Текст книги "Гойда"

Афанасий сплюнул на пол.

– Откуда в тебе столько дури? – с презрением бросил князь. – Неужто Алёша попускает тебе, покуда позоришь его?

– Поди у него и спроси, – равнодушно ответил Фёдор.

Вяземский отмахнулся да пошёл вон, ибо чувствовал, как поднимается в нём страшный гнев, и князь уж не мог поручиться, что совладает с ним.

Глава 16

Сердце Фёдора снедала тревога, когда к нему спозаранок явился холоп да передал повеление владыки явиться.

«С чего же нынче такая спешность?» – думал опричник, быстро подпоясавшись.

Он живо покинул свои покои, едва ль не оступившись. Опёршись рукой о стену, пару мгновений Басманов переводил дыханье. Хоть и много времени минуло с возвращения с Новгорода, всяко иной раз как взвоет тело, как сведёт ногу али кисть подло затянет. От и нынче пришлось переждать маленько. Сердце колотилось часто-часто, а грудь сбивало так, будто бы ветер стоит такой лютый, что нету никакой мочи вздохнуть. Сей приступ и охватил нынче Басманова да скоро отступил.

Обрадовался Фёдор, явившись к трону, а царское место пустовало. Тотчас же гора с плеч, явился раньше государя. Спешные шаги в коридоре заставили опричника обернуться безо всякой тревоги – знал Басманов поступь царскую, и то никак не мог быть государь. Как верно и предположил Фёдор, вбежал к нему холоп да пал ниц с балалайкою наперевес.

– Фёдор Алексеич, – пробормотал мужичонка, снимая инструмент с плеча.

С тяжёлым вздохом молодой опричник принял инструмент да отпустил холопа. Перебирали белые пальцы струны, проверяя, ладен ли настрой, а думы невесёлые шли.

«Вот же, воротился с Новгорода ни жив ни мёртв, а царь всё видит меня разве что скоморохом…»

Струны продолжали отзываться каждому движению, как вдруг Фёдор прижал их ладонью. Стихло всё, ибо заслышалась величественная поступь да удар посоха о пол каменный. Замерло сердце Басманова, обернулся ко входу да встретил владыку низким поклоном.

– Играй, – приказал Иоанн, проходя мимо Фёдора, не удостоив и взглядом.

Вздохнул Басманов, видя скверное настроение государя да мрачные очи его, верно, проведшие нынче ночь без сна. Да всяко нечего делать было, и стал Басманов отыгрывать тихонько песенку.

– Громче играй, Басманов, – повелел царь, занимая трон да оправляя подол одеяния. – И не прерывай игры своей из-за речей моих. Всё пустое. Кажи мне удаль, пущай игра перекроет голос мой.

Подивился Басманов повелению государя своего. Пристукнул по дереву и занялся мелодией. Славно, бойко полилась она, наполнив залу живою своей силой.

– Не верю я боле клятвам, – молвил государь. – И твоей не верил. Пришёл щенок да вякает из-за плеча батюшки своего. Горделивый да на щедрые дары сокровищниц моих падкий. От и скверный же прислужник при мне, думалось мне.

Фёдор свёл брови, не прекращая игры своей. Царь жестом велел отвести свой взор, и опричник повиновался. Точно не желая вновь слышать скверную брань, Басманов принялся играть пуще прежнего. Царю же токмо того и надобно было.

– Неведомо мне, с чем посылал тебя в Новгород, – продолжал Иоанн.

Голос владыки понизился. Тонкий слух Басманова излавливал меж музыки речь государеву, с трудом, да излавливал.

– Неведомо мне, какого исхода ждал я, – молвил царь, постукивая пальцами по посоху резному. – Да всяко, исход остался один. Громче, Басманов, громче! Пущай в бренчании сим и сгинет прошение моё.

Фёдор весь обратился в слух, боясь и яро жаждая услышать, о чём же великий владыка может взывать к нему. Придавшись резвому запалу, едва ли Басманов смог бы прекратить игру, коли на то воля и была бы. Даже сквозь музыкальный шум страшился и трепетал опричник, тем паче не был готов внять воле царской, прозвучи она в тишине.

– Прощения прошу, – тихо молвил государь, пресильно сжимая посох в руке своей. – И ежели ты прощаешь неверие моё, и ненависть, и гнев мой бесстыдный, неправедный, так играй, Басманов, будто бы не слышал ты ни слова.

– Царе… – сорвалось с уст опричника да потонуло в отзвуках бойкой мелодии.

Залилась песня, задорная и прегромкая. Иной раз дурное созвучие било по ушам, оскверняя добрый слух, уж до того распалился Басманов, что уж бил невпопад. Те непокорные скверные огрехи разили будто бы мимо, да придавали пылкости звучанию. До того игра полнилась чувством, что слышна была в коридорах.

Посему Афанасий Вяземский и зарёкся нынче предстать с докладом своим пред государем.

«Не к месту я буду, ох не к месту…» – подумал князь да и едва ли прогадал.

* * *

1564 год. Смоленск. Весна.

Мягкая земля точно дышала. Воздух стоял чистый, тревожно выжидая чего-то. Под Смоленском воинство русское давно уж разбилось на стояние. Воеводою у сей дружины был Иван Степанович Согорский, удельный князь, муж храбрый да стойкий.

На царской службе не жалел живота своего и боле всего чтил порядок да волю государеву. Ратные же чтили его за доблесть. Согорский был безмерно верен своему слову. Из-за того ли говорил он мало и казался порою нелюдим – неведомо.

Нынче близилась заря. Иван Степаныч уж был при оружии да закован в броню, готовясь к наступлению, когда в его палату вошёл один из его воевод и отдал низкий поклон.

– Вольно, – молвил Иван, веля докладывать.

– Фёдор Басманов… – едва молвил воевода, как Согорский закатил глаза.

Одно то имя сулило премного невзгод. С первого дня Фёдор казал нрав свой. Он не провёл и месяца в полку, как был уличён в стычках и поножовщине, и вовсе не единожды. Помимо сего, Фёдор сделался виновником и разлада меж иных ратников – несмотря на юный возраст свой, Басманов уж был знатным подстрекателем.

При всём при этом юнец полюбился многим в полку. Задорный нрав юноши славно скрашивал попойки, которые устраивались втихаря от воевод – в первую очередь от Ивана Степаныча. Согорский не раз прилюдно наказывал Фёдора – уж и сёк, и к грязной работе принуждал, а выговоров и вовсе не счесть! Да, видать, оттого юноша сделался лишь изворотливее. Иной раз всё реже получалось уличить Басманова.

Ивану Степановичу много времени не надобно, дабы понять, какого человек толку. Оттого и подивился Согорский, подивился немало, как увидел, каков Фёдор на ратном поле. Он бился наравне со взрослыми воеводами и был не по годам ловок да силён. А наездником лихим Фёдор сделался ещё до того, как показался враг.

Очень скоро свершилось вовсе дурное для Согорского – Басманов сделался любимцем средь ратных людей, и тогда схватить за руку Фёдора и вовсе стало не возможным. Каждый оружейник да стрелец едва ли не под присягой клялся в том, что Фёдор был где угодно, но не на месте стычки али попойки. Премного бед учинил этот Басманов, премного. Заметив, как переменился вид князя, воевода умолк, да Иван жестом велел продолжить.

– И что же? – спросил Согорский. – Одну токмо смуту и наводит, бездельник, ащеул чёртов!

– Уж отбыл из полку, – был ответ.

– Слава тебе, Милосердный Боже! – выдохнул Иван, осенив себя крестным знамением. – И куда же?

– К отцу своему, Алексею Данилычу, под Рязань, – воевода продолжил свой доклад.

– Пущай таперича со своим выродком мается, – кивнул Иван. – Хоть нынче выступать будем без страху, как бы меж наших не случилось ссор да стычек. Токмо беды от Фёдора и были.

– Неужто? – спросил воевода, почёсывая бороду. – Дык я ж сам припоминаю, воочию видел – сил да удали Фёдору не занимать! Право, едва ли видал такую лихость в ратном поле.

– Что толку от той лихости, ежели не совладать с нею? – молвил Согорский. – Пущай в бою он и славен, да порядку не научен. Иди же, готовь людей.

Согорский жестом отпустил воеводу. Тот раскланялся да вышел прочь.

* * *

1565 год. Москва.

Великий князь Московский и царь всея Руси воротился с Новгорода в столицу. Владыка не скрывал, с какой отрадою он покидает сей град, это сосредоточие алчных торгашей, что паче продажных девок готовы услужить хоть латинам, хоть самому чёрту. Осточертел ему сам вид стен новгородских, опостылел. Переезд был скорым. Москва встретила братию нещадным солнцепёком. Всякая река измельчала под ярым летним жаром.

Пыли поднималось столько, что порою немало приходилось прождать, прежде чем хоть что-то углядеть можно было. Но улицы опустели не только потому, что москвичи уж никак не могли бороться с жарою. Уж много более страшное, более стихийное горе обрушилось на торговой площади.

Ох, и истосковались же опричники по службе своей, по погромам лютым! С яростью, что натомилась в сердцах слуг государевых, обрушились они на лавки, на которые донесли им новгородские. Всё добро уж поделили меж собой, а торгашам пообрубали руки. Девятерых купцов проволокли за ноги на глазах честного люда. Приговору зачитано не было – всё не до того уж было братии.

Наконец, утомившись от тяжкой службы своей, опричники воротились в Кремль с премногими богатствами. Чаяния их застать государя не оправдались – не было царя ни на троне, ни в своих покоях, не дал Иоанн Васильевич и вестей, где искать его. Всяко уж слух о скором бегстве али затворничестве владыки опровергся. Нынче царь спустился в мрачные подвалы Московского Кремля. Сопровождал его Фёдор – юноша день ото дня всё крепче стоял на ногах.

Басманов не обмолвился с государем ни словом, покуда они спускались в сырое подземелье. Царь провёл своего любимца к решётчатой двери, где держались люди, схваченные у заброшенного монастыря. Мужчин держали в цепях. Побои на их телах даже с натяжкой нельзя было назвать следами пыток. Пара синяков для пущего порядку – не боле.

И всяко же взгляды пленников уж преисполнились истинным ужасом, едва они завидели на пороге своей узницы самого государя да вместе с ним – Фёдора. Цепи ожили слабым лязгом, ибо изменниками овладела дрожь.

Иоанн держался чуть поодаль, давая молодому опричнику вглядеться в эти лица, которые всё полнились и полнились страхом. То было сразу видно – признали они Фёдора, и один только вид опричника заставлял их проникнуться лютым ужасом. Басманов скрестил руки на груди, его взгляд похолодел, покуда юноша смотрел в эти лица. Взор же Иоанна обратился на опричника, и государь всё выжидал, как Федор молвит волю свою.

Юноша же не спешил, потирая подбородок, он вновь и вновь окидывал узников в цепях пронзительным взглядом – ибо ведал Фёдор вес своему слову. Наконец юноша обратился взором к царю и коротко кивнул.

– Они точно были на службе у Луговского, – Фёдор нарушил мертвенную тишину.

Его тихий голос стелился отдалённым эхом сквозь мрак коридоров.

– Но, право, – Басманов помотал головою, сложив руки на груди, – едва ли будет от них проку.

– Они прислуживали Луговскому при пытках? – спросил царь, медленно и бесшумно ступая к опричнику.

Фёдор кивнул. Владыка вздохнул, и плечи его опустились. Едва вскинув голову, царь принялся перебирать деревянные чётки в своих руках.

– Эко же вас угораздило… – вздохнул Иоанн, глядя на низкие мрачные потолки узницы.

– Не ведали мы, не ведали! – взмолился один из изменников, и мольба та вернулась ему резким ударом по лицу.

То царь не дал и домолвить, как огрел изменника с лютой яростью – у того аж зуб скололся да вылетел с кровью на сырой каменный пол. Фёдор тихо усмехнулся, глядя на то.

– Вы предали меня – и я бы вас помиловал, – молвил царь, брезгливо тряхнув рукой. – Вы обокрали меня – и я бы вас помиловал. Посягни вы на жизнь мою – Богом клянусь, – отыскал бы прощения в сердце своём, ибо учил Спаситель милости. Но вы же посягнули на жизнь верного слуги моего. Сего простить не могу, ибо как мне потом ответ пред Богом держать за вверенных мне людей?

– Позволь, позволь, государь, искупить грех пред тобою! – вновь раздалась отчаянная мольба, и уж позабавила она владыку.

На губах Иоанна заиграла улыбка, сродни той, что пылала на устах его в беспамятственном безумии.

– Будь вы виновны предо мною – так тотчас же отпустил бы вам всякий грех. Не предо мною вам прощения молить, не предо мною… – молвил Иоанн, отходя от узников.

– Помилуйте, Христом Богом молю! Не ведали мы, чего творим! – взмолился узник.

Фёдор чуть нахмурился, коснулся уха своего да потёр маленько. Шикнул юноша, будто бы сильный недуг уж вновь приступил к нему.

– Всё звон в ушах никак не сойдёт, – пожаловался Басманов, мотая головою. – Оттого не слышно мне стенаний ваших.

Царь развёл руками, точно пребывая в бессилии. Владыка не переставал перебирать чётки, покуда Фёдор окликнул тюремщика. В коридорах раздались тяжёлые шаги, и через несколько мгновений подле кованой решётки возникла сутуловатая громоздкая фигура, одетая в грубое рубище.

– Неси воды, – приказал Басманов, обернувшись через плечо, – да мешок тряпичный.

Тюремщик откланялся да поспешил исполнить приказ опричника.

* * *

Уж притихла Москва – забилась по домам, затворила окна-двери. Хорошо горело нынче всякое дерево, иссушенное под палящим солнцем. В воздух поднимался горький дым. Лихая лошадь волокла на привязи по земле купца, повинного в торговле с Луговским. Бечёвка потёрлась больше всякой меры, да уж и езда была больно лихой – так и оборвалась, оставив тело на земле.

– Да чёрт тебя дери! – огрызнулся Грязной, изо всех сил пытаясь развернуть лошадь.

Всяко то времени заняло достаточно, чтобы запах свежей крови донёсся до грязных подворотен, али крылец разбитых, али ещё докуда – неведомо. Да привлёк сей запах злющего пса. Клоки чёрные его торчали во все стороны, взгляд горел страшным голодом. Со сдавленным рыком пёс вцепился клыками в тело да потащил в место поукромнее.

– Ах ты мразь! – уж было Грязной замахнулся кнутом, как путь ему преградил Штаден.

Немец быстро спешился – то и спасло его от удара кнутом.

– Поди, стегну в иной раз, латинская ты морда! – пригрозил Грязной.

Немец, верно, того али не приметил, али виду не подал. Заместо ответа Ваське Генрих медленно приблизился к псине, что тащила едва подъёмную ношу. Стоило немцу сделать лишний шаг, как пёс вздыбился пуще прежнего да зарычал, не выпуская добычи из стиснутых зубов.

– От же славный! – тихо усмехнулся Штаден, не сводя взгляда со зверя.

– Андрюх, заняться нечем али как? – спросил Грязной. – Ты ж глянь, не сыщешь чёрта злее!

Немец меж тем протянул руку к морде. Верно, зверюга всё не могла решиться пустить свою добычу, оттого пасть её оставалась плотно стиснутой.

– О даёт… – тихо произнёс Грязной, глазея на то.

Штаден тихо присвистнул, подавшись ещё вперёд. Рык пса поутих, но не перестал вовсе.

– Ну всё, всё… – тихо произнёс немец и коснулся грубой шерсти.

С того дня при кабаке своём Генрих держал эту псину на цепи, ночами же выпускал бродить вольно. Зверюга славно прикормилась, а оттого возвращалась поутру.

– Приучил бы ты его на нас не брехать, – молвил Басман-отец, переступая порог кабака.

Немец занят был своими письменными трудами, оттого и не сразу приметил пришлых. То был первый круг опричников – Басман, Вяземский да Малюта. Штаден поднял взгляд от своей рукописи. Присыпав последнюю запись песком, немец смахнул то на пол да принялся убирать пергамент, сворачивая трубою.

Опричники заняли места свои излюбленные, и Генрих махнул Шуре – холопу, коего он забрал к себе на службу едва ли не из петли, – дабы тот наливал гостям. Уж после службы своей братия славно выпивала чего покрепче. По обыкновению, захаживали по всей Москве боле всего ко Штадену. Чего уж у немца отнять нельзя было – так деловитости его да хозяйственности. Не понаслышке был сведущ Штаден в том, как ставить мёд да гнать водку – тем занимался он ещё до службы в опричнине.

Братия уж осушила не одну чашу – жажда стояла страшная от жары. Немец и сам выпивал изрядно, и уж доподлинно известно было среди опричников – неча силиться перепить чёртягу заморского.

Толки все и велись, что о добыче, о девках барских, как те визгу подымают, как стыдливо потом воротят взор.

– Да говорю ж вам, – молвил Алексей, – коли отымели – так убийте же, хоть из милосердия.

– Уж не скажи, Басман, не скажи! – замотал головой Вяземский. – Да авось чадо твоё под сердцем несёт?

– Да тем паче, на кой чёрт мне ублюдки-то? – усмехнулся Алексей. – А вообще, вона че, мужики – дабы не трястись, как бы девчушку вашу не обесчестили, рожать надобно сыновей.

– От это да, от это верно, – кивнул Вяземский. – Тем паче что уж ты-то своего сынка на готовенькое всё привёл.

– А ты, погляди, сыну моему безбородому завидуешь? Что в свои годы уж с тобою на равных служит? – лукаво усмехнулся Алексей.

– От ещё что! – отмахнулся Вяземский.

– Да неча нам меж собою ревновать! – молвил Малюта. – Москва красна, девиц тут – видимо-невидимо. Поди, он те и черноокие татарки, и белокурые девицы, – уж на всякого найдётся. От немец, ты мне скажи – зад али груди?

– Пущай не крикливая, а там уж… – отмахнулся Генрих.

Малюта усмехнулся.

– По мне, так зад пущай будет, – молвил Скуратов, пожав плечами.

Вяземский обрушил руку свою на стол да поглядел на немца.

– От чего, немец, – молвил князь, почёсывая бороду.

Генрих было хотел подлить ему ещё водки, но Афанасий отрезал жестом да мотнул головою.

– Ты-то должен про то ведать, – продолжил князь.

Штаден вопросительно вскинул бровь. Вяземский усмехнулся, чуть мотнув головою, да затем чуть прищурился.

– Всё же молви нам, друзьям сердечным, – с кем же всё-таки Фёдор Алексеич ночи-то проводит? – спросил Афанасий.

Басман-отец оторвался от выпивки, свёл брови хмуро да поднял взгляд. Малюта боле всех сокрыл, сколь любо и ему прознать об том. Штаден улыбнулся, взяв свою чашу с крепкой медовухой. Затем латин обвёл опричников взглядом.

– К сожалению, – грустно вздохнул Генрих, – не со мною. И коли вы об том вопрошаете, то и не с кем-либо из вас.

Афанасий посмеялся в голос, Малюта усмехнулся в рыжую бороду, а вот Алексей той шутки вовсе не позабавился.

– Ты бы так не шутил, Андрюш, уж всяко не при мне, – молвил Басман-отец, похлопав по столу ладонью.

– Да брось ты, Лёш, – молвил Малюта. – Сынок у тебя и впрямь славный.

Басманов хмуро поглядел на Штадена да отмахнулся. Продолжили опричники своё застолье, да было тише, нежели ранее. Порою кто поглядывал на гусли, заведённые тут ради громких игр, да нынче некому было на них бренчать. Генрих хотел предложить, чтобы Шура сыграл – то был черномазый цыган, он и впрямь был на ладу со всяким инструментом, да то не зашло братии.

– Пущай уж Федька поправляется, уж дождёмся, – молвил Басман-отец.

* * *

Согорский почувствовал, как тошнота подступила к его горлу. Обезображенные лица таращились на него выпученными глазами, покуда к глазницам подлезали коварные вороны, выискивая свою пищу. Даже когда воевода отвёл взгляд, покойник всё глядел на него, искривив шею, вдетую в петлю.

Немало повидал за свои двадцать пять лет князь, немало, но было что-то вымораживающее нынче в той казни. Иван обернулся к золотым крестам возвышающегося средь теремов собора да осенил себя крестным знамением. Острый слух его уловил свист да боевой клич.

– Гойда, гойда! – разносился страшный зов, и тому вторили удары хлыста.

Согорский обернулся да силился уразуметь, что ж творится на соседних улицах. Всё, что успел завидеть князь, – так мельком промчавшихся всадников, а по земле за ними волочилось тело на привязи. Тот образ мелькнул в кротком проёме меж теремов и столь же быстро скрылся. От мимолётного видения осталась лишь пыль, что поднялась буйными копытами в горячий воздух.

Согорский поддёрнул поводья, направляя лошадь свою дале. Ступая по тихой улице, не мог князь узнать столицы.

«Где ж народ честной?» – думалось воеводе, покуда ехал он вдоль безмолвных улиц.

Наконец конь его вывел ко двору Сицких. Приняли князя тепло, точно родного. Василий вышел на крыльцо да крепко обнял князя.

– Слава тебе Боже, воротился, да целёхонький! – молвил Сицкий, оглядывая дорогого гостя с головы до ног.

– Рад вас видеть, княже. Как ехал к вам, едва признаю Москву нашу. Что же за год сделалось? – спросил Согорский.

– Ты проходи, проходи, – молвил князь, ведя князя ко столу.

Уж и впрямь премного людей были подняты на ноги с раннего утра. Наготовили кушаний да подавались угощения с пылу с жару. Велел Сицкий достать из погребов терпкий мёд. На белоснежной скатерти уж некуда было ставить угощение, и крестьяне всё выжидали, как можно будет сменить блюда. Разливалось питьё в серебро: подавались и дичь, и рыба, пышущие сладким жаром.

Когда Ивана усадили за стол, спустилась к ним Варвара в белом сарафане, исшитом красными узорами. Две косы ниспадали ей на младую грудь, в ушах поблёскивала пара серебряных серёг. На покатых плечах лежал расшитый платок. Улыбнулся Согорский, глядя на девушку. Ладная, точно лебёдушка, села подле гостя, да всё взор отводит. Была в том некая потерянность. Точно искала у отца ответу, обратила к нему кроткий взор свой. Согорский то сразу заметил.

Князь же Сицкий не терял радушия на своём лице, и радость его была светлою и искренней, но нынче примешалось к тому и тихое сожаление. Отец глубоко вздохнул, готовясь нести тяжёлые вести дорогому гостю.

– Варь, поди с Марусею прогуляйся, – молвил Василий, собираясь с мрачными думами.

Иван уж нахмурился, да ни слова не молвил, покуда девица не покинула светлой палаты. Согорский всё глядел ей вслед, покуда хватало взору, а уж затем с уст князя сорвался тяжёлый вздох. Ещё не было молвлено ни слова, но близок был Иван с князем Сицким, да тут уж вовсе не мудрено было уразуметь – разговор нынче не из приятных уж будет. Василий всё не решался заговорить, поджав губы.

– Василий Андреич, выкладывайте уж, – молвил Согорский.

– Да что тут сказать… – вздохнул Василий, стуча по столу пальцами.

– Как есть уж, – Иван пожал плечами.

– Не будет вашей свадьбы, – с трудом молвил Василий.

Воевода хмуро посмотрел на Сицкого.

– Я давал вам слово, княже, – пламенно молвил Иван, положив руку на сердце, – что не трону дочери вашей, покуда на то не будет её воли. Вижу я, что она юна, вижу, не слеп. Я клянусь Господом Богом, клянусь своей честью никогда не делать ей дурного. Коли на то воля ваша – она не покинет отчего дома.

– Вань, я люблю тебя паче родного сына, – молвил Сицкий. – Но прими мой отказ. Так лучше сделается, прежде всего – для самой Вари.

Согорский сжал кулаки да злобно цокнул. Взяв чашу, воевода припал к питью. Отстранившись от чаши, Согорский поглядел в стол пред собой. Едва заметно качал он головой.

– Иного зятька подыскали? – спросил Иван, поднявши взгляд.

Сицкий кивнул, и лик его омрачился пуще прежнего.

– Варька его хоть любит? – Согорский поглядел на князя, тот лишь усмехнулся.

– Слюбится-стерпится, – ответил Сицкий, тяжело вздохнувши.

Иван пуще прежнего сделался хмурым.

– Да кто же это он таков? – допытывался Согорский.

– Фёдор Басманов, – ответил Сицкий.

Согорский было хотел верить, что ослышался.

– Алексеев сын? – молвил он, и уж хрипло голос его отозвался.

Сицкий кивнул. По виду гостя своего понял князь, что ведает Согорский, кто таков жених Варькин. Иван закрыл лицо рукой.

– Опричники ныне у царя в любимцах, – тяжело вздохнул князь, наливая гостю да себе крепкой медовухи. – Явились в дом мой, точно здесь им всё уж на владение передано. И ведь, чёрт бы их, так оно взаправду и есть. Нынче всякий суд гроша ломаного не стоит супротив слова опричника.

В памяти Согорского уж встала вновь пред глазами площадь, и повешенный глядел на него своим исступлённым безумным взором, и пыль поднималась в горьком воздухе, и страшный клич вновь отозвался эхом в его голове.

– Неужто отдашь им Варю на поруганье? – молвил Согорский, и голос подводил князя.

Василий в отчаянии и злости грохнул рукой о стол.

– А каков у меня выбор?! – выпалил Сицкий. – Каков?! То не те люди, коим отказ ведом – они волочат за волосы дочерей и жён да насмехаются всею оравой чёртовой! Благо Басмановы не брали дочь мою силою! Да на то есть у них дозволение, от самого царя есть! Каков выбор мой?!

– Я вернулся с ратного поля, весь в крови проклятых латинов, а много злее губители земли Русской вона где притаились… – замотал головой Согорский, бормоча себе под нос.

Иван вновь припал к медовухе, надеясь, что питьё скорее притупит его рассудок. Василий тяжело вздохнул, не находя никаких слов. Сейчас устами Согорского уж говорили страхи самого князя.

– Воля ваша, Василий Андреич, – тихо молвил Иван, вставая из-за стола.

– Вань, не отчаивайся да не твори чего сгоряча, – молвил Сицкий. – И ради Христа, не вступайся с ними во вражду.

– Благодарю за всю милость, за доброту вашу, княже, – с почтением молвил напоследок Иван, да всяко голос его был сломлен тягостной тоскою.

* * *

Тени делались всё длиннее. Солнце постепенно плыло вниз по безоблачному небу. Двери и окна кабака были распахнуты настежь, чтобы пустить внутрь немного вечерней прохлады.

Косматый пёс сидел у входа на привязи, ожидая, как хозяин спустит его вольно бродить по знакомым переулкам. Но покуда служба не была окончена, зверюга с поразительным старанием несла свой караул. Пёс поднял уши – одно из них было оторвано едва ли не полностью. Хмуро буркнув на прохожего, собака не стала в голос брехать. Того короткого знака хватило Генриху, что сидел в своём кабаке, чтобы обратить внимание на вход.

Немец не стал подниматься со своего места, но черномазый Шура уж поспешил. Пришлый мужчина был застан врасплох тем, что цыганский парнишка принялся его обыскивать да помотал головою, указывая на тяжёлый нож на поясе. Пришлым был не кто иной, как Согорский. Будучи человеком ратным, он вовсе не имел скверной привычки гулять без оружия.

– Пущай, – отмахнулся Генрих, видя, что князь не спешит остаться безоружным.

Сам Генрих не был шибко занят – он вёл учёт всему хозяйству. Пред ним на столе разложилось несколько записок, в коих значились расходы да прибыль, а по левую руку стояла бутыль с крепкою водкой.

Шура пожал плечами да отошёл в дальний свой угол, продолжил точить короткий ножик.

Генрих отложил свои рукописи, видя, что гость направился к нему. Немец радушно улыбнулся, отложив всякие дела, да указал на место подле себя. Им принесли ещё одну чарку, и Генрих налил гостю.

– За тебя, хозяин, – молвил Согорский.

Покуда князь ещё не досказал того, ко столу поднесли угощения. Они выпили со Штаденом и закусили полосками вяленого мяса.

– Откуда прибыли, сударь? – спросил Генрих.

Иван несколько помедлил с ответом. Пущай Штаден уж не первый год на Руси и речи его внять можно было безо всякого труда, всё же слышно было, что не здешний он.

«Неужто латин?» – подумал было Согорский.

– Со Смоленску, – ответил князь.

Генрих едва-едва улыбнулся краем губ, уяснив для себя причину смущения князя.

– Ты, верно, хозяин здешний? – спросил князь.

– Милостью царской, – кивнул Штаден.

– Стало быть, захожан здешних знаешь? – спросил Согорский.

Генрих кивнул, наливая гостю ещё.

– Окажи милость, – молвил князь, – не видал ли ты здесь Фёдора Алексеича? Говаривают, сюда захаживает частенько.

– Да много кто захаживает, – пожав плечами, ответил немец да припал к чарке, сокрыв улыбку.

Он резко выдохнул да закусил, а затем принялся обводить взглядом кабак, точно припоминая чего.

– А чьих будет этот твой Алексеич? – спросил Генрих.

– Басманов, – ответил князь. – Али Плещеев.

– А что за дело у тебя к нему? – молвил немец. – Поди, чем обидел тебя?

– Уж не серчай, хозяин, – с улыбкой Согорский помотал головою.

Штаден пожал плечами, не беря то на свой счёт.

– Ну, дело оно как, – произнёс немец, отряхивая руки свои. – Погляжу, ты токмо вернулся со Смоленску своего и здешних порядков ещё не ведаешь. Коли времени не жалко – ступай в Земской суд да проси там Ивана Петровича Челядина. На его заступничество и впрямь все уповают. Да ежели и рассудит он вас с этим, кого тебе? То могут прийти слуги государевы, опричники. Ежели не сочтут тот суд праведным – так и всё, пиши пропало.

– На кой же и вовсе суд такой сдался? – спросил Иван.

– Раз есть, стало быть – на кой-то да сдался, – пожав плечами, ответил Генрих.

– Неужто боле на Руси нету суда праведного? – вопрошал князь.

– О праведности судить – дело не моё, – ответил Генрих. – Но превыше опричников лишь игумен их, Иоанн Васильевич.

– Царёв тёзка? – смутился Иван.

– Сам царь и есть. Нарёк сам себя игуменом у братии, – молвил Штаден.

– От же святотатство… – вздохнул князь.

– Ты ещё не ведаешь всего, – коротко усмехнулся Генрих.

Согорский поглядел на немца, не зная ни коей причины для смеху. Штаден лишь отмахнулся.

– Впрочем, – продолжил Генрих, – можешь бить челом сразу уж государю. Ты, видать, роду знатного и небось немало ратных подвигов привёз, порубая латинов этих проклятых. Да полно, полно. Поди ко двору да проси у великого князя и проси суда честного.

Согорский кивнул, допивая свою водку. Уж было потянулся князь за кошелем, зашитым на поясе, да Генрих жестом отрезал то.

– Благодарствую, – молвил князь, выходя из-за стола.

Отдавши поклон Штадену, направился он восвояси. Едва скрылась его фигура, немец усмехнулся.

– Тео, Тео… – замотал головой Генрих, бормоча себе под нос, да вернулся к своим записям.

* * *

Тени от высоких стен Кремля с лихвою хватало, чтобы в ней можно было спастись от угасающего зноя. Данка мирно лежала на боку. Прильнув к ней спиной, полулежал Фёдор, сложив руки на груди. В волосах юноши от ветра трепетали полевые цветы, сплетённые в венке. Басманов находился в лёгкой дрёме, когда заслышал шаги. Он приоткрыл глаз, дабы поглядеть, кто к нему наведался. Уста юноши расплылись улыбкою, когда то оказался Штаден.

Немец окинул сию картину взором да усмехнулся. Фёдор пригласительно хлопнул рукой подле себя. Штаден глубоко вздохнул да последовал тому и расположился подле друга, заложив руки под голову. Данка было приподнялась глянуть, кто ж там прильнул к ней, и скоро уж обратно положила главу к молодой траве.

– Истолкуй мне, нерадивому, – молвил Штаден, глядя в вечереющее небо, – как же ты умудряешься себе врагов нажить?

– Так-так… – протянул Фёдор, обернувшись к немцу. – Кто уж на сей раз? Афоня вроде дурить ещё долго не будет, Малюте я дорогу особо-то не преграждал… С Луговским мы вообще, считай, полюбовно разошлись.

– Да как же! Всё ещё мочишься кровью? – спросил Штаден и тотчас получил локтем в бок.

– Ну уж выкладывай, раз разбудил! – велел Фёдор.

– Приоденься сегодня к пиру, – молвил Генрих.

– Уж об этом меня не проси. Для кого хоть? – допытывался Басманов.

Немец пожал плечами:

– Имени я не спросил, но, клянусь Пресвятой Девой Марией, он по твою душу.

Фёдор усмехнулся, устроившись поудобнее под боком у Данки. Немец глубоко вздохнул, чуть прищуривши взгляд.

– Будет ли ещё где такое раздолье? – спросил Штаден.

– Об чём ты? – спросил Фёдор.

– Да об опричниках. Уж много кому я перстни целовал, много где службу нёс. Такой щедрости, как от русского вашего царя, нигде не видывал. Но, право, – усмехнувшись, добавил немец, – и такой лютой ярости мало где я встречал. Верно, буду тосковать по сим временам.