Текст книги "Гойда"

Глава 10

Холод подземелья заставил тело продрогнуть насквозь. Липкая кровь наконец застыла грубой коркой на освежёванном плече. Обезумевшие полоумные зрачки бестолково пялились в темноту. Запястья были закованы в цепи за спиной. Право, в том не было никакой нужды – ныне, покуда руки покоились на холодном полу, боль адски глумилась особенно в локте и предплечье, пальцев Фёдор не чуял вовсе.

Где-то вдалеке пищали крысы. Малюта глядел на это, не веря собственным глазам. Подобные картины часто виделись Григорию. Нередко он представлял, как басманский щенок, лишённый своего хвастливого великолепия, будет лежать ничком на сыром холодном камне, средь полусгнившей соломы. И нынче разум явственно говорил, что облюбованные картины упоительной расплаты наконец исполнились. Скуратов знал, что времени у него немного, но он не мог даровать милосердную скорую кончину.

Единственное, что омрачало это пьянящее зрелище, – мысль о царском гневе. И всяко Малюта уяснил себе, что пущай. Он готов был вынести что угодно, и то будет выгодной расплатой за то кровавое блаженство, в коем сердце опричника нынче ликовало. Скуратов знал, что поплатится, да плевать уж, плевать. Ад застилал ему здравый ум, и нынче все тревоги глохли во мраке затхлых подвалов.

– Ты правда думал, что царь простил тебя? – тихо вопрошал Малюта.

К немалому удивлению Григория, взгляд Фёдора, отрешённый и тупой, шевельнулся. Рассудок, разбитый адской болью, всё ещё был жив и мог внимать человеческой речи.

– Врёшь, – сипло молвил Басманов сквозь горящий вкус крови во рту, – он бы смотрел.

Молвил Фёдор это с большим трудом, а его глаза закрывались сами собой. Скуратов даже усмехнулся, радуясь, что беспамятство ещё не поглотило узника. Малюта расправил удавку в руке, переведя взор на лоскут кожи, брошенной в угол неподалёку. Шмат быстро примёрз к холодному камню.

– Плевать ему, Федь, – упоительно вздохнул Малюта.

Крысы шептались по углам и всё ещё боялись казать себя. За всю службу Малюта не пребывал в таком отрадном удалом духе. Что-то гнусное и тяжёлое поднялось с глубин его сердца и заместо грузного гнёта расправилось, подняло голову и жадно вбирало каждое мгновение, каждый судорожный сорванный вздох Басманова.

Оглушительный крик будто ещё был здесь, в этих стенах. Вопль, сродни надрывному лаю, до сих пор стоял в ушах Малюты. Скуратов даже жалел, что Федя выдохся. Едва ли он винил Басманова в слабости – тот держался много боле, нежели ожидал Скуратов, но и того было недостаточно Малюте сейчас. Его неутолимый голод множился с каждым ударом, с каждым хрустом дробящейся кости. Малюта забывался, и страшное осознание врезалось порой в его рассудок – каждое мгновение было на вес золота, ведь по возвращении царя…

«К чёрту, к чёрту, будь что будет», – отмахивался Малюта.

Скуратов даже уловил кощунственное восхищение. Кровь была особенно горяча, и лоскуты мягкой кожи сходили безупречно. Сколько узников прошло чрез его руки, но эта свойская беседа навсегда останется в памяти Скуратова. Остекленевший взор Фёдора застыл на верёвке, он потерял счёт времени, не ведая, сколько его минуло.

Басманов сглотнул, прикрывая очи, которые он держал открытыми насилу. Голова гудела, и руки кололо морозом от малокровия. Холодный пол обдавало тихое сиплое дыхание Фёдора. Он приоткрыл глаза, что сильно горели болью. Малюта же издевательски бездействовал, держа удавку в руке.

– Убей. Прошу, – едва подал голос Басманов.

– Ась? – вопрошал Малюта, подаваясь вперёд и наклоняясь к истерзанному телу.

«Любая царская расправа будет стоить того», – думалось Скуратову, покуда Басманов взмолился второй раз.

– Убей. Прошу, – шептал Фёдор.

Скуратов глубоко вздохнул. Оберни Малюта время вспять, много бы раньше дерзнул. Малюта глубоко вздохнул.

– Проси ещё, – едва слышно бормотал Скуратов.

– Убей. Прошу, – молвил Фёдор, и Малюта подивился, если не ужаснулся его твёрдости.

– Вот так, значится? – молвил Скуратов, чуть отпрянув назад. – Без покаяния?

Фёдор закрыл отяжелевшие веки, не в силах держаться боле. Из последних сил раздалось тихое и неразборчивое ругательство.

– Крепись, Басманов, – Малюта напоследок пнул тяжёлым сапогом в плечо узника, – предстоит ещё последняя исповедь.

Тяжёлые шаги стихали, и Фёдор приоткрыл глаза. Он переводил дух и силился цепляться за последние частички уцелевшего рассудка. Всё шло кувырком, и несколько мгновений Басманов метался взглядом, пущай и воротить взор не мог без боли. Насилу сглотнув горькую кровь, Фёдор что-то выискивал в кромешной тьме. Слабый взор не мог разглядеть ни черта. Басманов отчаянно попытался пошевелить рукой, и с первым же шевелением кисти его окатила беспощадная волна. Будь у него чуть больше сил, он бы заорал во всё горло, но издал лишь сдавленный хрип.

Сводящая с ума боль не так жутко пробила его, как уходящий слабый свет из коридора. Не то чтобы одинокий факел давал много света, напротив – его пламя едва-едва пробивалось сквозь густой мрак. И единственный свет был утрачен. Камера погрузилась в абсолютный мрак. Последнее, что успел приметить Фёдор своими ослабшими глазами, – тень, ставшую на пороге.

* * *

– Где Басмановы? – вопрошал Иоанн, спешившись.

Он опирался рукой о шею Грома, ибо ноги дрожали в утомлении после лютой скачки.

– Мертвы, – с поклоном через боль ответил Малюта.

Царь замер, впившись кулаком за гриву коня. Сердце Иоанна издало последний стук, и затем что-то навеки оборвалось. Невыносимая пустота обрушилась разом, сметя всё. Пущай сердце и оставалось живым, да в каком-то кощунственном и насмешливом смысле. Всё слышалось иначе, будто бы каждый шорох этой проклятой слишком длинной ночи продирался сквозь толщу воды.

Грянул холодный порыв ветра, и будто бы лишь сейчас владыка внял, как холодна нынче зима. Долгий путь наконец был окончен, ибо боле идти было попросту некуда. Иоанн сам не слышал и не внимал собственному рассудку, когда отдал приказ опричнику явить ему тела.

Малюта покорно поклонился и повёл государя в темницу. До погребения тело было снесено из палаты в подвальный холод. В слепом и отрешённом забвении Иоанн предстал подле гроба, сбитого на скорую руку. Всё казалось невзаправду.

Тихая мгла расстилалась по коридорам холодного подвала. Трупный отёк не спешил приступаться, и посему было лишь страшнее узреть, что в гробу точно Алексей. Иоанн не мог отвести взгляда от раны. Именно от одного, рокового удара. Мельком царь приметил порезы, нанесённые будто бы случайно али попросту неумело.

Но страшный удар в сердце, нанесённый будто бы снизу, нашёптывал царю истинный ужас. Иоанн сглотнул, внимая тому призрачному и безбожному голосу, который твердил, что сей единый и верный удар мог нанести лишь кровный сродник, не иначе.

Много заговоров и много резни вершилось на веку Иоанна. Помнил он, сызмальства помнил тела, растерзанные в кровавой перепалке. То были раны по всему телу, ибо каждый прикладывал лепту свою, чтобы повязаться кровью в едином преступлении. А нынче один, верный и милосердный удар.

Всё прекратилось слишком резко. И мысль всякая смолкла. Иоанн отвёл взгляд от покойника, отойдя прочь. Малюта было поглядел на иную камеру с запертой наглухо дверью.

– Нет, – отозвался Иоанн.

Владыка не мог поверить, что мог узреть тело Алексея, но боле – выше его сил. Скуратов с поклоном внял царской воле. Прежде чем покинуть подвал, Иоанн уставился на Скуратова пустым взором.

– Спасибо, добрый мой Малюта, что сделал это заместо меня.

* * *

Это была очень длинная ночь. Иоанн стоял на коленях перед святыми образами. Молился ли владыка – ему самому не было ведомо. Но боле обращаться было не к кому, кроме безжалостно безмолвных образов, благословляющих всякое начинание.

Церковь принимала Иоанна, как принимает всякого грешника, но холодные стены не приносили ни утешения, ни смирения. Даже бесы отступились, и лукавые тени мерно дрожали от слабого света свечей, и никакая душа, ни живая ни мёртвая, не снизошла к Иоанну в ту беспробудную ночь. И так длилось столько, что Иоанн уже отчаялся ждать, когда уже небосвод в высоких окнах поддастся ранним сумеркам. Ведь даже зимние северные ночи когда-то должны смениться рассветом, но не в сей раз.

Иоанн чувствовал, как блаженное и желанное беспамятство сражает его. Всё стихло.

Владыка предался укутывающему небытию, пав на голом холодном полу, и будь на то его собственная воля – не пробуждался бы.

* * *

Малюта предстал пред своим владыкой. Иоанн сидел на троне, и будто бы силы окончательно покинули царя. Его руки, унизанные тяжёлыми золотыми перстнями с кровавыми камнями, безвольно лежали на подлокотниках. Царские очи казались ужасающе пустыми и бесстрастными. Этот нечеловеческий холодный и беспощадный взгляд пронзил Малюту насквозь.

– Что же сделалось? – вопрошал Иоанн, и речь его была медленной и тягучей.

Скуратов поклонился.

– Токмо сын признал, кудой вы едете, сделался сам не свой, – доложил Малюта, – Данилыч, Царствие ему, – Малюта перекрестился, – решился было потолковать с отпрыском с глазу на глаз. Видать, они повздорили о чём – нынче уж не сыскать. Да, видать, повздорили славно… Кто ж мог подумать, да что б…

Скуратов смолк, украдкой глядя на царя. Та непоколебимая отстранённость в царском взоре покоробила даже Григория. Опричник сглотнул, видя пред собой бездушное величие, нежели человека из плоти и крови. Иоанн с ужасающим равнодушием внимал своему слуге.

– На сей раз мы не поспели, – коротко молвил Скуратов.

Иоанн едва заметно развёл руками и глубоко вздохнул, постукивая пальцами по подлокотнику.

– Отец Филипп убиен, – молвил владыка.

Скуратов перекрестился, выдержав на себе государев взор.

– Ты боле всех того жаждал, Гриш, – протянул Иоанн.

Голос царя переменился нынче, и сейчас Малюта заверился – и впрямь голос стал ниже, жёстче, а речь сделалась медленнее.

– Раз шесть испрашивал у меня расправы над старцем? – вопрошал Иоанн.

– Али не больше, – согласно кивнул Малюта.

Иоанн оскалился в усмешке, дивившись дерзости опричника.

– И Фёдору было ведомо об том, – добавил Скуратов.

От этого имени Иоанн стиснул зубы до скрипа, поднялся с трона.

* * *

Старая кровь въелась чернотой в сталь. Иоанн глядел на клинок, пытаясь разуметь, что за тварь он прибил там, у ворот монастыря. Кругом всё безмолвствовало. В печи не трещали поленья, холодные сквозняки отставили свою беготню по коридорам, притихли. Чёрные пятна упрямо и безмолвно покрывали лезвие.

«Меч разил дух же, не плоть…»

Иоанн закрыл глаза, проваливаясь в глубокую унылую бездну. Сквозь толщу забвения он с трудом различал дни, летевшие одним тяжёлым кубарем. Неповоротливая горькая память блуждала, будто сквозь топи. Иоанн не различал дней. И не хотел бы. На кой чёрт? Али есть нужда отсчитать сорок дней? Быть может, тогда милосердие Господне пошлет ежели не радость, то покой растерзанной душе?

Слишком много молитв глухо канули в небытие. Иоанн внял, что был отвергнут Господом уже давно, много лет назад, но отчего-то нынче это горькое напоминание подло въелось в окаменевшее сердце. Чем нынче жило сердце Иоанна – и самому владыке было неведомо. Такого оглушительного отчаяния он не знал давно. Быть может, попросту не помнил.

Время, пущай государь и не вёл ему счёту, погрузило в отрешённость. Царь пялился на эти пятна, не ведая, играет ли с ним очередную жестокую шутку лукавый.

«Кого я убил?» – вопрошал Иоанн, пусто и безнадёжно.

Было бы странно, коли и впрямь был бы тому ответ. Ни живые, ни мёртвые больше не занимали его рассудок. Всё смолкло.

* * *

С Новгородом было покончено. Навек. Иоанн воротился в Москву.

Это была холодная весна. Самая холодная на его памяти. Снега будто больше не страшились солнечного жара и с присущим северу упорством грузились по земле тяжёлым ковром. Небо оставалось непробудно серым. Тоскливо тянулись дни, и небосвод то темнел, то мрачнел, но толку не было никакого. Рощи поздно и стыдливо показывали первые почки, и те отмерзали, ибо открылись раньше, нежели ласковое солнце было готово их принять.

Иоанн брёл по крепостной стене Московского Кремля, вдыхая холодный воздух. Он повёл головой, слыша разборку-перепалку. Неспешный шаг владыки направился в ту сторону, и сердце замерло. Картина, давно забытая, вновь предстала пред ним. Непокорная буйная лошадь била ногами воздух, покуда бесполезные конюшие пытались хотя бы ухватиться за узду. С горькой и жестокой насмешкой Иоанн взирал на это, и в мгновение облака будто бы медленно светлели.

Владыка поддался обману, видя, как резвая фигура легко и бесстрашно подступилась прямо к лошади, и животное уняло всякую спесь. Прежде чем растаять в воздухе, образ единожды обернулся через плечо, показав свой лик, но Иоанн и без того легко угадал, кто явился на сей раз.

Иоанн сильнее взялся за посох и пошёл прочь. На лестнице царь разминулся с Малютой да Морозовым – нынче они сделались первыми боярами. Опричники отдали поклон.

– Готовить костры, – повелел Иоанн, не сбавляя ходу и не останавливаясь ни на мгновение.

Едва владыка стремительно взмыл по лестнице, Морозов выждал ещё малость.

– Кого ж нынче казним? – вопрошал Михаил.

– Аль есть разница? – ухмыльнувшись, ответил Скуратов.

* * *

Сокольники уж были наперёд извещены, что с самого утра владыка боле нелюдим и злобен. И всяко, какой им выбор? Когда гордый сокол впивался когтями в руку царскую, не сводил владыка взора своего, а взор тот был чёрен, едва ли человеческий. Пустые глазницы горели самим адом. Искры яростного гнева пылали, точно в сыром мраке тлели угольки жаровен.

– Научены птицы? – вопрошал владыка, вглядываясь в острые пики, очерченные на перьях.

– Научены, царь-батюшка, – отвечал сокольник, исходя холодным потом.

– Вели ему не возвращаться, – приказал владыка, – коли воротится – своей рукой и убью.

Покуда стоял сокольник замерев, Иоанн резко взмахнул рукой. Расправила птица крылья да взмыла в небо стремительной стрелой. С прищуром владыка заслонялся рукой от бледного солнца.

* * *

Иоанн опустился в глубокое кресло, и мрачные думы жадно набросились на его праздный рассудок. Снедаемый давними и новыми ужасами, государь поднял тяжёлый взгляд на царское ложе, а боле всего – на сутулую фигуру, что сидела на краю. Она повела голову, пробудив в душе Иоанна не только неистовый ужас, но и удушливый гнев. Призрак улыбался дрожащими губами и медленно поднял руку, указывая как бы на своё ухо, но всё же куда-то мимо. За окном вновь послышалось лошадиное ржание.

– Я один слышу тот вопль? – вопрошал неровным шёпотом дух.

– Кобыла? – сипло усмехнулся Иоанн сей жестокости, потирая переносицу. – От что тебя волнует, мразь.

Фёдор не отводил леденящего взора от владыки. Царь же, стиснув зубы, оскалился. Иоанн выудил чистый лист, обмакнул перо, едва не сломив его, и принялся складывать указ.

* * *

Василий Сицкий со вдовствующей дочерью и малолетним Петром явились в Москву. Они предстали пред великим владыкой. Василия рынды не пускали ступать дальше, но вдову басманову с чадом Иоанн призвал к себе жестом. Варвара пала на колени, поцеловала царский перстень, равно как и малолетний, но уж разумный Пётр. Как раз чадо занимало Иоанна премного. Царь улыбался, заглядывая в очи мальчишки.

– Славного породила же, – молвил Иоанн, потрепав мальчишку по голове.

Пётр оглянулся на мать, и та едва сдержала свой порыв, когда государь одной рукой приподнял её чадо и посадил себе на колено.

– Добрый государь, – сглотнув в страхе и трепете, Варвара поклонилась.

Иоанну же не было никакого дела до её докучливого раболепства. Чем больше владыка глядел на черноволосого мальчонку, на белую его кожу и ясные глаза, бесстыже раскосые, тем боле дух владыки свирепел.

– Твой батюшка, – с тихим придыханием молвил владыка, оправляя волосы мальчонки, – смелым был. Много-много смелее прочих.

– Милосердный владыка, – уж взмолилась Варвара, слыша ту стылую жуть в гласе царском, но единый взгляд государя пресёк этот жалкий лепет, и она смолкла.

– До того смелым был, – продолжил царь, и на устах его затевалась оскалистая ухмылка, – что ничего не страшился во всём белом свете. Даже меня не страшился. Вот то-то его и сгубило.

Иоанн грубо столкнул Петра прочь, и мать обняла своё дитя. Её пылкие объятия лишь больше передали ту дрожь, коей исполнилась Варвара. Иоанн поднялся с трона, протягивая руку пред собой. Его будто бы ослепший взор окинул палату.

– Его сгубило и всех вас, – молвил царь, осеняя Сицких крестным знамением.

* * *

«А ты думал, у меня нету на тебя управы, пёс?» – вздыхал Иоанн, откидывая тяжёлую голову назад.

Дни мерно сменяли друг друга, вновь и вновь. Наступила грязная и тягостная весна. Этим ранним утром всё стихло. Последняя ночная звезда будто бы не теряла надежды что-то узреть в мире людском, прежде чем погаснуть в далёком небосводе. В этих сумерках Иоанн брёл по двору, отчаявшись найти сон в эту ночь. Он ступал кругами – всяко так говорили следы на мягкой сырой земле.

Глубокое дыхание пыталось наполнить грудь Иоанна жизнью, но нынче был иной воздух. Он был полон непосильного гнёта, и посему прогулка ничуть не принесла покоя ни разуму, ни душе. Иоанн бездумно брёл и брёл, вновь натыкаясь на собственные следы, не дивясь, не огорчаясь тому и даже не желая выпутаться из этого.

Но всё же какой-то глухой тяжёлый звук заставил Иоанна поднять взор. То доносилось с конюшни. Мрачной тенью царь стал на пороге. Иоанн сразу завидел в утреннем полумраке исхудавшую, измученную брошенную лошадь. Её чёрные, по-людски умные глаза тоскливо держались открытыми через силу. Конюхи не могли взять в толк, где кобыла могла надышаться дымом али угореть и отчего влага вновь и вновь выступает на глазах. Не могли холопы ничего поделать и с её охотою к еде – в стойле было и пшено с овсом, и чистая вода – токмо с ночи поменяли, но лошадь едва принюхивалась аль попробует саму малость да отводит морду.

Её грива поредела, сделалась ломкой да с проплешинами, и вид весь был убогий и замученный. Завидя Иоанна, она повела головой, уставившись, будто давно уж ждала его явления. Владыка оглядел её слабую шею, которая, видать, с большим трудом держала тяжёлую голову.

– Глаза мозолишь, – злобно процедил Иоанн, отворяя стойло.

Лошадь выждала перед первым осторожным шатким шагом. Под пристальным взором владыки кобыла неловко ковыляла прочь из конюшни. Иоанн следовал за ней мрачной тенью. Неча было нынче дожидаться привратников. Много ли мороки – для великого-то государя – отворить ворота? Последний раз качнувшись на ослабших исхудавших ногах, лошадь покинула Кремль, выйдя на свободу.

Унылое небо медленно светлело.

* * *

Тьма и сырой холод каменного пола – всё, чему мог внимать Фёдор. Он предался всем своим чувствам, слыша шаги подле себя, пущай, что слух подводил, монотонно и въедливо гудя. Единственное прикосновение отдалось нестерпимой болью в руке. Фёдор отчаянно метнулся, и стальная цепь беспощадно въелась ему в руку, раздирая свежие раны.

– Уймись! – раздался сдавленный знакомый голос.

Басманов продолжил отбрыкиваться, не различив, от кого противится. Раздался лязг и звон, Фёдора затрясло – в разуме и, боле того, в теле оставалась горячая и жестокая память от пыток. Отчаяние и боль заслоняли рассудок его, и он так и норовил вырваться прочь.

– Уймись, говорю тебе! – повелел Афоня, не в силах вслепую найти замка от оков.

Слова опричника ничуть не успокоили Басманова, но лишь больше пробуждали какую-то звериную неистовую ярость. На Басманове не было и живого места, но дать себя сгубить вот так он не мог позволить. Всей своей волей он отчаянно рвался прочь. Оковы спали, освободив руки Фёдора, и едва он ими попытался шевельнуть, плечи опалило таким огнём, будто бы всего его окатили расплавленным железом.

Слабый слух Фёдора уловил лишь монотонный гул, покуда он сорвался неистовым воплем. Афанасий спешно зажал ему рот, с опаской озираясь на дверь. Цокнув, Вяземский метнулся всё же и, несмотря на едва ли не кромешный мрак, царивший в подземелье, затворил дверь.

– Не дури, – злобно процедил Афанасий.

Фёдор не слышал ничего, прислонившись к холодной стене головой. Он едва находился в своём разуме, переводя дыхание. Ему не было сил думать, отчего его никак уж не порешит проклятый Афоня – али кто там явился? Поди во мраке разбери! Басманов лежал, не в силах пошевелиться.

И вдруг тень князя вновь метнулась к нему и зажала рот. Фёдор уж отчаялся кричать, мучая надорванное горло. Он прислушался, и сердце его замерло.

– Нет, – раздался отдалённый, тихий и спокойный, до жуткого спокойный голос владыки.

Басманова пробрала неудержимая дрожь. Князь не давал вымолвить ни слова.

– Спасибо, добрый мой Малюта, что сделал это заместо меня.

Как только сии слова коснулись слуха Басманова, его пробрал поистине страшный холод. До сих пор он упрямо выгрызал каждый вдох у самой смерти надеждой ежели не о спасении, то о возмездии. Всё прекратилось. Ослабший разум стих, предавшись блаженному тёмному беспамятству.

* * *

Маленькая часовня была заметена снегом на треть. Поодаль от неё ютилась крохотная избёнка. Слабая полоска бледного дыма мягко струилась, возносясь вверх. Фёдор лежал на печи, прижавшись спиной к стене, обхватив себя руками поперёк. Его прикрытые тяжёлыми опухшими веками очи бестолково устремились в пустую стену, а в ушах снова и снова слышалась эта благодарность из уст государя.

Дверь со скрипом отверзлась. Фёдор через боль перевёл взгляд. То был Вяземский. Басманов стиснул зубы, хмуро и исподлобья следя за Афанасием. Князь прошёлся по избёнке и оглянулся на печь, встретившись с лютым взором Фёдора. Вяземский свёл брови, оглядевшись вокруг – избёнка, поди, небольшая. С тяжёлым вздохом князь воротил взор на Басманова.

– Верни, – просил Афанасий, – не то поранишься ещё.

Фёдор ухмыльнулся через силу и боль, и рваная рана на губах вновь треснула, изойдя горячей кровью. Афанасий сглотнул и хотел было приблизиться, как Фёдор подтвердил опаску князя да придержал уж наготове припрятанный нож. Басманов резко цокнул, и судорога свела его руку. Князь в тот миг выхватил нож да убрал подальше. Прихватив плошку, Вяземский подошёл к подоконнику и зачерпнул снега. Афанасий протянул ее Фёдору, да тот лишь опрокинул князю под ноги.

– Тварь, – сипло и ядовито бросил Фёдор, точно плюнул.

Афанасий вздохнул, проводя рукой по лицу, да отступил, не виня Басманова в той лютой злости.

– Тут мы дождёмся вестей с Кремля, – молвил Вяземский. – И там уж видно будет. А пока постарайся отдохнуть.

Если бы Фёдор был в силах задать все вопросы, что гнусным роем жрали его изнутри, он бы непременно испросил бы обо всём. Да всяко его клонило в сон.

* * *

Фёдор сжимал дрожащими руками рукоять ножа. Сглотнув, Басманов всё ещё исполнялся мужества. Наконец в один удар он ударил себе в грудь. Клинок подло скользнул по ребру, больно ободравши кожу.

– Долго ль ждать мне, пёс? – вопрошал беспощадный жестокий голос.

Руки не слушались, и Фёдор собрал всю волю в кулак, вновь нанося рану, на сей раз уж наверняка. Хрипло задыхаясь, Басманов зажал себе рот рукой, сдерживая внутри живое и зверское стенание. В ушах стал звон, будто бы совсем рядом разорвалось что-то прегромко.

Сердце бешено колотилось, и Фёдор обливался холодным потом. Скрюченные пальцы судорожно зажимали рот, и не было никакой силы их расцепить. Дрожь пробивала вновь и вновь лютой лихорадкой и, измучив его наяву, всё же решила отступить.

Фёдор лежал, вжавшись спиной в холодную стену, и только сейчас ощутил тепло на груди. Сквозь намотанное с вечера тряпьё выступала кровь от открывшейся раны. Фёдор резко повёл взглядом на какое-то шевеление там, в тёмном углу. Глаза разболелись пуще прежнего, и он не мог двигать ими без боли. Басманов встал через силу. Едва ли не подкосившись и не рухнув ничком наземь, Фёдор обрушился локтями на стол. Руки взвыли пронизывающей болью.

Фёдор прорычал и бросил злобный взор на фигуру, ставшую во мраке. То был не призрак и не лукавый дух, но человек из крови и плоти – Афанасий. Крик Басманова разбудил князя, но Вяземский не ступал дале, видя, какою злостью его опаляет Фёдор, быстро озираясь по сторонам. Его взгляд, обезумевший от боли, быстро выискал мутную бутыль. Наклонившись к ней, Фёдор взял её дрожащей рукой, но сил откупорить не было.

Басманов резко, до боли в шее, обернулся на Вяземского, ибо Афанасий сделал шаг. Фёдор обернулся и отступил назад, обходя за стол. Вяземский глубоко вздохнул и уж решился подойти ко столу, взять бутыль и открыть её под пристальным презрительным взором Басманова.

Афанасий оставил бутыль на столе, а сам опустился на скамью, будучи чуть поодаль. Басманов взялся за водку и лихо принялся её глушить. Избитые губы, дёсны и язык резко обожглись, и Фёдор отстранился, бессильно опустившись за стол.

За окном тоскливо скулил северный ветер. В избушке затянулось унылое молчание. Сглотнув, Фёдор коснулся разбитой губы. Досадно цокнув, он вновь хлебнул водки да кашлянул пару раз, поперхнувшись.

Афанасий лишь мельком поглядывал на Фёдора. Когда же князь поднял очи, плечи Басманова дрожали. Фёдор опустил голову да глядел пред собой, на стол, на собственные руки, сжатые в кулаки. С уст срывался сиплый вздох. Он дважды шмыгнул носом.

Сорвавшийся крик ужаснул Вяземского. Князь замер, боясь пошевелиться, покуда Басманов задыхался отчаянным хрипом. Афанасий мучительно отринул всякую мысль о любом прикосновении, ведая, сколь изувечено тело страдальца, и тем паче явственнее выступили увечья души Фёдора. Вяземский мог лишь безучастно внимать этому рвущемуся, безумному плачу.

* * *

Наступило пасмурное тихое утро. Фёдор отошёл от тяжёлого сна с резким вздохом. Он несколько мгновений пялился сонными глазами в потолок. Сухие губы горели пуще прежнего, и всё лицо ныло гнусным синяком. Даже медленное ленивое моргание давалось с болью, но не это сейчас терзало Фёдора. Он явственно помнил пробуждение средь ночи, и помнил, как напился, и помнил, как отрубился прямо за столом.

Привставая на печи, Фёдор осторожно потёр затылок и размял шею. Сглотнув, он ступил голыми ногами на холодный пол. Подходя к окошку, он опирался на печь, стол, стену да, наконец, рухнул на скамью, тихо промычав себе под нос. Фёдор отворил дряхленькие ставни и зачерпнул снега. Он огляделся последний раз, уж уяснив, что Вяземского нынче нет.

С глубоким вздохом он растёр горсть снега по лицу. Пощипывая сбитые скулы, нос и губы, морозный холод помог пробудиться от тяжёлого пьяного сна. Фёдор охотно зачерпнул ещё, растирая шею, грудь, отерев руки. В это мгновение раздался скрип. На пороге избёнки появился Вяземский. Фёдор невольно свёл брови и внимательно следил за Афанасием.

Князь глубоко вздохнул, быть может, чему-то огорчившись, быть может, утомлённый трудом с раннего утра. Всяко Афанасий коротко кивнул Фёдору, и тот ответил, чуть расслабив лицо и вновь прислонивши холодный снег к коже. Вяземский кинул охапку дров сушиться к печи и опустился на скамью.

– Афонь, – тихо позвал Фёдор.

По спине князя пробежал холодок, он не признал голоса Басманова – до того он звучал глухо. Всяко князь кивнул. Только сейчас в мутном и блёклом свете северного утра Афанасий приметил несколько седых волосков в смольных волосах. Вяземский порешил уж не пялиться.

– Что случилось-то? – слабо ухмыльнулся Басманов.

Афанасий подался назад, проводя по своей шее. Его плечи заметно поднялись, покуда с уст сошёл тяжкий вздох. Постукивая пальцами по столу, князь собирался с мыслями.

– Что-что… – молвил Вяземский и прочистил горло. – Заговор.

Кривая улыбка дрогнула на устах Фёдора. Сведя брови, Басманов заглянул в глаза князя.

– Отца моего кто убил? – твёрдо произнёс Басманов.

– Малюта, – тотчас же ответил Афанасий.

Фёдор поджал дрогнувшие губы и кивнул, и его взор медленно обошёл избу. Афанасий, угадывая Фёдора, достал бутыль водки и две чарки. Покуда князь наливал им, никто не проронил ни слова.

– И Федь, – молвил князь, подавая водку юноше.

Басманов медленно повёл головой.

– Отец бы гордился тобой, – произнёс Вяземский, насилу унимая дрожь в своём голосе.

Фёдор замер, крепче сжав чарку. Прикусив губу, он хохотнул слишком весело, слишком громко. В той мгновенной надломленной усмешке сорвалось безутешное, лютое отчаяние. Басманов слишком поздно заметил подступившую влагу к глазам. Стиснув зубы, Фёдор отвёл взор и вытер слёзы, да разом выпил чарку.

* * *

Прошёл ещё день. Фёдор сидел у окна и с замиранием сердца глядел, как князь Вяземский встречает гонца подле церкви. Басманов с трепетом глядел, как фигура князя всё близится и близится, и когда Вяземский оказался на пороге, Фёдор вышел к нему навстречу – благо окреп для того, чтобы держаться на ногах.

– Скверно, – одним словом Вяземский обрушил всё.

Фёдор свёл брови и замотал головой.

– Да быть того не может! – негодуя, процедил Басманов.

– И всяко, – Вяземский прошёл внутрь, разводя руками, – воротиться тебе никак нельзя.

Фёдор всё стоял, не веря услышанному. Князь сглотнул и, проведя рукой по лицу, всплеснул руками.

– Владыка не удостоил тебя не то что крестом, но и попросту погребеньем. Малюта с Морозовым остались на местах. Мне жаль, Федь, – и не успел Вяземский домолвить, как Басманов злобно огрызнулся.

– Катись к чёрту с жалостью своей! – рявкнул Фёдор. – Мне надо предстать пред владыкой! Не затем ли ты вообще возишься со мною?

Вяземский обернулся, сведя брови.

– Ежели я прав и не утратил я милости государевой, так озолотят же тебя, коли воротишь ко двору, – молвил Фёдор. – А коли правда за тобой, так тем паче озолотишься, воротив меня под царскую расправу.

Вяземский замер, испытывая лютый ужас не от самих слов Басманова, а от той отчаянной жажды непременной гибели. Хриплый шёпот старика Басмана вновь стал в воздухе и тотчас исчез.

– В этот раз, – сухо отрезал Афанасий, – устроим всё по-моему.

* * *

Фёдор уже мог сидеть в седле, пущай и через силу. Они тронулись дальше, бредя сквозь заснеженные поля, избегая многого народа, сторонясь, отрешаясь ото всякого люда. Басманов был молчалив, что в дороге, что на привалах.

Как и сейчас, Фёдор пялился на огонь. Вяземский подкинул еловых ветвей, сидя рядом. Солнце клонилось к закату, и ели чёрными пиками погружались во тьму. Ветки шептались во пламени, треща и постукивая.

– Как ты? – вопрошал князь, не в силах боле тянуть это молчание.

Фёдор глубоко вздохнул, продолжая греть руки у костра.

– От о чём задумался, – молвил Басманов. – Ежели Малюта прознает, что ты подвёл его?

– Уже знает, – отмахнулся князь.

Фёдор вскинул брови.

– Пред отъездом я наказал Кузьме, чтобы поместье моё пограбил да всё самое пригожее к своим рукам прибрал-припрятал. Славный мужик, Кузя-то, – вздохнул Афоня. – От он всем первый и доложит, что Афонька скрылся. Авось при дворе останется.