Текст книги "Манхэттен-Бич"

Глава 17

Декстер приоткрыл окно: пусть колючий зимний ветер остудит лицо. Рядом с ним сидит умный человек, не какая-нибудь глупышка; эта все понимает с полунамека. Она привлекла его необычным сочетанием физических достоинств и недюжинного ума, причем главным было второе: физические достоинства целыми днями вьются вокруг, но особых чувств не вызывают. Однако не все так просто с сидящей рядом девушкой. Это девушка современная, с правильными жизненными ориентирами, она работает на оборону страны; трудные времена и семейная трагедия ее только закалили. А он думает об одном: как бы ее завалить. Все остальное – лишь смутные планы: может, взять ее к себе на работу, там ее трезвый ум очень пригодился бы; не исключено, что она – меткий стрелок (у нее тонкие, но мускулистые руки – в сегодняшнем платье они бросаются в глаза). Где-то на заднем плане посверкивает опасливая мыслишка: когда и как они встретились в первый раз? Их кто-то познакомил? Но мыслишка копошится в глубине сознания, а на первом плане другое: переспать с ней – вот что сейчас важнее всего. И хотя эта потребность, черт ее побери, сильно мешала Декстеру вести “кадиллак”, он продолжал размышлять: отношения между мужчинами и женщинами – вот где загвоздка, вот почему на высоком профессиональном уровне так трудно добиться желанной гармонии, которую он рисовал в своем воображении. Миром правят мужчины, а они хотят трахать женщин. Мужчины утверждают: “женщины слабы”, а на самом деле женщины делают их слабыми. Одновременно в голове крутится и другая мысль: Зачем это все? Почему сейчас? Почему она? Зачем рисковать, ведь их только что видел Джордж Портер? Но это теоретические вопросы, их можно обдумать потом. А копившаяся в душе Декстера досада после посещения мистера К. две недели назад все росла, требовала выхода и наконец нашла искомое. Одновременно он думал: куда бы заехать? В какое-нибудь укромное местечко, и, конечно, под крышей. Похоть превращает любого человека в идиота; Декстеру казалось, что глупость напяливает ему на голову капюшон, похожий на дурацкий колпак. Где? Где? Где?

Как ни странно, но после Дня благодарения, когда он свозил мисс Фини на Манхэттен-Бич, он почти не вспоминал про нее. Примерно с неделю, в разные минуты жизни ему вспоминалась ее сестра-калека: сияющие глаза поверх раздуваемых ветром шарфов. Здоровая же сестра – ни разу. А сегодня вечером, когда он мельком увидел ее в зеленом платье, у него захватило дух. Через свое потайное окошко он весь вечер наблюдал за ней и надеялся, что стеснение в груди пройдет. Но оно только нарастало, пока он мысленно выносил осуждающий вердикт всей ее компании: и девице-кокаинистке, любовнице мужа другой женщины, и субъекту, который привел мисс Фини в клуб – гомосек, однозначно. Декстер пялился на нее в этом платье, а в ушах, к его собственному удивлению, звучали страстные стоны Битси за запертой дверью туалета.

Когда они ехали по Бруклинскому мосту, Анна сообщила Декстеру, что стала водолазом. Она сказала это как бы между прочим – просто чтобы нарушить молчание, решил он; уже приятно. Любопытно все обернулось: и тема разговора, и сознание, что он разговаривает с той же девушкой и в той же машине, но цель у них совершенно иная. Он стал расспрашивать ее о водолазном снаряжении, о том, как она дышит под водой и не натыкалась ли она на утопленников. Вообще-то они могли бы говорить о чем угодно.

Когда авто свернуло на извилистую дорогу в сторону Бей-Ридж, Декстер сплел пальцы свободной руки с ее пальцами, тонкими и теплыми. Ее большой палец уперся в мякоть его ладони, и это ощущение молнией пронзило его, будто ее рука проникла ему в ширинку. Самый воздух в машине звенел и трепетал. Лекарство тут одно: дать себе полную волю.

Старый лодочный сарай едва ли годится для любовного свидания, тем более что за последние годы Декстер провернул там немало дел, порой не самых приятных. Однако у сарая есть свои достоинства, весьма ценные в обеих ситуациях: он стоит на отшибе, в глаза не бросается и запирается на висячий замок. Отсюда до дома Декстера меньше мили; однако береговая охрана, внося разные объекты в свои карты военного времени, пока обошла сарай своим вниманием. Каждый раз, направляясь к сараю, Декстер мысленно не исключает, что его уже сровняли с землей.

Он поставил машину на пустой улице, “кадиллак” щелкнул, вздохнул и затих. Вокруг непроглядная тьма. Декстер перегнулся к Анне и впервые поцеловал ее; от волшебного вкуса этого поцелуя все вылетело у него из головы, ни единой мысли не осталось. Наверное, она – последняя некурящая девушка во всем Нью-Йорке. Он чуял, что в ней нарастает влечение, бьется, точно второе сердце, только больше и податливее, чем настоящее, и он, как зеленый подросток, готов тут же, не теряя ни минуты, приняться за дело. Но это слишком опасно. Он вылез из “кадиллака”, обошел его и распахнул ее дверь.

– Давайте взглянем, – сказала она.

Он догадался, что она имеет в виду море, и тогда только услышал грохот прибоя. Они прошли по дорожке, которая вела прямиком на берег, и встали, глядя на прибой. Волны напоминали вереницы людей в белых шапках; держа друг друга за руки, они вдруг разом ныряли и исчезали без следа. И тут Декстер сделал то, что сам себе клятвенно запретил: не таясь, средь бела дня поцеловал ее. Будь погода потеплее, он бы охотно повалил ее на песок – скольких он в юности заваливал под деревянным помостом в Кони-Айленде, а сверху, с босых ног купальщиков, на них сыпался сквозь щели песок. Но тут торопиться незачем. Из клуба они уехали еще до часу ночи; а по законам военного времени утро начинается в восемь. Времени хватит на все.

До лодочного сарая, что близ короткого пирса, ходу – всего один квартал. Декстер нашарил ключ, отпер висячий замок, толкнул осевшую дверь и сразу же почуял, что после его последнего приезда несколько месяцев назад сарай отнюдь не пустовал. У двери, как всегда, стоял фонарь “молния”; Декстер чиркнул спичкой о подошву ботинка и зажег фитиль. Зыбкий свет подтвердил его догадку: вон бутылка из-под виски, окурки. Но он сгорал от нетерпения, и в ту минуту эти улики его не занимали: необходимо было нагреть помещение. Электричества в сарае нет, только приземистая печка, но, разгоревшись, она греет неплохо. Он сунул в печку полешки. Розжига не осталось, но он нашел газету, поджег ее и тут только хватился, что не посмотрел на дату выпуска: он бы знал, когда без его ведома в сарае побывал незваный гость.

Он отвернулся от печки, опасаясь, что, пока он занимался хозяйственными делами, его спутница исчезла. Но она была рядом, вытаскивала заколки из своих темных волос. Он обнял ее и почувствовал, как на его руки обрушилась ее тяжелая грива. Ему стало не до прочих практических забот: может, им лечь на расстеленные на полу пальто? Или забраться в одну из лодок, висящих вдоль стен на кронштейнах? Он подвел сплетенные руки под ее поясницу, поднял на руках с пола, поднес к столу, что стоял у стены за печкой, и посадил на его край. Поцеловал в губы, в шею, затем распахнул ее пальто, задрал платье и нижнюю юбку, оставил только чулки с поясом. Быстро сбросил с себя брюки и распластался на ее голом животе; за спиной потрескивали дрова в печке.

– Ты меня хочешь? – шепотом спросил он.

– Да, – сказала она, и обычно немая и слепая часть его мозга вдруг рванула вперед, точно гончая на охоте на лис.

Он оттянул вбок ее трусы и, облегченно вздохнув, вошел в нее; ему показалось, что вздох этот прозвучал в другом углу комнаты. Через несколько мгновений он содрогнулся, будто подстреленный, колени подогнулись, он притиснул ее к себе и замер. В сарае слышалось только его прерывистое дыхание. Когда он почувствовал, что может снова стать на ноги, он бросил их пальто на пол перед печкой – от нее уже пыхало жаром – и помог Анне снять платье и длинные перчатки. Расстегнул на ней лифчик и пояс с резинками, медленно стянул чулки. В свете горящих дров она выглядела совсем молоденькой. Анна опустилась на расстеленные пальто, легла на спину и закрыла глаза; вот теперь все будет по-настоящему, без единого слова. Он стал целовать ее тело, пока у нее не захватило дух. Затем раздвинул ей ноги и ощутил солоноватый вкус – вкус моря, шум которого он слышал даже в эту минуту: волны бились о берег в двух шагах от стен сарая. Содрогаясь всем телом, будто в припадке, она кончила, а он уже снова вошел в нее.

Спали они урывками; время от времени Декстер вставал, чтобы подкинуть в печку дров. Глухой ночью он проснулся. В слабых красноватых отсветах она водила руками по его телу, и ощущение было настолько острое, что ему почудилось, будто она не только лежит рядом, но и проникла в его нутро – иначе откуда ей знать, что он испытывает от каждого ее движения? Глаза у нее закрыты; он тоже закрыл глаза, целиком погрузившись в сладостное мучение – ему казалось, оно длится часами. Наконец она дала ему возможность кончить, и он забылся в блаженстве; а когда сознание вернулось, рассмеялся счастливым смехом: за сорок один год жизни он ничего подобного не испытывал. Но другая часть его сознания давно уже прикидывала, скоро ли займется заря. Им нужно улизнуть, прежде чем начнет светать. Сколько еще времени им понадобится? Она оседлала его, дрожа, как струна, в предвкушении его ласк, и он почувствовал, что член опять твердеет. Этому не будет конца, подумал он, – будет это, только это, до скончания времен. Но понимал, что это невозможно.

– Анна…

Шепот проник сквозь слои смутного сна и вонзился ей в ухо. Она открыла глаза. Сквозь ставни в сарай просачивался тусклый свет. В печке остались лишь тлеющие угли. Ей было холодно и хотелось пи́сать. Он накрыл их обоих одеялом, и под грубой тканью она чувствовала, как его голая плоть касается ее голой плоти.

– Анна, – снова шепнул он ей в ухо, – я должен отвезти тебя домой.

Она приоткрыла глаза и замерла. Страшно было даже шелохнуться. Вспомнился давешний кавалер Нелл, его напряженная неподвижность. И теперь она сама впала в ступор, надеясь, что так предотвратит беду.

– Как ты себя чувствуешь? Нормально? – спросил он.

– Да. Да, все хорошо, – сказала она.

На самом деле – ничего хорошего. С зарей ее ночные страдания обычно отступают, но если их сейчас увидят, фатальных последствий не избежать. Сердце бьется неровно, в ушах звенит.

Он встал и направился в другой угол сарая – и она впервые в жизни увидела голого мужчину: высоченный незнакомец, завитки темных волос ручейком сбегают по груди вниз и дружно курчавятся вокруг половых органов, которые напоминают пару ботинок, свисающих на шнурках с фонарного столба. Прежде Анна никогда не дожидалась конца любовного свидания: она тайком прокрадывалась к Леону в погреб, а потом они поодиночке выскальзывали наружу. Никто не собирал одежду при дневном свете, не вешал на себя болтавшуюся на спинке стула кобуру с пистолетом. Ужасала безнравственность того, что произошло между ней и этим гангстером. Может, она напилась до беспамятства? Или сошла с ума? Анна попыталась разумными доводами унять панику: ее мать никогда ничего не узнает; у нее самой выходной, на верфь ехать не нужно, – значит, она не прогуливает и даже не опаздывает. Но как возвращаться домой во вчерашнем наряде? Он же выдаст ее с головой. Необходимо выбраться отсюда до утра; а дома – пописать, принять ванну и нырнуть в свою постель отсыпаться. И пусть остаток сегодняшней ночи завершится и изгладится из памяти навсегда.

Пока он натягивал брюки, она ждала, потом неуверенно встала на ноги. Повернувшись к нему спиной, надела трусы, застегнула лифчик и привычно скользнула в комбинацию. Оказывается, она забыла снять украшения. Один нейлоновый чулок ночью задел печку и от жара сморщился. Она не стала надевать чулки и босая вступила в раскинутое на полу платье, повернувшись к Декстеру спиной – в знак того, что его помощь не требуется. Впрочем, он помощи и не предлагал, лишь рассеянно разглядывал этикетку на пустой бутылке из-под спиртного. Потом подобрал с пола два окурка, повертел их перед глазами и небрежно бросил обратно на пол. Видимо, он тоже был смущен. Анна застегнула до самой шеи расшитый бисером плащ и надела шляпу. Ее голые ноги покрылись гусиной кожей.

Пока он шарил по карманам, проверяя все ли на месте, она ждала у двери. Оба снова стали обыкновенными людьми в пальто и шляпах, и она немного успокоилась. Когда он тоже подошел к двери, она с облегчением ему улыбнулась. Приподняв пальцами ее подбородок, он небрежно поцеловал ее – на прощанье – и поднял засов. Потом опять поцеловал, уже всерьез, и Анна почувствовала, как вопреки всему в ней что-то распахнулось ему навстречу. Он пробудил в ней неутолимую страсть, отметавшую любые сомнения; поразмыслить она успеет потом. А сейчас она возвращается в тот волшебный сон, и ее недавний стыд разом исчез.

Он задвинул засов, снял шляпу и начал расстегивать пальто. Как легко можно это продолжить, удивилась она про себя. Еще, и снова – еще. До чего же ей хочется продолжения!

– А ведь мы с тобой встречались прежде, – неожиданно для себя проронила она и вдруг ощутила весомость сказанного. – Ты, небось, не помнишь.

– В клубе? – вполголоса спросил он.

– Нет. В твоем доме.

Он замер. Даже перестал расстегивать пальто. И хотя Анна жаждала продолжения, ей было ясно: она сама пресекла их порыв.

– В моем доме…

– Много лет назад. Я была еще маленькая.

Глядя ей в глаза, он покачал головой:

– Не могу себе представить. Каким образом?..

– Я приехала с отцом, – сказала она. – Эдвард Керриган. Вероятно, он у тебя работал.

Это имя заполнило комнату, как будто она его пропела. Или кто-то другой пропел. И этот звук – звук отцовского имени – словно бы вырвал Анну из сложившейся непотребной ситуации. Ее отец – Эдди Керриган. Теперь все то, что произошло между ней и Декстером Стайлзом, казалось лишь прелюдией к этому повороту событий.

Стайлз и глазом не моргнул, когда она назвала имя отца, будто никогда его не слышал или не мог припомнить. Он покрутил золотое кольцо на безымянном пальце, расправил отвороты пальто. Но в его внешнем спокойствии Анна уловила тот же страх и настороженность, которые испытала сама, когда в первый раз проснулась в сарае.

– Почему ты мне раньше не сказала? – вполголоса спросил он.

– Не знала, как к этому подступиться.

– Ты сказала, твоя фамилия Фини.

Он не обвинял; скорее был озадачен и напоминал человека, который хлопает себя по карманам в поисках какой-то запропавшей вещицы.

– Отец исчез, – сказала Анна. – Пять с половиной лет назад.

Декстер Стайлз снова надел шляпу, проверил, на месте ли часы, и, приоткрыв ставень, выглянул в щелку:

– Пора убираться отсюда.

Они направились к машине, каждый сам по себе. Над ними сияла холодная синева предрассветного неба. Он отпер правую переднюю дверь, и Анна скользнула в благоухающий салон. Стайлз с шумом захлопнул свою дверь и рванул с места. Несколько минут он молча вел машину, потом сказал:

– Я попал в неприятное положение. Узнаю все это только сейчас.

– В ту пору ты его прекрасно знал, – сказала Анна. – Он же на тебя работал.

И тут поняла, что до конца никогда в это не верила. Воспоминания чересчур походили на сон или мечту.

– Ты бы хоть меня спросила – я бы тебе все рассказал.

– Ты помнишь, как он приехал к тебе вместе со мной?

– Нет.

– Стояла зима, вроде нынешней. Я сняла туфли.

– Будь уверена, – сказал он, – если бы я что-то такое вспомнил, мы с тобой сейчас не сидели бы рядом в этой машине.

– Ты знаешь, что с ним случилось? – спросила она. – С Эдди Керриганом?

– Понятия не имею.

Анна пристально наблюдала за ним, надеясь, что он взглянет на нее, но он упорно смотрел на дорогу.

– Я тебе не верю, – проронила она.

Он резко нажал на тормоз – шины взвизгнули, притершись к тротуару тихой обрамленной домами улочки. Он обернул к Анне белое как мел лицо.

– Ты не веришь мне?

– Прости, – запинаясь, выдавила она.

– Это ты мне нагло лгала, – проговорил он. – Я понятия не имел, кто ты, что за штучка. Ты шлюха? Тебя кто-то нанял, чтобы ты со мной переспала, а потом это все выложила?

Уже не владея собой, она с маху влепила ему пощечину.

– Я же тебе сказала, кто я, – дрожащим голосом сказала она. – Я – Анна Керриган, дочь Эдди Керригана. И всю жизнь ношу это имя.

Она опасалась, что он ее ударит. Лежавшие на руле руки были покрыты шрамами, как у боксера. Он глубоко вздохнул. И наконец повернулся к ней.

– Чего ты хочешь? Денег?

Она едва не ударила его снова. Но вспыхнувший было гнев уже угас, она успокоилась, к ней вернулся здравый смысл, который, казалось, покинул ее.

– Я хочу знать, куда он делся, – сказала она. – И жив ли он.

– Тут я не помощник.

– А если бы ты вдруг исчез, разве тебе не хотелось бы, чтобы твоя дочь стала тебя разыскивать? – спросила она. – И даже не ожидал бы, что станет?

– Вот уж чего совсем не хотел бы.

– Почему? – ошарашенно спросила она.

– Я предпочел бы, чтобы она держалась подальше от таких дел, – сказал он. – Ради ее же блага.

Он смотрел прямо перед собой. Анна глядела на лежавшие на руле руки борца и чувствовала, что его слова оседают в глубине ее сознания. Она распахнула свою дверь и выпрыгнула из “кадиллака”, не имея ни малейшего представления, куда они заехали. И решительно зашагала мимо домов, не дожидаясь машины, хотя предполагала, что она вот-вот подъедет и Декстер ее окликнет. Но Стайлз, не повернув головы, промчался мимо.

Часть пятая
В океане

Глава 18

Пятью неделями раньше

В первый день нового, тысяча девятьсот сорок третьего года Эдди Керриган взобрался на Телеграф-хилл до самой Койт-Тауэр, или почти до нее, – очень уж ему хотелось с высоты взглянуть на пирсы Эмбаркадеро, но наверху путь преградили часовые. Внизу стояли под загрузкой три судна типа “Либерти”. Корабли выглядели одинаково, но Эдди знал: тот, что в середине – “Элизабет Симэн”; меньше чем через час он обязан туда явиться для прохождения службы. Эта перспектива страшила Эдди. Собственно говоря, он карабкался на Телеграф-хилл в надежде, что высота и открывающийся с нее простор помогут уменьшить его неприязнь к мореходству.

На предыдущей неделе он пять дней подряд сдавал экзамен на должность третьего помощника капитана. Экзамен проходил в таможне Сан-Франциско – огромном, украшенном колоннами здании. Всякий раз, поднимаясь по великолепной лестнице, которая очень подошла бы библиотеке или мэрии, он испытывал страх. Образование у него скудное, до выхода в море он не читал ничего, кроме газет. Но на кораблях читают все поголовно: в свободное время там больше нечем заняться, если ты не играешь в карты, особенно в криббидж. Постепенно Эдди тоже взялся за книги и убедился, что чтение ему нравится. Читал он по-прежнему медленно, однако вскоре понял, что его ум жаждет пищи – так собака с нетерпением ждет, чтобы кто-нибудь бросил палку, и потом, пыхтя и спотыкаясь, радостно мчится за ней. Несколько глав из “Справочника для офицеров торгового флота” он выучил наизусть и на экзамене на должность третьего помощника капитана получил очень высокую оценку.

Эдди внимательно разглядывал “Элизабет Симэн”, досадуя, что у него нет с собой бинокля. Башенные краны опускали огромные ящики в трюм номер два; наверно, самолеты, догадался Эдди. В нем вдруг проснулась несвойственная ему бдительность: он заранее готов был злиться на любую оплошность, как будто он уже в ответе за это стоящее в полумиле от берега судно, хотя еще не ступил на его палубу. Торговые суда, черт возьми, – это же не корабли военно-морского флота, увещевал он сам себя. У офицеров торгового флота даже нет положенной по уставу формы. Тем не менее он догадывался, что теперь, раз уж он офицер – пока что, правда, теоретически, – ему придется расстаться со спокойным безразличием, которое он в себе развивал все пять с половиной лет мореплавания.

Не сказать, чтобы прежде он работал спустя рукава. Нет, он вкалывал по-черному: для мирных отношений с командой это главное. В первый рейс его взяли кочегаром; в машинном отделении он лопатил уголь, бросал его в топку, тушил пожары; при температуре выше пятидесяти градусов чистил и смазывал раскаленное, запотевшее нутро топки, а двигатель ревел рядом так, что у него с тех пор звенит в ушах. Труд до полного изнеможения опустошил душу. Отработав восемь месяцев в машинном отделении, он по-тихому перешел в палубную команду. Поначалу ослепительное солнце не давало житья. Когда глаза наконец привыкли к яркому свету, он осмотрелся и заново, будто впервые, увидел море – бескрайнее, колдовское, всегда разное пространство; его поверхность то напоминает рыбью чешую, то кажется вощеной, то отливает чеканным серебром, то смахивает на морщинистую плоть. В нем есть своя структура и слоистость, но с берега этого не видно. Эдди научился сосредоточенно смотреть на это незнакомое море, незаметно впадая в полусознательное состояние, когда происходящее вокруг воспринимается словно бы в полусне. Порой в глазах вспыхивают золотистые искры: это в глазных яблоках лопаются сосуды. Голова гудит, как пустой котел. Не думать, не чувствовать – просто быть, только без боли. Он вспоминал свою прежнюю жизнь, но эти воспоминания занимали только один участок его памяти, а там были еще и другие, причем куда больше, чем Эдди предполагал. Он научился обходить этот участок стороной. А спустя какое-то время вообще забыл дорогу к нему.

Поначалу, на первых судах, где не было членов профсоюза, он ютился в каюте человек на двадцать, но позже, после Великой забастовки[37]37
  Имеется в виду массовая забастовка портовых рабочих на Западном побережье страны в 1934 г.


[Закрыть], на Западном побережье такие посудины были запрещены. Преступники, наркоманы со шприцами в дорожном чемоданчике, боксеры-любители с дырявой памятью – все спали в койках бок о бок, и когда сосед кашлял, пукал или стонал, Эдди казалось, что эти звуки издает он сам. Однажды ночью он застал в кочегарке двух матросов: хрипя от вожделения, они вцепились в лоснящиеся тела друг друга. Это мерзкое зрелище вызвало у него отвращение. Он решил действовать: заявить протест, найти какого-нибудь кляузника и состряпать жалобу… Но к концу вахты ему уже было все равно. Ночной эпизод рухнул в прошлое, от него осталась лишь точка на навигационной карте, указывавшая, где это произошло. В 1937 году у всех были свои тайны. Никто в мире не трепал языком больше, чем матросы, но цель у всех была одна: скрыть то, чего нельзя было поверить никому.

Нападение на Перл-Харбор положило конец бесцельным странствованиям Эдди. Теперь родине остро понадобились опытные моряки, чтобы перевозить боеприпасы, и он легко, без усилий получил повышение: из рядового матроса превратился в годного к службе моряка. Таких настойчиво призывали готовиться и сдавать экзамен на должность третьего помощника капитана. Эдди сопротивлялся несколько месяцев: очень уж ему хотелось сохранить свой зыбкий душевный покой, под которым крылась характерная для Эдди инертность. Не вышло: в военное время, даже если реальной войны не видно, инертность принимают за тягу к безделью. Эдди одолела скука, на душе стало тревожно. За пять с лишним лет он даже двух недель подряд не провел на берегу; в конце концов, он взял расчет, сошел в Сан-Франциско на берег, сел на поезд и поехал в Алмейду на двухмесячные курсы по подготовке морских офицеров.

Глянув на часы, Эдди стал спускаться с Телеграф-хилл. Залив был полон военных кораблей. На окрестных холмах там и сям виднелись светленькие дома, напоминавшие птичьи яйца. Он огорчился: против ожиданий эта картина не смягчила новую для него тревогу. Впрочем, не совсем новую. Это – отголосок его прежней жизни. Эдди уже позабыл то чувство. Тридцать минут спустя он уже поднимался с пирса 21 на борт “Элизабет Симэн”. Не успел он дойти до палубы, как по ушам ударил знакомый голос, самоуверенный, зычный, с четким британским акцентом. Эдди застыл на сходнях. Может быть, обладатель голоса – совсем другой человек, да кто угодно, только не презирающий его боцман. Нет, невозможно. Во всем свете только один человек так говорит.

Поднявшись на главную палубу, Эдди оглядел стрелы кранов с грузом, пошарил глазами среди наблюдавших за погрузкой стивдоров[38]38
  Стивдор – лицо, ведающее погрузкой и выгрузкой судов в портах.


[Закрыть], выискивая чернокожего боцмана. Но нигерийца нигде не было видно, и слышно тоже не было. Уже не в первый раз воображение сыграло с ним эту шутку.

Возле средней надстройки Эдди отрапортовал второму помощнику, мистеру Фармингдейлу. Аристократические манеры и белоснежная борода Фармингдейла вызывали в памяти какой-нибудь благородный чеканный профиль на старинной монете, но Эдди считал его пьянчугой. Выдавала Фармингдейла не только сверхосторожная походка – в конце концов, это был первый день нового года, и многие моряки передвигались с большой осмотрительностью. Но его выдавал исходивший от него запах – так попахивает земля, смешанная с гнилыми апельсиновыми корками. С души воротит, подумал Эдди.

В офицерской кают-компании он вручил капитану свою новенькую – как говорится, еще чернила не высохли – лицензию на должность третьего помощника. Молодой светловолосый капитан Киттредж был на редкость хорош собой; он больше походил на звездного киноактера, играющего роль капитана, чем на настоящего морского волка. Рядом с ним Эдди почувствовал себя стариком. Для третьего помощника он и впрямь староват.

– Вы решили выйти в море после отставки? – спросил капитан; очевидно, он был того же мнения.

– Нет, сэр. Я и прежде ходил в плавание.

Капитан кивнул, а про себя, скорее всего, причислил Эдди к неудачникам; до войны такие нередко встречались на торговых судах. Лицо Киттреджа лучилось типичным для американцев вызывающим оптимизмом: собеседник ждет от тебя самого лучшего и уверен, что ты не подкачаешь, а иначе – держись! Плавание на “Элизабет Симэн” у него уже третье, добавил капитан; первые два были вполне заурядными: сновали туда-сюда по тихоокеанским островам.

– Эта госпожа “Симэн” – девушка с характером, – добавил Киттредж и подмигнул. – Мы делали двенадцать узлов в час.

– Двенадцать?! – изумился Эдди.

Все знали, что грузовые суда типа “Либерти” – тихоходы; двенадцать узлов в час – это для них максимальная скорость. Может, жизнерадостность и американский напор капитана постепенно передались и кораблю?..

В носовой части судна три иллюминатора были открыты; внезапно в них ворвался свежий бриз. Вдали смутно виднелся Сан-Франциско: голубые, желтые, розовые пятна. Светлый город. В залах профсоюзов и в моряцких церквах из уст в уста передавали жуткие истории о событиях на Восточном побережье: подорванные торпедой танкеры горят, точно праздничный фейерверк; в страшном Северном море люди в спасательных шлюпках, не добравшись до Мурманска, насмерть замерзают с веслами в руках. Здесь, дома, эти ужасы трудно себе представить. Со времени трагедии в Перл-Харбор прошел год, и Эдди провел его примерно так же, как капитан Киттредж: судно разгружалось в море, недалеко от берега, – и никаких увольнительных; однако явной опасности тоже не было, особенно к концу сезона тайфунов.

Каюта Эдди находилась на палубе, по правому борту ближе к корме, рядом с судовым лазаретом. Каюта тесная, без затей: койка с выдвижными ящиками, узкий стенной шкаф, рабочий стол, умывальник. Но для Эдди, привыкшего довольствоваться одним рундуком на двоих, а то и больше, столь обширное пространство для него одного казалось непозволительной роскошью.

Разбирая дорожный сундучок, он наткнулся на запечатанный конверт; на нем аккуратным учительским почерком было написано: “Вскрыть позже”. Наверняка его подложила в сундучок Ингрид, молодая вдова, с которой он три недели назад познакомился в Сан-Франциско. Озадаченный и раздраженный, Эдди сунул конверт в ящик стола и направился в рулевую рубку: пора заняться своими прямыми обязанностями. Он пролистал судовой журнал, проверил, когда бьют склянки и пользовались ли сигнальными флагами. Эдди уже дважды ходил в плавание на судах типа “Либерти” и знал “Элизабет Симэн” как свои пять пальцев: на судах серийного производства одинаково все, вплоть до последнего обитого клеенкой рундука. Из окна рубки он наблюдал, как в трюм номер два загружают точно такие ящики, как те, что он видел с Телеграф-хилл. И не ошибся, это самолеты, “дугласы-А-10”. На ящиках надписи на кириллице.

Он спустился со средней надстройки и вернулся на главную палубу. В трюм номер три, в кормовой части, опускали тарные грузы общего назначения: мешки с цементом, консервированную говядину, яичный порошок, сапоги. Эдди поднялся на корму, где стояли пушки, поздоровался с вахтенным артиллеристом; это был лопоухий юнец, постриженный небрежно, как все новобранцы, и у Эдди защемило сердце. Ни один моряк не хочет служить артиллеристом на торговом судне; тем не менее в личном составе каждого сухогруза имеется канонер военно-морских сил – на случай нападения.

Спустившись с орудийной палубы, Эдди заметил, что крышка люка, ведущего в машинное отделение, приоткрыта. По уставу спускаться туда могут только офицеры, но палубная команда знает, как раздобыть ключи. Эдди тоже прекрасно это знал и сам не раз ими пользовался. Если нужно высушить белье, лучше места, чем машинное отделение, на корабле не найти.

Эдди решил выяснить, кто повинен в таком явном нарушении дисциплины и стал спускаться в знакомое, отдающее машинным маслом теплое нутро корабля. И тут же едва не столкнулся с чернокожим боцманом: нигериец шел вверх по тому же трапу.

– Как?.. Вы… – забормотал боцман; от удивления и досады он, против обыкновения, потерял дар речи. – Как прикажете понимать? Вы лишились рассудка и взялись проверять, явилась ли на работу моя палубная команда?

Но Эдди был готов к атаке, а это важное преимущество.

– Вовсе нет, боцман. Теперь у меня имеется удостоверение третьего помощника, – сказал он и впервые по-настоящему обрадовался этому повышению.

Как большинство боцманов, нигериец относился к офицерам без всякого уважения. Мало того, он презирал крепких моряков, которые становились офицерами; таких обычно называли “поскребышами”. Эдди уловил на темно-коричневом выразительном лице боцмана еле сдерживаемое презрение.

– “Поскребыш”! – издевательски-льстивым голосом произнес он. – Поздравляю, сэр! У вас это первый рейс в новом ранге?

– Вообще-то да, – признался Эдди.

Сердце у него забилось чаще – как всегда при попытке соперничать с боцманом в остроумии. Тот гвоздил собеседника словами, и Эдди балдел, точно боксер, получивший удар в голову. Он никак не мог привыкнуть к манере речи боцмана: такое высокомерие – и у кого? У негра!

– И вам, боцман, не обязательно называть меня “сэр”. Думаю, вам это и без меня известно.

– О, тут я вполне в курсе, третий помощник, – весело проорал боцман. – Я употребил слово “сэр” всего лишь из учтивости, в знак признания и восхищения вашим умопомрачительным взлетом к вершинам военно-морской иерархии.