Текст книги "Манхэттен-Бич"

Глава 22

Двадцать пятого февраля капитан Киттредж, верный сгоряча данному слову, на восемь дней раньше срока привел “Элизабет Симэн” в Кейптаун; средняя скорость судна составляла двенадцать узлов. На капитанском мостике Киттредж выглядел очень колоритно: светловолосый, с изящными руками патриция; порой “Элизабет Симэн” казалась Эдди яхтой вроде тех, что собирались перед регатой в южной части залива Лонг-Айленд, и он любовался ими с пирсов Бронкса: летом вместе с другими мальчишками из приюта для беспризорных он ходил туда купаться. Киттредж напоминал ему молодых людей, которых он когда-то видел в Центральном парке; с теннисными ракетками и хлыстами для верховой езды в руках, они шагали к выходу, подшучивая друг над другом. Ну и везунчик этот капитан, думал Эдди, такого везенья хватило бы, небось, на все пятьдесят шесть человек команды.

За несколько дней до того, как на горизонте появилась земля, всех охватила тоска по родине, и замыслы, связанные с морем, сменились туманным предвкушением невесть чего. Фармингдейл убрал с глаз долой кукол из пакли и взял моду то и дело заводить свои часы; Эдди был уверен, что пружина в конце концов лопнет. Но вот из кладовой достали швартовы и подняли боны, готовясь к разгрузке.

По истечению карантина “Элизабет Симэн” направилась в Тейбл-Харбор, чтобы выгрузить алюминиевую руду и пополнить запас свежих продуктов и воды. У моряков порт Кейптаун пользовался особой любовью, и на закате все, кроме вахтенных, со всех ног рванули с корабля. Те, кто хотел что-то купить или продать, а также канонеры двинулись в Малайский квартал, хотя портовый чиновник недвусмысленно предостерегал моряков от контактов с тамошними шлюхами. Пьянчуги вроде Фармингдейла поспешно направились в самые дешевые кабаки, чтобы накачаться джином. Иное дело морские офицеры: в порту они – белая кость. Начальника вооруженной охраны лейтенанта Розена и его подчиненного, младшего лейтенанта Уикоффа, возле трапа уже ждала машина: их пригласили в частный дом на торжественный ужин. Курсанты академии торгового флота Роджер и Стэнли, начищенные и наглаженные, с тоской наблюдали, как расхватывают и увозят офицеров. Слишком неопытные, чтобы пойти по борделям, они не могли взять в толк, куда бы им пойти, не опасаясь каких-нибудь неприятных сюрпризов. Эдди пообещал, что до отплытия непременно сводит их в ночной клуб.

Радистам в порту особо делать нечего, и они, как правило, сразу исчезают из виду, но Спаркс решил остаться на судне.

– А какого хрена мне топать в Кейптаун? – буркнул он.

Эдди решил, что за компанию с ним тоже заночует на судне.

– Большая радость: ковылять на этой проклятой ноге и твердить: “Очень вам благодарен, но мне бы стаканчик молока”. А их знаменитой Столовой, чтоб ее, горой я могу любоваться из своего иллюминатора – вон она, видишь? И не надо никуда топать – изображать из себя туриста. И радио будет работать так, как Господь его задумал.

Уже много недель они не слышали новостей: радио было отключено, а тут приглушенные голоса дикторов Би-Би-Си сообщают в основном хорошие новости: в Тунисе хваленые танки Роммеля поспешно удирают с поля боя; русские наступают на Краков; войска союзников окружают Мессину.

– Слышь, третий, а все-таки мы эту треклятую войну выигрываем. Что скажешь? – спросил Спаркс.

– Да кто их разберет, с ихним выговором, – отозвался Эдди. – Они заявят, что я уже помер, а я решу, что слушаю хорошие новости.

Спаркс с презрительной миной откинулся на спинку стула.

– Знаешь, третий, я бы в жизни не подумал, что тебе вынь да положь шикарный акцент.

Эдди вспомнилась режущая ухо отрывистая речь боцмана.

– Яи сам бы не подумал.

Он побежал вниз, в камбуз: надо же вернуть чашку Спаркса. В камбузе – ни души. Только боцман в полном одиночестве пил кофе и читал книгу. Завидев Эдди, он встал, вместо закладки сунул между страницами два пальца и захлопнул книгу. Эдди тоже не ожидал такой встречи.

– Удивляюсь, что вы, боцман, не сошли на берег вместе со всеми, – сказал он.

– Какой именно из мыслимых поводов вызвал у вас удивление, третий? – помрачнев, осведомился боцман.

Он явно не рассчитывал увидеть на борту еще кого-то, и настроение у него разом испортилось.

– Мы с вами ведь уже плавали на одном судне, – напомнил Эдди, – и вы тогда сходили на берег при каждом удобном случае.

– Как и вы, третий, если память меня не подводит, – парировал боцман. – Вероятно, ваши привычки изменились в результате вашего головокружительного взлета по служебной лестнице. Заметьте, впрочем: это всего лишь мое предположение. Мне нет дела до того, чем вы занимаетесь – или не занимаетесь – в свободное время, равно как и вас не касается, чем в свободное время занимаюсь я.

– Не кипятитесь, – проронил Эдди. – Я просто поддерживаю разговор.

Не вынимая пальцев из книги, боцман скептически посмотрел на него. Эдди обратил внимание на его ярко-розовые ладони, особенно заметные по контрасту с лоснящейся иссиня-черной кожей. Прежде, когда он работал под началом боцмана, его завораживали эти неожиданные розовые вспышки, напоминавшие трепетанье крыльев.

– Согласен, умение поддержать разговор порой пригождается, – заметил боцман. – Однако в данном случае этот аргумент представляется мне фарисейским по одной простой причине: он игнорирует нашу неизменно глубокую неприязнь друг к другу. Поддержание разговора, если можно так выразиться, не для нас. Ipso post facto[41]41
  Игра на латинских выражениях: ipso facto – в силу самого факта, по этой причине к post facto – задним числом.


[Закрыть], ваше утверждение невозможно принять всерьез.

– Вы так со всеми разговариваете?

– С какой целью вы задаете этот вопрос, третий помощник? – неожиданно вскипел боцман и воздел к небу руки, отчего книга немедленно захлопнулась. – То был риторический вопрос или прикажете понимать вас буквально?

– Буквально, – ответил Эдди, не вполне понимая разницу.

– Что ж, прекрасно. Вы, третий, склонны воспринимать все буквально, и я дам вам буквальный ответ, причем, если позволите, с укрепляющей дух искренностью.

Боцман шагнул поближе и понизил голос.

– Со всеми прочими я так не говорю. В отличие от вас, люди, чей уровень интеллектуального развития не сопоставим с моим, обычно не стремятся к регулярному общению по широкому кругу тем. Признаться, мотивы вашей настойчивости для меня непостижимы. Я, разумеется, мог бы высказать кое-какие предположения, но зачем? Это дело бесполезное, во-первых, потому, что тогда можно было бы подумать, будто между вашей и моей внутренней жизнью есть толика сходства (в чем я очень сомневаюсь), – а во-вторых, по другой причине: это означало бы, что меня в какой-то степени интересует, что именно движет вами, третий, и какие у вас побудительные мотивы. Но чего нет, того нет.

Эдди давно потерял нить его рассуждений, но понимал, что боцман его оскорбляет. Кровь бросилась ему в лицо.

– Что ж, прекрасно, – сказал он. – Спокойной ночи.

Он повернулся и вышел из камбуза; боцман этого явно не ожидал, и его удивленная мина пусть слабо, но все-таки утешила Эдди. Он чувствовал себя, как побитый пес, но сознавал, что виноват сам. Зачем он вообще прицепился к боцману? Он и сам не знал.

На следующий день он сошел на берег вместе с курсантами, и они отправились осматривать Кейптаун. Эдди не ожидал увидеть такой большой город, подобострастно пригнувшийся под землистым взглядом Столовой горы. Курсанты накупили шоколадных конфет и японских мандаринов. Эдди купил пачку сигарет “Плейере нейви кат сигареттс” и непрерывно дымил, пока они шагали по Аддерли-стрит, широкой красивой улице, по обеим сторонам которой стояли дома с колоннами. Минут через двадцать до него дошло, почему боцман остался на судне. Здесь повсюду, во всех сферах жизни – в автобусах, магазинах, театрах, картинных галереях – чернокожие отделены от белых людей. Эдди с детства привык, что с неграми можно обращаться плохо. На пирсах Вест-Сайда к итальяшкам относились, как к неграм, а неграм приходилось еще хуже. Тем не менее, когда на его глазах пожилая, увешанная покупками негритянка присела на лавку, чтобы передохнуть, а полицейский ее согнал, он был потрясен до глубины души. Ясно, что высокомерный боцман ни за что не ступит на землю, где царят такие порядки. Эдди невольно восхитился: после сорокасемидневного плавания этот человек исключительно из принципа способен удержаться от соблазна сойти на сушу.

Когда стемнело, Эдди повел курсантов в ночной клуб – за завтраком этот клуб упомянул лейтенант Розен. Как Эдди и предполагал, там уже сидел сам Розен вместе с младшим лейтенантом Уикоффом, они пригласили Эдди с курсантами за свой столик. Резервист Розен, красивый еврей, прежде занимался рекламным бизнесом. Уикофф выглядел минимум лет на десять моложе: низенький веснушчатый толстяк, восторгавшийся всем подряд. Он с упоением рассказывал Эдди об их с Розеном экскурсии на виноградники и винодельню: днем их туда сводили гостеприимные местные жители. Оба с интересом наблюдали, как убирают созревший виноград, и Уикофф купил два ящика вина.

– Вина? – недоверчиво переспросил Эдди. – Не морочь мне голову.

Но Уикофф и не думал шутить. Он рассчитывал после войны заняться виноторговлей.

– А мне вино никогда не нравилось, – признался Эдди, хотя смесь шампанского с пивом “Гиннес” была ему очень даже по вкусу; эту смесь прозвали “черный бархат”.

– Обещаю, с моей помощью вы свое мнение измените, – заверил Уикофф: он уже вошел в роль виноторговца.

Большой оркестр играл “Белое Рождество”, и эта мелодия, как ни странно, удачно сочеталась с запахом зреющих цитрусовых. К столикам, за которыми сидели служащие союзных армий, подсаживались девушки-мулатки и охотно танцевали с офицерами. Они не были проститутками или девицами из бара – тем вменялось в обязанность подбивать моряков заказывать спиртное специально для них. Скорее всего, то были мелкие служащие или продавщицы. А если деньги и переходили из рук в руки, то лишь в качестве подарка, а не платы за услуги. За долгие годы Эдди не раз принимал участие в подобных мероприятиях, но тут поймал себя на том, что с презрением наблюдает происходящее. И внезапно понял почему: он воспринимает все глазами боцмана.

Накануне отплытия Фармингдейл не доложил, как положено, о своем возвращении на борт, и найти его не удалось. “Элизабет Симэн” не могла уйти в море без второго помощника капитана, поэтому судно задержалось в порту и не присоединилось к каравану, который должен был под охраной пройти по Мозамбикскому проливу между островом Мадагаскар и побережьем Африки, а в этом проливе волчьи стаи нацистских подлодок уже потопили немало судов союзников. Три дня спустя Фармингдейл обнаружился на военной базе, в тюрьме, и его проступок был настолько тяжким, что армейское начальство отказывалось его выпускать, пока “Элизабет Симэн” не отдаст швартовы.

Девятого марта военная полиция доставила наконец второго помощника к сходням, и ему было приказано немедленно явиться к капитану. Красавчик Киттредж не проявил к Фармингдейлу ни малейшей снисходительности, он отчитал его по всей форме, и немудрено: больше всего на свете этот капитан не любил плестись в самом хвосте каравана. А тут “Элизабет Симэн” отстала от всех и была вынуждена идти в одиночестве, к тому же весьма затейливым курсом: в течение десяти минут – двадцать градусов вправо, затем двадцать градусов влево, потом десять минут снова вправо и так далее, причем не только ночью, когда подводные лодки действуют особенно нагло, но и днем. К Мозамбикскому проливу они шли со шлюпбалками наготове: в случае атаки можно будет сразу спустить на воду спасательные шлюпки.

Фармингдейл стал парией. Два дня подряд он опаздывал к обеду и подсаживался к курсантам за их маленький столик. При этом он восторженно улыбался, будто изоляция от общества была редкой и тем более почетной привилегией. На третий день Фармингдейл заступил на вахту вместо Эдди, и Эдди решил, что пора сменить гнев на милость. Он стал подчеркнуто тепло здороваться со вторым помощником и, передавая данные о курсе и положении судна на карте, даже добродушно похлопывал его по спине. Но в ответ на эти попытки его утешить Фармингдейл лишь нетерпеливо вздыхал и, отводя глаза, поглаживал белоснежную бороду, будто в ней таился источник силы.

Днем Спаркс получил вторую нешифрованную радиограмму: курс меняется. Незадолго до полуночи в пятидесяти милях к северо-востоку от Дурбана, назначенного местом сбора, вокруг их судна, словно по волшебству, собралось семьдесят семь кораблей. Им стоило громадных усилий провести “Элизабет Симэн” на положенное место, никого не задев по дороге: по общему приказу на судах были выключены все огни, кроме тусклого фонаря на корме. Стоя на штурманском мостике рядом с капитаном, Эдди передавал инженерам в машинном отделении конкретные указания насчет скорости и курса и невольно восхищался Киттреджем: ему казалось, что капитан обладает сверхъестественными способностями. Их спасало только его чисто американское везенье. Эдди всю жизнь мечтал о таком везенье, тянулся к нему, как мог. Наверно, везенье – это когда даже и тянуться не нужно.

Курс для каравана судов передавали морзянкой с помощью светосигнального аппарата; этот способ напоминал жалюзи. С корабля командующего караваном – его судно находилось в середине первого ряда – сигнал передавался назад поочередно вдоль колонн кораблей; на это уходило примерно тридцать минут. В конце концов, весь невидимый во тьме караван повернул на сорок три градуса и двинулся к Мозамбикскому проливу.

На восходе, во время боевой тревоги, Эдди вместе с помощником капитана смотрели на океан: водная гладь была усыпана кораблями. Их было без малого восемьдесят, они выстроились в порядке, красотой и стройностью напоминающем ряды шахматных фигур.

– Бесподобное зрелище, – пробормотал он.

– В середке красивее, – фыркнул первый помощник.

“Элизабет Симэн” находилась в опасной близости к одному из “гробовых углов”, особенно уязвимых для подводных лодок. Но в ту минуту это не имело значения. Скопление кораблей было настолько эффектно, настолько поражало масштабом и размахом, что Эдди, как малая часть этого дива, чувствовал себя непобедимым. Перед ним были корабли под флагами Португалии, “Свободной Франции”, Бразилии, Панамы, Южной Африки. На правом борту голландского грузового судна под парусящим на ветру стираным бельем резвились двое детей. Скорее всего, капитан вместе с семьей сбежал из Голландии, чтобы не попасть в лапы нацистов.

Пятнадцать малых быстроходных судов сопровождения, эсминцы и корветы, сновали между огромными кораблями, точно полицейские лошадки на параде. В случае серьезного повреждения какого-либо корабля караван не остановится, но судно сопровождения останется рядом и поможет спасти команду. Таков морской закон, и Эдди очень на него надеялся.

Однако на борту “Элизабет Симэн” все же был человек, которого не устраивала сложившаяся ситуация. Это был капитан Киттредж. Караванам полагается идти со скоростью самого тихоходного судна, а поскольку таковым был панамский тихоход с угольной топкой, все остальные обязаны были двигаться со скоростью восьми узлов в час.

– Даже когда мы шли зигзагом, и то выходило быстрее, – буркнул за обедом Киттредж соседу справа, главному механику.

После полуночи на смену Эдди заступил Фармингдейл, как всегда со своей нелепой улыбочкой, а Эдди направился в каюту и возле двери увидел Уикоффа: младший лейтенант поджидал его с бутылкой вина в руках.

– Давайте разопьем ее на воздухе, – предложил он. – Ночка выдалась славная. Вино – вещь важная, но не менее важно, где ты его пьешь.

Они уселись на крышку люка номер два. Ночь была прохладная, ясная, пологие волны чуть поблескивали под тонким молодым месяцем. Эдди не мог разглядеть соседние корабли, но чувствовал, что их много и совсем рядом: в пятистах футах от носа и от кормы, в тысяче футов от бортов; похожие на стадо призраков, они дружно колыхались на пологих волнах. Послышался характерный хлопок: это Уикофф откупорил бутылку, и в воздухе сразу повеяло вином; запах был терпкий и чуть отдавал деревом. Младший лейтенант плеснул понемножку в две эмалированные кружки. Эдди поднял свою.

– Погодите пить, – остановил его Уикофф. – Пусть подышит.

Южный Крест висел у самого горизонта. Южное небо особенно нравилось Эдди: оно ярче, планет на нем видимо-невидимо.

– Ну, ладно. Поехали, – через несколько минут сказал Уикофф. – Отпейте немножко, подержите вино во рту, а уж потом глотайте.

Совет показался странным, но Эдди ему последовал. И сначала ощутил лишь кислый, вдобавок отдающий пеплом вкус, который ему смолоду не нравился, но вскоре его вытеснил приятный, с чуть заметной гнильцой вкус переспелого винограда.

– Уже лучше, – с удивлением признался он.

Они пили и любовались звездами. Уикофф сказал, что после войны надеется заняться виноградарством в долинах к северу от Сан-Франциско. Там и прежде были виноградники, но во времена сухого закона их сожгли.

– А вы, третий? – обратился он к Эдди. – Чем займетесь после войны?

У Эдди уже вертелся на языке ответ, но он выждал несколько мгновений – чтобы не ошибиться.

– Вернусь домой, в Нью-Йорк. У меня там дочка.

– Как ее зовут?

– Анна.

Эдди много лет не произносил это короткое – два слога – имя вслух, и ему показалось, что они грохнули оглушительно, точно музыкальные тарелки, их эхо долго еще звенело в ушах. Он смутился и отвернулся. Но Уикофф никак не отреагировал, и Эдди понял, что в его признании не было ничего особенного. В ту пору чуть ли не все уходившие в море мужчины прощались с прежней жизнью навсегда. Война сделала его самым обычным человеком.

– Сколько ей лет? Анне вашей?

Эдди мысленно прикинул:

– Двадцать, – с удивлением сказал он. – На прошлой неделе исполнилось.

– Взрослая!

– Если двадцать, то, пожалуй, и впрямь взрослая.

– А мне – двадцать один, – сказал Уикофф.

Глава 23

По ночам в Мозамбикском проливе сторожевые корабли порой бросали глубинные бомбы, и тогда воздух звенел и потрескивал. Непрерывно звонил колокол боевой тревоги: “Все наверх!”, и караван судов подолгу шел зигзагом. Эдди стоял на штурманском мостике и, вглядываясь в темноту воспаленными глазами, старался держать курс так, чтобы в колоннах судов, маневрировавших с погашенными огнями, “Элизабет Симэн” не выбивалась из ряда. Когда он наконец падал, как подкошенный, на койку, то спал беспокойно, урывками; Анна не выходила у него из головы, словно не знающий покоя дух. – Я хочу с тобой.

– Детям, лапочка, сюда нельзя.

– Но раньше я же ездила.

– Здесь – дело другое.

– Совсем недавно ездила.

– Извини.

– Я что, изменилась?

– Ну, ты уже выросла большая.

– Что, взяла и вдруг выросла?

– Люди растут не так, а постепенно.

– А ты вдруг заметил, что я стала больше, да?

– Возможно.

– А что ты заметил?

– Хватит, Анна, прошу тебя.

– Когда ты заметил?

– Ну, пожалуйста.

Она долго молчала, потом сурово заявила:

– Я тебя за это накажу.

– Не советую.

– Я буду лениться.

– Этим ты сама себя накажешь.

– Буду есть много-много конфет.

– И останешься без зубов, как миссис Адэр.

– Буду пачкать одежду.

– Этим ты маму накажешь.

– Стану шлюхой.

– Что-что?!

– Стану шлюхой. Как тетя Брианн.

Эдди шлепнул ее по щеке.

– Только посмей. Хоть раз это сказать.

Анна приложила к щеке ладошку, но в глазах ни слезинки. – Тогда разреши мне поехать с тобой.

Спустя семь дней караван вышел из Мозамбикского пролива, не потеряв ни единого корабля. Поднятые судами волны разбегались в разные стороны: одни на запад, в сторону Момбасы, другие – на восток, в сторону Цейлона и Индонезии. “Элизабет Симэн” осталась в сравнительно небольшой колонне из восемнадцати кораблей и четырех судов сопровождения. Тормозил всех шедший теперь перед “Элизабет Симэн” панамский тихоход, его двигатель работал на угле. Тихоход по нескольку раз в день продувал трубы, и все поверхности на “Элизабет Симэн” вскоре покрывались тонким слоем копоти. Стряхивая черные пылинки с рукавов кителя, капитан Киттредж бурно возмущался, что его корабль вынужден ползти с черепашьей скоростью. Пока караван неторопливо бороздил ярко-синюю гладь Индийского океана, Эдди наблюдал за капитаном, и чем больше тот кипятился, тем интереснее было за ним наблюдать. Киттредж не привык, чтобы ему хоть в чем-то отказывали. Сумеет ли он смириться и покорно плестись за чумазым панамцем?

Но этого Эдди так и не узнал. Когда они еще шли к Сейшелам[42]42
  Сейшелы – Сейшельские острова в Индийском океане, входят в одноименное государство.


[Закрыть], им флажками просигналили, что колонна должна рассеяться. Корабли начали медленно отдаляться друг от друга, они напоминали вспугнутую стаю медлительных сонных птиц. Двигались они вяло, и поначалу казалось, что им не выйти из поля зрения друг друга. Тем не менее через три часа даже коптильщик пропал из виду.

Став новым омбудсменом Декстера Стайлза, Эдди принялся объезжать придорожные закусочные и гостиницы, казино, рестораны и картежные притоны. Он прикидывался провинциалом, у которого в кармане не пусто; в начале 1935 года никому в голову не приходило выпроваживать такого человека. Если случалось встретить знакомого, Эдди радостно здоровался, ставил ему стаканчик и вскоре уходил. Но на следующий день возвращался. Чтобы вникнуть в характер заведения, нужно ходить туда не раз и не два, и Стайлз щедро выдавал ему наличные на расходы. Эдди возил с собой только эти пакеты с деньгами.

Поначалу он встречался со Стайлзом каждые две недели: они съезжались у лодочного сарая, что на Манхэттен-Бич, и там подробно обсуждали все, что Эдди подметил. Главным источником его дохода было типичное для игорных притонов жульничество. Однако он примечал там и кое-что другое, не без основания полагая, что “другое” тоже может заинтересовать Стайлза: к примеру, шеф-повар подсовывает клиентам девушек, торгующих в зале сигаретами; игроки-наркоманы, сдающие в притоне карты, за деньги подсказывают нужный ход; а гомиков, по его наблюдениям, постоянно шантажируют.

– Вы пытаетесь кое в чем убедить меня, мистер Керриган.

– Разве не в этом моя задача?

– Не пытайтесь сбить меня с толку разными измышлениями.

– На такое я вряд ли способен.

В завершение встречи Стайлз неизменно давал ему два-три новых адреса.

– Может, стоит их записать?

– Зачем? Не нужно.

– Такой вы умный, что ли?

– Если я правильно понял ваш намек, Гарварда я не кончал.

Стайлз рассмеялся:

– Если бы вы окончили Гарвард, я бы вас вышвырнул.

– Вы же знаете присловье: “Не пиши, если можешь сказать, не говори, если можно кивнуть головой”.

Стайлз пришел в восторг:

– Все ясно: ирландская мудрость.

Эдди в ответ подмигнул.

Данеллену он сказал, что нашел работу в театре – он подвизался там еще во время Депрессии; Данеллен был так далек от театрального мира, что даже не понял, насколько неправдоподобна эта новость. И заметно обрадовался, что ему больше не нужно платить Эдди; сложная история их отношений не позволяла Данеллену дать волю своей природной жестокости. А заботы о казне банды он поручил О’Бэннону – очередному доведенному до отчаяния бедняге, но тот столько дров наломал, что Данеллен пожалел о своем выборе.

– Где ему до тебя, Эд, он не умеет ладить с людьми, – жаловался он в баре “У Сонни”, куда Эдди по-прежнему регулярно заглядывал. – Стоит Банни войти в зал, как все дружно на него таращатся. А в баре Динти Мура этот лох, черт его подери, выронил конверт, представляешь? И баксы разлетелись по полу… Но все дружно отпрянули – можно было подумать, что “зеленые” разносят проказу; так, во всяком случае, мне передали. Зато официанты вмиг разбогатели. “Гляди, Банни, – пригрозил я ему, – еще раз такое случится, я тебя своими руками сброшу с пирса. Будешь рыбам очки втирать”.

Вздыбив свое оплывшее тело, Данеллен пожал плечами: такой, мол, я долготерпеливец.

– Но у него жена слепнет, – продолжал он, – а у них с Банни пятеро детей, мал мала меньше. Не могу же я оставить их без куска хлеба.

Он возвел к небу маленькие жестокие глазки, потом глянул на входную дверь: на посту ли его балбесы?

– Очень уж ты, Данни, добрый, – заметил Эдди, с трудом сдерживая смех. – Чересчур добрый, сверх всякой меры. Надо, дружище, и о себе думать, не то твоей мягкосердечностью воспользуются все кому не лень.

– Кстати, Эд, – Данеллен понизил голос. – Я воспользовался твоим советом насчет того макаронника.

Эдди не понял, о ком речь: очень многие макаронники пытались обидеть Данеллена.

– И?..

– Я договорился. С Танкредо.

Тут Эдди вспомнил, что у Данни работают боксеры легкого веса. И Танкредо давно приставал к Данни, чтобы тот разрешил им участвовать в боях.

– На коленях ползал перед этим итальяшкой, унижался. Позволил, мать его, тыкать меня мордой в грязь.

Эдди слушал с некоторым беспокойством. Зрелище распростертого на полу Данеллена могло завершиться только насилием. Внезапно Данеллен ласково улыбнулся:

– И получил лучший в жизни совет.

– Серьезно? – с облегчением выдохнул Эдди.

– Ребятки мои, Эд, берут верх над соперниками, – сказал Данеллен и даже чуть зарумянился, как человек, который выдает сокровенную тайну. – Жизнь из них так и прыщет. Они только ждали походящего случая, честной драки.

– Рад слышать, Данни.

– Мы ведь на все готовы ради наших мальчиков, верно, Эд? Пускай нас топчут ногами, плюют на нас, гадят, избивают в хлам. Лишь бы ребятки были счастливы.

Мазохизм как-то не вязался с Данелленом. Эдди хотелось остановить этот спектакль.

– Верно, Данни, – сказал он. – Но слишком далеко заходить не стоит. Подожди удобного случая и уноси ноги.

Данеллен согласно кивал, но смотрел на Эдди угрюмо. Обоим вспомнилась та давняя история: разрывное течение, паника, спасение. У обоих она, словно тайное сокровище, хранилась в сокровенном уголке души: как они плыли к берегу бок о бок, высматривая место, где можно будет выбраться на песок. В то же время Эдди мысленно объяснял сам себе, почему он решил отделаться от Данеллена: если бы тот пронюхал, на кого Эдди теперь работает, то наверняка сказал бы, что старый приятель его надул. Когда Эдди размышляет о соотношении этих совсем разных сфер, ему чудится, что он смотрит во все стороны одновременно.

– Но Танкредо про это знать ни к чему, – предостерег Эдди. – Пусть лучше даже не догадывается. И сам поберегись.

Данеллен слушал и кивал.

Эдди взял на время “дюзенберг”, и они всей семьей поехали в Парамус, штат Нью-Джерси; там, в магазине медицинских товаров они подобрали для Лидии инвалидное кресло. Результат был поразительный: в свои девять лет она наконец могла не только лежать, но и сидеть. Теперь она ела за столом вместе со всеми. Агнес начала вывозить ее на прогулки. Когда Эдди вошел, Анна стояла у окна рядом с сестрой, они вместе наблюдали, как воробьи клюют хлебные крошки, которые Анна насыпала на подоконник. Эдди поглядел на них сзади: никакого бросающегося в глаза различия между девочками нет.

Однажды, меняя Лидии подгузник, Агнес замешкалась, а мороженщику надоело ждать, и он уехал. Эдди немедленно купил жене холодильник, причем без рассрочки – он уже не раз нахально лгал, будто у него есть разные полезные вещи, хотя на самом деле они ему не принадлежали. Теперь что ни день к ним в кухню приходили соседи полюбоваться на роскошную новинку, и Лидия улыбалась им из своего нового кресла.

Холодильник сердито гудел, не давая Эдди заснуть. А когда он наконец засыпал, ему снилось, что он выдергивает вилку из розетки.

– Непременно поблагодари от меня мистера Данеллена, – сказала Агнес и погодя добавила: – Что бы мы делали без профсоюза?

А в завершение воскликнула:

– Какие же мы везунчики, Эд! Ты только посмотри на других.

Она такое часто говорила, а Эдди улыбался и бормотал что-то в знак согласия. Но он чувствовал фальшь в восторгах жены и подозревал, что тем временем в ее душе копится невысказанное. Агнес – женщина проницательная. Она наверняка заметила, что он стал возвращаться домой все позже, редко берет на время “дюзенберг” и уже не прихватывает с собой в поездки Анну. Жена вроде бы не обращает внимания и по-прежнему самозабвенно восторгается их везеньем. Эдди видел, что она лицемерит, но испытывал от этого зрелища нездоровое удовольствие. Однако ночью, обнимая ее и вглядываясь в усталое, измученное лицо, он не находил там и следа коварства.

Стайлз велел Эдди съездить в Олбани, Саратогу и Атлантик-Сити. После таких поездок он требовал подробнейшего отчета о проведенной операции, как будто Эдди – его кинокамера. И – никаких имен; Эдди надо найти в человеке важнейшую примету, по которой его можно опознать. Самая очевидная примета – шрамы. Но и кроме них что-нибудь обязательно бросается в глаза: чересчур набриолиненные волосы; необычное кольцо; брюки, неряшливыми складками спускающиеся на башмаки, по-медвежьи косолапая походка. С девушками труднее. “Блондинка”, “брюнетка” и “хорошенькая” – вот, пожалуй, и весь словарный запас Эдди. Тут главное – с каким мужчиной она пришла.

Эдди изумлялся, как быстро и точно Стайлз распознал его полную безучастность ко всему вокруг.

– Ты – мои глаза и уши, – частенько повторял Стайлз; эта фраза нравилась Эдди.

Он – лишь канал информации, не более того. Подробно пересказывая целые беседы, он при этом понятия не имел, кто эти беседы вел. И даже когда узнавал кто (за два года все выяснялось), своего мнения об этих людях у него не было. Ко мне это не имеет никакого отношения, говорил он себе. Все идет своим ходом, при мне или без меня. Последствия его не интересовали.

– Ты, Керриган, – машина. Машина в человеческом обличье, – изумлялся Стайлз.

Это была похвала: Эдди – его глаза и уши. Благодаря Эдди Стайлз стал вездесущим, если ему нужно было что-то выяснить.

Постепенно любопытство Стайлза начало выходить за рамки подконтрольных ему предприятий и фирм; он стал интересоваться конкурентами внутри Синдиката и даже своими партнерами. В январе 1937 года Эдди со своим картонным чемоданом (“лишь бы не было дождя!”) приехал на Вандербильд-авеню в билетную кассу “Восточных авиалиний”. Там он и еще несколько мужчин сели в лимузин и помчались на аэродром в Ньюарке. Эдди получил задание: слетать в Майами и последить там за человеком, которым заинтересовался Стайлз. Для Эдди это был первый полет в жизни.

На летном поле Эдди снял шляпу и с тревожно бьющимся сердцем нырнул в открытый люк серебристого аэроплана.

Когда все пассажиры уселись, за окошками зажужжали пропеллеры, и самолет, покачиваясь, двинулся по взлетной полосе между заснеженных полей, все быстрее, быстрее, и наконец, в один миг, от которого захватило дух, его колеса оторвались от земли, и он взмыл, точно пепел в восходящем потоке воздуха. В иллюминаторе Эдди, к своему изумлению, увидел игрушечный Нью-Йорк: крошечные машинки на узеньких улочках; миниатюрные дома, деревья и спортивные площадки, кое-где с белыми пятнами снега; потом появилось море – рябая свинцово-серая пелена, по-прежнему бескрайняя, даже с такой высоты. Мотор гудел прямо в уши. Рядом, молитвенно сложив руки, плакала женщина. Эдди смотрел вниз, на равнодушные просторы, и чувствовал, что он на пороге великого открытия.