Текст книги "Самая темная ночь"

Глава 24
9 октября 1944 года

Как только Нина набралась достаточно сил, чтобы подниматься и спускаться по приставной лестнице, Альдо и Роза настояли на том, чтобы она с Лючией перебралась в тайное укрытие на чердаке. Было сделано все, чтобы они чувствовали себя там комфортно, даже по-домашнему уютно – Роза принесла свежий матрас, набитый кукурузной шелухой, сверху положила шерстяную подстилку с кровати из спальни и поставила корзину с теплыми одеяльцами для младенца. С детей было взято обещание хранить секрет и тоже разрешено их навещать.

– Никто не должен знать об этом месте, – предупредил Альдо. – Ни твой учитель, Карло, ни ваши друзья.

В течение дня Роза множество раз ставила и убирала лестницу, чтобы заглянуть в укрытие, и Альдо от нее не отставал – ему нравилось нянчить внучку, успокаивать колыбельной, когда она хныкала, и рассказывать ей истории из детства Нико.

– Как вы справляетесь? В чем секрет? – недоумевала Нина, глядя на Альдо, который всегда улыбался и был весел. – Я тоже хочу смеяться. Хочу снова чувствовать себя счастливой. Но не знаю как. Как мне все это пережить?

– Нет тут никакого секрета. Мы встаем с рассветом, весь день работаем и живем своей жизнью. Вот и всё. И мы никогда не забываем, что Нико хотел бы, чтобы все его любимые люди были счастливы.

– Я понимаю, но как мне спрятаться от воспоминаний о том, что с ним случилось? От осознания, что сейчас он страдает?

– Никак. Я бы хотел, чтобы эти мысли тебя не мучили, но ты слишком сильно его любишь. Я тебя понимаю, Нина, понимаю. Когда умерла моя Анна-Мария, я думал, что тоже умру. Я был там, видел, как тяжело она рожала Карло, как корчилась от боли… Даже сейчас мне невыносимо думать об этом. Но я не умер. И когда Марко погиб, я тоже не умер. И я переживу новый кошмар. Я буду каждый день молиться, чтобы мой Нико вернулся домой.

– А если он не вернется? Что тогда?

– Мы будем сильными, не утратим надежду, и однажды, когда мы проснемся, бремя скорби окажется чуть легче.

– Мне бы хотелось вам верить.

– Все так и будет. Однажды ты поверишь, дочка. Я обещаю.

* * *

Лючии было несколько дней, когда Роза заговорила о крещении.

– Нужно поскорее провести церемонию. Только бы ей подошло платьице, которое когда-то сшила моя мать. Отец Бернарди может покрестить ее здесь, дома.

Нина кивнула, улыбнулась и спросила, нельзя ли отложить этот разговор, а то она слишком устала, – и Роза сменила тему.

Но уже на следующий день она снова подняла этот вопрос:

– Понимаю, ты не хочешь крестить дочь без Нико, но нам все-таки нужно провести обряд…

Нина знала, что единственный способ избежать дальнейших уговоров – это открыть Розе и Альдо правду. Рассказать все без утайки. Поэтому она попросила позвать отца Бернарди, который еще не видел новорожденную. Помня о его больных суставах, Нина принесла дочку вниз, и семья Джерарди собралась на кухне – только взрослые, потому что для такого собрания им пришлось дожидаться темноты, и дети уже спали, а Маттео и Пауло стояли в дозоре у дома.

Отец Бернарди отодвинул для Нины стул, выразил свое восхищение младенцем, а потом вдруг улыбка исчезла с его лица, он внезапно посерьезнел, и Роза с Альдо это сразу заметили.

– Что-то не так, падре? – озабоченно спросила Роза.

– У вас плохие новости о Нико?

– Нет, Альдо, вовсе нет. Я пришел, потому что нам с Ниной нужно вам кое в чем признаться. – Он взглянул на Нину: – Может, я начну?

Она кивнула, потому что у нее перехватило горло, и принялась слушать свою историю.

– Долгие годы я дружил с одним врачом в Венеции. Его зовут Габриэле Мацин. Поначалу я был его пациентом, но за тридцать лет нашего знакомства мы сблизились, и теперь я числю его среди своих самых дорогих друзей. – Священник помолчал, дав Розе и Альдо время усвоить эту информацию, на первый взгляд не имеющую к ним никакого отношения. – Доктор Мацин и его жена – граждане Италии, – продолжил он. – Их родители тоже были гражданами Италии. Их предки жили здесь столетиями. А теперь семью Мацин преследуют на их родине только за то, что они евреи. Они евреи, а стало быть, их дочь Антонина – тоже еврейка. Сейчас ее называют Ниной…

Воцарилось напряженное, болезненное для Нины молчание – Альдо и Роза пытались осмыслить услышанное.

– Это ты их дочь? – спросил наконец Альдо. – Ты еврейка? – В его голосе не было ни возмущения, ни неприязни, только удивление. – Почему же тогда вы с Нико сказали нам, что ты сирота? Почему сразу не открыли правду?

– Я хотела, – пробормотала Нина, сморгнув слезы, – но Нико считал, что лучше сохранить всё в тайне.

– Но для нас это не имело бы никакого значения, – подала голос Роза. – Я была с тобой неприветлива в первое время только потому, что злилась на Нико. А злилась я, оттого что не могла поверить, что он влюбился в женщину, встречался с ней несколько месяцев и не удосужился мне об этом сказать. Даже не упомянул твоего имени…

– И здесь вы должны услышать вторую часть нашего признания, – сказал отец Бернарди, посерьезнев еще больше. – В последнее время доктор Мацин все сильнее беспокоился о том, что Антонине небезопасно оставаться в Венеции. Мы и раньше с ним это обсуждали. Я пообещал найти для девушки надежное место, где она сможет жить, пока война не закончится, потом обмолвился об этом в каком-то разговоре с Нико, и он предложил взять Нину к себе на ферму. Они тогда были незнакомы.

Роза, до этого стоявшая, схватилась за столешницу и опустилась на ближайший стул.

– Вы не были влюблены, – тихо проговорила она. – Это все была ложь, да?

– Сначала – да, – призналась Нина. – Нико мне сразу понравился. Как он мог не понравиться? Мы быстро стали друзьями, а потом… Невозможно было в него не влюбиться. И я влюбилась, Роза. Полюбила его всем сердцем.

– Но если вы не были женаты, когда Нико привез тебя сюда… когда же вы поженились? – слегка покраснев, спросила Роза.

– Мы так и не поженились, – призналась Нина. – Теперь я согласилась бы обратиться к отцу Бернарди, но раньше не хотела христианского венчания.

– О… – Роза промокнула глаза платком.

– Продолжай, Нина, – поторопил отец Бернарди. – Пожалуйста, продолжай.

– Я не хочу крестить Лючию. У меня нет намерения обидеть вас или расстроить, но Лючия – моя дочь. Она моя дочь, а значит, тоже еврейка. Поэтому… поэтому я сегодня попросила прийти отца Бернарди.

– Ты думала, мы отвергнем тебя? – спросил Альдо.

– Сначала я не знала, можно ли вам довериться. Потом тревоги все равно не исчезли. Они мучают меня и теперь. Как же иначе? Моя судьба в ваших руках. Достаточно одного вашего слова полиции, и я окажусь в следующем поезде, идущем на север.

– Никогда, никогда мы тебя не обидим! – выпалила Роза, уже не скрывавшая слез. – Никогда никому тебя не отдадим. Ты одна из нас, Нина. Ты и Лючия – вы обе Джерарди. И так будет всегда.

– Мы сумеем защитить тебя и Лючию, – пообещал Альдо. – Клянусь тебе.

– И вы не сердитесь из-за того, что мы с Нико вас обманывали?

– Ну, разве что чуть-чуть, – кивнула Роза. – Но только потому, что ты не рассказала нам правду из недоверия.

– Я по-прежнему думаю, что детям эту правду пока лучше не говорить, – сказал отец Бернарди. – Возможно, когда-нибудь они ее узнают, но не сейчас, пока жизнь каждого из нас в руках Цвергера и его людей.

Альдо кивнул; затем он достал с полки над очагом бутылку своей лучшей граппы и поставил ее на стол вместе с четырьмя стаканами, налил в каждый понемногу и протянул один – Розе, другой – Нине, третий – отцу Бернарди, а последний взял себе.

– Давайте вместо крещения выпьем за здоровье и счастье моей первой внучки. За Лючию Анну Джерарди. Пусть она всегда чувствует любовь и поддержку своей семьи. И пусть ее отец вернется, пока она еще достаточно мала, чтобы запомнить, что в первое время его не было рядом.

– За Лючию, – повторила Нина. – И за ее отца. Пусть вернется целым и невредимым.

* * *

Однажды в жаркий день, когда в убежище на чердаке было очень душно и дочь заснула у Нины на груди, а Нина тоже задремала, вернее, то погружалась в полудрему, то просыпалась, со двора вдруг донеслись какой-то шум и громкий лай.

Нина положила Лючию в корзинку, удостоверившись, что девочку не нужно перепеленать, и подползла к закрытому ставнями окошку. Распахнуть ставни она не рискнула бы, но, приникнув глазом к щелке между ними, можно было разглядеть, что происходит во дворе.

Цвергер вернулся, и на этот раз с ним было не меньше дюжины солдат.

– Что вам еще от нас надо?! – крикнул Альдо. – Вы забрали моего сына, а теперь за дочерью явились?!

– За дочерью? Вы так называете эту шлюху? Даже не думайте ее защищать, иначе увидите, как умирают ваши родные дети. Это легко устроить.

– Отойдите от моего отца! – Голос Маттео теперь звучал почти так же низко, уверенно и твердо, как голос Нико.

– Назад! Вы все! – рявкнул Цвергер. – Встать вдоль стены! Не двигаться! А если ты, вот ты спустишь собаку, я ее пристрелю.

В спальне под убежищем Нины раздались шаги, и вскоре в проеме люка показалось лицо Розы.

– Он опять здесь! Подними лестницу и проследи, чтобы ребенок не заплакал. Немцы наверняка обшарят весь дом.

– Спрячься с нами, Роза.

– Нет времени!

– Есть. Прошу тебя, поднимайся.

Роза все-таки согласилась – вскарабкалась в убежище, ворча себе под нос, втащила лестницу за собой и села в тесноте, прижавшись плечом к Нине.

– Цвергер совсем спятил, Роза. Ты слышишь, как он говорит? А дети? Он заставил их выстроиться вдоль стены. Я этого не вынесу!

– Поэтому тебе нельзя выходить из укрытия. Они поищут тебя, не найдут и уедут.

– Этот человек без меня не уедет. Он перевернет весь дом вверх дном, вывернет тут все наизнанку, разнесет по щепочке и в конце концов найдет меня. А вместе со мной и Лючию.

– И что нам делать?

– Спрячься здесь с моей дочерью, постарайся сделать так, чтобы она не заплакала. Она только что напилась молока, так что какое-то время будет крепко спать.

Роза нахмурилась, не понимая, к чему ведет Нина.

– Почему я? Это тебе нужно спрятаться.

– Нет, мне нужно сдаться. Послушай меня, Роза. Цвергер не отступится, он не оставит нас в покое. А бежать мне некуда. Сейчас – некуда. Дом окружен его людьми, они вот-вот поднимутся на второй этаж и найдут мою дочь.

– Я не позволю тебе выйти, Нина. Ты моя сестра, ты часть нашей семьи. Как я могу отдать тебя этим людям?

– Если мы хотим спасти мою дочь и всю нашу семью, тебе придется меня отпустить. Позволь мне сделать это ради всех вас. – Нина сняла обручальное кольцо. – Оно для Лючии. И остальные мои вещи тоже принадлежат ей – драгоценности, книги и фотографии моих родителей. Скажи Лючии их имена: Габриэле и Девора Мацин. Она последняя из нашего рода. Самая последняя.

Нина пододвинулась к корзине, взяла Лючию, прижала к себе, вдохнула ее сладостный молочный запах, поцеловала безмятежное личико. И передала дочь Розе:

– Ты расскажешь ей обо мне, если я не вернусь?

– Но ты…

– Пообещай мне, пожалуйста.

– Обещаю. – Роза всхлипнула и прижала руку ко рту, словно хотела сдержать рыдания.

Нине отчаянно хотелось ее утешить, побыть с ней, но нужно было взглянуть в лицо врагам.

– Скажи ей, что я очень ее люблю. Что мы с Нико оба любим ее. А когда вернется Нико… – голос Нины дрогнул, – скажи ему, что он моя вечная любовь.

Голос Цвергера становился все громче, во дворе отчаянно кричали дети, и Нине уже ничего другого не оставалось – она спустилась по приставной лестнице, помогла Розе втащить ее наверх и дождалась, когда закроется люк в потолке. Наконец лицо ее подруги – нет, сестры – исчезло. Нина сошла по ступенькам, миновала гостиную, кухню и остановилась на залитом солнцем дворе.

– Я сдаюсь! – крикнула она.

Цвергер резко обернулся и торжествующе шагнул к ней:

– Долго же ты с этим тянула.

– Я спала, когда вы приехали. Надо было переодеться.

Он окинул ее взглядом, и на его лице вдруг отразилось отвращение:

– А это что такое?

Нина посмотрела вниз, на бледно-голубой корсаж платья, и увидела два мокрых пятна на груди.

– Где ребенок? – спросил Цвергер.

– Умер. Родился мертвым. По вашей вине.

– Я тебе не верю!

– Почему? Потому что у меня сочится молоко? Вы не знаете, что молочные железы работают у матери, даже если ее дитя мертво? Повторю: в этом виновны вы.

Цвергер принялся озираться, его взгляд остановился на детях. В два прыжка он оказался рядом с Агатой:

– Она говорит правду? Ее ребенок родился мертвым?

Агата посмотрела на отца, всем телом дрожа от страха, затем снова на Нину.

– Да, – проговорила девочка. – Ребенок был мертвый. Роза сказала, это от потрясения.

– Что ж, отлично. Однако, я думаю, обыск все равно не помешает.

Цвергер пролаял приказы на немецком, и все, кроме двоих солдат, бросились в дом. Загрохотала падающая мебель. Шум поднялся такой, что Лючия наверняка проснулась. Солдаты услышат ее плач и найдут убежище на чердаке… Нина задержала дыхание, не смея даже надеяться, что все обойдется, но вскоре солдаты вышли из дома и отрапортовали Цвергеру по-немецки.

– Не может быть! – рассвирепел он. – А где его сестра? Та, что плюнула мне в лицо? Где она? – Цвергер снова надвинулся на Нину. – Я знаю, ты что-то скрываешь.

– Нет.

– Скрываешь, определенно. – Он схватил Нину за руку, потащил за собой и поставил перед Альдо и детьми: – Посмотрите на нее! На еврейку! Вы все это время прятали в своем гнездышке кукушку, и это из-за нее вы потеряли своего Никколо. Она привела беду к вам на порог – вы что, не поняли?

– Ты лжешь! – крикнул Альдо и не бросился вперед лишь потому, что на него были нацелены ружья солдат.

– Я могу доказать, – заявил Цвергер.

– Доказать, что она еврейка? Какое мне до этого дела? Она жена моего сына, а значит, моя дочь, и ничто этого не изменит. А насчет других твоих обвинений… мы оба знаем, что единственная причина ареста моего сына – это ты. Ты, и только ты забрал его у нас!

Лицо Цвергера побагровело от ярости:

– Да что с вами такое? Вы идиоты? Не понимаете, что она ваш враг?

Нина дернула Цвергера за рукав, и он развернулся к ней.

– Я уже в вашей власти, – сказала она. – Зачем вы продолжаете их мучить?

– Верно, ты в моей власти. И я могу убить тебя прямо здесь и сейчас. Ты знаешь, что я могу это сделать.

Дети закричали, и Альдо тоже не выдержал – по его лицу покатились слезы. Нине необходимо было это прекратить немедленно – ради своей семьи.

– Хватит! – закричала она. – Вам нужна я, только я! Перестаньте издеваться над ними. Мало вам других злодейств?

Цвергер высвободил руку, за которую его держала Нина.

– Вовсе не я тут злодей, – процедил он. – Ты виновница их бед.

К Нине подступил один из солдат, чтобы связать руки, но Альдо рванулся к ним:

– Оставьте ее! Не трогайте!

В следующую секунду ему в висок уперся ствол пистолета Цвергера:

– Закрой рот и отойди, старик.

– Папа, не надо! – закричала Нина; она впервые назвала так свекра. – Вы должны меня отпустить. Дети без вас пропадут. Вы нужны им и Розе!

– Но я этого не вынесу…

– Вынесете. Вы сможете. А теперь отпустите меня. Я буду молиться о том, чтобы однажды снова вас увидеть.

Слезы ослепили Нину, и когда солдаты тащили ее к кузову грузовика, она уже не видела ни его, ни детей. Она ослепла, но не оглохла, и крики родных людей звенели в ее ушах, пока грузовик увозил ее по дороге прочь от Меццо-Чель.

Глава 25

Солдаты швырнули Нину на деревянный настил в кузове и хохотали, когда грузовик трясло на выбоинах и ее подбрасывало. К тому времени, как грузовик остановился, проскрипев покрышками, она уже ничего не соображала от боли.

Ее высадили у торца огромного здания неизвестно в каком городе. Вернее, выволокли из кузова, передавая из рук в руки, чья крепкая хватка оставляла синяки, и те же железные лапы понесли-потащили ее в подъезд и дальше по извилистому коридору, а затем она оказалась на широком внутреннем дворе.

Посреди двора стояла виселица. В петле висело тело мужчины, медленно покачиваясь в лучах послеполуденного солнца под синим, до боли синим небом. На голове повешенного был черный мешок, скрывавший лицо, но Нина все равно его узнала.

Она узнала его по одежде, потому что сама штопала эти брюки множество раз, и этот темно-синий пиджак на нем, выцветший по швам и с неподходящей по размеру нижней пуговицей, тоже был ей знаком. Нина узнала эти брюки и пиджак.

Они принадлежали Нико.

Она упала на колени, попыталась запретить себе смотреть в ту сторону, но подняла голову и посмотрела. Ей необходимо было убедиться окончательно и бесповоротно, что это он.

Нина смотрела на тело любимого мужчины сухими глазами, крик застрял в горле, она не обращала внимания на пинки и рычание солдат, которые требовали: «А ну встать, чертова сука! Давай вставай!»

Только когда один из них намотал ее волосы на кулак и дернул вверх, она встала и позволила себя увести от места казни и оставшегося на виселице тела возлюбленного. Ее протащили по еще одному коридору и по лестничному пролету вниз, втолкнули в комнату, где стены были выкрашены в страшный темно-красный цвет высохшей крови, и заперли там.

Ее надолго оставили одну. Нина лежала на полу, не в силах подняться, со связанными руками. Грудь налилась молоком и невыносимо болела; бюстгальтер, подкладки, которые ей дала Ромильда, и платье на груди давно пропитались молоком насквозь, и от его душераздирающего запаха некуда было скрыться.

Караульный вернулся спустя несколько часов, а может, и позже, и отвел ее в другую комнату. Там он заставил ее сесть на стул у стола – руки у нее по-прежнему были связаны за спиной – и включил верхний свет, чтобы не дать ей заснуть.

Нина сидела и ждала, размышляя, готова ли она умереть, найдет ли в себе силы встретить смерть так же отважно, как это, без сомнения, сделал Нико.

Время тянулось, час за часом; Нина положила голову на стол, попыталась задремать, но мысли кружились каруселью, а свет в комнате был ослепительно ярким. Казалось, она никогда уже не сможет заснуть, и Нина подумала, что это один из способов приблизить смерть – не спать, пока не сойдешь с ума.

Дверь распахнулась, вошел Цвергер. Он сел за стол напротив и пару минут был всецело поглощен папкой с документами – открыл ее и принялся раскладывать на столе бумажки, тщательно и аккуратно, как расставляют шахматные фигуры на доске. Там были письма, какие-то бланки, фотографии, маленькая записная книжка, которую он отложил в сторону, и удостоверение личности. Ее фальшивое удостоверение.

Наконец Цвергер пододвинул стул поудобнее, пригладил назад волосы и поставил локти на разделявший их с Ниной стол.

– Чуть больше года назад Никколо Джерарди сильно удивил собственных родственников и соседей, когда привез с собой в Меццо-Чель жену. Все были уверены, что он вернется к своему истинному призванию, когда его братья подрастут, чтобы самостоятельно управляться на ферме. Но Никколо, вопреки их ожиданиям, сделал нечто уму непостижимое – привез домой девицу, совершенно чужую в здешних краях горожанку, которую встретил в Венеции и которая – тут я позволю себе процитировать одного из соседей Джерарди – «не знала, с какой стороны к корове подойти». Никого не напоминает, нет?

Нина, не желая смотреть на мерзкую физиономию Цвергера, сосредоточила все внимание на разделявшем их столе. Отвечать она не собиралась. И сдаваться тоже.

– Что ж… Должно быть, ты не удивишься, если я добавлю, что ни в одной венецианской церкви нет записи о венчании Нины Марцоли. Ты ведь именно так мне представилась, верно? Ни одна Нина Марцоли не значится также в списке учениц курсов медсестер при ospedale. А директор приюта Святого Антония в Падуе и слыхом не слыхивал о девочке по имени Нина Марцоли. И вот теперь ты видишь, куда меня привели все эти нестыковки. К тебе. К шлюхе, к ядовитой змее, которая втерлась в доверие к Никколо, проскользнула в его постель и проникла в его сердце. Теперь меня терзает любопытство. Как тебе удалось соблазнить Никколо и отвратить его от истинного призвания – от служения Богу? – Цвергер в ожидании ответа побарабанил пальцами по столешнице невпопад. – Тебе что, и правда нечего сказать?[47]47
  Больница (ит.).


[Закрыть]

– Что такие люди, как ты, знают о Боге? Ты завидовал Никколо, потому что он был тем, кем тебе самому никогда не стать. И ты его уничтожил. Ты убил хорошего, благородного человека, который умел любить и сам был любим.

– Замолчи!

– Нико говорил мне о тебе. О том, почему тебя выгнали из семинарии. Твое желание вернуться в Австрию тут было ни при чем, верно? Тебя отчислили, потому что ты не давал житья другим семинаристам. Ты их обворовывал, издевался над ними, бил и всячески отравлял им существование. Нико не мог это терпеть. Он пошел к ректору и все ему рассказал. Тогда-то тебе и пришлось распрощаться с мечтой стать священником.

– Захлопни свой мерзкий рот!

Цвергер обезумел от ярости, но Нина уже не могла остановиться:

– О чем ты молишься, когда остаешься наедине с Богом и преклоняешь перед Ним колени? Вряд ли о прощении, ибо ты не признаёшь собственных грехов. О чем ты молишься один в темноте?

– О победе, – процедил Цвергер сквозь зубы. – О победе над тобой и всем твоим родом.

– Ты не победишь. Тебе разве неизвестно, что для таких, как ты, война уже проиграна?

Нина ждала, что он ее ударит, заорет в лицо оскорбления, пристрелит из того же пистолета, которым недавно угрожал ее семье. Но вместо этого Цвергер вдруг начал смеяться.

– Дура ты. Глупая женщина. Неужели не понимаешь, что сейчас происходит? Зато я понимаю, потому что видел собственными глазами. И я знаю, что тебя ждет. Давай, посмейся тоже. У меня есть все необходимые доказательства. А нашел я их благодаря вот этой маленькой карточке. – Он взял ее удостоверение личности, разорвал пополам, сложил половинки, снова разорвал, и еще раз, и еще, пока мелкие клочки не усеяли стол, как конфетти. – В прошлом месяце мы арестовали одного нотариуса в Падуе. Эта сволочь пыталась забарикадировать дверь и сжечь все бумаги, но не успела. Мы забрали почти всё, включая вот эту записную книжку, которая оказалась кладезем сведений, истинным гроссбухом. Здесь список имен всех мужчин, женщин и детей, которым он сделал фальшивые документы. Книжка была заперта в сейфе, но мало кто умеет хранить секреты, если к его голове приставить ствол.

Нина заклинала себя не поднимать голову и ничего не говорить.

– Вот она, эта записная книжка, – продолжал Цвергер, – и если я открою ее на нужной страничке… да, нашел… мы прочитаем следующее: «Нина Джерарди, урожденная Марцоли», а рядом указано вознаграждение, полученное нотариусом: пятьсот лир. Цена за новое удостоверение. Если же ты посмотришь вот сюда, в конец строчки… – Цвергер сунул записную книжку Нине под нос, но та зажмурилась, мысленно повторяя, что не будет никуда смотреть. – Здесь можно увидеть инициалы – НД. Право слово, тебе все-таки стоит взглянуть на это, потому что те же самые инициалы встречаются еще в пяти десятках записей. Рядом с другими фальшивыми именами, представляешь? С именами, которые затем появились на фальшивых удостоверениях личности. И одно из этих имен оказалось мне знакомым. Это было имя одного из тех, кто укрывал сбежавшего военнопленного, некоего англичанина. – Цвергер замолчал, предоставляя ей время осмыслить услышанное. – Ну что, теперь видишь? У меня достаточно доказательств, чтобы связать Никколо Джерарди с изготовлением фальшивых документов и с врагами рейха, в том числе с тобой. Этого хватило для вынесения ему смертного приговора, но я знал, что должно быть что-то еще. Знал, что с тобой тоже дело нечисто.

«Когда же он замолчит? – изнывала Нина. – Уж лучше бы просто достал пистолет и пристрелил меня на месте».

– На все про все ушло несколько дней прилежных изысканий, предпринятых одним моим сотрудником. Он следовал моим указаниям. Я понимал, что ты приехала в Меццо-Чель не из Падуи, и у меня была одна зацепка. В итоге все оказалось просто. Если честно, то даже проще простого. Я предложил своему сотруднику начать с изучения результатов последней переписи евреев. Ты ведь помнишь о таком мероприятии, а?

Цвергер встал, уперев в стол сжатые кулаки, и подался вперед, нависая над Ниной всем телом. Но та лишь выпрямила спину, и не подумав съежиться под его взглядом. Смотреть на Цвергера она по-прежнему отказывалась.

– В списках евреев Венеции он нашел некую девицу по имени Антонина Мацин. Ее родителей, Габриэле и Девору Мацин, отправили в концлагерь в прошлом августе, но Антонины в числе задержанных не было. Она исчезла, и никто в Венеции не знает о ее дальнейшей судьбе. – Цвергер обошел вокруг стола и встал за спиной у Нины. – Тебе лучше сразу признаться. – Он не коснулся ее, но ей почудилось, что горячее дыхание неприятно обожгло ухо. – Иначе мне придется доставить сюда кого-нибудь еще из семейства Джерар…

– Они ничего не знают, – перебила Нина. – Для них я Нина Марцоли… То есть Нина Джерарди.

– А я в этом сомневаюсь. Синьор Джерарди и глазом не моргнул, когда я сказал, что ты – еврейка, да и остальные не удивились. Стало быть, они знали.

– Вы не можете…

– Я могу. Я уже сообщил имена братьев Джерарди местным властям. Уверяю тебя, в Германии мы найдем применение этой живой силе. Да и папаша их тоже на вид еще крепкий работник, по крайней мере еще на пару лет тяжелого труда его хватит.

– Сестра Нико не справится одна на ферме.

– Да неужели? – хмыкнул Цвергер. – А мне какое до нее дело?

«Не надо было слушать его угрозы, – упрекнула себя Нина. – Роза сильная, и крепкая, и упорная, она не даст в обиду детей. Отец Бернарди будет им помогать, и вся деревня вокруг них сплотится. А сколько у них двоюродных братьев и сестер! Конечно, они…»

– Антонина! Ты меня слушаешь? Хорошо, потому что самое интересное я оставил напоследок. Хочешь узнать, что именно? – Цвергер придвинулся ближе, его губы почти коснулись ее уха, и Нине понадобилось собрать последние силы, чтобы заставить себя сидеть спокойно. – Все случилось из-за тебя, – прошептал он. – В первый раз я приехал в Меццо-Чель, потому что мне любопытно было посмотреть, что сталось с моим давним приятелем. Не более того. Признаюсь, я гордился собой, и мне хотелось, чтобы он увидел, чего я достиг. Помимо прочего, мне этого хотелось потому, что я всегда подозревал: это он сдал меня старому ублюдку, ректору семинарии. Догадываешься, что случилось дальше? О, это восхитительная история. Я приехал на ферму, увидел тебя, и мне сразу стало ясно: здесь что-то не так. Ты была причиной моего любопытства. Ты стала поводом для второго визита. И в итоге ты привела Никколо к смерти. Скажи мне, что ты это понимаешь.

Она никогда в это не поверит. Нет, не поверит.

– Молчишь? А знаешь, какое обещание я дал твоему обожаемому Никколо, когда на его шею накидывали петлю?

«Нет. Нет!» – пронеслось в голове у нее.

– Я пообещал ему найти тебя и гнусное отродье, которое ты носишь, а потом отправить вас обоих туда, где место всем евреям. Туда, откуда не сбежишь. Туда, где все может закончиться только смертью. В склеп для тех, кто ничего не заслуживает, кроме забвения. Эти мои слова были последним, что он услышал.

Предательские слезы хлынули из глаз, покатились по щекам, но Нина ничего не могла с ними сделать – ее руки по-прежнему были связаны за спиной.

– Ну давай же, не молчи. Где твои оскорбления? Уговоры? Мольбы о пощаде?

Она не станет думать о Цвергере. Вместо этого она будет вспоминать один из последних вечеров с Нико. Это было примерно за неделю до начала боев на Монте-Граппе; семья Джерарди тесной компанией осталась за кухонным столом после ужина. Электричество в деревне опять отключили, но они зажгли керосиновые лампы, чтобы осветить кухню, Нико читал вслух «Божественную комедию», и стихи в его исполнении звучали особенно прекрасно, просто волшебно. И все они были так счастливы… Слова сорвались с губ Нины сами собой:

– «Душа взойдет опять к своей звезде, с которой связь порвала…»[48]48
  Строка из «Божественной комедии» Данте в переводе М. Лозинского.


[Закрыть]

– Что? – не понял Цвергер. – Какая-то бессмыслица.

– О, в этом бездна смысла. Но таким, как ты, его не понять.

– Заткнись!

Однако Нина не собиралась затыкаться, потому что она только что опять обрела свой голос, а вместе с ним – мужество. Больше она не будет молчать.

– Ты попался в ловушку, ты заперт в кошмарном сне, созданном тобой же, и твои злодеяния тебя раздавят. Они станут погибелью для тебя и для тех, кто сейчас стоит на твоей стороне. Наш поэт об этом знал. А ты?

– Я не намерен слушать дурацкие еврейские тексты…

– Это «Божественная комедия», четвертая песнь «Рая». Но что ты можешь знать о Данте?

Цвергер сдернул ее со стула и, толкнув к стене, схватил за горло. Нина почувствовала его гнилое дыхание, ее затошнило, но она продолжила говорить:

– Что еще ты можешь у меня отобрать? Ты убил моего любимого мужчину, моего ребенка и моих родителей. Их больше нет, а с ними исчезла и твоя власть надо мной. Ты сделал из нас мучеников – неужели не понимаешь? В истории останутся имена таких людей, как Никколо и мой отец, а тебя и тебе подобных ждет забвение.

Пальцы на шее Нины сжимались, выдавливая из нее жизнь, и в тот момент ей было почти смешно смотреть на Цвергера, ополоумевшего от ярости. Она сводила его с ума, и он никак не мог ее остановить. Рядом с этим открытием смерть потеряла для нее значение.

Словно сквозь вату, Нина услышала, как хлопнула дверь, а затем зазвучали приближающиеся шаги. Пальцы Цвергера разомкнулись на ее шее. Она сползла по стене на пол; горло горело, как в огне, но никто ей не помог.

– Zuerst dieser Partisan und jetzt diese Jüdin. Wann wirst du lernen?[49]49
  Сначала тот партизан, теперь еврейка. Когда ты научишься держать себя в руках? (нем.)


[Закрыть]

– Sie hat mich provoziert…[50]50
  Она меня спровоцировала… (нем.)


[Закрыть]

– Schick sie nach Norden. Überlassen Sie es anderen, Ihr Chaos zu beseitigen. Das ist eine direkte Bestellung[51]51
  Отправь ее на север. Пусть другие разгребают то, что ты наворотил. Это приказ! (нем.)


[Закрыть]

Снова послышались шаги – теперь удаляющиеся. Кто-то обронил сквозь зубы проклятие. Затем ее пнули сапогом в бок.

– Вставай, – велел офицер, который только что разговаривал с Цвергером, и пнул ее еще раз – так, что она наклонилась вперед, встав на колени, и смогла каким-то образом подняться на ноги из этого положения. Офицер вытащил из-за пояса нож, и Нина задержала дыхание, ожидая, что он ее зарежет. Но немец лишь перерезал веревку у нее на руках.

Он взял ее за локоть и повел прочь из кабинета, по коридору и на улицу.

Была ночь. У подъезда ждал грузовик. Офицер толкнул Нину к борту, чьи-то руки подхватили ее и затащили в кузов, заполненный другими пленниками. Здесь были в основном мужчины, и они все смотрели на нее – кто с ужасом, кто с жалостью, кто с отвращением.

Она взглянула вниз, не понимая в чем дело, и вспомнила, что корсаж у нее промок от молока.

Для Нины нашли место в переполненном кузове – уже один этот добрый поступок облегчил ее боль, – и грузовик тронулся с места. Она сидела, растирая онемевшие от веревки запястья, чтобы восстановить кровоток, и пыталась выглянуть наружу, но свет в кузов проникал только сверху – там сквозь широкую прореху в брезенте виднелись звезды на ночном небосводе.