Текст книги "Гойда"

– Подайте, – скорее потребовал он, нежели взмолился о подаянии.

– Сколько? – спросил Вяземский.

– Двести рублей, – ответил Борис, приподнимая ободранный капюшон.

– Идёт, – кивнул Афанасий.

– И Пальского, – добавил Борис.

Вяземский злобно выдохнул, потерев переносицу.

– Идёт, – кивнул опричник.

– Приходи на этот раз без своей дружины, – наказал Борис.

– К чёрту иди, со мною явится мой человек, – возразил Афанасий.

Борис вскинул голову, поразмыслив. После некоторого колебания было дано добро.

* * *

Одинокая пристань за городом поросла высокой осокой. Скользила лодка, плескалась за нею болотистая вода. Некогда тут раскинулась рыбацкая деревушка, да когда это было – помнят лишь холмы да камни у их подножий. В лодке сидело трое. У самого носа полулежал Луговский, Борис – на вёслах. Фёдор сидел подле Бориса со связанными руками. Юноша силился держаться ровно, но недолгий путь – не боле часа – уж измучил его спину до жуткой боли. Плечи бессильно опустились. Бритвенная осока задевала борт, точно поглаживала судёнышко чёрными когтями. Фёдор завидел вдалеке пристань, а на ней – трёх мужчин. Он насилу выпрямился, а ясные его глаза озарились светлой радостью, на устах заиграла улыбка.

– Борь, может, его уж с собой заберём? – спросил Луговский, сложив руки на груди.

– Да я бы с радостью, Михал Михалыч, – произнёс Фёдор. – Да Вяземскому ж и впрямь не сносить головы.

– Так где беда-то? – усмехнулся Луговский, оглядываясь за борт.

Фёдор усмехнулся. Лодка причалила, и Луговский спрыгнул в воду.

– Сколько лет, сколько зим! – радушно улыбнулся Михаил.

Афанасий хмуро поглядел на Фёдора и, право, ужаснулся.

– У нас товар, у вас купец! – молвил Луговский, сходя на пристань да придерживая Фёдора на ногах.

Вяземский кинул кожаный мешок с серебром в лодку, а сам же придержал Басманова под руку. Кузьма подвёл Пальского да погнал его в лодку. Димитрий занял место подле Бориса, принялись ожидать.

– Даже не обнимемся на прощание? – спросил Михаил, распахивая свои объятия.

– Катись уже к морскому чёрту, – хмуро бросил Афанасий.

– Я Федьке, – усмешкой бросил Луговский, отходя к пристани. – Батюшке поклон передавай!

Михаил махнул рукой да прыгнул в лодку. Скрылось их судёнышко, затерялось меж пологих холмов. Афанасий хмуро оглядел Басманова, уж не зная, какие слова он будет подбирать перед государем в своё оправдание.

* * *

Вяземский стоял, обхватив себя одной рукой, второй прикрыл лицо, глядя, как девицы крепостные врачуют жуткие раны на всём теле Фёдора. Боле всех пострадала спина – всё сплошной синяк, да хлёсткие раны продрали юношу до крови. Девочки промывали его раны на спине, обмакивая полотенца в кадку с едким настоем на спирту.

Фёдор вновь шикнул, когда очередной раз крестьянка обтёрла глубокую рану. Вновь и вновь выжимались полотенца и всё подносились новые. Басманов опустил голову, упёршись локтями в колени. Временами по всему его телу проходила судорожная волна, и Фёдор сдерживался, дабы не ударить девку подле себя.

Афанасий помотал головой, тяжело вздыхая. Он рухнул в кресло, уронив голову себе на грудь. Девица из крепостных поднесла ему водки.

– А вот, право, могло сделаться хуже? – спросил Вяземский.

Фёдор усмехнулся, не поднимая головы.

– Поверь, Афонь, могло, – ответил Фёдор.

Князь сорвался на громкий, дурной да баламошный смех. На то уж и Фёдор взор свой поднял, да девицы подле него притихли. Смех тот вовсе сделался уж беззвучным, а степенно и сошёл на нет. Разразившись им, он опрокинул чарку, занюхав рукав. Резкий выдох отдал низким рыком, и князь в ярости кинул чарку в стену. Вяземский поднялся со своего места, предавшись потерянному метанию.

– Ох, Федя, Федя… – бормотал Вяземский, схватившись за голову.

– Мы ж условились, Афанасий Иванович, – молвил Фёдор. – С царём я уж изъяснюсь.

Князь хмуро посмотрел на Басманова.

– То-то славно! – бросил Вяземский, подходя к Фёдору. – Царь уж на полпути в Новгород! Ни Луговского, ни Пальского, на тебе живого места нет! То-то славно будет!

Фёдор молча проводил взглядом Вяземского, покуда тот гневно поднялся по лестнице. Басманов усмехнулся, откинувшись на спинку кресла, да сразу отстранился, досадливо простонав.

* * *

Фёдор едва мог улечься – раны разнылись много сильнее, нежели накануне. Юноша старался предаться сну, но пытки давали о себе знать. Порой Фёдор чувствовал себя придавленным, будто каменной плитой. Он подскочил в кровати, скидывая одеяло. Резкие движения вновь открыли раны, и кровь просочилась прямо на перину. Фёдор вспоминал те страшные мгновения отчаяния и беспомощности, которые он испытал, распластавшись на столе под градом жестоких ударов, но вместе с тем в его сердце горела страстная гордость. Разум наполнялся пьянящим ощущением, и отчего-то до того радостным, что пришлось юноше зажать рот свой рукой, чтобы не предаться смеху. До утра Фёдор уж не смыкал глаз, тем паче что со дня на день – Бог пошлёт, так и вовсе завтра – в Новгород прибудет государь.

К полудню Вяземский и Фёдор сидели внизу. Свет мягко лился в палату. Афанасий не мог брать ни куска в рот, снедаемый тревогой, как бы он того ни старался скрывать.

– Полно же тебе тревожиться, Афонь! – молвил Фёдор, устав уж от метаний Вяземского.

– Тебе-то легко говорить, басманский ублюдок! – огрызнулся Вяземский. – Всё на мне, и всё впустую!

Басманов поджал губы да лукаво улыбнулся. С его уст сорвалась короткая усмешка. Вяземский замер, поглядев на юношу.

– Чего потешаешься, поделись-ка! – Афанасий ударил по столу.

– А ежели я чего разведал у Луговского? – спросил Фёдор, вскинув бровь.

– Врёшь, – молвил Вяземский, чуть помедлив.

Басманов пожал плечами, усмехнувшись. Вяземский схватил Фёдора за шиворот, вдарив в стену. Юноша шикнул от боли да зажмурился, но улыбка не сходила с его уст.

– Чего ты разведал?! – сквозь зубы процедил Вяземский.

– Руки, Афонь, – пригрозил Басманов, не повышая тона, но голос его будто бы сделался ядовитым.

Вяземский отпрянул от Фёдора, не скрывая презрения на своём лице.

– Выкладывай, – приказал Вяземский.

Басманов помотал головой да взмахнул рукой.

– Такие вести пущай несёт тот, кто и шкурой своей подставлялся, – молвил Фёдор, прохаживаясь по зале.

Вяземский хмуро вздохнул, потерев переносицу, как вдруг резкая мысль пронзила его разум.

– Федя… – протянул Афанасий, поднимая взгляд на юношу.

Басманов обернулся через плечо. Его взгляд мельком метнулся по комнате, а затем посмотрел на князя.

– Федюш, а что же это значится, «подставляется»? – спросил Афанасий, медленно подступаясь к Басманову. – Сам напросился к Луговскому, сучья морда!

Юноша пытался посторониться, да не успел – Вяземский наотмашь ударил его по лицу. Фёдор, пошатнувшись, отошёл к стене, упёршись о неё рукой. Кузьма не успел подоспеть вовремя, но нынче уж схватился за руку Вяземского. Афанасий так взвёлся, что и не почуял, как ратный человек сдерживает ярость его.

– Полно! – шикнул Кузьма.

Афанасий с рыком перевёл дыхание и, обведя взглядом потолок, поглядел на Басманова.

– Федь?.. – взволнованно молвил князь.

Юноша не поднялся в полный рост, а лишь напротив, сполз к земле и всё держался за лицо своё.

– Федя! – Вяземский метнулся к нему.

Басманов обхватил одной рукою себя за горло, второю поперёк живота. В резком и мучительном приступе его вырвало с кровью на пол. Вяземский встал в ступоре, не ведая, как поступить. Крестьянские же девки тотчас побежали за водой да кликать старших баб-знахарок.

Фёдора вновь вырвало, и крови было много больше. Всего Басманова охватила лихорадочная дрожь. Вяземский не знал, куда податься. В беспомощной растерянности он метался взглядом по горнице и уж в самом деле понадеялся, что рассудок его оставляет, ведь нынче заслышал он, как во двор въезжают всадники. Вяземский сглотнул, проводя рукой по своему лицу.

«Да неужто же?..» – Афанасий с мольбой глядел на дверь, ибо ведал, что с минуты на минуту свершится суд над ним.

К тому времени, как дверь отворилась, Вяземский уже был ни жив ни мёртв. Фёдор лежал на коленях крестьянки. Девица трясущимися от ужаса руками придерживала его волосы, покуда Фёдор выл зверем от страшного огня, что снедал его.

На пороге стоял царь с первою свитой своей. Иоанн не слышал ничего, кроме приглушённого окрика Басмана-отца. Алексей метнулся к сыну. Взор царя помутнел, он не видел ни единого предмета – всё пятна.

Но милосердие забытья отступало. Малюта стоял по правую руку государя, всё выжидая приказаний царя, да вот не до Скуратова уж было владыке. Царский взор едва-едва прошёлся мимо Фёдора, и этого страшного мгновения хватило, чтобы вновь поразить израненное сердце Иоанна. Этого страшного мгновения хватало и на то, чтобы владыка увидел, воочию увидел, поцелуй смерти застыл на устах юноши, выступив кровавой пеной. Царь пошатнулся, но выстоял и силу для того нашёл в гневливой пламенной ярости. Он злобно поглядел на Вяземского. Князь всё то время молил о прощении, пав ниц на колени. В жуткой ярости Иоанн замахнулся посохом и обрушил удар на Афанасия. Тот тотчас же поднялся с земли, сторонясь гнева царского, и хотел было закрыться рукой.

– Молю вас, царе! – пламенно простенал Вяземский, выставив руку пред собой.

Иоанн выхватил свой нож из-за пояса да в неистовой ярости пронзил ладонь опричника насквозь, прибив его к стене. Вяземский заорал во всё горло, и горячая кровь хлынула из раны.

– Вот чем отплатил мне! – прорычал царь, обернув оружие.

Вяземский до боли в горле закричал, силясь выбраться. Владыка берёг глаза от того, чтобы не видеть нынче Фёдора, но всё же неосторожно обернулся. Яростная дрожь вновь окатила весь дух, всё тело Иоанна. С новой злостию он вцепился в нож свой и, едва поддев на себя, вогнал по рукоять. Она впилась в ладонь Вяземского, и тот едва не терял сознания от боли. Грозный злобно схватил Вяземского за волосы, круто развернул шею до хрусту, принялся разбивать голову опричника о стену. Иоанн вынул нож из руки Вяземского, и горячая кровь хлынула с большей силою, замарав царское одеяние.

– Молись, – повелел царь.

Вяземский уж утратил рассудок. Он схватился за руку, пробитую насквозь, и тщетно силился остановить кровь. Тогда рынды, что сопровождали государя, опустили Афанасия на колени. Безмолвно и в горячем бреду Вяземский бормотал что-то невнятное, уж утратив речь. Едва Иоанн хотел было замахнуться, как силы его подвели. Он выронил нож и едва остался на ногах. Малюта помог государю опуститься в кресло.

– Вяземского под стражу, – повелел Иоанн, опуская окровавленные руки в полном и изнурённом бессилии.

Иоанн глядел вперёд себя, чувствуя, как рассудок покидает его. Вокруг него звучали лишь мутные отголоски бытия, которое когда-то имело смысл. Всё померкло. Единственно, отчего владыка едва-едва повёл головою, как чей-то голос – Иоанн уж не припомнит, кто ему об том доложил, – что Фёдора Алексеича снесли на верх.

– Он дышит? – осипшим шёпотом спросил царь.

– Да, царе, – послышался ответ.

Иоанн еле заметно кивнул, закрывая тяжёлые веки.

Глава 15

Мощёная мостовая Волынского городка Ковеля встречала новую зарю уже в трудах. Рыбаки причаливали к берегу да выносили на спинах своих утренний улов. Многие мореходы сидели без дела, ожидая, как придёт их время отправляться. Великое по красоте да по мощи своей судно швартовалось к берегу, и премного мужей силу прилагали свою немалую, чтобы встать к берегу.

Среди прочих мореходов был и Луговский с верным подручным своим Борисом. Михаил был без рубахи, и на его теле, опалённом солнцем до тёмных пятен, виднелись синеватые рисунки, вбитые прямо на коже. Помимо них, премного шрамов выступали на могучем торсе. Борис же по одеянию мог сойти за священника. Неизменно приспешник Луговского наглухо застёгивал ворот рубахи до самого горла, как бы ярко и беспощадно ни палило солнце.

Сойдя на берег, оба мужчины огляделись, выискивая что по сторонам. Михаил усмехнулся, завидев вдалеке знакомого. Едва ли можно было не приметить самого Луговского – и мужчина на пристани приподнял руку, приветствуя беглых новгородцев. Михаила, верно, встречал кто из знатных – то ясно говорила одежда, скроенная мастерами на службе при дворе Жигимона, накидка со знаками отличия вельмож да оружие, кованное не иначе как латинами.

– А вот и мы, голубчик! – молвил Михаил, разводя руками.

Андрей Курбский коротко кивнул, приветствуя их. Борис достал из-за шиворота конверт, да не спешил отдавать его Андрею.

– Безмерно рад видеть в добром здравии, – произнёс Курбский, протягивая руку.

– В сей раз, Андрюш, беда приключилася. Придётся чуть подкинуть сверху, да притом дукатами, – потянувшись, молвил Михаил. – Не скоро я на Русь вернусь, ой не скоро…

Андрей поджал губы, но вежливая улыбка сохранялась на его лице.

– И что же за напасть с вами сделалась? – спросил Курбский, опустив руку на шёлковый кошель на поясе.

– Да что-что, будто сам ведать не ведаешь? Опричнина чёртова, – тряхнув плечами, молвил Михаил. – Ты, верно, знаком с сынишкой Басмана?

– К несчастью, – кивнул Курбский.

– Отчего ж к несчастью? – подивился Михаил. – Славный же, славный Федька. Уж был ты ещё при дворе, как Алёшка его привёл на службу?

– Как нынче помню, тогдашней осенью всё было, – припоминал Андрей. – Я с Алёшкою с трудом ладил, да сын его мне паче не пришёлся по душе. Больно уж ветреный да дерзкий. Дурь в нём была какая, которую я уж и в отце его невзлюбил.

– Так или иначе, пытались уж изловить меня. Да по итогу, я изловил Федьку. Притом басманский сынишка верен был государю. Нам с Борискою не разговорить его было, – молвил Михаил.

– Был верен? А нынче? – спросил Курбский.

Луговский усмехнулся, почёсывая затылок. По его обгорелому лицу прошлась тихая тень печали. Князь поджал губы, мотнув головой.

– Даже жаль мальчонку, – вздохнул Михаил. – Держи нос по ветру – нынче вести с Руси пойдут, что опричник, да притом царский любимец, ядом опоен.

– Премного у царя нынче любимцев средь этих душегубов, – отмахнулся Курбский. – Уж как-нибудь без одного из них управится.

– А ежели молвлю тебе, так, на ушко, что Федя особой любовью царской одарен? – спросил Михаил.

Андрей смутился, глядя на Луговского.

– Не делай вид, будто диву дался, – молвил Михаил.

– То вздор, – отмахнулся Курбский.

– А ежели нет? – спросил Луговский.

– Да быть того не может! – возмутился Курбский.

– На Феденьке были серьги да кольца из царской сокровищницы. Я сразу то признал, и клейма всё те же. Отчего же будет владыка юношу на службе своей одаривать, аки жену любимую? Да притом Федя и впрямь хорош собою. Уж много я по миру ездил, а таких и впрямь не видал. Точно говорю тебе, нынче у государя новая забава. У меня в том глаз намётан, – молвил Михаил.

– То вздор, – вновь молвил Курбский, мотая головой, но сам же припоминал немало вестей из столицы, будто и впрямь при дворе басманский сын приглянулся государю плясками своими в бабьем-то одеянии.

– Как знаешь, Андрюш, как знаешь, – вздохнул Луговский, хлопнув Курбского по плечу.

Борис протянул письмо Андрею, покуда тот отсчитывал доплату.

– И ежели что надумаешь – пошли весточку спозаранку, – молвил Михаил. – Нынче на меня царь пуще прежнего обозлится за убиение любимца своего…

– Полно! – отрезал Андрей.

Луговский усмехнулся:

– Ежели надумаешь сестру свою выкрасть у брата царского, Владимира, найдёшь меня через Борьку. Нынче я носу не кажу, даже в Новгороде. Чёрт знает, где ещё свидимся, голубчик.

Курбский кивнул, но мысли его уж были смущены речами Луговского.

– Береги себя, Андрюш, – молвил Михаил напоследок.

* * *

Поместье Вяземского в нескольких верстах от Новгорода нынче принимало царскую братию. Просторных покоев с лихвой хватало, а светлые палаты позволяли закатывать оглушительные пиры, ничуть не менее лихие, нежели играли в Слободе али столице. Но, право, музыка не нарушала мрачного молчания над имением. Вечерние туманы хмуро укутывали терем да прочие пристройки, ютившиеся к нему.

В покоях, какие избрал себе государь, стояла тяжёлая тишина. Владыка сидел в глубоком кресле подле окна. Едва что было видно – спустилась ночь, и луна едва-едва казала себя серебристой каймой. Этого робкого света не хватало, чтобы дать очертания здешним долинам. Владыка бесцельно глядел в окно, когда в коридоре раздались грузные, тяжёлые шаги. Сердце Иоанна сжалось, когда дверь отворилась. Царь перевёл взгляд – на пороге стоял Басман-отец. На нём не было лица, опричник едва стоял на ногах. Только переступив порог, Алексей плашмя положил руку на стол и, точно окончательно обессилев, рухнул в резное кресло, закрыв лицо рукой.

Словно кованой булавою Иоанн ощутил удар в своей груди. Страшная неискупимая вина пред своим старым верным воеводою сломила дух царя. Мучительная беспомощность подступала к горлу Иоанна, и он не мог эту удушающую тоску и страшное бессилие облечь в слова. Алексей сидел, пялясь отсутствующим взглядом пред собой. На столе стояла водка, но Басман и так уж набрался сполна. Тяжёлый вздох разрушил мучительную тишину. Алексей подался вперёд, упёршись локтями о стол, вновь проведя рукой по своему лицу.

– Не должно, чтобы родители чад хоронили… – молвил Басманов.

Иоанн кивнул, поджав губы. Владыка вновь отвёл взгляд к окну. Нынче, когда перед царским взором сидел убитый горем отец, Иоанн горько жалел, что никогда не умел находить ободряющих, добрых слов. Царь сторонил взор свой от Алексея.

– Дурак старый, порадовался за сынку-то… – пробормотал Басман. – А Федька сам как… Это мой был крест, не его, мой…

– Прости меня, Лёш, – молвил Иоанн, прикрывая свой взор рукой.

– Не за что вам, царе, у меня-то прощения просить, – молвил Алексей.

Иоанн сглотнул, мотнув головою да проводя рукой по лицу своему.

* * *

От Фёдора не отходили ни на миг. Единственным его оживлением были приступы горячего бреда. Тогда крепостным девкам приходилось звать ратных мужей, чтобы сдержать его на кровати. Дивились, откуда в его избитом ослабевшем теле подобная прыть. Штаден реже прочих отходил от кровати Фёдора. Пару раз, ближе к вечеру, Басманова снова рвало кровью, а на губах оставалась розоватая пена. Немец держал голову Фёдора, отводя её в сторону, да следил, кабы не запал язык.

Генриха самого начало бросать в дрожь, покуда он наблюдал, как отрава губит юношу. В своих странствиях наёмник премного видел смертей от яду, и нынче становилось всё страшнее и страшнее за жизнь Фёдора. Генрих сидел на сундуке подле кровати Басманова, видя, как уста опричника уж мертвенно побледнели. Немец был погружён в свои мрачные мысли, оттого и не заметил, как высокая молчаливая фигура государя возникла тенью в дверях.

Когда он заметил, сразу же поднялся со своего места и поклонился. Иоанн проследовал в покои, холодно кивнув Генриху. Хмурый лик царя омрачался с каждым мгновением, покуда он глядел на юношу. Белая кожа Фёдора блестела от выступившего лихорадочного пота. Владыка чуть наклонился, коснувшись руки Басманова, и тотчас же хмуро свёл брови. Иоанн крепче сжал руку юноши, а потом выпустил и отшагнул от ложа, чувствуя, какой страх обуял его сердце.

Генрих встревоженно посмотрел на царя. Иоанн безмолвно указал на руку Фёдора. Немец набрал в грудь воздуха и выполнил повеление. Генрих тотчас же ужаснулся, прижав к своим губам кулак.

– Он холодеет? – тихо спросил Иоанн, точно не желая верить собственной речи.

Мертвенная дрожь пробежалась по спине Генриха, он медлил с ответом.

– Он холодеет?! – царь сорвался на отчаянный крик.

– Да! – Немец выпустил руку Басманова, чувствуя, как смерть уж подступила к Фёдору.

Иоанн стиснул зубы до скрипу, и приступ исступлённой ярости обуял его. В страшной и безмерной злости царь вцепился за шиворот немца и впечатал его в стену. Генрих сдавленно прорычал, но не смел противиться. Он сдержал свой выученный порыв схватиться за оружие, ведая, кто пред ним. Царь же наотмашь ударил Генриха по лицу рукою, унизанной тяжёлыми перстнями. Скула немца рассеклась, а сам опричник пал ниц, упёршись рукою в сундук.

– Прочь! – прорычал Иоанн, указывая на дверь.

Немец поднялся на ноги, не смотря на государя, и спешно покинул покои. Иоанн же вскинул руки свои, чувствуя, как их охватывает лютый февральский мороз. Царь стиснул кулаки, чтобы почувствовать хоть боль, но тщетно. Прислонив оледенелые руки к пылающему лбу, Иоанн зажмурил очи, впав в кресло.

«Узрел я, неразумный, узрел, что Ты, Отче, прогневался на меня. Ежели заберёшь его у меня, я навеки разучусь милосердию. На суд Твой явятся Твои слуги, без покаяния, без поминания – зарежу как скот, ибо учил Ты – око за око. Мне сию волю – карать и миловать – Ты же, Всесильный, дал и нынче мирись с этим. Не забирай его. Нет у меня ныне сил отпустить его. Тебе ли не видеть немощь мою? Тебе ли не ведать, как нужен мне он? Всесильный и Безмерно Благой, пошли мне немного времени, а ежели у Тебя ко мне осталась милость – призови меня к Себе раньше, нежели призовёшь его. Не должно, чтобы родители чад хоронили. Тебе ли, о Владыка, о том не знать? Будь милостив, не ко мне, Боже, но к Своим рабам, к Алексею, убиенному горем, и я буду милостив к рабам своим и спошлю ту милость, коей Ты, Отче, вразумишь меня».

* * *

Меж тем Афанасия держали под стражею. Он не мог покинуть своих покоев, но не был Вяземский ниспослан в подземные погреба поместья, точно постыдный преступник. Его рука, раненная государем в приступе оголтелой ярости, знатно опухла, даже будучи в скором времени схвачена повязкою, и кровь остановили весьма быстро.

Рынды, сторожившие вход, расступились, и в покои зашёл Басманов. Афанасий встал с кровати, придерживая раненую руку на весу, чтобы не мучиться отёком.

– Ты в самом деле веришь, будто бы я опоил его отравою? – спросил Вяземский.

– Нет, что ты! – злостно усмехнулся Алексей, проходя по покоям да рухнув на сундук, а спиною опёршись о стену.

Следом за Басмановым вошёл царь. Вяземский невольно шагнул назад, да упёрся в кровать.

– Вот государь так отчего-то порешил, – молвил Алексей, пожав плечами.

– Миша знал, что мы придём за ним, – произнёс Вяземский.

– Куда он направился с добром награбленным с моей земли? – спросил царь.

Вяземский сглотнул, опуская взгляд.

– Неведомо, – тихо молвил Афанасий. – При нём не было товару.

Иоанн коротко выдохнул, кивнув.

– А где же он схоронил-то его? – спросил Иоанн, опускаясь в резное кресло, устланное медвежьей шкурой.

– Мне неведомо, царе, – ответил Вяземский.

Алексей усмехнулся, скрестив руки на груди. Иоанн холодно смотрел на Афанасия. Взгляд Иоанна пылал мрачным огнём холодной лютой ненависти. Глубоко вздохнув, царь всплеснул руками.

– Афоня, Афоня… – протянул Иоанн, сопровождая речь свою плавным жестом. – Царь я, но грешен и слаб. И ныне нет в моём сердце милости простить тебя. Уж не серчай на меня, уж не гневайся. Ты упустил изменников, ты не уберёг слугу моего возлюбленного. То премного, Афонь. Я чаю взыскать в сердце своём силы простить тебя, но не могу.

– А уж я и подавно, – добавил Басман-отец.

Вяземский стоял под пристальным взором государя, и, к собственному страху, ведал князь, сколько лютой злобы скрывается за натянутым холодным тоном владыки. Этот мерный голос крался свирепым зверем, едва-едва казав свою изогнутую в напряжении спину.

– Но быть может, – молвил Иоанн, взведя руку вверх, – что Фёдор простит тебя. Ежели тому быть – так и быть, отпущу тебе всю вину твою. Так что молись за здравие Фёдора, авось Бог внемлет твоей молитве, ведь пути Его неисповедимы.

Молвив то, Иоанн поднялся со своего места, как и Басман-отец. Когда Вяземского оставили, князь вновь опустился на своё ложе. Нынче он ощущал себя распластанным на земле, а над ним грозным роком парили падальщики.

«Дрянная ты сука Басманов, от только попробуй подохнуть вот так, татарский ты поганец!»

Меж тем Басманов брёл с царём по коридору да замер, разразившись тяжёлым вздохом. Иоанн остановился вместе со своим воеводой и с тяжёлым сочувствием оглядел его. Извечно громогласный Алексей, казалось, сделался много старше меньше чем за день. Тревога за сына оставила на нём своё клеймо, незримое, но ощутимое кожею.

– Царе… – произнёс Басманов, проводя рукой по своему лицу. – Я верой и правдой, словом и делом служил тебе, а до того отцу твоему.

Иоанн чуть свёл брови и коротко кивнул.

– Ежели нет у меня права просить тебя, Иоанн Васильевич, так и скажи – буду и впредь верно служить, не жалея живота своего.

– Проси же, – сухо молвил Иоанн.

– За Фёдора просить… – с трудом молвил Алексей.

Из-за горя, что повисло неподъёмною плитой у горла, Басманов с трудом подбирал слова, что давно терзали его душу.

– Мне боязно об том молвить вслух, так же боязно, как и слышать то, об чём шепчутся, – признался Алексей.

Иоанн сохранял безмятежность на лице и кивнул.

– Боле всего страшусь, что то взаправду, – произнёс Алексей, вновь проводя грубой ручищей по своему лицу, будто бы его охватила какая сила, что не желала вовсе того разговора.

– И я просить хочу, царе, чтобы вы преступили закон, из милости к Фёдору, из милости ко мне, старому отцу, чьё сердце скорбит. Ежели Фёдор в самом деле в том повинен – будьте милосердны.

– Его вины нет в том, – холодно молвил Иоанн, мотая головой. – Он пришёл на службу и доблестно несёт её по сей день.

– Оттого прошу вас – не омрачать имени нашего, – произнёс Алексей. – Ежели он чего и выдал в мучениях – право, вы же видели его, – нет на сыне моём живого места! Страшно помыслить, через что ему пришлось пройти – Луговский, гадский выродок, у меня изучился всему, за то Бог наказал сына моего.

Иоанн перевёл взгляд на Басманова, замеревши на мгновение. Затем царь кивнул.

– Это была моя ноша, не его, – продолжил Алексей. – Ежели на нём измена – я понесу любое наказание, ибо взял он мой крест. Не вините Фёдора…

– Даю слово, – молвил Иоанн. – Нет вины ни на тебе, ни тем паче на сыне твоём. Моей волей вы преисполнены, и за вас я нести ответ буду перед людьми на земле и перед Богом на небе. Ты должен быть горд им, какие бы грехи ему ни вменяли.

Алексей кивнул, хмуро сведя брови. Заметил опричник, как взгляд Иоанна делается будто слепым, а плечи невольно опустились. На шее владыки вздулись жилы, и в резком приступе царь схватился одной рукой за стену, а второю будто хотел унять сердце, что уж давно готово вырваться изнутри.

– Владыка?.. – в растерянности воззвал Алексей, придерживая государя за плечо.

Иоанн резко выдохнул. То будто бы сбросило подступающий приступ горячего безумия, и царь совладал с собой. Иоанн обхватил Алексея за затылок и потянул к себе, уткнувшись лоб в лоб.

– Дай слово, что не отречёшься от него, – прошептал Иоанн.

Взгляд Басманова метнулся в непонимающем смятении. Он сглотнул, смущаясь словам государя.

– Царе, твоя речь тревожит… – молвил опричник.

– Дай слово, Басманов, – повелел царь.

Алексей коротко кивнул.

– Даю слово, – поклялся воевода, но сердце его лишь больше и больше полнилось сомнениями.

* * *

Луна всё шла на убыль. Слухи давно расползлись, что уж нынче по реке нельзя сплавляться, тем паче уж сторониться надо заброшенного монастыря. Его безмолвные белые стены – уж верный признак несчастия, так поговаривали новгородцы, да не зря. Пожалел мужик, что не внимал тому, что сказывала молва. Да как же тому поверить, что мёртвый горбун уж десять лет как из-под земли встаёт? Всё враки, всё враки. Оттого и вёл свою лодочку мужик по узкой речушке. От уже из-за холма редкими зубами улыбнулись развалины монастыря. Мерзость запустения прорастала раскидистыми приземистыми деревьями прямо на крыше, прогибая и проваливая её под собою.

Гребец поднял вёсла, ибо послышалось ему, будто кто и впрямь бродит ночью. Далёко было кладбище, а тьмища стояла, да какая! И всяко сердце лодочника в пятки ушло. Суеверия оживали прямо на его глазах – горбун Тихон, о котором шепчутся от мала до велика, ковылял меж высокой осоки, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. Уж почудилась ли вторая, третья тень в болотистой поросли – всё одно. Лодочник уж забыл обо всём да со страшной силой навалился на вёсла, уплывая обратно, и плевать, что грести приходилось супротив течения.

Безбожные образы, копошащиеся в чвакающем болоте, так напугали мужика, что, когда он придёт домой, уж отоспится и наутро порешит, что всё было лишь дурным сном, пойдёт умыться, как в отражении водной глади увидит, что за ту безлунную ночь он разом поседел.

* * *

Морозный ветер с воем протискивался сквозь доски амбара. Примёрзшие петли жалобно поскрипывали под свирепыми напорами суровых северных ветров. Дверь амбара открылась, и сердце мальчонки, забившегося в угол и уж окоченевшего от холоду, сжалось паче прежнего. На пороге стоял боярин, опёршись рукой на дверной косяк. Лицо да руки его раскраснелись от морозу, но мутный взгляд из-под густых бровей явственно говорил, сколь сильно уж мужик нарезался. Нетвёрдо стоял он на ногах, опёршись плечом об дверь.

– Подь суды, – сипло прохрипел боярин.

Сердце мальчонки в пятки ушло. Холод сковал его тело, руки и ноги едва-едва шевелились. Страх пред своим грозным родителем поднял в мальчишке силы, и юный боярский сын принялся свершать над собою поистине превосходящие его самого усилия. Сколь бы ни была велика воля мальчика, сколь бы ни был он силён духом – того не хватало. Не успел он опереться охладевшей рукой об стену амбара – ноги подвели его, и он рухнул на пол. Во злобе родитель прорычал, мотая хмельной главою.

– Подь сюды, Афоня! – рявкнул боярин.

* * *

Дверь покоев, в которой содержали Вяземского, отворилась. Князь сидел подле окна, покуда крепостная девчонка меняла повязку на его опухшей руке. Афанасий перевёл взгляд ко входу да коротко кивнул Малюте, что стоял на пороге. Скуратов прибыл не с пустыми руками – в руках его плескалась крепкая медовуха в глиняном расписном кувшине. Крестьянка уж спешно закончила работу свою, откланялась Вяземскому и Малюте и быстро-быстро вышла прочь.

Изнурённое тревогой лицо Вяземского было бледным, точно январский снег. Под глазами остались тёмные отметины бессонной ночи. Ранения, нанесённые царскою рукой, также не помогали предаться крепкому сну. Малюта протянул кувшин Вяземскому. Князь обхватил его здоровою рукой и сделал несколько больших глотков да тыльной стороной ладони вытер усы да бороду.

– Царь не посылал меня, – молвил Малюта, опускаясь в кресло. – Но право, что ж с вами приключилось?

Афанасий тяжело вздохнул и вновь припал губами к кувшину, осушив его до половины, и лишь после того поставил его на пол, близ своего ложа. Какое-то время Вяземский глядел пред собой и пожал плечами.

– Неча нынче болтать, – вздохнул Афанасий. – Всё от доброго здравия Фёдора, драть его, Алексеича.