Текст книги "Гойда"

Глубоко дыша, Владимир обнял супругу дрожащими руками и столь же неожиданно отстранился прочь. Князь чувствовал, что не может совладать с горячими слезами, подступившими к его глазам.

* * *

Когда Владимира застало раннее пробуждение, его слабый разум предался видениям прошлой ночи. Когда же сонные очи узрели Евдокию подле, князь замер, силясь разграничить правду от лукавых образов. Княгиня лежала с открытыми глазами и слабой улыбкой на алых устах.

– Ты плачешь?.. – встревожился Владимир, принявшись утирать её слёзы. – Тебе дурно?

– Да, – тихо призналась она, и улыбка не сходила с лица.

– Неужто?.. – Князь сел в кровати, уже порываясь покинуть покои. – Я велю подать…

Одно лишь прикосновение уняло его пыл. Евдокия взяла мужа за руку. За поджатыми губами она прятала ласково-лукавую улыбку. Владимир лёг обратно в постель, и сердце его замерло, когда супруга положила его руку себе на живот. Дрожь обуяла тело его, он не мог вымолвить ни слова, уставившись на жену. Она согласно кивнула, и Владимир завлёк её в нежные объятия.

* * *

Дверь кабака отворилась, и Алексей вышел на крыльцо. Потянувшись, опричник с ухмылкой кивнул Генриху. Видать, немец всё это время стоял неподалёку, опёршись о забор.

– Всё ещё тут, чёрт иноземный? – вопрошал Басман, подходя к нему.

– Ага, – кивнул Генрих, кивая на коня Алексея. – Вона лошадку вашу сторожу.

Басман усмехнулся, сильно похлопав немца по плечу.

– Иди лучше Федьку моего сторожи, – молвил Алексей, садясь верхом.

Генрих с улыбкой ударил себя в грудь, принимая наказ Басмана-отца. Немец воротился в кабак, застав там Фёдора. Тот шмыгнул носом, а рукой вытирал левый глаз.

– Гойда на речку? – вопрошал Генрих, приобнимая Фёдора за плечо.

– Гойда, – кивнул Басманов, поднимаясь на ноги.

* * *

Глаша отступила да с поклоном пустила князя Вяземского в покои.

– Чёй, Афонь? – вопрошал Алексей, скинувши шашку на стол.

Сам Басманов едва воротился в свою опочивальню и, право, подивился, что так скоро уж понадобился кому-то. Глаша уж прибыла к Алексею и прислуживала подле него, помогая раздеться опричнику. Паче прежнего холопка подле Басмана служила. Дрогнуло что-то в сердце Вяземского, и отвёл взгляд от неё, едва-едва завидя, как лик её переменился, помрачнел.

– А Федьку не видал, Данилыч? – вопрошал князь.

– Чё ж не видал? С немцем со своим. Поди, снова умотали к чёрту на рога, дурью маяться, – ответил Басман-отец. – А какое к нему дело?

Вяземский отмахнулся.

– Делу-то никакого, – молвил Афанасий. – Просто велено было прознать, где он да в порядке ли.

– Не прибил ли его батя? – с тихой грустью усмехнулся Алексей. – Не боись, не прибил.

Афанасий усмехнулся, мотая головой да проведя по бороде.

– Ну и славно, – кивнул Вяземский да отдал поклон. – Ну что ж, бывай.

– И ты, Афонька, – молвил напоследок Басманов.

* * *

Генрих воротился в кабак поздней нощью. Его конь устало передвигал ноги, истомлённый да умаянный лихой скачкой. Ещё не въехав во двор, немец приметил Алёну – она снимала бельё с верёвок. Оставив большую корзину, девушка в большом нетерпении вышла встречать Генриха.

– Скверные вести, – молвила она, мягко обнимая немца за плечи.

Генрих недовольно цокнул да кивнул, чтобы уж всё выложила.

– Последний обоз даже до границы не доехал, – молвила Алёна. – И людей перебили.

Немец коротко кивнул.

– Ну, Царствие им, что уж… – произнёс Генрих, осенив себя крестным знамением.

– Тот князь гневлив? – вопрошала Алёна.

– М? – немец повёл головою к девушке.

– Ну, тот князь из Алена твоего, коему ты долг-то выплачивал? – спросила она.

– Да чёрт с ним, – отмахнулся немец.

Глава 6

Ясное солнце нежно ласкало лазурные небеса. Двор укрылся мягкой травкой, и средь молодой поросли то и дело проступали полевые цветы. Подле стогов сена для царских конюшен затеялось славное оживление. Двое царевичей с большим чаянием всё глядели-глядели, ждали-ждали, а сами-то и не ведали чего.

Фёдор Басманов сидел на корточках рядом с царскими детьми. Опричник глубоко вздохнул, поправляя сухую солому да вновь направляя кусочек диковинного стёклышка. Рядом стоял Генрих, скрестив руки на груди. Наклонив голову, немец всё поглядывал за стараниями друга. Чуть поодаль стояла Варвара, придерживая юного Петю – мальчик уж мог стоять, пущай и с опорою. Прочие няньки держались несколько поодаль, чтобы не толпиться.

– Ты солнце заслоняешь! – недовольно шикнул Фёдор, обратившись к Генриху.

Немец пожал плечами да посторонился.

– Переверни стекло, говорю ж, Тео, – молвил Штаден.

– Да уж повернул, не в том дело! – ответил Басманов.

Точно назло, по небу проплыло облако да сокрыло небесное светило. Фёдор недовольно поджал губы да встал в полный рост. Царевичи переглянулись меж собой, не ведая, что ж нынче будет, но всяко предвкушая какую-то забаву от царского кравчего. Покуда лёгкая тень не давала исполнить задуманного, Фёдор и Генрих обменялись лишь взглядами, ибо при детях государя особо уж приходилось следить за бранью да сквернословием.

Наконец ясный свет вновь разлился вовсю, и Фёдор опустился на одно колено и всё же вновь перевернул стекло иной стороной. По сухим травинкам пробежали два зайчика, и стоило им сойтись, как Басманов замер, выжидая того самого мгновения.

Дети восторженно ахнули да захлопали в ладоши, едва солома загорелась сама собою. Слабый дымок восходил вверх, и огонёк медленно, но верно пожирал сухие подношения.

Генрих потрепал Фёдора по голове, а сам Басманов предавался радости, видать, пуще всякого ребёнка.

– Всё я правильно держал, – самодовольно молвил кравчий, поднимаясь в полный рост.

Царевичи, склонившись подле лёгкой растопки, с большою охотою раздували тлеющий огонёк.

– А если огонь разнесётся? – обеспокоенно спросила Варвара, подходя к мужу.

– Стало быть, погорит пол-Москвы, – усмехнулся Фёдор, пожав плечами.

– А ещё пол-Москвы спалит их отец, – молвил Штаден, чуть призадумавшись.

Фёдор присвистнул да хлопнул Генриха по плечу. Юной же княгине Сицкой-Басмановой шутки такие не были уж столь потешны.

– И всяко же стоит потушить, – молвила она с поклоном да пошла к нянькам обратиться, чтобы принесли воды.

Фёдор меж тем любовался стеклом – экий же диковинный подарок. Призадумавшись, Басманов едва не упустил из виду не кого-то, а самого князя Вяземского. Фёдор помахал ему издали, и Афанасий, пущай и шёл стороной, свернул к ним. Афанасий приветствовал всех коротким кивком, а затем уж оглядел Фёдора, замотал головой да сложил руки на груди.

– А я-то, дурак, – усмехнулся Вяземский, – порадовался было. Неужто Фёдор Алексеич к наукам пристрастится? От же ж – то для чтения, а он солому жжёт на потеху.

Фёдор и без того был весел, а доброе журение князя лишь больше разыграло. Басманов тут же спрятал стекло за спиной, будто бы опасаясь, что Афанасий нынче отзовёт свой дар обратно.

– Я же не ради своей потехи, Афанасий Иваныч, – начал оправдываться Фёдор. – Но ради светлых наших царевичей.

Вяземский усмехнулся, перенимая часть беззаботной весёлости.

– Неисправимый ты баловник, Федя, – отмахнулся Афанасий.

– Ага, – с довольством кивнул Басманов да поглядывал краем глаза, как беспокойные няньки несут воды.

* * *

Владимир сжимал в ладонях холодные подлокотники царского трона.

«Почему так тихо?..» – думалось князю, покуда палата обратилась мертвенным безмолвием. Царь стоял спиной к трону, замерев да преисполнившись ожидания.

– И семью его? – вопрошал властный голос владыки, и слова его вознеслись под расписными сводами.

Владимир сглотнул.

– И семью, – ответил князь, собрав всю волю в кулак.

Раздался грозный грохот цепей. Двери разверзлись, и в зал вволокли нагую деву в цепях.

– Нет! – в ужасе вскрикнул Владимир, да не мог сдвинуться с места – на его плечо опустилась твёрдая рука, а тело всё сделалось немощным.

– Умоляю, брат! – закричал Владимир, узнавая в узнице жену свою.

Её живот уж округлился, а сама Евдокия не поднимала взгляда. Иоанн не внял мольбе брата. Мгновение пронзило всё тело леденящей дрожью, и Владимир пробудился от собственного крика. Князь закрыл себе рот руками, не в силах унять дрожь. Зубы стучали, точно на лютой стуже, и лихорадочная дрожь пробила всё тело.

Страшное видение всё ещё стояло перед глазами. Владимир встал с постели, и пущай шаг его нетвёрд и шаток, он спешно побрёл по коридору, держась за стены руками. Сердце бешено колотилось, когда князь приотворил покои жены. Она дремала в своей постели. Её спокойное, мирное лицо поведало князю, что, верно, княгиня не видит никаких снов. Владимир сглотнул, прикрывая за собой дверь. Оставшись в коридоре, он силился унять свой беспокойный дух. Силы покинули его, и князь медленно сполз по стенке, всё задыхаясь после плача.

* * *

Над Московским Кремлём медленно восходило солнце. Наступало мягкое лето.

Тяжёлый сон отпускал рассудок Басмана-отца. Алексей поднялся да сквозь мутную пелену оглядывался вокруг себя. После пирушки братия спала вповалку прямо на полу, на подушках, шубах али вовсе на голом камне – чай, морозы уж были позади. Басман скверно ухмыльнулся, не найдя средь дремлющих ни Иоанна, ни своего сына. Алексей сплюнул наземь да отогнал мысль снова нарезаться до беспамятства.

С тяжёлым сердцем да и головой он поднялся на ноги. Выйдя во двор, Басман вздохнул полной грудью. Воздух был напоён бодрящей свежестью. Пойдя к бочкам с водой, Басманов ополоснул своё лицо, воротясь в прежний свой дух.

– Славно нынче, – раздалось подле Алексея.

Опричник обернулся да завидел Малюту.

– А то, – согласно кивнул Басман да, потянувшись, добавил: – А всяко ж раньше было славнее.

– Эйто уж наверняка, – согласно кивнул Малюта, ополаскивая своё лицо и шею. – От сколько ни пей – всё одно, да наутро – по коням лихим да в бой!

Алексей усмехнулся, смачивая виски.

– Было ж… – протянул Басман.

– А Казань-то? – усмехнулся Малюта, пихнув Басмана локтем в бок.

Алексей уж заулыбался, припоминая славное былое.

– И не говори, – вздохнул Басман. – То-то было раздолье. А нынче из амбаров выволакиваем скотину тупоумную. Какая ж тут слава будет?

– И не говори, – согласно молвил Малюта. – Это нынче свыклись уж. А помнишь, как ту бойкую надобно было?..

Скуратов не договорил, а уж по лику басманскому всё ясно было – помнил всё, помнил.

Давнишнее дело. Как царица почила уж вечным сном, неутешен был царь. И не нашёл он покоя боле и предавался блуду. Алексей об том уж знал наверняка, да боле того, подыскивал девиц. Будучи с царём в особом свойстве, зачастую говаривали они с Иоанном о девках, порой спьяну, порой на трезвую. Посему Алексей уж выведал, какие боле придутся царю по душе. Оглядывая девок, Басман наставлял их, как вести себя при владыке.

То было скверное дело – посредь нощи вызвал царь Малюту да Алексея и велел им умертвить наскучившую девку. Уж в чём провинилась – концов не сыскать. Слухов ходило много, а так-то доподлинно ничего и не ясно. Девчушка была отчаянной – русской речи не знала, а посему зоркая была да приглядывалась к каждому шевелению. От только по шагам и поняла, что за нею пришли. Ещё тогда Басман для себя порешил, что паршивка-то точно знает, что боле не мила государю, а посему и ждёт, как придут за нею.

Уж будучи людьми ратными, Малюта с Алексеем, ясное дело, с девкой дикой совладали, да право же – ох и подивилися. Дралась она в такой ярости, в таком пылу, что пришлось поломать её знатно. И будто бы она не чуяла боли, всё рвалась и рвалась прочь, пока не прибили её окончательно. Тогда и привиделось Басманову, будто бы живот её округлился. Как то показалось, так и гнал мысли прочь. Скверное было дельце, скверное. От уж много лет минуло, а Алексей всё помнил нелюдимую девчушку, что боролась с ними. Боялся сознаться Басман, прежде всего самому себе, отчего было столь много пылкой ярости, отчего же дралась не на жизнь, а на смерть. Басман сжал кулаки да потряс ими, мотнув головой.

– Славные были времена, – молвил Алексей, пожав плечами.

– Я ж не со зла, – вздохнул Малюта.

– Что-то непохоже, – сплюнул Басман, – не нарывайся, Гриш.

Скуратов поднял руки, да будто сам был удивлён поднявшемуся гневу Алексея.

* * *

Спешные шаги раздались на лестнице, и вскоре в покои Ефросиньи постучался её сын. Князю отворили дверь, и Владимир тревожным взором окинул покои матери. Старуха жестом прогнала крестьянок – девки скоро собрали свои рукоделия да прошмыгнули прочь. Ефросинья сидела у окна, укутанная в тёплый платок, несмотря на славную погоду.

– Говорил с жёнушкой своей? – вопрошала княгиня, когда Владимир сел подле неё, пряча в ладони лицо.

Несколько мгновений стояла тишина.

– Она хочет, чтобы мы бежали, – глухим шёпотом сокрушённо признался Владимир.

Ефросинья презрительно и желчно цокнула.

– Мол, письмо моей рукой заверить надобно… чёрт… – глухо прервал себя князь, мотая головой.

– От сучка непутёвая! – процедила княгиня.

Владимир молчал, мотая головой, и не заметил, как вновь прикусил костяшку до крови.

– Хоть какие вести из столицы-то? – вопрошала Ефросинья.

Владимир надрывно усмехнулся, и голос его дрогнул.

– От кого? – с тихой жалостью молвил князь, вставая с места. – От Репиных? Быть может, от Согорских? От вдовы Овчининой? Али от Бельского вестей ждёшь, матушка?

– Хоть от кого-то? – спросила старуха.

Владимир обхватил себя руками, поглядывая в окно. Он пожал плечами.

– Сицкие живы, – тихо молвил князь.

– Те, что с Басмановыми породнились? – вопрошала Ефросинья.

Владимир глубоко вздохнул. Стоило матери упомянуть то имя, как пред глазами снова стояла жестокая расправа.

– Нам ничего не грозит, – произнёс Владимир, вскинув голову куда-то вверх, и точно пытался уверить прежде всего самого себя.

– Как и твоему злыдню-братцу, коему всё неймётся народ жечь да рвать, – ворчливо добавила старуха.

* * *

Евдокия отошла от беспокойного сна. Она придерживала висок, что ныл от боли. Княгиня застала супруга за сборами. Владимир обернулся к жене и подал руку, когда она ступала с лестницы.

– Не будил тебя, чтобы проститься, – так сладок был сон твой, голубка, – молвил князь, отпуская руку жены.

Евдокия ответила мягкой улыбкой, поглядывая на холопа, проходившего мимо с тяжёлой корзиной.

– Куда ты, милый? – вопрошала Евдокия.

Владимир поджал губы да стыдливо отвёл взгляд в сторону.

– Давно пора уж, – молвил князь, обхватив себя рукою. – Я так ни разу не проведал отца Филиппа. А он был нам ближе всех, покуда были детьми.

Княгиня кивнула.

– Дорога не близкая. Уж обожди без меня пару дней, голубка, – напутственно молвил князь.

Владимир хотел было уж пойти к двери, как остановил сам себя. В сердце его метнулась мятежная мысль. Она промелькнула лёгкой тенью на его лице, а взор наполнился сомнением. Евдокия же смиренно выжидала, как муж поделится своей волею.

– И ежели… – продолжил Владимир.

Супруга подалась к нему, внимая речи с большим чаяньем. Казалось, она уж ведала, что гложет супруга.

– Ежели даст благословение… – с трудом выговорил Владимир.

Евдокия не дала договорить мужу, взяла его руки и поцеловала. Князь опешил, а как только отмер – так отнял руки от супруги.

– На всё воля Божья, – с кротким поклоном ответила Евдокия.

Владимир окинул нежным взором супругу свою. Взяв верных людей, они тронулись в путь. Дорога тяжело далась Владимиру – волнения ни на мгновение не отпускали сердце его. Когда наконец князь Старицкий прибыл к монастырским стенам, тело его было изможденно.

Он постучал трижды, прежде чем привратник, шаркая тяжёлыми ногами, подступился да впустил князя с его людьми. Внутри монастырской крепости лето занималось сладким своим благолепием. Деревья перешёптывались богатой листвой, которую бегло трепал тёплый ветер. Владимир испросил благословения, сложив руки пред собой, и старый монах осенил князя и спутников его крестным знамением.

– Благодарю, отче, – молвил Владимир.

– Откуда путь держите? – вопрошал старик, идя вдоль ряда молоденьких яблонек.

– С Вереи, – ответил Старицкий.

– Не близко же… – вздохнул монах. – Что ж завело вас?

Владимир глубоко вздохнул, пряча взор от светлых очей монаха. Бледно-голубые глаза казались вовсе белыми.

– Пришёл я исповедаться отцу Филиппу, – молвил князь, боясь укора в том проникновенном взоре.

Заместо того же монах лишь глубоко вздохнул, поджав губы.

– Оно что ж… – опечаленно молвил старец. – Ты запоздал, княже.

Старицкий поднял взор. К горлу подступил ком, покуда холод пробирался к рукам и шее.

– Что?.. – глухо взмолился Владимир.

– Он уж окончил земной свой путь, – смиренно молвил монах, осеняя себя крестным знамением.

– Нет, но ведь… – сглотнул князь, унимая подступающую дрожь.

– Ещё в начале весны, – сказал святой отец, мотая головой.

Старицкий замер, чуя, как сокрушающее, измождающее бессилие подлой змеёй сдавливало его горло.

– Молитесь о душе его, – произнёс монах и уж было хотел оставить князя, как Владимир резко схватил его за локоть.

– Скажите же, отче, что же сгубило? – вопрошал князь.

– Всему приходит конец, – ответил святой отец, воротя взор в пол.

– Скажи мне, – твёрдо повелел Владимир.

Монах сглотнул, и тихое признание ударило князя в самое сердце. На мгновение мир стих – листья беззвучно трепетали на ветру, не издавая никакого шума. Владимир не помнил дороги домой. Весь рассудок его занялся видениями из Московского Кремля. Притом то была не страшная расправа, но брат его. Владимир вспоминал, как Иоанн говорил об отце Филиппе, как улыбка не сходила с его уст, как голос царский не дрогнул.

«Неужто…»

Эти мысли оглушительным вихрем взбились в голове князя. Они не отпускали его до тех самых пор, как он очутился на крыльце собственного дома. Дрожащий от усталости и жуткой боли, тянущей где-то глубоко внутри, Владимир брёл, не примечая ничего на своём пути. Владимир было ступил на лестницу, и деревянная ступень повела протяжным скрипом. На сём рассудок милосердно покинул князя.

* * *

Владимир глядел на бумагу, дрожащей рукой опуская перо. Всего пара кривых строк – не боле, да подпись. Короткое послание. Владимир даже не ведал, к кому обращено оно.

Мимолетный, но безмерно сильный порыв побудил Владимира порвать письмо, сжечь, изжить всякую мысль о вероломстве, но то – лишь миг. Князь с тяжёлым сердцем поднялся и направился в покои супруги. Дверь была приотворена – княгиня переплетала косу перед сном.

Она обернулась на вошедшего супруга и поднялась со своего места. Её взгляд метнулся на бумагу, которую князь сжимал в руке. С глубоким вздохом Владимир подал письмо Евдокии.

– С твоих слов сего должно хватить, – тихо и разбито молвил Владимир.

* * *

Перо треснуло, залив пальцы Иоанна чернилами. Фёдор тотчас же обернулся на звук, отпрянув от зеркала. Стиснув зубы, царь овладевал собой, покуда опричник спешно принялся вбирать чернила белым полотенцем. Владыка огляделся, точно выискивал во мраке своей опочивальни того незримого врага, что подступился слишком близко.

– Царе? – вопрошал Басманов, обратя взор Иоанна на себя.

Очи государевы метались, впиваясь лютым прищуром в дрожащие тени. Его сбитое дыхание хрипло раздавалось в ночной темени.

– Что тебя гложет, мой царь? – вопрошал опричник.

Эти слова молвлены были с такой сокровенной силой, что их хватило Иоанну, чтобы избрать путеводной нитью. Прильнувшие к сердцу и к разуму страхи расступались, покуда царь внимал живому голосу. Фёдор воротил Иоанна от тех жутких видений, но смутное и до боли скверное чувство не покидало царя, и он крепче сжимал руки своего слуги.

– Что видишь ты, сокрытое от взора моего? – тихо шептал Басманов. – Что тебя гложет?

* * *

Евдокия делила ложе с мужем. На сердце её впервые было не столь тревожно. Она не спала – многие думы роились в её голове. Долгие годы она лелеяла мечту увидеться на чужбине со своим братом Андреем. Каждое письмо, каждая весточка от Курбского грела ей душу, и каждый раз она отрывала от сердца послания и бросала в огонь.

И всё же нежное сердце её дрогнуло, и Евдокия приберегала лишь самые близкие, самые тёплые послания от Андрея. Эти строки были ей единственной отрадой, единственным утешением и самым большим страхом.

Нынче же волнения поутихли. Она лежала подле супруга, и князь не решался прильнуть в объятьях к супруге. Владимир предался поверхностному сну – он беспокойно ворочался, не находя покоя. К Евдокии сон не шёл, но он и не нужен был ей. Впервой за долгие годы несчастной её доли она тихо и безмолвно радовалась, упиваясь хрупкими своими мечтами.

Когда солнце стало приступать к окнам, осторожно протискиваясь сквозь ставни, Евдокия собралась покинуть мужа да заняться хозяйством. Резкий крик разбудил Владимира. Княгиня согнулась, крепко обхватив себя за живот. Владимир спросонья замер, видя кровь на руках своей жены.

– Ты поранилась?! – Владимир в ужасе метнулся к супруге.

Княгиня же отпрянула прочь, соскочив с кровати, да отступила. Она мотала головой, а подбородок её дрожал, сдерживая рыдание. Владимир свёл брови, пытаясь взять в толк, что стряслось с его голубкой. Белая сорочка, как и простыни, и перины, была пропитана кровью.

Наконец мысль, ясная как день и с тем же беспощадная, озарила ум князя. Он сглотнул. Не будучи в силах унять своей тревоги, он осторожно протянул руку супруге, вставая с кровати.

– Тише, тише!.. – молвил Владимир, взяв в толк, в чём дело.

Евдокия мотала головой, зажимая рот руками. Плечи её вздрагивали, и не было ей сил совладать с тем пристыженным позором, что скверной измарал супружеское ложе.

– Не горюй, голубка моя, чего ж ты?.. – тихо произнёс князь, подходя к взволнованной донельзя супруге.

– Это ж… – задыхаясь от плача, бормотала она, мотая головой.

– Ну, ну… – Владимир завлёк жену в объятия, не чураясь замараться её кровью.

– Я… – сквозь сбитое дыхание молвила княжна. – Я взаправду… взаправду верила, что ношу под сердцем наше чадо.

– Ну чего же ты? – поборов ком в горле, ответил Владимир, успокаивая волнения супруги. – Всё славно, голубка моя. Не печалься, молю тебя, свет мой.

Когда Владимир оставил супругу, чтобы та переменила одежду, князь побрёл, снедаемый думами, не разбирая дороги. Ноги его сами вывели к озеру. Утренний туман стелился над холодной гладью. Мягкий день не спешил заниматься. Озеро вторило каждому шевелению летнего рассвета. Когда солнце уж поднялось, Владимир приметил фигуру, что шла к нему. Он спешно поднялся, оглядывая Евдокию.

– Княже… – молвила княгиня.

Владимир сглотнул и кивнул головой, чая каждого прошения своей жены.

– Чего ж ты так напугалася, лебедь нежная моя? – вздохнул князь. – Будто крови не видывал…

Княгиня облегчённо вздохнула, прильнув в объятиях к супругу. Владимир чувствовал, как дрожь владеет женой его, как тело содрогается. С тяжёлым сердцем князь перевёл дыхание. Его ещё не покидала мысль об их чаде, коему уж не суждено было родиться.

– Ты же не отрёкся от намеренного? – вопрошала Евдокия, проникновенно и тихо, ища ответа во взгляде мужа.

– Не отрёкся, – ответил Владимир, проводя по своему лицу.

– Не горюй, душа моя, – молвила княгиня, – у нас будут ещё дети. Там, вдали ото гнёту…

Князь улыбнулся, надеясь подбодрить супругу, и что-то в сердце его надорвалось, и боле не мог сдерживать подступивших горячих слёз.

* * *

Иоанн предстал пред образом Спасителя. Икона, покрытая тёмной копотью, казалась окном к страшному откровению. Сердце владыки тревожно билось, и он был готов внимать божественному наваждению. У входа в церковь на скамье сидел Фёдор. Подавшись вперёд, он упёрся локтями о колени. В руках он крутил плеть, туго сгибая её да перекручивая.

Басманов не сводил взгляда с застывшей мрачной фигуры владыки. К сердцу его подступал мертвенный холод, неизъяснимый, неведомый рассудку. Фёдор не ведал страхов Иоанна, да и сам владыка, будь на то благая воля, не мог бы обличить терзанья свои речью человеческой. Но видел Басманов, читал в очах беспокойных, читал в каждом жесте, в каждом рвении владыки – чёртов круг сужается. Фёдор был подле Иоанна, не ведая, сколь силён рассудок владыки, может ли внять он речи, видит ли верного слугу подле себя. Всё, чем пылало молодое сердце, – быть со своим царём и, ежели будет на то воля неба, взять ношу его на свои плечи.

Тяжёлое безумие будто бы скопилось над расписными сводами, подступив в богохульной близости ко святым образам. Тишина, стоящая в соборе, делалась невыносимой. Басманов заслышал шаги и обернулся. Он был рад любой живой душе, даже явившемуся Малюте. Фёдор поднялся, убирая плеть за пояс, да кивнул Скуратову. Токмо по одному взгляду на Григория разумел Басманов – вести скверные. Иоанн медленно обратил чёрный взор на Скуратова.

– Ну же, – тихо, с надрывной хрипотцой молвил владыка.

Фёдора пробрало до дрожи это отчаяние. Он осторожно подступился к Иоанну, и будь они одни, заключил бы его в крепкие объятия, точно вырывая из цепких когтей того уныния, которое нахлынуло на владыку накануне.

– Взяли, – доложил Малюта.

Хотел ли опричник назвать имена али нет, Иоанн воспретил, выставив руку пред собой.

– Привести в Кремль, – повелел Иоанн. – Не сметь ранить, ни его, ни жену.

Малюта поклонился и спешил исполнить повеление владыческое. Не успел Скуратов покинуть собора, как Фёдор метнулся к Иоанну, ибо предвидел, как силы подвели его. Басманов вовремя подоспел и был опорой царю. Владыка судорожно сжимал в ладонях чёрное одеяние опричника, и уста царские безмолвно шевелились, жадно глотая воздух.

– Царе, свет мой, – шептал Фёдор, сдерживая ком, вставший в горле.

Опричник отвёл Иоанна ко скамье. Владыка прильнул к каменной стене, запрокидывая голову назад. Самого опричника пробила дрожь при виде той бессильной разбитости, которая оставила свой след на царском лице, но Фёдор не отпускал руки царя, силясь утешить его.

– Вот что гложет меня, – прошептал Иоанн, не открывая глаз.

* * *

Владимир сидел за столом, держа Евдокию за руку. Княгиня недвижимо глядела пред собой, и глаза её, красные от слёз, блестели мёртвым стеклом. Рынды, приставленные ко входу, молча лицезрели чету Старицких, холодно и бесстрастно. Раздался гулкий отзвук шагов. Евдокия не повела головой – уж давно ей виделось то, чему нынче суждено свершиться.

Иоанн явился в залу, и Владимир не мог признать брата. Грозный, величественный царский лик веял беспощадным хладом. Подле владыки бесшумной тенью ступал Фёдор Басманов.

– Я ей муж, и всяко прегрешение на мне, царе! – взмолился Владимир.

Рвение Старицкого было пресечено – опричник осадил князя за плечо, не давая ему подняться из-за стола.

– Слух али память твою отняло – неведомо, – молвил владыка, занимая трон во главе стола. – И всяко – просил я тебя – не взывать к милости моей.

Под эту мерную и холодную речь вошёл стольник, принеся две чаши и ставя их супротив супругов Старицких. Сердце Владимира забилось, и к очам подступила пелена. Мысли забились сумасбродным роем, уж предвкушая, предвидя то, что нынче уготовано.

– Брат… – тихо умолял Владимир, мотая головой, не веря, не внемля тому, что видел он. – Я повинен во всём, лишь я, даруй ей жизнь, смилуйся!

– Ибо не милостив я, – произнёс Иоанн, глядя на того сквозь полуопущенные веки.

Старицкий задыхался, не в силах вымолвить того, что беспощадно горело у него на устах.

– Она… царе, великий добрый владыка, она носит дитя! – взмолился Владимир.

Лицо Иоанна на мгновение ожило – во взгляде проснулась какая-то кипящая жилка. Но в то же мгновение княгиня громко сплюнула наземь, беря чашу в свои руки.

– Хоть умри мужчиной! – бросила княгиня, прерывая речь эту, гордо вздев чело.

– Нет! – вне себя от ужаса вскрикнул Владимир.

Басманову хватило сил не дать князю вырваться. Старицкий в страшном бессилии смотрел, как его возлюбленная жена собственною волей опаивала себя жгучим ядом. Отрадная улыбка растеклась на устах Евдокии, когда её чаша уже была пуста. Несколько мгновений она пребывала в трепетном оцепенении, покуда едкое пойло не извратило её нутро. Иссушающая боль стелилась по горлу. Сердце лихорадочно билось, точно не ведая, что уж сладостней будет оставить всякую борьбу.

Всё то время не смолкали мольбы Владимира – истошные, надрывные и отчаянные.

Княгиня рухнула наземь, и лихорадка бесила её. К устам её подступила пена.

Фёдор, всё это время не сводивший взора с Владимира, лишь мельком поглядел на владыку и неволей перенял ужас его. Иоанн сохранял хладнокровную величественность, и жестокое лицо не давало слабины, но отчего-то вид княгини передёрнул что-то в самой глубине его души. Что-то покоробилось, и это не могло уйти от чуткого пытливого взора Фёдора.

Владимир в какой-то миг замер, предаваясь леденящему душу смирению. Осипший, слабый голос его наконец-то стих. Он глядел на тело нежной своей голубки, и жестокие нечистые духи шептали ему, кабы всё сложилось, не возжелай князь её в супруги. Старицкий не мог отвести взгляда. Хотел, ибо пред ним свершился самый лютый кошмар зловещей ночи, но не мог отвести взгляда. Хватка опричника ослабла, а то и вовсе отпустила Владимира.

– Почему так тихо? – осипшим голосом произнёс Старицкий.

В этот миг Иоанн точно отмер и перевёл взгляд на брата. Опричник обернулся через плечо – и было уж поздно что-либо делать. Владимир топил своё отчаяние, испивая из чаши жадными глотками. Он никогда не был столь алчен до питья, как в эти последние мгновения своей жизни.

Агония Владимира длилась недолго. Иоанн не сводил взгляда, видя, как брат его, отроду немощный и слабый, как его до глупости доверчивый Вава исходит кровавой пеной.

Наконец всё закончилось.

Фёдор стоял подле владыки, и боле всего на свете опричник желал унять ту глухую жестокую боль, которой терзался Иоанн. Басманов не смел сказать ни слова, ибо никакие слова не воротили время вспять. Не мог он дать ни исповеди, ни покровительства, ни попросту слов утешения в том великом горе. Фёдор мог лишь быть рядом, подле своего государя, и сердце опричника скорбело вместе с царским сердцем. Иоанн глубоко вздохнул, прильнув спиной к холодному трону.

Что-то навеки оборвалось.

Когда Басманов завидел, что владыка скоро молвит, опричник подался боле.

– Когда ты предашь меня, – произнёс Иоанн, – беги так и прячься так, чтобы я не мог изловить тебя. Ибо суд над тобой будет во сто крат страшнее и жестокосерднее, ибо сегодня моё сердце обескровилось.

Фёдор стиснул зубы, внимая беспощадной царской жестокости. И ведал Басманов, и твердил себе, что ныне воля царская отравлена горем и несчастьем, и всё же речь Иоанна пришлась жестокой раной.

– Когда предам, владыка? – вопрошал Фёдор, прикусив губу до крови да заглядывая в очи царские.

Иоанн глядел на тело своего брата.

– Когда, – кивнул царь. – Тебе не будет никакой пощады, никакого прощения и никакой милости вовек, аминь.