Текст книги "Манхэттен-Бич"

Часть третья
Увидеть море

Глава 9

Анна с матерью не без труда натянули на Лидию веселенькое цветастое платье с закругленным воротничком, а поверх накинули шейный платок, чтобы замаскировать ее пониклый позвоночник. У них вошло в обычай принаряжать Лидию перед визитом к доктору Дирвуду, да и семейная гордость иного не позволяла: дамы с Парк-авеню одеваются на заказ в магазине “Бегдорфс” и покупают туфли за 125 долларов в обувном гиганте “Либерманз”. Но женское белье раздражало Лидию, и Анне казалось, что ее безмолвный бунт против лифчика, комбинации, чулок и пояса с резинками выражает те чувства, которые испытывают все женщины.

Общение с Нелл не прошло даром: позже, когда Лидия заснула, Анна заколола кудри сестры, наутро расчесала, и из-под голубого берета на щеку Лидии упала наискось золотистая волна, почти закрыв один глаз.

– Ах, Анна, какая прелесть! – воскликнула мать и чуть-чуть мазнула духами за ушками младшей дочки. – Точь-в-точь Вероника Лейк!

Анна пошла на Четвертую авеню ловить такси. На тротуаре возле дома играли соседские дети, стараясь не запачкать одежду, в которой они ходят в церковь. На обратном пути Анна попросила водителя остановиться у бакалеи мистера Муччароне: надо прихватить Сильвио. Он уже ждал ее – волосы приглажены, рукава закатаны. Сильвио был туповат, если он садился за кассу вместо отца, ему стоило большого труда отсчитать покупателю сдачу. С сосредоточенно-благочестивым видом он вынес Лидию из квартиры и потащил вниз, все шесть пролетов – без остановки. Лишь дрожь напряженных бицепсов, круглившихся под закатанными рукавами рубахи, выдавала его душевные переживания, а Лидия тем временем стонала и брыкалась. Она страшно не любила, когда Сильвио брал ее на руки. Анна подозревала, что ей очень не нравился запах: от Сильвио попахивало луком, еще чем-то землистым, и с каждым поворотом лестницы душок усиливался. Запах шестнадцатилетнего парня, единственного, кто когда-либо брал – или возьмет – Лидию на руки.

Когда Сильвио вынес Лидию из подъезда, их стайкой голубей окружила малышня, но он сразу усадил Лидию в машину. Анна их опередила, она уже устроилась на заднем сиденье, чтобы таксист не вздумал уехать. С другого бока Лидию подпирала мать; водитель тем временем убрал в багажник складной стул. Для середины ноября день выдался прекрасный. Проехав по Бруклинскому мосту, машина свернула на Ист-Ривер-драйв, а за рекой уже открывался залив Уоллабаут-Бей: корабли, дымящие трубы и могучие поворотные краны со стрелой.

– Мама, смотри! – воскликнула Анна. – Вон верфь!

Мать обернулась, но верфь уже осталась позади. Ничего, ведь на самом деле верфь ее не интересует. Даже война ее не сильно волнует, тем не менее она жир не выбрасывает, а исправно собирает для мясника и, кроме того, шьет манжеты для измерения кровяного давления. Анне казалось, что мать вместе с кем-нибудь из соседей дни напролет слушает радиосериалы: “Путеводный свет”, “Навстречу шторму” или “Молодой доктор Малоун”. Но за ужином Анна решительно переключала радио на обзор новостей по страницам “Нью-Йорк таймс” – уж очень ей хотелось послушать про действия американских войск после высадки во французских колониях в Северной Африке. Высадка прошла неделю назад, и с того дня все работники верфи преисполнились оптимизмом. Анна даже слышала толки, будто в войне вот-вот произойдет перелом и откроется долгожданный второй фронт.

Но у Анны был иной повод для возбуждения: Декстер Стайлз, владелец ночного клуба. Две недели назад она случайно познакомилась с ним, и после той встречи ее воображение стало исподволь рисовать ей жуткие, но захватывающие картины. Что, если ее отец вовсе не сбежал из дома? Что, если его изрешетили бандитские пули, и он немеющими губами шептал ее имя, точь-в-точь как герой фильма “Гражданин Кейн” шепнул: “Розовый бутон”? Она уже перечитала множество книг Эллери Куина. Анне ужасно нравилось мысленно перебирать признаки надвигающейся угрозы, пока она наконец не натыкалась на одну-единственную продажную душу. А теперь, похоже, ее собственная жизнь оказалась причастной к миру подобных тайн; по-ноябрьски длинные тени ложились косо, будто намекая на что-то, а от зыбких бликов света на кирпичной кладке зданий верфи сводило живот и становилось не по себе. Это новое для нее дурное предчувствие все время менялось, жило своей, мучительной для Анны жизнью; ей чудилось, что ее опоили наркотическим зельем и она никак не очнется.

Кабинет доктора Дирвуда располагался на втором этаже жилого дома на Парк-авеню. Приемная, шепнула Анне мать, отделана в викторианском стиле: полы застелены восточными коврами, диваны обиты парчой. На окнах шторы с золотыми кистями, стены сплошь увешаны небольшими картинами в тяжелых рамах. Иногда там ждали приема другие пациенты; они сидели в креслах, скрючившись или сложившись пополам, некоторые бродили с палочкой; казалось, это родственники Лидии, родня по несчастью. Но день был воскресный, приемная пустовала. Анна с матерью усадили Лидию в кресло, а сами сели рядом на кушетке. Они ездили к доктору Дирвуду два раза в год. Ожидание доктора в полной уверенности, что он непременно появится, было для Анны кульминацией визита. От нетерпения у нее покалывало под ребрами. Доктор придет! Придет обязательно!

Вот почти бесшумно открывается дверь, и раздается его голос:

– Добрый день, добрый день! Рад вас всех видеть!

Доктору, кругленькому человеку с вощеными седыми усами, больше подошел бы цилиндр, чем серый медицинский халат. Первым делом он направился к Лидии, осторожно отвел локоны, закрывавшие пол-лица, и поздоровался:

– Здравствуйте, мисс Керриган. Очень рад вас видеть. И старшую мисс Керриган тоже, – добавил он и пожал Анне руку. – И конечно же вас, миссис Керриган.

В последние годы вопрос о местонахождении мистера Керригана уже не затрагивался.

Осмотр больной проходил в соседней комнате, куда менее пышно убранной, зато там было очень тепло. В одном углу с потолка каскадом свисали на ремнях разной длины шкивы и блоки, но для Лидии их не использовали никогда. Доктор взял ее на руки и вместе с ней стал на весы. Все эти манипуляции с детства занимали Анну; она быстро передвинула гирьки, и стрелка весов замерла. Потом доктор перенес Лидию на мягкий диван и начал осмотр: обхватил ладонями ее голову и стал осторожно наклонять в разные стороны. Лидия лежала неподвижно, почти дремала, а он тем временем осмотрел ее рот, принюхался к запаху изо рта и, вооружившись стетоскопом, стал слушать сердце и легкие. Затем осмотрел волосы и ногти на руках. Потом умело занялся ее телом: руками, ногами, торсом, стопами, а скрюченные кисти рук распрямил и измерил. Лидия была бы дюйма на два выше Анны.

– К вечеру ее тревожное состояние усиливается? – спросил он. – Я дам вам успокоительное, камфорные капли. Глотать ей теперь труднее? Я знаю, прием пищи может превратиться в пытку. Тем удивительнее, что она, в отличие от многих моих пациентов, не потеряла в весе. Не тревожьтесь, если она станет заметно худеть, это вполне нормальный процесс.

Раньше Лидия смеялась. Смотрела в окно на мир. Повторяла то, что слышала, но по-своему: лепетала неразборчиво, бессмысленно. И надолго не отключалась. Постепенно эти привычки и развлечения сходили на нет. И каждый раз, когда очередная привычка исчезала, Анна с матерью приноравливались и уже не ждали возврата того, что исчезло навсегда; да едва ли они сами все это помнили.

Теперь, повзрослев, Анна поймала себя на том, что состояние сестры видится ей совсем иначе. Если человек целыми днями слушает по радио любовные сериалы, как ему не впасть в ступор? Но чего ради Лидии следить за тем, что происходит вокруг?

Осмотр закончился, доктор Дирвуд придвинул стул поближе, как бы делая Лидию участницей общей беседы.

– Должен похвалить вас обеих, – обратился он к Анне и ее матери. – Ваши усилия по-прежнему приносят удивительные плоды.

Из глаз матери ручьем полились слезы; на этом этапе визита такое случалось часто, хотя навзрыд она не плакала никогда.

– Вы считаете, ей хорошо? – спросила она.

– Господи, конечно, хорошо! Всю свою жизнь Лидия окружена любовью и заботой. Боюсь, мало кому из тех, кто находится в ее положении, выпало подобное счастье.

Порой у Анны мелькало подозрение, что она влюбилась в доктора Дирвуда, волшебника, который превращает их долгие мучительные старания в нечто ослепительно яркое. Но в этот день она заметила под медицинским халатом доктора сапоги для верховой езды. Уж не держит ли он лошадь в Центральном парке? – мелькнула мысль, а следом еще одна: Выходит, мы платим ему кучу денег за то, что он уверяет нас, что мы ведем себя в данной ситуации выше всяких похвал. А потом некий другой голос заметил: Славная работенка, знать бы, как ее добыть.

– Тогда почему ей становится хуже? – спросила она и заметила, что мать смущенно поежилась.

– Человека в таком состоянии, как у нее, вылечить невозможно, – сказал доктор Дирвуд. – И вы это знаете.

– Да, – подтвердила Анна.

– Для своего состояния она развивается нормально. Слова “лучше” или “хуже” в их привычном смысле тут не вполне применимы.

– А можно сделать для нее что-то еще? – спросила Анна. – Может, чаще выносить ее на свежий воздух? Она ведь еще ни разу не видела океана – ни разу в жизни.

– Новые впечатления и ощущения идут на пользу всем, в том числе и Лидии, – заметил доктор. – К тому же в морском воздухе много минеральных веществ.

– А вдруг она простудится? – сурово спросила мать.

– Ну, зимой я бы не стал ее вывозить. А вот в такой денек, как сегодня – если, конечно, она одета по погоде, – вполне стоит.

– Я предпочла бы подождать до весны.

– Зачем? – в упор спросила Анна. – Зачем ждать?

– А зачем спешить?

Обе молча смотрели друг на друга.

– Я склонен согласиться с мисс Керриган, – мягко заметил доктор Дирвуд. – Известно же, temp us fugit[21]21
  Время бежит (лат.).


[Закрыть]. Не успеем оглянуться, как мы снова увидимся с вами, но уже в мае следующего года. Так зачем ждать?

Обычно обе они, и Анна, и ее мать, выходили от доктора Дирвуда умиротворенными, и дымка благодати окутывала их довольно долго; для обеих это были едва ли не лучшие часы общения друг с другом. Теперь же они избегали смотреть друг другу в глаза и молча везли Лидию в инвалидном кресле обратно. Уже на Парк-авеню Анна поправила Лидии прическу, а мать заново повязала ей на шею платок.

– Ну вот. Теперь в парк? – спросила мать.

– А почему не на пляж?

– На какой еще пляж, Анна?

Анна не верила своим ушам. Неужели слова доктора уже вылетели у матери из головы?

– На Кони-Айленд или на Брайтон-Бич! Можем поймать такси.

– Это займет уйму времени и обойдется в кругленькую сумму, – сказала мать. – А подгузников и еды у нас с собой мало. И откуда вдруг эта одержимость: “Лидия должна увидеть океан!”? Вряд ли она его вообще видит.

– Может, ей почти не на что смотреть.

Под ярким осенним солнцем лицо матери выглядело совсем увядшим, особенно по контрасту с ярко-зелеными перьями, которые она накануне вечером пришила к своей шляпке.

– Какая муха тебя укусила, Анна? – грустно спросила она. – Неужели мы не можем, как бывало, с удовольствием провести денек все вместе?

Анна не стала упорствовать. Насчет запаса еды и подгузников мать, конечно, права; прежде чем решаться на такую вылазку, нужно заранее все спланировать. Они направились в Центральный парк; там гуляло множество матерей с детьми, бесчисленные солдаты поглощали сосиски, стараясь не закапать форму горчицей. Анна жаждала насладиться всеми удовольствиями выходного дня, будто ей неожиданно перепала горсть конфет. Ее радовало фырканье и храп лошадей. Запах попкорна. Неспешно кружащиеся в воздухе листья. Лидия заснула, уронив голову на грудь. Лицо скрыто под завесой блестящих волос – ее можно принять за девочку, у которой что-то не в порядке с ногами, только и всего. У стороннего наблюдателя эта картина вызывала более добрые чувства, чем у того, кто догадывался об истинном состоянии Лидии. Анне чудилось, что до нее долетает перешептывание солдат: “Вот жалость-то, такая хорошенькая девчонка, и на тебе”.

Но Анна невольно возвращалась мыслями к пляжу и Декстеру Стайлзу. Не отрывая глаз от ступенек, ведущих к фонтану “Бетесда”, она спросила:

– Как ты думаешь, папа вернется?

Прошел уже год, а то и больше, с той поры как они поминали его вслух, но мать ничуть не удивилась. Возможно, она тоже думала о нем.

– Да, – сказала она. – Сдается мне, что вернется.

– Ты его искала? На пирсах? Или в зале профсоюзных собраний?

– Конечно. И ты об этом знала. Но от ирландцев ведь правды не добьешься. “Мне очень жаль, Агги, милая… надо же такому стрястись… ” В синих глазах поблескивают слезы. А что у человека на уме, в жизни не догадаешься.

– Может, несчастный случай, где-нибудь на пирсе.

– Ну, такое скрывать не стали бы! От вдов и сирот – запросто. А вот с женами хлопот не оберешься.

– Что, если… его кто-то ранил? – сказала Анна, чувствуя, как бешено забилось сердце.

Мать искренне изумилась:

– Анна, я ведь его знаю давно и за все это время не припомню ни единого врага.

– С чего ты так уверена?

Мать не сразу нашлась, что ответить.

– Все свои дела он оставил в полном порядке, – наконец сказала она. – Наличные, банковские книжки… Уцепиться не за что – ни единой ниточки. Люди, которые… которые внезапно исчезают – ты ведь об этом толкуешь, – с ними такое происходит без предупреждения.

Анна как-то упустила это из виду. Она стала мысленно перебирать подробности, и ее вдруг пронзила досада на себя, такая острая, что пришлось прислониться к балюстраде, чтобы не упасть.

После долгого молчания она спросила:

– Думаешь, он где-то далеко?

– Не могу себе представить, чтобы он был где-то рядом, но не с нами.

– И чем он занимается?

– Понятия не имею.

– И все-таки, как ты думаешь?

Мать посмотрела ей в глаза:

– Я, Анна, о нем вообще не думаю. Правда.

– О чем же ты тогда думаешь?

На материнских щеках вспыхнули алые пятна. Она была в ярости. Анна тоже разозлилась, и злость придала ей сил, будто она готовилась к битве с собственной злостью.

– Ты отлично знаешь, о чем я думаю, – проронила мать.

Вскоре после того как Сильвио отнес Лидию наверх, в квартиру (по дороге домой она всегда вела себя спокойнее), раздался небрежный стук в дверь, и на пороге появилась Брианн. Отдуваясь после подъема на шестой этаж, она сбросила пальто, и комнату заполонил аромат роз и жасмина, и вдобавок какой-то аптечный запашок, вроде гамамелиса. Ну, конечно, “Дева озера”. Сколько Анна себя помнит, ее тетка всегда прыскалась этими духами. “Против них ни один мужик не устоит”, – охотно и не без язвительности повторяла она; впрочем, в ее словах была и доля правды.

Отдышавшись, Брианн встала, расцеловалась с Анной и ее матерью и, склонив голову на бок, ласково посмотрела на Лидию.

– Как жизнь в соляных рудниках? – обратилась она к Анне. – По-прежнему смазываешь механизм войны для нашего милитариста-президента?

– Вообще-то я надеюсь продать тебе облигацию военного займа.

– Куплю непременно. Когда рак на горе свистнет.

– Мы отстаем от Филадельфии и Чарлстона. А мама не разрешает мне вступать в клуб “Десять процентов”[22]22
  Во время Второй мировой войны американское правительство объявило кампанию по сбору средств на военные нужды под правительственные облигации: участники кампании обязывались регулярно отчислять 10 % от зарплаты.


[Закрыть].

– Она только о войне и талдычит, – заметила Брианн, обращаясь к матери Анны. – Боюсь, мне этот диалект незнаком.

– Она хочет, чтобы десять процентов от зарплаты ей выдавали военными облигациями, – хмуро сказала мать, продолжая кормить Лидию. Они с Анной теперь часами не разговаривали.

– Ясное дело: ты, главное, купи побольше облигаций, и тебе отсыплют кучу каких-нибудь побрякушек, – насмешливо сказала Брианн. – Ну-ка, выкладывай начистоту.

– Я поставила свою подпись в общем списке, он уйдет в плавание на борту военного корабля “Айова”, – с гордостью отчеканила Анна, хотя знала, что тетка сочтет это полной глупостью.

– Вы послушайте, что она несет! Тебя, голубушка, прямо-таки заворожили. Война эта с самого начала никакого отношения к нам не имела. А япошки сыграли Рузвельту на руку. Не удивлюсь, если выяснится, что он, хорек, им за это еще и заплатил.

– Ты прямо как отец Кофлин[23]23
  Чарльз Кофлин (1891–1979) – американский религиозный деятель, популярный радиопроповедник в 1930-х гг.; симпатизировал Гитлеру и Муссолини.


[Закрыть], – заметила мать Анны.

– Властям стоило бы оставить отцу Кофлину его радиопередачу. А Линди[24]24
  Линди – прозвище американского авиатора Чарльза Огастаса Линдберга (1902–1974). В 1940-х гг. выступал за неучастие США во Второй мировой войне и в начале войны выказывал поддержку Гитлеру и Муссолини.


[Закрыть] должен был выставить свою кандидатуру на президентских выборах – он бы задал Рузвельту заслуженную трепку.

– Тетя, твой Линдберг уже выступает за войну.

– Ха! Он же понимает: скажи он напрямки все, что думает, его бы затравили.

– Отец Кофлин – бешеный пес, – вставила мать Анны.

– Гитлеру всего лишь нужна хорошая трепка, – заявила Брианн, – Он натуральный хулиган в песочнице, и что? Из-за него наши парни должны умирать? Я говорю не только про солдат и моряков. А наши ребята на торговых судах? Сейчас они все в Шипсхед-Бей, там у них новый центр переподготовки. Еда, оружие, одеяла, палатки – как, по-твоему, кто все это доставит к полю битвы? Немцы торпедируют эти шаланды десятками, а у ребят даже приличных винтовок нет, им нечем защищаться.

Щеки у Брианн пылали.

– Вот для этого, тетя, и выпускают облигации. Чтобы задать Гитлеру трепку.

– Ладно. Сколько?

– Один доллар? Два?

– Так и быть, пять. А ты когда в колледж вернешься?

– Спасибо, тетя!

Брианн вынула из сумочки пятидолларовую купюру и следом – бутылочку шартреза. Несколько лет назад у нее завелся “близкий дружок” – оптовый торговец лангустами; он на нее денег не жалел, и Брианн могла позволить себе закупаться в универмаге “Эйбрахам и Стросс” и ублажаться шартрезом по десять долларов за бутылку. Но приводить его к родне она стеснялась.

Анна с матерью понимающе усмехнулись; в присутствии Брианн обе остро чувствовали, что они очень схожи. Брианн уже стукнуло сорок семь; она – женщина дородная, с хриплым голосом, а ее малиновая помада напоминает о минувших временах, словно улыбка Чеширского кота, висящая в воздухе сама по себе. В семнадцать лет она сменила имя на французистое, Брианн Белльэр, и вошла в труппу варьете “Безумства”. Восемь лет спустя туда же поступила мать Анны, но они с Брианн почти никогда не выступали на сцене одновременно; а потом Брианн повздорила с “Мистером 3.”, ушла и стала участвовать в более “смелых” ревю, таких как “Скандалы” Джорджа Уайта и “Суета сует” Эрла Кэрролла. Если верить рассказам Брианн, ее жизнь – это непрерывная цепь бурных романов, чудесных спасений от неминуемой гибели, неудачных браков, третьестепенных ролей в семи кинокартинах и разных мелких нарушений закона на почве злоупотребления спиртным и непристойной наготы на сцене. Все осталось в прошлом, проверку временем выдержал только шотландский виски, частенько говорит она. Таков ее суровый вердикт: ничто из тусклых и ненадежных даров мира не идет ни в какое сравнение со стаканом виски с содовой – он действует безотказно. А хуже всего мужчины: сплошь предатели, вши поганые, лентяи никчемные, но и винить их нельзя: ведь на свет их произвели тоже по дури. Наилучший итог брака – богатое бездетное вдовство. Брианн удалось лишь остаться бездетной.

Она разлила ликер по рюмкам, пододвинула одну к матери Анны и спросила племянницу:

– Слушай, может и тебе пора махнуть рюмашку? Бог свидетель, к девятнадцати годам я уже пила наравне со взрослыми.

– Да в девятнадцать ты уже вышла замуж, – заметила мать Анны.

– Ха! Уже развелась.

– Спасибо, тетя, не надо.

– Какая добродетельная девушка, – вздохнула Брианн. – Наверняка твое влияние, Агнес.

– Уж точно не твое.

Порой Анну тянуло согласиться и взять рюмку – просто чтобы посмотреть, как отреагируют тетка и мать. Но у нее была другая роль, так прочно за ней закрепившаяся, что она уже и не помнила, с чего все началось; согласно этому образу, она невосприимчива к порокам окружающего мира – добропорядочная до мозга костей, до глубины души, до корней волос. На самом деле она вовсе не такая добропорядочная, как они думают, причем уже с четырнадцати лет, но в их обществе об этом можно было легко забыть. Однако забыть совсем ей не удавалось никогда.

В знак примирения мать положила ей на плечо руку. Анна накрыла ее своей ладонью.

– Давайте переоденем Лидию и уложим в постель, – предложила мать.

– Сядь, Агги, и допей рюмку, – скомандовала Брианн. – Лидия никуда не убежит.

Как ни странно, мать послушно села, и они подняли рюмки. Сидевшая напротив них Лидия совсем поникла в своем кресле. Брианн никогда не участвовала в уходе за ней: это не ее амплуа. Анна догадывалась, что, по мнению тетки, держать Лидию дома в подгузниках – сумасбродство, ведь Лидия без малого уже взрослая женщина. Но даже если мать тоже это понимала, она действовала, как считала нужным.

Брианн сделала щедрый глоток и сказала:

– Грустная история… Помнишь билетера, Милфорда Уилкинза? Того, с фальшивой накладкой волос? Он еще мечтал петь в опере.

– Конечно, помню, – отозвалась мать Анны.

– На днях столкнулась с ним в дверях “Аполло”, он проверял входные билеты. Представляешь, он подсел на наркотики.

– Не может быть!

– Ты бы видела его глаза. Никаких сомнений.

– Вот ужас-то, – пробормотала мать. – А какой был чудесный голос.

– Он был поющий билетер, что ли? – спросила Анна.

– Нет, но иногда, уже после спектакля, пел перед нами.

Брианн опустила глаза и покачала головой, но Анне казалось, что она прямо-таки слышит, как тетка выуживает из памяти очередную трагическую историю про товарок-танцовщиц или про других знакомых той поры, когда обе они танцевали в «Безумствах». Но запас свеженьких несчастий был исчерпан, и память стала услужливо подсказывать ей имена давних знакомых: Олив Томас, которая отравилась сулемой после ссоры с мужем, никчемным лентяем Джеком Пикфордом, братом Мэри Пикфорд. Аллин Кинг, которая выпрыгнула из окна пятого этажа, узнав, что потолстела и не влезает в свой театральный костюм. Лилиан Лорейн, легендарная соблазнительница; долгое время она была любовницей мистера 3., а теперь – пьянчужка запойная, но, к общему неудовольствию, она время от времени появляется то в одном, то в другом баре. В детстве Анна думала, что эти злосчастные красавицы пребывают в тех же волшебных высях, что и Малышка мисс Маффет, королева Гвиневра и Спящая Красавица. Неспешно развивавшийся пытливый ум, однако, пришел к выводу: легендарные девушки были звездами театра и кино, а Брианн и мать Анны – рядовыми хористками варьете, которым оставалось только шушукаться в сторонке.

– Две недели назад я ходила в ночной клуб. С одной девушкой с верфи, – небрежно сообщила Анна. На самом деле она жаждала поговорить с тетей про Декстера Стайлза. – Клуб “Лунный свет ”. Ты там бывала?

– Таким, как я, в ночные клубы вход заказан, – сказала Брианн. – На меня прямо у дверей надели бы наручники.

– Перестань, тетя.

– Клубом управляет один рэкетир, это я знаю точно. С классными клубами это дело обычное. Помнишь клуб Оуни Мэддена “Серебряная туфелька”? Или клуб Эла Фэя? – обратилась она к матери Анны; та тем временем уже приготовила Лидии особый коктейль: теплое молоко с недавно прописанными камфарными каплями – и теперь помогала ей пить эту смесь.

– А прямо в зале, среди столиков, Тексас Гуинан вела конферанс, помнишь? “Привет, простаки!” – Брианн тяжело вздохнула. – Бедняга Тексас. Умерла от дизентерии – надо же…

У Анны уже лопалось терпение:

– Какой рэкетир?

– Декстер Стайлз. Тебе, Агги, доводилось с ним встречаться? – обратилась Брианн к матери Анны. – Он помоложе нас.

– А я моложе тебя, – заметила Агнес. – На восемь лет.

– Ладно; стало быть, он примерно твоего возраста. Когда-то давно был у меня кавалер, играл на трубе в одном из его клубов.

– Декстер Стайлз, – повторила мать Анны и отрицательно покачала головой.

– А что значит слово “рэкетир”? – спросила Анна.

– Ну, раньше значило, что ты из-под полы торгуешь спиртным, – объяснила Брианн. – А теперь этим рэкетом занимается правительство.

Мать Анны встала и взялась за ручки кресла, в котором сидела Лидия.

– Я ее уложу, а ты займись ужином.

Накануне вечером мать приготовила свиную грудинку с кислой капустой и, накрыв полотенцем, убрала в холодильник. Анна включила газовую плиту и сунула блюдо в духовку, затем открыла две банки зеленой фасоли, вывалила ее в глубокую сковороду и поставила на плиту подогреть. И шепотом, чтобы не слышала мать, спросила:

– А папа был с ним знаком?

– С кем? Со Стайлзом? Вряд ли.

– Может, у них были какие-нибудь общие дела? К примеру, связи с профсоюзом?

– Профсоюз исключен. Там заправляют одни ирландцы, а Стайлз из макаронников.

– Но фамилия у него… – Анна чуть запнулась, но закончила: – совсем не итальянская.

Брианн рассмеялась.

– Стайлз – макаронник, поверь мне. Может, не на все сто процентов. Фамилии, душечка, для того и существуют, чтобы их менять; неужто я тебе этого не втолковала? А сама я, как видите, сильно сглупила: мне очень не хотелось брать себе ирландское имя, а “Брианн” больше смахивает на ирландское, чем Керриган. Его-то мне и надо было сменить!

– На какое?

– На Бетти. Салли. Пегги. На любое из типичных американских имен. Анна – вообще-то неплохо, но Энн было бы лучше, а еще лучше – Энни.

– Фу.

– А с чего вдруг эти расспросы?

Тетка сверлила Анну проницательным взглядом: мол, она – тертый калач, всего навидалась, и теперь стоит ей сосредоточиться, и она сразу поймет, в чем тут дело. Анна отвернулась к духовке – проверить, готова ли грудинка. И, не меняя позы, проронила:

– Вроде бы я что-то про него слышала.

– Его имя мелькает в газетах, в разделе светской хроники, – сказала Брианн. – Стайлз входит в первые четыре сотни известных людей города. На деле все не совсем так: людям просто хочется, чтобы он посадил их рядом с кинозвездами.

К столу вернулась мать Анны, теперь в просторном прямом платье, без пояса и чулок.

– Это ты о ком?

– Держись, Агги. Твоя дочка уже интересуется гангстерами.

Мать только рассмеялась.

– Ну, должен же быть у нее хоть один недостаток, – задумчиво проронила Брианн. – Помимо военной истерии.

У Анны голова шла кругом; за ужином она пыталась разобраться в сумятице мыслей. Ее отец был знаком с Декстером Стайлзом, это факт. Притом ни ее мать, ни Брианн понятия об этом не имели, да и с чего бы таким разным мужчинам знакомиться? Непонятно. Значит, тут кроется какая-то тайна. Что же их свело?

Брианн тем временем выудила из памяти очередную горестную повесть: великая Эвелин Несбит дошла до того, что в Калифорнии ей пришлось мастерить глиняные горшки.

– Какое унижение! – простонала рассказчица.

– А может, ей нравится лепить горшки, – предположила мать Анны.

Брианн опустила недопитый стакан.

– Агги, что ты несешь?! Эвелин Несбит! Легендарная красавица! Из-за которой Гарри Toy укокошил Стэнфорда Уайта! Эвелин Несбит – горшечница?!

– Надо же.

Мать Анны была немногословна и говорила ровно столько, чтобы Брианн продолжила свои речи; иначе говоря, Агнес взяла на себя роль майского столба, который Брианн оплетала лентами и украшала бантиками воспоминаний, сплетен и омерзительных разоблачений.

– Но среди девушек, вместе с которыми вы танцевали, наверняка были и такие, у которых жизнь сложилась удачно, – не выдержала Анна.

– Адель Астэр теперь леди Кавендиш и живет в Шотландии, – сказала ее мать. – Думаю, она не скучает.

– Говорят, в Шотландии холодно и темно, – заметила Брианн, обсасывая ребрышко. – И люди там какие-то чудные.

– Да взять хоть Пегги Хопкинс Джойс. Она ведь с каждым разводом только богатеет.

– Заплыла жиром и в полном отчаянии, – торжествующе парировала Брианн. – Уже без малого проститутка.

– Зато Руби Килер вышла за Эла Джолсона.

– Уже развелась. Теперь одна растит маленьких шалопаев.

Мать Анны на минуту задумалась; тем временем Брианн уписывала тушеную капусту.

– Слушай, но уж Мэрион Дэвис и Билл Херст наверняка по-прежнему вместе, а?

– Прячутся где-то в глуши. Им грозит громкий скандал, – чуть ли не пропела Брианн.

Ее “близкий дружок”, которого в округе ласково прозвали “Лангустовым королем”, разрешил ей передавать некие суммы Анне с матерью. Тетка клятвенно уверяла, что ее ухажер знает об этих благодеяниях и одобряет их. Трудно сказать, ведал он о них или нет, но его деньги пошли на оплату учебы Анны в Бруклинском колледже; он же купил для Лидии новое инвалидное кресло, когда прежнее стало ей маловато. Брианн предлагала больше, чем мать Анны готова была принять.

Когда они уже перешли к сладкому – консервированной мякоти ананаса, – мать настойчиво попросила:

– Приведи его, пожалуйста, к нам на ужин. А я опять запеку грудинку. Вкусно же получилось, правда?

– Он простой рыбак, – отрезала Брианн, будто этим все сказано и толковать больше не о чем.

– Разве “оптовик” не значит, что сам он рыбу не ловит? – спросила Агнес.

– Да он весь провонял рыбой, – бросила Брианн.

Она всегда предпочитала помалкивать про свои шашни с кавалерами: скрывалась с ними на яхтах или в персональных железнодорожных вагонах, а много лет спустя приводила и кратко рекомендовала: “мой давний друг”.

– Сверяю тебя, все очень банально. Никакого прибежища порока, которое воображает себе эта пигалица.

Последнее, разумеется, относилось к Анне.

– Ничего такого я не воображала, тетя.

– Просто ты понятия не имеешь, что тут можно вообразить!

Прежде чем лечь спать, Анна притулилась к спящей в своей кровати Лидии. Из кухни долетали обрывки разговора: налив себе еще по стакану виски с содовой, мать и Брианн обсуждали знаменитые коленки с ямочками Энн Пеннингтон:

– …осталась на бобах, – долетел до Анны теткин шепот. – Все на бегах просадила, бедняжка…

– Лидди, – чуть слышно шепнула Анна. – Я свожу тебя на взморье.

В тусклом свете, проникавшем сквозь щелки в шторах затемнения, она увидела, что сестра лежит с открытыми глазами. Губы Лидии шевельнулись, словно она хотела ответить.

– Мы с тобой посмотрим на море, – прошептала Анна.

Посссмотрим на море, посссмотрим на море, море, море…

Тело Лидии содрогнулось, затрепетало, будто в ней заработал приемник, настроенный на далекую частоту. Лидия была в курсе всех секретов сестры. Анна роняла их в самое ухо Лидии, точно монетки в колодец. Когда отец вдруг перестал брать Анну с собой в поездки по профсоюзным делам, она искала утешения у сестры. Днем она уговаривала его, грозила непослушанием, а ночью, прильнув к Лидии, горько плакала в ее золотистые волосы. Ей тошно было думать, что среди окрестной ребятни она останется совсем одна, без единого близкого человека, которому можно излить душу. В двенадцать лет трудно найти интересное занятие. Девчонки, сбившись в кучку, гомонили о своем, мальчишки играли в мяч: гоняли его палкой, били об стенку и просто играли в футбол (мячом служил чурбачок, обмотанный газетой). Под предлогом ухода за Лидией Анна уклонялась от этих нудных забав; напустив на себя равнодушный вид, она ждала, что отец образумится и поймет, что ему без нее не обойтись. Шли месяцы, годы, и постепенно ей действительно стало все равно.