Текст книги "Манхэттен-Бич"

Девчонок и мальчишек квартала объединял только “ринголевио” – командная игра, похожая на прятки, но с “тюрьмой” для пойманных; в нее играли даже старшеклассники. Как-то в марте Анна, уже восьмиклассница, проскочила в чей-то погреб, затаилась, скрючившись за бочками с осенними яблоками, и вдруг услышала шепот:

– Тебя там найдут.

Шепот шел из сарая с высокими деревянными стенами, с самого верху. Дверь в сарай была закрыта на висячий замок, но Анне удалось вскарабкаться на бочку, чуть возвышавшуюся над стенкой; оттуда она спрыгнула вниз, на кучу бревен, но, пощупав бревна, поняла, что это скатанные в рулоны ковры.

– Тихо! Сюда идут.

Так это парень, догадалась Анна.

Она прильнула к щелке между досками и разглядела трех членов команды противников. Одного она узнала: это Шеймус, старший брат Лилиан, он влюблен в Анну. Первым делом Шеймус направился к бочкам с яблоками – сначала Анна пряталась там, – затем к сараю, в котором она потом затаилась. Шеймус ощупывал доски – искал, как пролезть в сарай. До Анны уже долетал нафталинный запах его одежды и запах фруктового ситро изо рта; она испугалась: вдруг и он ее унюхает. При мысли, что ее найдут в запертом сарае наедине с парнем и она станет всеобщим посмешищем, Анна оцепенела. Ей только-только исполнилось четырнадцать лет. Когда преследователи стали обшаривать другие углы и закоулки, Анна облегченно вздохнула. Вокруг ни звука. Она надеялась, что если парень сообразил, как попасть в сарай, то найдет и способ выбраться из него. Но чем дольше она лежала, не смея шевельнуться, тем меньше ей хотелось улизнуть оттуда. Почему-то ей нравилось лежать в теплой тьме, слушая отдаленное гудение газовой печи и поблизости – дыхание парня.

Какое-то время спустя он взял Анну за руку. Ей не хотелось устраивать сцену: раз она не выдернула руку сразу, теперь уже как-то неловко трепыхаться. Разве ей страшно, что ее держат за руку? Вроде бы нет. Анна чувствовала, как пульсирует кровь в его теплых пальцах. Он потянул ее руку к своим штанам, к туго напрягшейся ширинке на пуговицах. Может быть, я вовсе и не здесь? – подумала Анна. Разумеется, она могла убрать свою руку, но почему-то медлила, а в голове опять промелькнуло: Может, это вообще не я. Хмельной яблочный дух мешался с запахом пыли и пшеницы, исходившим от ковров. Когда парень потянул ее руку к ширинке, Анне сначала было любопытно: что же дальше? Но она тут же поняла шо, и на смену любопытству пришло желание. Спустя недолгое время он содрогнулся, будто от удара током. Затем повернулся на бок и свернулся калачиком, видимо, считая, что на том дело кончилось. Он, однако, ошибся: то непонятное, что происходило между ними, заразило и Анну. Она взяла его ладонь, прижала к своей плиссированной юбке и стала водить по ней его пальцами, пока мощный фонтан наслаждения не сотряс ее тело.

Это же Леон, догадалась Анна. А может быть, с первой минуты знала.

– Я вылезу первым, – сказал он.

Они поодиночке присоединились к играющим. Леону было шестнадцать лет. “На этом все, точка”, – подумала Анна. Но ошиблась.

После уроков Леон помогал отцу, кладбищенскому каменотесу, – но бизнес, как везде, загибался, и даже среди дня Леон мог без опаски смываться из мастерской. Иногда, заметив, что он вдруг исчез, хотя только что играл на улице, Анна шла прямиком к лошадиному загону; Леон ее уже ждал. Иногда ждала она, а он не являлся, или же она узнавала, что он был, но ушел. Укрывшись от посторонних глаз, они действовали тихо, с ненасытной жадностью воров-домушников. Поначалу им хотелось заново пережить радость первой робкой близости. Но довольно скоро одежда, слой за слоем, стала уступать восторгам обнаженной плоти. Из бельевого комода матери Леон тайком вытащил перину и расстелил ее на рулонах ковров. После очередной смелой ласки Анна мысленно клялась себе, что на этом все, теперь они удовольствуются повторением пройденного. Но управлявший ими великий закон природы предполагает неодолимую тягу к новым наслаждениям. При этом Анна не отдавала себе отчета, чем они занимаются, что лишний раз доказывает ее невинность. Дни напролет она мечтала продлить их общий темный сон; одновременно ей казалось, что все это происходит где-то еще и не с ней, а совсем другой девушкой. В том сумрачном загоне она разом выскальзывала из своей обычной жизни, точно булавка, провалившаяся в щель между половицами. “Я не понимаю, о чем вы говорите, я ничего подобного не делала, – мысленно и совершенно искренне говорила она безликому обвинителю. – Я знать не знаю, что это такое”.

Порой они оказывались на волосок от разоблачения; то не ко времени являлся хозяин, то прачка, то члены итальянского семейства, хранившие в погребе бочки с яблоками – на сидр.

Но поскольку всем было невдомек, чем на самом деле занимаются эти двое, им было довольно легко скрываться от чужих глаз. Никто и не думал вникать в их шашни. В их квартале и раньше чего только не бывало: парни и девушки тискались чуть ли не на виду у всех, украдкой целовались взасос, трех парней и двух девушек застукали у Майкла Фассо в чулане – о том случае судили и рядили больше месяца. С некоторых влюбленных осмотрительные родители не спускали глаз, ни на минуту не оставляли их наедине. Но чтобы из месяца в месяц бегать на тайные свидания? В летнюю жару лежать рядом абсолютно голыми? Немыслимо. Вздумай Анна поделиться с Лилиан или Стеллой, те решили бы, что она лжет или сошла с ума. Она поверяла все только Лидии.

В день, когда Анна лишилась девственности, она, по совету Стеллы, прихватила с собой деревянную линейку: Стелле ее замужняя сестра сказала, что в первый раз бывает жутко больно. Почувствовав боль, Анна сунула линейку в рот и, как собака, стиснула ее зубами изо всех сил. И не издала ни звука.

Он конечно же знал, что в нее кончать нельзя. Это было известно всем мальчишкам.

Порой ей казалось, что ее тайна отдается в теле таким громким звоном, что хотелось закрыть ладонями уши и завизжать в голос. Отец от нее отречется. Анна чувствовала, что он исподволь наблюдает за ней, и пугалась: а вдруг он догадался? Но знать наверняка он точно не мог. Работа поглощала все его время, он даже частенько не ночевал дома. Порой он пытался поговорить с Анной, как прежде, но она уже отвыкла с ним откровенничать. И, хотя чувствовала, что это его огорчает, ничего не могла с собой поделать. Он первый ее огорчил.

Когда отец исчез, Анна испытала только облегчение. А спустя неделю-другую тяжесть его отсутствия стала давать себя знать приступами тошноты, и Анна скрывалась с Леоном в загоне, чтобы забыться. В старших классах школы ходили слухи про девочек, которым внезапно понадобилось уехать – “пожить у родственников”. Одна из них, Лоретта Стоун, теперь на год отстала от сверстников; много пережившая, она сторонилась одноклассников, а ее предполагаемое “падение” со смаком обсуждалось в школе. В одном Анне повезло: среди одноклассниц только у нее еще не начались месячные.

В ноябре, через восемь месяцев после ее первого появления в загоне, владелец участка привел туда целую артель двоюродных братьев: он затеял расширить погреб и устроить там салун: другого способа заработать деньги просто не существует, объяснял он. Артельщики расстилали мешковину, бросали на нее камни, землю, разбитые бочки, обломки угольных печек и вытаскивали эти вороха на улицу. Вместе с другими ребятами, болтавшимися в это время на улице, Анна во все глаза смотрела на происходящее. В безжалостном свете дня перед ней лежала куча побитых молью ковров, а сверху – замызганное, в пятнах запекшейся крови покрывало. Она ушла в свой подъезд, заперлась в уборной на первом этаже, и там ее вырвало.

И ее, и Леона преследовало чувство, будто они состоят в интимной близости с незнакомыми людьми, которые им привиделись во сне, – ощущение было не из приятных. Ее коробило при виде его грязных ногтей, редких зубов. К тому времени отец уже два месяца как пропал, но Анна не могла отделаться от чувства, что, увидев Леона, он пришел бы в ужас. Они больше не прикасались друг к другу. Предпочитали делать вид, что не знакомы, а годом позже отец Леона увез семью на запад.

Салун так и не был построен.

В последние школьные годы и на первом курсе Бруклинского колледжа Анна старательно изображала из себя невинную девушку. Как повела бы себя такая девушка, если бы один из парней прижал ее спиной к стене и попытался поцеловать? А если бы погладил ладонями ее груди под свитером с воротничком, испугалась бы? Ее немалый опыт в сексуальных делах был крайне опасен; если бы парни пронюхали про то, чем она уже занималась, Анна стала бы изгоем, как Лоретта Стоун. Вынужденная постоянно быть настороже, Анна стала держаться натянуто, и мальчики считали ее холодной, даже фригидной. “Я смотрю, ты меня боишься, а зря, я тебя не обижу, – сказал парень, пригласивший ее на свидание. – Просто хочу хоть разок поцеловать тебя по-настоящему”. Но Анна знала, что настоящий поцелуй может открыть все шлюзы. И свидания часто кончались тем, что парень уходил в полной ярости.

Она уже давным-давно перестала мечтать, что отец вернется; тем не менее она время от времени обращалась к его неясному образу как к свидетелю ее добродетельности: Видишь? На самом-то деле я не шлюха.

Но, как прежде, единственным человеком, которому Анна поверяла все, что с ней происходит, была Лидия. Но она могла только слушать. Ни дать совет, ни расспросить Анну о том, что ее тревожит больше всего, она не могла. Когда же судьба позволит сестре понять то, что Анне уже известно? Или – когда она все это позабудет?

Глава 10

Вереду утром, накануне Дня благодарения, Декстер и Генри Фостер стояли под полуоблетевшими деревьями возле Элтонской академии танца. В воздухе звенели мальчишеские голоса, хотя вокруг не было ни души.

– Извини, что приходится ждать, – сказал Генри, с беспокойством поглядывая на обветшалое деревянное строение посреди скромной лужайки, окруженной общежитиями. – Что-то Битси задерживается, дольше обычного приводит себя в порядок.

Как большинство протестантов, собратьев Генри по вере, он был совершенно не способен выражать свои чувства словами, но по его расстроенному лицу Декстер понял, что в семье у Генри по-прежнему нелады.

– Брось, это все ерунда, – он потрепал Генри по плечу и украдкой глянул на часы; старик-тесть ясно сказал: к коменданту верфи опаздывать недопустимо. – Как малышка?

– Красотулька наша! Только часто плачет. А Битси ужасно расстраивается.

У Генри задрожали руки.

– Ничего, все это пройдет, – сказал Декстер.

– Ты думаешь?

Кроткие голубые глаза Генри впились в его лицо, будто от того, что скажет Декстер, зависела вся его жизнь.

– Уверен, – ответил Декстер.

Наконец в дверях Академии появилась Битси – нов каком наряде! Будь на ее месте Табби, Декстер немедленно отправил бы ее обратно – переодеваться. В свитере из ангорской шерсти с низким вырезом и гофрированной шелковой юбке Битси походила на стенографистку, у которой роман с начальником или она рассчитывает такой роман завести. У Битси тоже, как у Гарриет, рыжеватые волосы и кошачьи глаза, но Битси настолько озабочена своей внешностью, что сестры кажутся совсем разными. Против обыкновения, Битси не заколола волосы, они свободно свисают из-под маленькой шляпки. Каково-то сейчас Генри, с его щепетильностью! Декстер глянул на него, давая понять, что признает неприличие наряда Битси, но это его ничуть не смущает. Да и что ему до Битси? Они идут на встречу со стариком-тестем; пусть он и распекает дочь, если считает нужным.

Когда все уселись в “кадиллак” и захлопнули дверцы, Декстер едва не задохнулся: в салоне висел горьковатый мускусный запах духов Битси. Надеясь наверстать упущенное время, Декстер помчался по обсаженной деревьями автостраде, и тут Битси его снова ошарашила: закурила сигарету. Будь на ее месте мужчина, Декстер вырвал бы у наглеца сигарету и выкинул в окно. В чужом автомобиле не курят без разрешения хозяина, тем более что это не абы какая машина, а “кадиллак” новой серии 62, салон обит великолепной кожей кремового цвета. Когда Битси протянула ему пачку, он лишь отрицательно мотнул головой.

– Бросил, что ли?

По голосу было слышно, что она досадует.

– Давно.

– Осуждаешь. Генри тебе нажаловался.

– Ни слова не сказал.

– Это на него похоже.

– Ты же знаешь, он тебя обожает.

– Он заслуживает лучшего, – сказала она, выпуская облако дыма.

– Отчего бы не воздать ему по заслугам?

Битси промолчала. Декстер глянул на нее и поразился: по ее лицу, смывая с ресниц тушь, текли слезы.

– Успокойся, Битси.

– Я сама все испортила.

– Не глупи.

– Я – жуткая мать. Мне нужно одно – чтобы меня оставили в покое. Я охотно убежала бы куда глаза глядят и совсем другим человеком начала все заново, – сказала она и зарыдала.

Уловив в ее голосе нотки неминуемой истерики, Декстер было решил съехать с шоссе и успокоить ее. Но время поджимало. Битси по-прежнему заливалась слезами, и Декстер жестко сказал:

– Слушай, Битси, возьми себя в руки и попытайся взглянуть на вещи здраво. Ты – замечательная женщина, ты держишь Бога за бороду. Просто…

Рыдания стихли, судя по всему, она ловила каждое его слово. Декстер почувствовал, что она ждет его приговора, как чуть раньше ждал Генри. Одна беда: Декстер понятия не имеет, что, собственно, происходит с Битси.

– … ты переутомилась, – закончил он фразу.

Диагноз разочаровал обоих. Она горько рассмеялась.

– Генри твердит мне то же самое, слово в слово. А ты, Декстер, стал на него похож. Вот уж чего мне в дурном сне не привиделось бы. Вы с Хэтти – два сапога пара. Выходит, ты только казался сумасбродом.

– С годами сумасбродство проходит, – заметил он.

Но ее слова задели его за живое и жгли все сильнее. Он жал на педаль газа и, к собственному удивлению, неотступно думал об одном: получается, жена школьного учителя обвиняет его, Декстера, в недостатке сумасбродства? Она что, забыла, с кем разговаривает, черт побери?!

Остаток пути они в основном молчали. Битси курила одну сигарету за другой (выкурила четырнадцать, но кто ей считает), с помощью косметички старательно замазывая следы бурных переживаний. Наконец Декстер подъехал к воротам верфи – за три минуты до назначенной встречи; у него было ощущение, что он выкурил целую пачку. Обивка салона наверняка чуточку закоптилась.

Их встретили два морских пехотинца и повели к легковым автомобилям. Декстер быстро и ловко усадил Битси в одну из машин, а сам юркнул в другую, где уже сидели тесть, Табби и водитель, морской пехотинец. Табби мечтала об этой поездке, сама несколько раз в том признавалась, и Декстер снова убедился, что дочь у него растет серьезная и глубокая. Сравнение – занятие для молокососов, однако, усевшись рядом с дочкой на заднем сиденье и глядя на ее взрослую прическу с валиком волос надо лбом, на ее спокойное лицо и искренние пытливые глаза, он подумал: взгляд точь-в-точь как у кузена. Грейди, уже в темно-синей форме, сидел справа от Декстера.

Первым делом они поехали в госпиталь; там уже стояла очередь: мужчины и молодые женщины рвались сдать кровь. Оркестр сборщиков-монтажников играл “Вспомним Перл-Харбор”. Декстер всматривался в лица девушек: вдруг мелькнет та, с которой несколько недель назад он познакомился в клубе. Но – увы, то ли ее в очереди нет, то ли он плохо запомнил лицо и просто ее не узнал. Потом машины остановились, и все вышли посмотреть, как поворотный кран со стрелой, подхватив орудийную башню размером с трамвайный вагон, описывает над водой дугу и опускает башню на палубу стоящего на якоре линкора. Битси вцепилась в руку Джорджа Портера; к счастью, он приехал без Реджины. Пусть теперь он, хотя бы ненадолго, возьмет заботы о Битси на себя.

– Когда выпуск? Недели через три? – не сводя глаз с крана, спросил Декстер у Грейди.

– Да, сэр. Через три с половиной.

– Когда я слышу “сэр”, Грейди, мне чудится, что у меня за спиной стоит офицер.

– И я ему о том же твержу, – не очень к месту вставил Купер.

– Что поделаешь: привычка, с… – Грейди осекся и усмехнулся.

Высокий, прекрасно сложенный парень, в широко расставленных глазах мерцают озорные искорки.

– Когда примерно выйдете в море? – спросил Декстер.

– Чем скорее, тем лучше, – ответил Грейди. – До смерти надоело писать эссе про Пунические войны, когда наша страна воюет.

– Мы вовсе не жаждем поскорее тебя проводить, – отозвался Купер, растягивая каждое слово; он обнял Грейди за плечи – у сына они заметно шире, чем у отца. – Война будет долгая, еще навоюешься.

Грейди напряженно замер в отцовских объятиях:

– Но меня, папа, готовили именно для этого.

Потом их подвезли к корпусу номер 128. Это был огромный механический цех, в нем, дрожа от напряжения, слаженно работали поршни, турбины и блоки, создавая что-то важное, но непостижимое. Ветер с реки продувал цех насквозь, кружил сухую листву, точно конфетти. Табби дрожала от холода. Декстер приехал без пальто, но Грейди держал на руке дедову форменную шинель (старик, как ни странно, перемен погоды не замечал); он подошел к Табби, заботливо набросил шинель ей на плечи. И чуть помедлил, придерживая борта шинели. Вернее, не выпускал из рук закутанную в шинель Табби, а она смотрела на него снизу вверх и улыбалась чему-то своему, сокровенному. Декстер замер, от грохота механизмов у него заложило уши, но он не сводил глаз с дочери и племянника. Что происходит? – спрашивал он сам себя. Ему вспомнился ее красный лакированный “Ларец желаний” с кнопкой, в нем крылась тайна.

Вернувшись в машину, он постарался выбросить тот вопрос из головы. Грейди уже без малого двадцать один год, из них он почти семь лет прожил вдали от дома, с тех пор как поехал учиться в Чоут[25]25
  Чоут – американская частная школа в г. Уоллингфорт, штат Коннектикут.


[Закрыть]. Фактически он уже мужчина, а Табби – еще девочка, ей только-только исполнилось шестнадцать. Правда, прошлым летом они много общались в Ньюпорте: плавали на яхте Купера, играли в теннис, а потом развлекались в клубе. Что там между ними происходило? Грейди, безусловно, человек долга, но есть в нем озорная жилка, неотъемлемая часть его обаяния. Декстер попытался отделаться от этих мыслей. Ну, поцеловал кузен кузину – эка невидаль! Лишь бы тем дело и ограничилось.

Может, у него просто разыгралось воображение?

Наконец, они доехали: последняя остановка, корпус номер 4. Оказалось, это цех металлических конструкций, в нем работает восемьсот девушек. Отличить их от мужчин трудно, особенно сварщиц: все в толстенных рукавицах, лица закрыты щитками. Ориентироваться приходится по росту. Посетителей вели от пролета к пролету, и Декстер постепенно навострился. Вот девушки с горелками в руках. Поодаль другие режут листы металла. А здесь девушки вытачивают из дерева модели строительных узлов для будущего судна. И все они, даже самые хорошенькие, работают буднично, деловито, мол, хочешь – смотри, не хочешь – не смотри. Волосы скрыты под платками. Декстер часто сокрушается, что современные девушки чересчур мягкосердечны, но, похоже, эти дамочки без колебаний возьмут в руки пистолет. Под таким комбинезоном, черт подери, запросто укроется наплечная кобура, и никто ничего не заподозрит.

– Впечатляет, правда? – обратился он к дочери.

– Что именно? – спросила Табби; лицо у нее раскраснелось.

– Девушки эти. Ты же на них хотела посмотреть. Не зря мы сюда приехали, верно?

Но его старания пропали втуне. И он знал почему: Табби с нетерпением ждет встречи с Грейди, верфь ее не волнует. Все – ради встречи с ним.

– Не помню, папа, – сказала она, рассеянно приглаживая волосы. – Мне казалось, что больше всех ты хотел сюда съездить.

Отстояв длинную очередь, Анна подошла наконец ко входу в пункт сдачи крови и тут услышала голос Деборы, замужней женщины, которую Роуз прозвала “неисправным краником”: Дебора спрашивала, есть ли гарантия, что ее кровь достанется не кому попало, а именно ее мужу.

– Извините, о таких гарантиях не может быть и речи, – отрезала медсестра. – Кроме того, не исключено, что у вас другая группа крови.

– Нет, та же! – завопила Дебора. – Я в этом уверена!

– Во дает! – шепнула Роуз.

– Вы уверены? – миролюбиво переспросила сестра, втыкая иглу в предплечье Деборы. – При переливании крови самое главное – ни в коем случае не влить пациенту кровь другой группы. Это очень опасно. Единственное исключение – люди с четвертой группой, им можно вливать любую. Вы случайно не знаете, какая группа крови у вашего мужа?

Ответ потонул в горьких рыданиях. Медсестра умело придерживала руку Деборы, пока неровная красная струйка текла по прозрачной пластмассовой трубочке. Оркестр сборщиков-монтажников играл “Не сиди под яблоней”[26]26
  “Не сиди под яблоней ни с кем, кроме меня…” – популярная песня времен Второй мировой войны.


[Закрыть].

– Они женаты пять лет, – шепнула Роуз. – А реветь она перестанет, можешь мне поверить.

Двадцативосьмилетняя Роуз была старше почти всех замужних женщин в цехе, ее пышные еврейские кудри были предметом зависти всех товарок. Рассказывая про мужа, Роуз закатывала глаза, подпускала шпильки и заявляла, что теперь, когда он уехал, она наконец высыпается. Сынишку Мелвина она называла “приставучкой”, но по лицу было видно, что она его обожает, и Анна поняла, что для Роуз единственный способ выпустить пар – это шуточки и насмешки.

Глядя, как струйка ее крови вьется в пластмассовой трубочке, Анна спросила:

– А цвет всегда красный?

– А какой же еще цвет у крови? – засмеялась сестра.

– Очень уж она… яркая.

– Это из-за кислорода. Любая другая вас вряд ли устроит.

Анна покосилась на сидевших рядком соседок: из женских предплечий различной полноты вились трубочки с одинаковой на вид алой жидкостью. Анна поискала глазами Нелл. Неделю назад подружка без предупреждения исчезла. Пять обеденных перерывов Анна провела у корпуса номер 4, поджидая ее, а потом все же отправилась в формовочный цех выяснять, в чем дело. Ей было неловко, что она не знает фамилии подруги, но красотку по имени Нелл знали все. Стоило назвать ее имя, и девушки мгновенно замыкались в себе, слова из них не вытащишь. Все это Анне знакомо по собственному цеху. Бригадир сказал, что за неделю Нелл ни разу не явилась на работу. И теперь вряд ли явится.

Удивляться тут было нечему, но Анна все не могла смириться с ее исчезновением. Возможно, она избаловалась, разъезжая на велосипеде подружки. Теперь вымощенные кирпичом проходы между зданиями верфи и косые солнечные лучи, едва касающиеся крыш даже в обед – в разгар дня, стали казаться ей ловушкой. Вдобавок на нее ополчились замужние товарки; все, кроме Роуз, держались подчеркнуто вежливо, но за их вежливостью крылась обида. Можно подумать, что их мужья шепчут во сне ее имя!.. Словом, цех Анне опостылел, и она утешалась мечтами: может, ей удрать из цеха и стать водолазом?.. По вечерам после работы она теперь бежала на пирс С и, пока не стемнело, искала там учебную баржу. Ей хотелось спросить мистера Восса, можно ли добровольно пойти в водолазы, но она опасалась показаться неблагодарной.

Каждой сдавшей кровь женщине полагался отдых. Анна и Роуз сели в автобус, который привез их обратно, к проходной на Сэндз-стрит. Обе были в цивильной одежде, потому что после сдачи крови полагался отгул. Медики рекомендовали пить фруктовые соки – в таком случае, заявила Роуз, можно взять к обеду по бокалу вина.

– Это же самый настоящий фруктовый сок, – сказала она.

Анна предложила выпить за Сэндз-стрит: ее очень интересовали тамошние матросские притоны, но Роуз придерживалась общепринятого мнения, что приличным женщинам небезопасно появляться там даже днем. Они сели на трамвай, доехали до отеля “Святой Георгий”, что на Генри-стрит, и поднялись на лифте на “Бермуда-террас”, откуда открывается вид на весь Бруклин, а вечером там можно потанцевать. Обе заказали спагетти (самое дешевое блюдо в меню) и графинчик красного вина. Анна уже однажды пробовала вино в заведении “Стелла Иовино”, и оно ей не понравилось, но внутренний голос подсказывал, что выпить бокал вина с Роуз – совсем другое дело: застольный разговор может принять неожиданный оборот. И действительно, когда официант наполнил бокалы, Роуз сказала:

– Я считаю, ты должна знать, что в нашем цеху говорят женщины. Про тебя и мистера Восса.

– Могу себе представить.

– Уверяют, что он бросил жену. Из-за тебя.

– Так он даже не носит обручального кольца.

– А раньше, по их словам, носил. Я, честно говоря, не заметила. Анна, это правда?

– Конечно, нет.

– Так я и знала! Я же им говорила: “Она совсем не такая”.

– Интересно, а мистер Восс про эти слухи знает? – задумчиво проговорила Анна.

– Во всяком случае, он сделал все, чтобы они поползли!

– Ему грозят неприятности?

Роуз молча взглянула на нее, и Анна почувствовала себя наивной дурочкой и одновременно лицемеркой.

– Скорее всего, Анна, неприятности грозят тебе, – сказала Роуз. – Вызовы к нему в кабинет, особые поручения за стенами цеха… – этим дело не кончится. Он будет ждать ответных шагов с твоей стороны. Удивляюсь, что до этого еще не дошло. Раньше я работала в телефонной компании и там вдоволь наслушалась таких историй: рано или поздно он потребует награды, и ты окажешься в очень трудной ситуации. Если откажешь, он обозлится; возможно, уволит тебя или распустит гадкие слухи. А если уступишь, что ж… Значит, ты совсем не такая, какой кажешься.

– А чем ложные слухи могут мне повредить?

Роуз была явно поражена вопросом.

– Неважно, правдивые это слухи или ложные, – сказала она. – Если у девушки такая репутация, приличные ребята с ней общаться не станут.

– Решат, что она согрешила?

– Можно и так сказать. Ох, Анна, такие вещи обсуждать трудно.

– Я не буду на тебя смотреть.

И Анна отвернулась к окнам.

Ист-Ривер была забита судами, но они с Роуз сидели так высоко, что до них не долетало ни звука. Анну подмывало излить душу, но она не знала, как описать свои чувства, не выставляя себя ни чересчур опытной в амурных делах, ни безнадежной дурой. У мистера Восса интерес к ней совсем иного рода. Анна уверена: никаких романтических чувств они друг к другу не питают.

– Если девушка ведет себя не очень прилично – значит, жди от нее неприятностей, решат окружающие, – вполголоса сказала Роуз, но глаз от реки не отвела. – И при виде этой парочки подумают: Он женился на ней, чтобы замять скандал. Ни одного уважающего себя мужчину такой вариант не устроит.

– Но ведь сейчас почти все мужчины в армии, – сказала Анна. – Кому теперь в голову придет разбирать, кто слывет добропорядочным, а кто – нет?

– От репутации так просто не отделаешься, – заметила Роуз. – Она следует за тобой, как тень. Ее не сотрешь, не вычеркнешь. И в самый неподходящий момент она может тебе помешать. А после войны мир снова станет маленьким. И, как прежде, все будут знать про всех и каждого всю подноготную.

Они снова посмотрели друг другу в глаза. Глядя на серьезное, напряженное лицо Роуз, Анна почувствовала глубокую нежность.

– Не волнуйся, – сказала она. – У меня есть друг, хороший парень.

– Правда?!

– Он живет неподалеку от нас. Мы учились в одной школе. И давно уже обо всем договорились.

– Ох, Анна, ты же ни разу про него не обмолвилась.

Эту байку Анна сочинила давным-давно. Ей показалось, что она возвращается в те времена, когда ей куда чаще задавали такие вопросы, а запаса уверток она еще не накопила. Кроме того, подумала она, глядя на оживившееся, радостное лицо Роуз, зачастую люди подсказывают тебе ложную версию, которую сами хотят услышать.

– Он, наверно, сейчас далеко, – предположила Роуз.

Анна кивнула и чуть не добавила “на флоте”, но у нее вдруг перехватило горло и непонятно отчего защипало глаза. Она перевела взгляд на одинокую красную гвоздику, стоявшую у них на столе; гвоздика расплывалась перед глазами.

– Теперь понятно: ты про него помалкиваешь. – Роуз взяла Анну за руку. – Я товаркам ни словечка не скажу.

Роуз извинилась и пошла в туалет; сбитая с толку неожиданным наплывом чувств, Анна поспешно промокнула глаза салфеткой. Ну, ясно: выпила вина и раскисла.

Позже, дождавшись трамвая, они поехали к Роуз, чтобы Анна познакомилась с малышом Мелвином. В трамвае Анна думала про мистера Восса. Он и в самом деле, не скрываясь, выделяет ее среди прочих работниц, только по совсем другой причине. Но по какой? Анна прикидывала так и сяк, и вдруг ее осенило: ответ, в общем-то, не играет роли. Ему что-то от нее нужно. А ей кое-что нужно от него.

Обед проходил в овальной столовой здания, где жил комендант верфи. Этот желтый особняк в колониальном стиле, с оранжереей, стоял на заросшем травой холме, с которого в давние времена наверняка открывался вид на девственно пустынный берег, а теперь, сколько хватает глаз, там дружно дымят корабельные трубы. На столах в графинах с водой плавают ломтики лимона, на тарелочке со льдом – завитки масла, у каждого прибора отдельная солонка. Военно-морское начальство умеет давать обеды. Артур Берринджер сидел по правую руку от коменданта; в 1902 году они вместе служили на Филиппинах. Сейчас они ведут разговор друг с другом, но каждое слово предназначается не столько собеседнику, сколько прочим гостям, для их вящего просвещения. Гостей больше двадцати: несколько банкиров, государственных чиновников и их немногочисленных жен.

– Слушайте, а не худо было бы забрать те острова назад, – усмехаясь, сказал старик Берринджер. Он имел в виду Филиппины.

– Что ж, и заберем, – отозвался комендант верфи.

Кругленький, говорливый, он дослужился до контр-адмирала и ушел в отставку, но недавно его вызвали на действительную службу. При этом, несмотря на свалившееся на него гигантское бремя ответственности, комендант сохранил способность наслаждаться вкуснейшим каплуном, отметил про себя Декстер.

– Да, но ведь генерал Макартур почти не признает слово “нет” в качестве ответа, – возразил старик Берринджер.

Декстер и Джордж Портер молча обменялись взглядами. Обоим было известно, что тесть не слишком почитает Макартура, а после того как в марте японцы вышибли американские войска с Филиппин, прозвал его “Долбаный Дуг”.

Напротив Декстера сидели Табби и Грейди, почти демонстративно не обращая друг на друга внимания. Небось, сплелись ногами под столом, заподозрил он и даже подумал: может, уронить салфетку и поглядеть, верна ли его догадка, – типичная уловка героя дешевой комедии.

– Для союзников ноябрь стал самым успешным месяцем в этой кампании, главным образом благодаря парням вроде этого, – комендант верфи поднял бокал и указал глазами на Грейди. – В Сталинграде войска противника окружены, высадка наших войск в Северной Африке прошла благополучно. Противник наконец-то несет серьезные потери: на Тропе Кокода в Новой Гвинее было убито двадцать тысяч япошек! Плюс малярия, тропическая гангрена… Гниющая плоть распухает так, что солдаты не могут натянуть ботинки. И бредут по грязи босиком.