Текст книги "Манхэттен-Бич"

– Есть у вас основания находиться в отделении рулевой машины? – спросил Эдди.

– Разумеется, есть, иначе я не провел бы там ни секунды моего драгоценного времени.

– Я хочу спуститься и посмотреть, как идут дела; пожалуйста, пропустите меня, – сказал Эдди. – Будьте уверены, это не имеет никакого отношения к сохнущему исподнему белью.

Ноздри у боцмана раздулись от гнева. Благодаря крепко сбитой фигуре и черной с фиолетовым отливом коже он казался крупнее Эдди, даже при том, что в ту минуту он смотрел на третьего помощника снизу вверх. И не посторонился ни на дюйм.

– Пожалуй, сейчас особенно уместно напомнить вам, – начал он, и каждое его слово звучало, как удар хлыста, – что вы как третий помощник, притом новоиспеченный, не имеете надо мной никакой власти. Попросту говоря, это значит, что вы не имеете права мне приказывать.

Он, конечно же, был прав. Таких полномочий у третьего помощника нет. А у боцмана в подчинении вся палубная команда – как правило, тринадцать матросов: шесть “физически годных”, три рядовых матроса, три палубных матроса и плотник, которого по морской традиции называют “Стружкой”; сам же боцман подчиняется непосредственно первому помощнику капитана. Эдди уже служил под началом этого боцмана и знал: нигериец – тиран старой закалки. Судоходные компании очень привечают таких деспотов: они выжимают из палубной команды все соки, а за сверхурочную работу платят по минимуму. Как большинство тиранов, боцман был нелюдим; он запоем читал книги – прямо-таки физически в них погружался. За едой матросы охотно обсуждали прочитанное и обменивались друг с другом чтивом из своих скудных запасов; боцман же аккуратно обертывал свои книги клеенкой и, когда кто-нибудь шел мимо, поспешно поворачивал томик названием вниз. Некоторые подозревали, что книги у него запачкались, другие – что он читает одну-единственную книгу: Библию, Коран или Тору, а то и все три. Скрытность боцмана раздражала Эдди. Он считал, что относится к неграм хорошо, однако привык, что знакомые ему чернокожие беднее его. Поначалу он удивлялся, что на торговых судах плавают представители разных рас и народов, причем белые люди частенько работают под началом негров, выходцев из Южной Америки и даже китайцев. Но этот негр совсем не такой, как все: мало того, что он изъясняется куда лучше Эдди и явно более образован, он вдобавок смотрит на Эдди с таким презрением, что на ум невольно приходит гнусное присловье: “тупица-ирландец”.

Однажды, с подначки “физически годного” матроса, Эдди нахально, с дурацкой ухмылкой, которую не сумел вовремя подавить, спросил боцмана, что это он читает. Боцман закрыл книгу и, не говоря ни слова, вышел. С той поры отношения между ними испортились окончательно. Боцман заваливал Эдди бессмысленной работой; у Эдди кружилась голова от вони антикоррозионного рыбьего жира, затем от свинцового сурика и, наконец, от вонючей серой краски “линкор”; ему вменялось в обязанность покрывать ими все поверхности судна, дюйм за дюймом, включая мачты, хотя обычно эту работу поручают палубному матросу. При сильном ветре люльку, в которой сидел Эдди, болтало из стороны в сторону, а он тем временем тщетно строил планы мести.

И тут, видя, что его недруг упорно мешает ему спуститься, Эдди с нарастающим раздражением сказал:

– Сдается мне, боцман, что, по-вашему, я должен исполнять ваши распоряжения.

– Да мне такое даже в голову не пришло бы, – запротестовал боцман, – хотя я отдаю себе отчет, что всего лишь в предыдущем рейсе ситуация была бы именно такой, как вы описываете.

– Что ж, зато сейчас ситуация иная. И она впредь не изменится, если только среди книг, в которые вы вечно утыкаетесь, не найдется пособия по подготовке к экзамену на звание третьего помощника капитана.

Боцман заливисто расхохотался; в его смехе слышалось все, от колокольчиков до барабанов.

– При всем моем уважении, третий помощник, – сквозь смех проговорил он, – если бы покраска якорной трубы была целью моей активной жизни, я давно обзавелся бы собственным корытом.

Эдди почуял перевес в свою пользу. Пускай боцман задается, упиваясь своим красноречием, но факт остается фактом: Эдди еще не доводилось видеть, чтобы на мостике американского торгового судна стоял чернокожий капитан, и боцману, скорее всего, тоже. Видимо, эта мысль одновременно пришла в голову им обоим.

– Вот и прекрасно, – многозначительно отозвался Эдди. – Думаю, мы друг друга поняли.

– Мы никогда не поймем друг друга, – с ненавистью прошипел боцман и, напирая на Эдди, вынудил его попятиться.

У Эдди кошки скребли на душе: похоже, он взял верх в споре нечестным способом; уж лучше бы проиграл. Пятясь, он добрался до палубы, боцман отпихнул его плечом и удалился.

Когда Эдди спустился наконец в отделение рулевой машины, никакого стираного белья там не было.

Позже он открыл дверь позади камбуза и направился в машинное отделение. По мере того как он пробирался сквозь переплетения водяных и вентиляционных труб, мостков и решеток в самое нутро корабля, температура росла, хотя три гигантских плунжера, обычно вращающие винт, не двигались.

У третьего механика (звание то же, что у Эдди, только командовал он в подпалубных помещениях) был странный акцент, совсем не соответствовавший его фамилии.

– О’Хиллски? – недоверчиво переспросил Эдди. – Ирландец?

Механик рассмеялся.

– Поляк. О-Х-И-Л-С-К-И.

Он курил трубку – большая редкость в машинном отделении, где и без того очень жарко.

– Слыхал? – начал Охилски. – Говорят, идем в Россию.

Эдди вспомнились ящики с самолетами и на них – надписи кириллицей.

– Если глянуть на карту, большого смысла в таком броске нет, – заметил он.

Не вынимая изо рта трубку, третий механик хмыкнул:

– Машина ведь думать не умеет, – проговорил он, – а Военная администрация торгового флота – это машина.

– Значит, идем в Мурманск? – спросил Эдди, не без труда выговорив странное название.

– Только если нам выдадут соответствующее обмундирование: Арктика все-таки. Дадут?

– Выясню, – пообещал Эдди.

В заливе Сан-Франциско загрузка продолжалась еще восемь дней, “Элизабет Симэн” неторопливо передвигалась от пирса к пирсу. Трюм номер четыре был завален бокситом; трюм номер один – консервами и стрелковым оружием. На последней стоянке у пирса номер пять вокруг заколоченных досками люков скопились танки и джипы; их закрепили как палубный груз и для надежности прикрепили цепями к металлической проушине. Вместе с боцманом и палубными матросами за погрузкой наблюдал первый помощник капитана, толковый датчанин лет шестидесяти. На стоянке в порту у Эдди не было определенных обязанностей, и он старался держаться подальше от боцмана. К счастью, офицеры и матросы ели в разных помещениях, хотя еду подавали одну и ту же. В офицерской кают-компании столы были застелены белыми скатертями. Вечером, чтобы избавиться от надоедливых мыслей, Эдди уединялся в своей каюте и погружался в чтение. Больше всего ему нравились книги про море, и в конце концов он раздобыл “Корабль мертвых”[39]39
  “Корабль мертвых” – роман немецкого писателя Бруно Травена, опубликованный на английском языке в 1934 г.


[Закрыть]; незадолго до Перл-Харбор этот роман вместе с хозяином ходил в последний рейс в джунгли.

Вечером накануне отплытия Эдди стоял на верхнем штурманском мостике; рядом стоял Роджер, свежеиспеченный и полный энтузиазма палубный кадет. Вместе со Стэнли, кадетом, служившим в машинном отделении, Роджер окончил трехмесячные офицерские курсы при Академии торгового флота в Сан-Матео, и ему по правилам полагалось провести полгода в море. Оба кадета жили в одной каюте на верхней палубе, рядом с судовым радистом.

– Что за человек наш радист? – спросил Эдди.

Радистов редко кто видит: обычно они либо сидят в радиорубке, либо спят рядом в каюте, а если вдруг поступает сообщение особой важности, радиста будит сигнал тревоги.

– Сквернословит почем зря, – сказал Роджер.

– Ты тоже скоро научишься.

Кадет засмеялся. Тощий малый, нос – ни дать ни взять птичий клюв; ничего, быстро возмужает.

– Мамаше не понравится.

– Тут мамаш нет.

Роджер помолчал и вдруг сказал:

– Я сегодня видел одну странную штуку.

Оказалось, он открыл дверь кладовки и застал там Фармингдейла: второй помощник капитана в чем-то копошился. Роджер подошел поближе и обомлел: наклонив банку с серой краской над стеклянным кувшином с завинчивающейся крышкой, Фармингдейл осторожно лил краску на кусок батона, воткнутый в горловину кувшина. Хлеб впитывал в себя густой пигмент, а на дно кувшина стекала струйка мутной жидкости. На виду у Роджера Фармингдейл поднес кувшин ко рту и спокойно выпил содержимое.

– Он сердито хмурился, но выпил все, до дна, – заключил Роджер.

– Представляешь, что творится у него в желудке?

– А он дальнее плавание выдержит?

– Если он способен это пить, значит, он к такому пойлу привычен, – сказал Эдди.

– Но если второй помощник пьян, кто будет заниматься навигацией?

– Я, – ответил Эдди, хотя его навигационные навыки оставляли желать лучшего. Он был зол на второго помощника за то, что в своем нравственном падении тот не постеснялся кадета. – И ты, парень, тоже. Займись-ка азимутом.

На город спустились унылые сумерки, на склонах Телеграф-хилл крошечными брильянтами посверкивали огоньки. Туман еще не окутал город.

– Я точно буду скучать по Фриско, – признался Роджер.

– Я тоже, – сказал Эдди. – Вообще-то “Фриско” его называют только матросы.

– Сан-Франциско, – поправился Роджер все еще ломким голосом. – Обалденный город.

На следующий день, 10 января в шесть часов утра они отчалили, и местный лоцман повел “Элизбет Симэн” в специальную зону для размагничивания корпуса, чтобы судно не притягивало мин. Эдди провел учения с использованием плавсредств – на случай пожара на борту и экстренной эвакуации; меры безопасности – первейшая забота третьего помощника. Учения, впрочем, проводились формально: шлюпбалки не выдвинули, спасательные шлюпки даже не спустили на воду. Капитан Киттредж спешил выйти в море, боцман проявлял полное равнодушие – возможно, ему хотелось максимально сузить сферу деятельности Эдди.

Когда корабль прошел Золотые Ворота, капитан сообщил: место назначения – Панамский канал. Значит, дальше они наверняка пойдут в Персидский залив, а уже оттуда груз по суше перевезут в Россию, чья несметная Красная Армия продолжает отбивать натиск фрицев. К великому облегчению личного состава, “Элизабет Симэн” не получила полярного снаряжения, без которого в январе в Северном море не обойтись. В тот вечер на мостиках, за ужином в столовой и в кают-компании со всех сторон только и слышалось: “все лучше, чем Мурманск”. Но Эдди никакого облегчения не испытывал. Карибское море по-своему тоже опасно, а после горе-учений он кипел от злости.

Наутро, ровно в восемь часов Эдди сменил стоявшего на вахте первого помощника и уговорил его провести учения еще раз. Днем снизили обороты двигателя до минимума, и прозвучал сигнал “Всем покинуть борт”: шесть коротких ударов корабельного колокола и один длинный. Моряки двинулись к шлюпочной палубе, а боцман взбежал по трапам наверх и петухом налетел на Эдди.

– Третий помощник, – смакуя каждое слово, начал он, – известно ли вам, что прошло уже больше года с того дня, когда японская подлодка потопила торговое судно у побережья Калифорнии?

– Да, боцман.

– Тогда объясните, зачем мы, не пробыв и двух дней в открытом море, проводим вторые учения с высадкой в шлюпки?

– Первые были проведены небрежно. Если эти будут проведены так же небрежно, я завтра снова объявлю тревогу.

– Представляю, с каким удовольствием, – заметил боцман, лукаво улыбаясь зрителям, которых становилось все больше: по сигналу тревоги весь личный состав обязан собраться на шлюпочной палубе. – В конце концов, учения по безопасности – редкая для вас возможность порезвиться в новой должности!

– Вы так истолковываете мой приказ? Как попытку порезвиться?

– Каждый резвится по-своему, – сказал боцман.

Многие матросы уже ухмылялись, там и сям послышались смешки. Помощник капитана и капитан стояли тут же и наблюдали за происходящим. Эдди понял: если они сейчас вмешаются, в глазах моряков он навсегда потеряет авторитет.

– Короче, вы, боцман, отказываетесь участвовать в этих учениях, так? – в лоб спросил он. В душе он чувствовал, что опоздал: раньше надо было ставить вопрос ребром.

– Отказываюсь? Мне такое даже в голову не приходило! – запротестовал боцман. – Наоборот. Я – воск в ваших руках, третий помощник, как и все мы. Прошу вас, ведите нас вперед, шаг за шагом!

Призвав на помощь все свое самообладание, Эдди сделал вид, что не замечает издевки, и перешел к делу. Своими провокациями боцман его изрядно допек, он уже с трудом сдерживался. Зато на этот раз все четыре спасательные шлюпки были успешно спущены на воду и приняли на борт моряков. Эдди решил согласно правилам проводить такие учения каждую неделю, даже если дело дойдет до рукопашной с боцманом. Оно даже было бы и неплохо.

Через сутки после того, как “Элизабет Симэн” покинула Панаму – а в пути была общим счетом десять дней, – на судно пришла шифрованная радиограмма, событие крайне редкое. С помощью справочника радист ее расшифровал, распечатал и принес капитану. Оказалось, через канал им идти не надо: приказано держать курс на юг и, обогнув мыс Горн, через южную Атлантику двигаться в Кейптаун, столицу Южно-Африканского Союза; рейс должен занять дней сорок. Капитан Киттредж не сомневался, что они дойдут до пункта назначения за более короткий срок. Личный состав был очень разочарован: выходит, не получится запастись панамским ромом у лодочников, которые доставляют на борт провизию (их суденышки запрудили канал с обоих концов), – но на фоне однообразия, типичного для дальних морских путешествий, досада вскоре рассеялась. Поначалу все старались не поддаваться скуке, тревоге и чувству безысходности. Но уже через несколько дней на судне, как вздох облегчения, воцарился покой: всем и каждому стало ясно, что поделать тут ничего нельзя, во всяком случае в ближайшие недели. Люди взялись за занятия, которые они откладывали как раз на случай долгого морского перехода: одни строгали свистульки, другие вязали двойные узлы. Через восемнадцать дней после отплытия из Сан-Франциско Фармингдейл, преодолевая дрожь в руках, сплел из пеньки две куклы. Вечером он пришел сменить Эдди на вахте с восьми до двенадцати, Эдди похвалил его кукол и спросил, как он навострился их мастерить.

– Один морской волк научил, – ответил Фармингдейл. – Сам он сплел пятьсот шестьдесят штук, представляешь? Хранит их в шкафчике в Ринкон-Аннексе, под замком.

В ту пору морскими волками называли тех моряков, которые смолоду плавали еще на деревянных посудинах – тогда “плавать” значило буквально плавать.

– Он еще жив? – спросил Эдди.

– Последний раз я его видел, поди, года два назад, – ответил второй помощник.

– Их, настоящих морских волков, становится все меньше, – заметил Эдди.

Еще пять лет назад на борту чуть ли не каждого судна был один, а то и два морских волка, и у каждого в кармане лежал пальмовый воск, игла и моток шпагата. Эдди подозревал, что Военное управление торгового флота постепенно списывает их на берег.

– Один у нас есть, – продолжал Фармингдейл. – Пью, третий кок.

– Надо же, повезло!

Фармингдейл чуть наклонил голову; поди пойми, что он хочет этим сказать. Второй помощник, даже когда трезв, сторонится людей; кто его знает, что у него на уме. Но присутствие на борту “Элизабет Симэн” настоящего морского волка очень ободряло. Их называли “железными людьми в деревянных посудинах”, в отличие от нынешних деревянных людей в железных посудинах, таких, как Киттредж, Фармингдейл и сам Эдди. От старых морских волков веяло мифом о происхождении всего сущего, они не оторвались от корней, в том числе и от корней языка. Эдди никогда прежде не замечал, сколько давно привычных слов напрямую связаны с морем, от “вверх дном” до “отдать концы”, “понять, куда ветер дует”, “корма”, “кормчий”, “тонуть”, “залечь на дно”, “пришвартоваться”, “дрейф” и “дрейфить”, “взять на буксир”. Он охотно пользовался этими словами в повседневной жизни, чувствовал в них что-то исконное – некую глубоко сокрытую истину. Ему казалось, что сам он, когда еще жил на суше, уже, фигурально говоря, улавливал очертания той истины. В море он к ней приблизился. А морские волки к ней еще ближе.

Оставив Фармингдейла на мостике, Эдди пошел заносить в бортовой журнал данные своей вахты: курс 170, свежий ветер при умеренной попутной волне. Потом зашел в кают-компанию за своим “ночным обедом”: бутербродом с мясом и кофе, затем налил чашку молока для радиста: у того одна нога держится на металлической подпорке (наверно, последствия полиомиелита, решил Эдди), и ему трудно ходить по лестницам.

У Эдди вошло в привычку заглядывать после вахты к радисту – в свою пустую каюту его не очень-то тянуло.

– Черт возьми, третий, какой же ты молодец! – обрадовался Спаркс и взял чашку.

Прежде чем закурить, Эдди проверил, надежно ли штора затемнения закрывает окно. Радисту было под пятьдесят: маленький, хрупкий, под отекшими веками не видно ресниц.

– Я отчасти тритон: хвост у меня сам отваливается и тут же снова отрастает, – сказал он.

Голос у него какой-то замогильный, причем с ирландским акцентом. Спаркс – гомосексуалист; Эдди про это знает, но откуда, понятия не имеет. Спаркс рос в Новом Орлеане и с двадцати лет ходил в море. Он трезвенник – большая редкость среди ирландцев.

– Ох, как же я об этом мечтал, – сказал радист, глядя в чашку, и тут же в несколько глотков с наслаждением выпил содержимое. – Ради чашки молока я готов ползти по битому стеклу, как курильщик опиума ради трубки с зельем.

– Может, тебе опиум понравился бы больше.

Радист фыркнул.

– Мало того, что мне не обойтись без жратвы, сна и сигарет; вдобавок приходится волочить за собой эту треклятую ногу. Наркомания мне просто не по карману.

– В притонах курильщиков опиума мне доводилось видеть и калек.

– Ясное дело: они же пытаются забыть, что они калеки! Как тебе такой расклад: на ноге, черт ее подери, у тебя подпорка, есть загвоздка еще почище этой, но ты возомнил, что все твои долбаные проблемы решены, а на самом деле ты просто-напросто засунул башку себе в задницу.

Радист вытряхнул в рот последние капли молока. У Эдди сжалось сердце: мало того, что Спаркс педик плюс калека, судьба не дала ему ни красивой внешности, ни денег, ни физической силы. Как он терпит такую жизнь? А он не просто терпит, он никогда не унывает.

– Твоя мать, Спаркс, наверно, очень тебя любила, – проронил Эдди.

– С чего ты это ляпнул?

– Да так, догадался.

– Знаешь что? Собери свои догадки и сунь себе в ухо. Мать была в камере самая запойная из всех. Однажды решила чмокнуть меня на ночь, и ее вырвало прямо на мою постель! Клянусь Богородицей, моя мать была свинья свиньей.

– Ты что несешь?! Не к добру это, – осадил его Эдди. – Разве можно так говорить о матери?!

– Не к добру иметь такую мать, – отрезал Спаркс. – Жить с ней было невозможно. Отцу пришлось поместить ее в специальное заведение. Зато у меня была чудесная сестричка. Лили. Она называла меня “мой маленький одуванчик” – не гогочи, черт возьми, не то я приколочу тебя к стенке, твою мать.

И тут же сам рассмеялся – он смеялся всегда. Заставить его замолчать могла только “Радиограмма для торговых судов союзников”. Радиограммы передавались ежедневно в определенное время по Гринвичу – для этого на часах в радиорубке имелась вторая часовая стрелка. В три ноль ноль радист переводил приемник с пятисот килогерц на более высокую частоту и, надев наушники, искал в эфире тех, кто вызывал кодовые номера “Элизабет Симэн”. Поскольку торговые суда союзников соблюдали режим молчания, радисту надо было только слушать. Он наклонился к передатчику и оцепенел, как будто он сам или его металлическая ортопедическая подпорка были способны принимать сигналы.

Эдди отнес пустую чашку на камбуз. Спать еще не хотелось, и он вышел в дверь рядом со своей каютой. Ночь стояла тихая, облака заволокли луну, и там и сям ее рассеянный свет мерцал на гребнях волн. Корабль покачивало, эта качка казалась особенно приятной и умиротворяющей после жесткой неподатливой суши. Эдди чувствовал, что его наполняет ничем не отягощенное восприятие окружающего мира.

Оно поддерживало его в те годы, когда он ходил на кораблях в джунгли Востока: из Сан-Франциско в Китай, Индонезию и Бирму – через Гонолулу и Манилу. На затененных улочках, что тянутся вверх над шанхайским портом, он вслушивался в звуки повседневной жизни, долетавшие из обнесенных стенами двориков: плач младенцев, звяканье кухонной утвари. Иногда сквозь открытую дверь он мельком видел, как незнакомая китаянка с неуверенной, скованной грацией фламинго семенит на крошечных от многолетнего бинтования ступнях.

Загадки мира. Раньше он не верил, что они существуют. Думал, они встречаются только в книгах, которые читают детям дамы-благотворительницы.

В конце концов он вернулся к себе в каюту. Без балласта в виде соседей, сопящих рядом на койках, он чувствовал себя щепкой в морских волнах. Сам не зная зачем, он выдвинул ящик письменного стола и ахнул: перед ним лежал конверт, который он сунул туда в первый же день на борту, после того как подписал трудовой договор. И напрочь забыл про письмо. Забыл Ингрид. Не мог толком вспомнить, как она выглядит. Далекие, оставшиеся в прошлом вещи постепенно становились чем-то умозрительным, потом воображаемым, затем нереальным. И наконец, вообще переставали существовать.

Теперь же, в свете прикроватного ночника, Эдди вскрыл письмо – первое за пять с лишним лет в море.

“Дорогой Эдвард, – прочел он строки, написанные твердым, уверенным почерком, – погода пока стоит прекрасная, хотя много дней висел густой туман, и все были бы рады солнцу. Мои ученики сажают у себя в садах цветы в честь будущей победы, но я опасаюсь, что их ждет разочарование. Война изменила многое, но растениям, чтобы хорошо расти, по-прежнему необходимо солнце! Мы с мальчиками вспоминаем тебя часто и с большой нежностью. Я предложила снова свозить их в Детский парк, но они отказались: ждут тебя”.

Письмо было сдержанное, даже банальное, тем не менее оно волшебным образом подействовало на Эдди: нахлынули воспоминания о том, как он впервые увидел Ингрид в кафетерии Фостера; женщина с синим шарфом на шее купила для двоих сыновей один кусок пирога, и они без споров разделили его пополам и с наслаждением съели. Эдди спросил у нее, который час. Оказалось, она немка, и ей чудом удалось избежать увольнения: она выступила на заседании некоего комитета и осудила Гитлера и свою родину. В семье был еще один ребенок, девочка, но она умерла в младенчестве. Стефан и Фриц, семи и восьми лет, говорили о сестре так, будто она исчезла неделю назад. Они называли ее Крошкой Хелен и перед каждой трапезой благословляли ее душу. Их отец умер сравнительно недавно, погиб во время аварии на фабрике, но его поминали редко. А вот Крошку Хелен не забыли.

В Детском парке Эдди с мальчиками, оседлав мешки с картошкой, скатывались с пологих деревянных горок, порой обдирая себе колени и локти. В комнате смеха пол был испещрен дырками, из них то там, то сям неожиданно с шумом вырывался воздух (подававшийся каким-то невидимым умником) и задирал девочкам юбки. Ингрид страшно пугалась этих воздушных атак и со смехом вцеплялась в Эдди. Когда они ехали на трамвае домой, Эдди придерживал мальчиков, положив им ладони на грудь, и его удивил и тронул робкий стук: сердца ребят мышатами скреблись под его пальцами.

Они все еще там, Ингрид и ее сынишки. Они думают о нем, ждут его. Эдди нутром чувствовал, как эта простая мысль ворочается в нем, будто шмат земли, вывороченный лопатой. Оно по-прежнему с ним – то, что он оставил навсегда. Оно не исчезло, исчезновение – обман.