Текст книги "Гойда"

Притом плясали и девицы из крестьянских. Ко свадебному застолию сыскали самых ладных да бойких на пляски. Фёдор же с лихой удалью кружился в их хороводах и сам пребойко подыгрывал да распевался с ними.

 
Вдоль деревеньки реченька течёт,
Чёрны волны плескаются,
Вдоль деревеньки, вдоль родной
Течёт, течёт, да не кончается.
Душенька мятежная лишь о нём поёт,
Лишь о нём поёт, да он всё не явится.
Душенька мятежная лишь о нём поёт,
Лишь о нём поёт, да он всё не явится.
Над печалью моей, над тоскою,
Да над горем моим, горем горьким,
Плачут ивы млады над рекою.
Плескаются волны звонки.
Милый мой, ненаглядный,
Сколько зим, сколько лет минёт?
Милый мой, нежный, добрый, славный,
Лишь о тебе моя душенька поёт,
Что же ты ко мне всё не явишься?
Лишь о тебе моя душенька поёт,
Что же ты ко мне всё не явишься?
Али ночью тёмной, али ночью лютой
Ты в лесу дремучем уж забродил?
Али нож разбойничий, али нож лукавый
Сердце твоё пылкое подло поразил?
Лишь о тебе моя душенька поёт,
О тебе все печали и скорби.
Верю-уповаю, милый мой придёт,
Что же ты ко мне всё не явишься?
Верю-уповаю, милый мой придёт,
Что же ты ко мне всё не явишься?
 

Холопы, приставленные к государю, уж и впрямь тревожились – али они чего не так служат? Отчего лик царский всё делается суровее, грознее? Отчего нелюдимость его да безмолвность разрезаются резкими возгласами, славящими новобрачных, а затем вновь царь делался угрюмее, нежели был до сих пор.

Премного гостей пировали за столом, и премного из них отошли, растянув гуляние по всему раскинутому по реке поместью. В нескольких верстах от дому, ежели миновать славные басманские конюшни да скотный двор и ежели не сворачивать к пасеке, а идти прочь от неё, так прийти можно к пологому песчаному берегу.

Уж осень стояла, так что не за купанием сбрелись нынче мужики. Поснимали рубахи да вымазались свиным жиром, чтобы противнику сложнее ухватить было. Алёна уж здесь была с прочими холопами, растирая спину и грудь Штадена. Генрих уж стягивал руки грубой тряпицею, готовясь к кулачному бою.

– С Богом, Андрюш, – прошептала Алёна на ухо опричнику.

Штаден ответил грубым рыком да сплюнул наземь. Поводу для драки не было и в помине – то была просто славная забава. Немец уж было маленько заскучал у Сицких, проверяя, кабы всё славно шло.

Мало о коих страстях Андрея-немца знала братия, да уж что не дурак он подраться – то к бабке не ходи. Свирепел он паче, нежели на службе супротив усадеб да дворов изменников, паче, нежели на казнях, хоть и был Штаден лютейшим палачом. Нынче же он сцеплялся в пьянящем упоении. Немец мог снести много ударов, хоть кувалдой дубась – а всяко выжидал Генрих, как придёт его черёд – и уж тогда не поздоровится никому. Всё одно, ежели враг обходил Штадена ростом да размахом. В сердце Генриха поднималась всё сжирающая ярость, неистовый огонь, затмевающий всё белой пеленой.

Генрих приходил в себя, возвращаясь разумом в пресную трезвость да здравость рассудка, когда уж враг его лежал на земле, придушенный захватом, али хрипло сплёвывал кровь с разбитым лицом. Нынче же Генрих не ведал, с кем сцепился на берегу речушки, но всяко были из крестьянских – здоровенные детины, видать, по празднику-то и дорвались до свирепой водки.

«Ну, всяко же Тео не станет серчать да гневаться, ежели чего!» – думал Генрих, отряхивая руки от свежей крови.

– Надобно будет вернуться к пиру, – молвила Алёна, привставая на цыпочки, чтобы утереть разбитую бровь Штадена.

Генрих глубоко вздохнул, подаваясь к девушке. Руки её были несколько грубы – а иначе как, ежели всё в работе да трудах? Её сосредоточенный взгляд скользнул по лицу немца. Не приметила Алёна ничего страшного – бывало много хуже, глядя на шрамы Штадена что на лице, что на всём теле. Выучилась Алёна у Агаши, как что делается, как подтёки снимать да залечивать тяжёлые разрывы, удары и ссадины, чем врачевать, ежели какая зараза в кровь попала.

Штаден вздохнул, обернувшись к берегу. Продолжали махач свой крестьяне да гости, коих немец едва-едва знал, токмо по имени. Генрих сплюнул наземь, тряхнув плечами. Когда он воротился к свадебному застолью, схватил первую же чашу, что под руку попалась, да вскинул над головой.

– Горько! – крикнул Штаден.

– Горько, горько! – подхватили гости.

Жених мимолётно оглядел всё застолье. На мгновение он пересёкся с пронзительным мрачным взором своего владыки. Сколь ни было бы то мгновение мимолётно, всяко его хватило, чтобы душу юноши кольнуло необъяснимое волнение. Сам владыка безмолвствовал, покуда гости ратовали: «Горько! Горько!» Уж сам Басман-отец было подходил да испрашивал, чего угодно государю. Царь был сдержан в ответах своих да велел Алексею не тревожиться нынче средь торжества.

Варвара подняла робкий взгляд на жениха. Фёдор не выдавал на лице своём никаких тревог, нежно обхватывая лицо невесты, обращая его боле к себе. Уста Фёдора едва коснулись уст девицы, как Варвара вздрогнула. От взоров, уставленных на новобрачных, делалось токмо хуже, стыдливое волнение подступало тошнотою к горлу. И всяко же их поцелуй сопроводился бравыми возгласами.

Уж вечерело, но пир не смолкал, а напротив же – бушевал всё боле. Опричники, подобно и пирам царским, выведывали, кто из братии на что горазд, ежели упиться едва ль не до пределу. Басман-отец нынче, вопреки обыкновению своему, не состязался в том. Как хозяин поместья, Алексей Данилыч на пару с Василием Сицким бдели, кабы кто не убился.

Меж тем братия точно имела мнение о том, что немец, эдакий чудила заморский, мог взять на душу лютейшего самогона да выстоять, и паче того. Генрих перепил уже двух мужиков со стороны Сицких, которые не ведали, с кем тягаться принялись. Штаден похвалялся, что нынче может из лука стрелять без промаху. Фёдор вызвался держать яблоко в руке своей, и пущай немец встанет на расстоянии ста шагов али боле. Басман-отец больно занят был перепившими, а посему и вовсе не слышал, какие забавы затевает братия его, услышал бы – запретил строго-настрого подставляться.

Но всяко запрет на то прозвучал – не устами старика Басмана, но царскими устами. Плечи Фёдора резко опустились в недовольстве. Иоанн улыбнулся, глядя, сколь резко осаждена потеха для Басманова. В спор с государем пускаться ни у кого охоты не было. Заместо Фёдора поставили парнишку – кого-то из крестьянских. Дрожал холоп как осиновый лист, покуда Штаден натягивал тугую тетиву. Особенно приметна была дрожь в руке, в которой держал яблоко. Волей-неволей, да холоп метнулся, покуда свистнула тетива, и тот роковой рывок стоил парню тяжкой раны. Стрела раздробила насквозь руку.

Холоп опешил и несколько мгновений не чуял боли вовсе, хоть горячая кровь и текла рекой. Смешались возгласы ужаса, пьяный крик да смех раскатистый, покуда парнишку отвели в сторону. Сам раненый уж залился страшным криком, оттого и спровадили его с глаз долой, дабы не портил застолья. К слову, толком-то он никак и не портил пир – всяко братии даже потешно было с того.

– К чёрту идите! – отмахнулся Штаден. – Стой он ровно – обошлось бы!

– Да и впрямь, поделом ему! – с тем опричники подзывали стольников со сладким мёдом да винами.

Фёдор уж утомился, распевая да отплясывая прямо на столе. Несмотря на прохладу, которая заметно ощущалась в вечернем воздухе, Фёдор не накидывал плаща али тёплого кафтану, разгорячившись от ярого веселия. Варвара испросила на то дозволение у супруга да покинула шумное застолье. Фёдор проводил её в боярский терем да свёл с матерью. Светлана взялась приглядеть за невесткой, покуда идут гулянья.

Фёдор же воротился во двор под громкие возгласы опричников. Выйдя из дому, почуял юный Басманов, сколь в горле его пересохло, да поспешил напиться с застолья. Пойдя к столу, жених взялся за кувшин да испил прямо из него, усевшись спиною ко столу. Лишь испив до дна, Фёдор приметил подле себя Афанасия Вяземского да улыбнулся князю, утирая губы свои.

– Уж молви без лукавства окольного, – начал Вяземский, оглядев Басманова, – рядиться в бабу нынче будешь али как?

Фёдор рассмеялся. Высоко-высоко в вечеряющей пелене уже робко мерцали первые звёзды.

– Думалось мне, – протянул Фёдор, – тебе не по сердцу эта отрада моя.

– Ох, не по сердцу! – с улыбкой кивнул Афанасий да поднял чашу.

Юноша обернулся вполоборота да схватил чью-то чашу. Лишь мельком поглядел – полна ли? – а уж чем – безо всякой разницы.

– Да вот поставил я алтын, мол, предстанешь нынче не токмо в мужеском платье, – произнёс Вяземский.

Фёдор вскинул бровь, глядя на князя. Лукавый взор Басманова сверкнул ещё большею радостью.

– Стало быть, вовсе рядиться не буду, – усмехнулся юноша.

Со звоном чокнулись они да выпили чрез рукав. Едва Басманов хотел было отстраниться, как Вяземский прихватил его за затылок.

– И не боязно тебе сплоховать нынче перед Варькою? – шёпотом спросил Афанасий.

Фёдор усмехнулся, глядя куда-то вдаль да покручивая на пальце перстень.

Меж тем пьянка продолжалась. Немец, видать, вовсе не пьянел. Хоть от него несло, паче чем от пропащего пропойцы, всяко мог он держаться на доске, возложенной на покатую бочку. Не каждый в трезвости мог удержаться, а немцу было хоть бы хны. Порой к Генриху подходила Алёна, наполняя чашу его да наставляя – время какого обряду пришло. Тихонько то шептала она, да немец отвечал коротким кивком и в целом славно нёс бремя своё.

Меж тем же Басман-отец на пару с князем Сицким внесли одного из гостей в опочивальню да скинули на постель.

– От же, а с виду тот ещё крепыш! – усмехнулся Алексей, вытирая лоб да обрушившись с устали в кресло, заставленное в угол.

Василий вздохнул, переводя дух, да опустился подле мертвецки пьяного гостя на постели.

– Славный ты мужик, Вась! – молвил Алексей, всплеснув руками. – И от что хошь, то и думай, да рад я, что породнилися мы с тобою.

Князь Сицкий положил руку на сердце да кивнул. Басман-отец провёл рукою по лицу, откинувшись назад.

– Ежели чего, – молвил опричник, – ты уж не робей да испроси сам. Быть может, для прочих детей своих али ещё чего.

– Щедр ты, Данилыч, уж неча тут и молвить, – произнёс Василий. – Да всяко боюсь, нечем мне на щедрость твою ответить.

Алексей усмехнулся, поглядывая на князя.

– Не пристало тебе, гляжу, пред опричниками в должниках ходить? – с теми словами Алексей подался вперёд, сложив руки в замке.

Василий усмехнулся, разводя руками. Раздался робкий стук. Сицкий разом с Басмановым обернулись на порог опочивальни. В дверях стояла Дуня.

– Изволите чего? – спросила крестьянка.

Василий нахмурился, не будучи в силах воротить взор от страшных увечий на девичьем лице.

– Поди лучше к боярыне да испроси, чего она изволит, – молвил Басман-отец. – И проверь, как разместятся гости – чтобы всё устроено было с толком!

Дуня раскланялась и тотчас же удалилась прочь.

– За что так её? – спросил Сицкий, указав на своё лицо.

– А чёрт знает, не я порол, – молвил Алексей. – Стало быть, было за что.

Князь глубоко вздохнул, обернувшись к двери.

– Надобно к пиру воротиться – поди, бзыри эти спьяну учудят чего! – молвил Басман, подымаясь с места своего.

– И откуда силы в тебе столько? – протянул Василий, мотая головою.

– Али выбор есть? – усмехнулся опричник, польстившись словам Сицкого.

– От я уж еле на ногах стою, – произнёс князь, и видно было, с каким усильем поднялся он с постели.

– Нощью-то накануне хоть смог очи-то сомкнуть, княже? – спросил Алексей.

Василий глубоко вздохнул, проводя рукой по лицу.

– Не одно то, не одно… – протянул Сицкий. – Ты, Лёш, сына женишь. Я же дочерь отдаю. Не одно это, Данилыч, да и ты об том ведаешь. Не злись на меня – уж заручился я дружбою с тобой, но всяко же тяжко мне нынче – уж не серчай.

Алексей выслушал князя, почёсывая бороду, да кивнул.

– Верно всё, Вась, – кивнул Басман да хлопнул по плечу Сицкого. – Ступай к себе. Поди, приляг – авось уж и сон к тебе придёт. Уж сам я за гулянкою послежу.

Князь закивал, положив свою руку поверх руки басманской. На том и разошлись – и Василий направился к своим покоям, да, верно, не шибко торопился. Али с устали, али ещё с чем, да брёл по коридорам, выискивая белокурую крестьянку с лицом рассечённым, да всё тщетно. Оставив то, Сицкий нашёл свои покои. Едва успел он раздеться, как рухнул на кровать, вовсе не расстилая её, да провалился в сон глубокий.

* * *

Уж ночь опустилась на двор, а он всяко не опустел, хотя и приутих. Земля да воздух не полнились студёными холодами, пущай и наступила осень. Сумрак нагонял лёгкую прохладу, отчего и склонило в сон премногих из братии. Засыпали, где приходилось, да и не сильно заботились об том. Штаден хмуро поморщился сквозь сон, ощутив, как кто-то тряхнул его за плечо. Лениво да неохотно он приоткрыл глаз, поглядывая, кто по его душу наведался. Над ним нависала фигурка Алёны. Простоволосая девушка принялась смелее будить опричника.

– Проводить новобрачных надобно, – молвила она тихим шёпотом.

Штаден ухватил девку чуть выше локтя да притянул к себе, приобнявши за плечо.

– Без меня управятся, – вздохнул Штаден, закрывая глаза.

Алёна выпуталась из его объятий, да тому немец и не противился.

– Подымайтесь, Андрей Владимирович, – произнесла девушка, собирая волосы свои в косу.

Штаден хмуро вздохнул, резко садясь. Спиною прислонился немец к бревенчатой стене бани. Нынче её никто не топил, и место было славное. Генрих глядел пред собой, потирая затёкшую шею – немец уснул прямо на крыльце, не подложив под голову ничего. Отсюда открывался славный вид на реку. Её холодное манящее серебро пробивалось сквозь бережную поросль да молоденькие липы, что сбились рощею неподалёку. Немец зевнул да потянулся, подымаясь уж на ноги, поглядел на Алёну. Она глядела на опричника, продолжая заплетать косу.

– Поди разыщи Варьку-то. Спит уже небось, – повелел Генрих.

Алёна кивнула, внимая поручению Штадена.

– Да затем выведай, где в тереме мне постелено, – молвил немец, сходя с крыльца. – Мол, велел я проведать. Приляг хоть, отдохни. Я следом приду.

* * *

Хлёсткий удар плети рассёк ночную тишину. Перина встрепыхнулась, да поднялся в воздух пух. Штаден вновь стегнул ложе, стеленное для новобрачных, да оглянулся через плечо. Фёдор внёс супругу свою молодую через порог. Видно было, что Варю растолкали ото сна несколько минут назад, но с каждым мгновением всё боле и боле всякий сон гнался прочь с девичьего лица. Растерянность менялась тревожным выжиданием. Она стыдливо воротила взор. Когда Фёдор опустил жену на кровать, неволею девицу передёрнуло. Басманов обхватил руки Варвары да силился унять дрожь, плавно поглаживая кисти её. Взор девичий всё опущен был, пусть и тревожно метался по полу.

Штаден опустил руку на плечо Фёдора. Потрепав друга на прощанье, Генрих вышел вон. Басманов глубоко вздохнул, чуть отходя от супруги.

– Хочешь? – спросил Фёдор, кивнув на водку, что стояла на сундуке подле входной двери.

Варвара подняла очи, да не сразу было ей понятно, о чём супруг её вопрошает. Фёдор то сразу понял, а посему вновь указал на водку. Девица кивнула, стиснувши губы. Басманов налил жене чарку да подал, и она зараз осушила её. Варя тотчас же зажала рот себе кулаком, усмиряя огонь, что полоснул ей горло.

– Много не пей, – молвил Фёдор, отставляя чарку. – Токмо хуже с утра будет.

Варвара кивнула, утерев выступившие слёзы. Басманов глядел на жену свою, совсем юную, запуганную, точно в лапы зверя дикого отдана, не иначе. Сам же Фёдор меж тем был также преисполнен волнением, но вовсе иного толку.

Варвара принялась раздеваться сама, не дожидаясь, пока супруг сам прикоснётся к ней. Движения её сразу выдавали страшное волнение. Руки то и дело соскальзывали али путались, подолгу возясь с каждою пуговицей распашного свадебного летника.

Басманов же сидел подле неё, стараясь не предаваться собственным тревогам. Варя осталась в одной сорочке, сгорая со страху да стыда. Она прятала взор пуще прежнего, подбородок вздрагивал, покуда уста трепетали в безмолвном плаче. Нависнув над супругою, Фёдор расплёл её косу, и мало-помалу, но опасения стали сбываться.

Юноша коснулся её тела, проводя по шее, по покатому плечу. Нежное тепло так и веяло от совсем ещё юной девушки. Фёдор поджал губы, к неудовольствию своему не ощущая ничего. Он глубоко выдохнул, унимая пылкий дух. Верно, Варвара уж то приметила, что супруг не приступился к ней. То дало ей смелости поднять взор на мужа. Девица привстала на локтях, вглядываясь в лицо супруга, сокрытое волнами вороных волос.

Басманов не шевельнулся, покуда его щеки коснулась нежная ручка Варвары. Фёдор прикрыл веки да сглотнул, собираясь с духом. Каждое мгновение сей близости боле и боле будило тело, взывая к упоительной дрожи, которой полнится всё естество, а кожа покрывается мурашками, будто бы от стужи. Дыхание притом часто-часто срывается с уст, будто бы под зноем палящим.

Варвара была в оцепенении, боясь помыслить о чём угодно. Когда её девственное лоно разразилось резкой болью, она громко вскрикнула, и Фёдор тотчас же зажал ей рот, вдавливая в ложе. Девушке едва хватало воздуху, когда хватка Басманова ослабла. Она еле была в чувстве, когда Фёдор отпрянул от неё, извергнув семя. Переводя дух, он лёг подле супруги. Сама того Варя не заметила, как переменилась она, легла спиною к супругу своему да волей-неволей подтянула колени к себе, пущай и каждое шевеление могло отзываться болью.

Фёдор лежал, глядя в потолок. В нём поднимались доселе невиданные чувства после того, как он едва ли не воочию узрел всю непристойность собственных грёз. Лёгкая улыбка теплилась в углу его губ, ибо он доподлинно уж знал, что сие откровение останется с ним, и лишь с ним одним. Молодого опричника клонило в сон, и тяжёлые веки сомкнулись сами собой.

Глава 3

Фёдор спросонья едва не вдарил Генриху по лицу, али уж куда придётся, да немец был не лыком шит. Штаден перехватил руку Басманова да отпустил, едва проснулся рассудок Фёдора. С лёгкой улыбкой немец поглядывал на ложе новобрачных, прибирая сорочку невесты.

Раздалось невнятное ворчание, в коем нельзя разобрать было толком никакой разумной речи. Уразумев, кто пред ним, Фёдор выдохнул, проведя рукой по лицу своему. Пару мгновений юноша провожал негу, окутавшую его нежным теплом. Басманов несколько раз потянулся, покуда Варвара оставалась во власти крепкого сна – лежала юная жена на боку, поджав одеяло плотно к груди своей, и едва-едва слышно было её дыхание.

Генрих тихо присвистнул, расправляя Варькину сорочку да поднося её к слабому свету ранней зари, что лился из окна – уж сложно было не приметить красных пятен. То было верным сведеньем к тому, что невеста была взаправду чиста, что являлось предметом для гордости.

Басманов приложил палец к губам, вставая с постели, и то с явною неохотой. Он потёр глаза, сгоняя всякий сон, да бросил взор к изножию кровати, откуда свисали рубаха да кафтан. Фёдор прихватил одеяние своё, малость поискавши пояс – тот ниспал на пол, и в ранних сумерках едва приметен был, да наспех вышел со Штаденом, оставив Варвару в опочивальне.

Басманов зевнул да вновь потянулся, едва они в коридор вышли, а затем оглядел немца привычным прищуром своим, почёсывая затылок. Генрих усмехнулся, потрепав друга по голове, и, право, зазря – и так Фёдор растреплен был немало спросонья. Басманов недовольно шикнул да отвёл голову, кивнув на коридор к лестнице.

Проходя мимо одной из опочивален, Фёдор хмуро свёл брови. Будто не веривши очам своим, он стал на месте, пущай, что Генрих ушёл вперёд. Одна из дверей была приотворена. То были светлые покои с богатым убранством – резною мебелью да расшитыми покрывалами. Белые занавесы подрагивали от дыхания ветра. Окна не затворялись – верно, крестьянские всё не заходили сюда со вчерашнего дня. Постель была не тронута – узорное покрывало лежало ровно, без единой складки.

Тревожные мысли, сомнения вольны быстро выдворять всякую дремоту али сонность с уму-разуму. Оттого нынче Басманов и пробудился окончательно – взгляд его наполнился трезвенной ясностью, покуда оглядывал опочивальню, стараясь приметить хоть робкое знамение людского присутствия. Убедился же Фёдор, что тщетны чаяния его, поджал губы и обернулся в коридор, где уж немец приметил смятение друга своего.

– Где царе? – вопрошал Басманов, опираясь на дверной косяк.

– Ещё нощью воротился в столицу со Скуратовым, – молвил Генрих.

Фёдор поджал губу да потёр затылок. Белые пальцы юноши принялись барабанить о дверной косяк.

– И притом, – добавил немец, поглядывая, не подслушивают ли их лишние уши, – верно, великий князь не в духе пребывал накануне. И велел передать тебе, мол, не даст он тебе отпуску со службы, свадьбу доигрывать да на медовый месяц.

Фёдор закатил глаза да всплеснул руками, недовольно цокнув.

– Да больно надо! – вздохнул Басманов, и пущай на устах его теплилась светлая улыбка, глаза не утратили смятения.

Фёдор вновь оглядел покои, уготованные для самого государя, точно тот взгляд мог что-то переменить. Мгновение, и Фёдор точно вновь собрался с мыслями.

– Что ж… – молвил он, веля Генриху жестом следовать за собой.

Немец повиновался – уж больно много удали предалось Фёдору, едва дверь была затворена.

* * *

Небо прикрылось серыми облаками, пряча где-то в глубине своей летнюю ясную лазурь. Над поместьем раскинулась холодная тень, когда Генрих и Фёдор шли мимо скотного двора. С реки веяли ветра, уж дышавшие ранней осенью. Отсюда видны были редкие пожелтевшие листья, что опали с лип на водную гладь. Мерное течение плавно несло их вдоль берега, где безо всякой привязи али присмотру гуляли лошади молодых опричников.

– Фёдор Алексеич! – донеслось со стороны скотного двора.

Басманов оживился, заслышав знакомый голос своей няньки Фроси. Он обернулся да помахал тотчас же рослой женщине в пёстрой косынке. Её цветастая юбка малость притемнилась с самого краю, покуда свежая роса цеплялась за подол. Фёдор добро улыбнулся да пошёл навстречу к кормилице, покуда Генрих оставался в стороне.

Крестьянка вела на привязи чёрного козла, который ступал неумело, будто бы вчера родился, несмотря на то что скотинка была упитанна. Не иначе как лет шесть ему али ещё больше. Фёдор улыбнулся, будучи премного рад увидеть крестьянку, да затем покосился на козла.

– Эйто вам, Алексеич, – кивнула Фрося, читая негласный вопрос юноши. – Подарок по женитьбе твоей.

– И кто ж лишь на второй день подоспел? – спросил Басманов, подавшись вперёд да уперев руки в колени.

Принялся Басманов оглядывать дарёного козла. Добротный был тот – неча сказать. Шерсть чёрная лоснилась, не было в ней впутано никакого сору. Глаза, точно густого мёду преисполнены, прехитро глядели, подёрнутые влажным блеском. Фёдор плавно опустил руку промеж рогов, поглаживая козлиную башку.

– От этого не ведаю, Фёдор Алексеич, – ответила Фрося. – Видать, мужик какой, с деревни пришёл. Велел вам передать, да притом не представился, молвил, дескать, милости он вашей, боярин, не запямятовал, а посему он чё дарует. Молвил вдобавок, всяко ещё свидитесь.

Басманов свёл брови, слушая, что сказывает Фрося, и всё боле насторожился.

– В сарай сведи его, – молвил Басманов, глубоко вздохнув.

Фрося кивнула, потянув козла на себя.

* * *

Каменные стены Вознесенского собора, что находится близ Московского Кремля, укрывали в ранних сумерках прихожан. Пред святыми образами теплились лампады. Сквозь красное стекло пробивались огоньки, что горели внутри, отбрасывая рассеянный тёпло-янтарный свет на иконы.

Среди прихожан возвышалась и мрачная фигура царя. Владыка глядел на расписной иконостас, утопающий в полумраке. В охладевшей руке перебирал деревянные чётки, вновь и вновь, бусина за бусиной, и покой всё никак не настигал царёву душу, никак лукавые образы не отставали от него в этот предрассветный час. Второй рукой владыка опирался о посох свой, точно немощный странник. Затаив дыхание, он краем глаза оглядывался, замечая юных девиц, укрывших плечи лёгкими платками. Девушки едва-едва покинули годы нежного отрочества. Их белые сарафаны ниспадали до самого пола. Лиц Иоанн не видел, не мог видеть. Он вновь обращал взор ко Спасителю, что взвёл руку над прихожанами.

– Отчего ты воротишь взор от них? – раздался тихий голос царицы Анастасии.

Иоанн сжал чётки в кулаке, и те скрипнули друг о друга.

– Неужто не милы тебе дочери наши? – вновь прошептала покойная царица.

Сей образ явился ему накануне – на женитьбе Фёдора. Заместо Варвары подле царя сидела жена его в белом облачении. И то было вовсе не подвенечное платье, но саван погребальный. То видение и заставило царя немедля покинуть торжество. Не ведал Иоанн, от чего бегство его, не ведал, обретёт ли он покой, покровительство и заступничество небесное здесь, в Москве, в городе отцов его, но бежал тотчас же. Доныне его не покидало видение и нынче уж заговорило.

– Оставь меня, – прошептал Иоанн, не смея отверзнуть очей своих, ибо чуял нутром – призрак не отступил.

– Как сокрушался ты, как горевал в день кончины моей, а нынче гонишь прочь? – вопрошала Анастасия.

– Назови имена убийц твоих, – требовал Иоанн.

– Не настал ещё час для того, – ответила царица.

– Хочешь погибели моей? – молвил владыка. – Ежели ты сокрываешь их, жаждешь, как подступятся ко мне али к детям нашим?

– Али ещё к кому? – вздохнула Анастасия.

– Назови имена, – повторил Иоанн.

– Нынче ты пред ними беспомощен, царе, – ответил тихий голос.

Иоанна пробрала дрожь, точно в стенах собора лютовала неистовая январская зима. Он не чувствовал пальцев, и те едва подёргивались, всё крепче сжимая чётки.

– Нет здесь тебя, – сквозь зубы процедил владыка.

– Я подле тебя, Иоанн, – вторил ответ гневному выдоху.

– Нет здесь тебя! – рыкнул царь, ударивши посохом оземь.

Гулкое эхо вознеслось к самому куполу собора. Иоанн силился обратиться всею душой ко святым образам, но они дрожали, точно объятые адским жаром. Владыка слышал отзвуки собственного удара, и то звучало безмерно далеко, ежели и вовсе звучало. В один миг всё стихло. Иоанн впервые смог перевести дух, узрев, что в окна проглядывает бледная заря, гоня прочь супостатных призраков и всю нечисть, что многие годы терзают душу Иоаннову.

* * *

Москва хмуро встретила опричников своих. Оттого ли, что запоздали они, оттого ли, что, напротив, раньше положенного явились, да всё одно – хмурое небо безмолвно супилось, сгущая к вечеру тучи свои. Когда уж ночь окутала столицу, в царских покоях раздался стук. Сердце владыки замерло. Он прикрыл веки, выдохнув с облегчением.

Он не давал ответа, но знал, что наконец его страшное одиночество будет нарушено. Фёдор дерзнул переступить порог, не дождавшись, покуда владыка изъявит волю свою. Одного взгляду хватило Басманову, чтоб уразуметь – нынче тяжкие думы въелись в разум и сердце владыки. Взгляд оставался точно стеклянным, едва-едва разумным.

Фёдор медленно подошёл к царю, заглядывая в его изнеможённое бессонницею да кошмарами лицо. Басманов вглядывался в царский лик, чуть наклонив голову вбок, вычитывая следы тяжёлых душевных терзаний. Недолгая разлука их – да можно ль одну нощь взаправду считать разлукою? – несла за собою разительные перемены. Иоанн медленно поднял руку, указывая на пустующее, или, по крайней мере, так казалось Фёдору, резное кресло подле стола.

– Ты можешь кого узреть, помимо нас с тобою? – полушёпотом вопрошал Иоанн.

От этого голоса у Фёдора прошёлся холодок по коже. Ему вдруг поистине боязно было взглянуть, ибо в самом воздухе стоял неистовый, но безмолвный ужас. Опричник совладал с собою, взглянул на кресло, огляделся по полумраку опочивальни царской. Наконец Фёдор, всё же веря своему рассудку, мотнул головою, воочию не узрев ничего. С уст владыки сорвался облегчённый вздох, и он, прикрыв глаза, вслепую принялся искать опору, когда тёплые руки Басманова взяли его под локоть да увлекли владыку ко второму креслу, что было приставлено ближе к окну. Иоанн опустился в него, давая Фёдору направить себя. Откинувши голову назад, царь вновь глубоко вздохнул.

– Как Варя? – всё так же тихо, но много более спокойно произнёс Иоанн.

Фёдор мягко улыбнулся, мотая головою.

– Она славная, – сухо ответил Басманов.

– Не любишь её – в том твоё счастье, – молвил царь. – Опосля уразумеешь словам моим.

Юноша глядел на владыку, стараясь уловить всё то, что гложет душу царскую.

– Женился я впервой, будучи в твоих летах, – протянул Иоанн, глядя куда-то в потолок.

Уста его озарились теплом, нежным и чистым, но вскоре лик сделался поистине скорбным. Фёдору припомнилось то полубезумное откровение, коего он исполнился в ночь на Ивана Купалу. Те раскаты, клочья и обрывки горя разверзлись пред младым сердцем опричника, и не ведал он, как поступить тогда. Нынче владыка иначе держал себя. Ежели в ту ночь буря застала Басманова врасплох и он сделался много больше нежели свидетелем тяжкого стенания, то нынче великий владыка говорил именно с ним, с Фёдором. То не был случай, то была царская воля, и Басманов трепетно внимал ей.

– Будучи юнцом наивным, уверовал – жениться надобно по любви, и токмо. Нынче же… – Иоанн усмехнулся, точно заслышал нелепую глупость, да рукою ухватился за сердце. – Нынче же доподлинно знаю, что всё как раз иначе. И не было другого пути познать мне то, как утративши всё.

Фёдор невольно кивнул, слушая это наставление. Чуждые младому сердцу горести охватывали душу его, слыша боль Иоаннову.

– Всё проходит, – молвил Басманов, не ведая боле, что и сказать в утешение владыки.

Иоанн коротко кивнул, отведя взор к окну. Помнил владыка ту бурю, помнил, как он в безрассудстве, в беспамятстве изливал душу свою пред слугой.

– Ты нужен мне, Басманов, – тихо молвил владыка, не обращаясь взором к опричнику.

– Царе, – Фёдор положил руку на сердце и склонился в поклоне.

Весь день опричник провёл подле государя. Басманову позволялось не токмо глядеть да прикасаться к посланиям, которые складывал государь. Нынче царь доверил складывать грамоты государственные. С большою отрадой и честью Фёдор запечатывал послания, кладя их стопкой чуть поодаль. Средь много писчего труда владыка занимал Фёдора думами своими. Царь не ждал от младого советника своего должного мудрого наставления. Боле походило, что владыке попросту стоило облечь мысль вострую да подлую во слова. Много разных бесед велось в тот день, али то была единая да разрозненная, никто не мог сказать. За сим советом и прошёл день. Засиделся опричник, как уж и бывало, допоздна, и не стал владыка будить верного слугу своего.

* * *

Робкий серый свет лился из окна царской опочивальни. Фёдор глубоко вздохнул, проснувшись в то тихое утро. Сквозь сон он чувствовал тяжёлое покрывало, наброшенное на его плечи. Басманов смежил сонные веки, точно пытался вновь предаться сладкому сну. Но дремота всё отступала и отступала. Фёдор вновь открыл глаза да огляделся, полулёжа в резном устланном кресле. Покои казались непривычными, залитые даже тем малым светом, что нынче был уготован небесами.