Текст книги "Самая темная ночь"

Глава 27

Поезд ехал без остановок весь день, всю ночь и еще один день, а когда солнце зашло во второй раз, Нина уже не могла думать ни о чем, кроме сводившей с ума жажды. За это время она переместилась к стенке вагона в хаотическом медленном движении, как камень, уносимый ледяным оползнем, и однажды – час назад или, может быть, день? – увидела несколько дрожащих капель воды на дверных болтах. Дыхание запертых женщин сконденсировалось за время пути.

Дистиллированный страх.

Нина слизнула капли с металла, но они не смогли унять пожар в пересохшем горле. Скоро здесь все умрут. Человек может голодать неделями, но без воды не проживет и нескольких дней.

Самые старые и больные больше не могли стоять. Им кое-как освободили место в середине вагона, они сели тесной кучкой на пол и поначалу переговаривались, молились и плакали; их голоса сливались в мучительной жалобной элегии. Но сейчас они умолкли, хор обессилел от жажды и стих. В вагоне никто не разговаривал уже несколько часов.

На утро третьего дня поезд остановился. Двери открылись.

Впереди простиралась голая равнина – невозделанные поля, над которыми то здесь, то там торчали скелеты чахлых деревьев, тянулись до горизонта. В нескольких метрах от железной дороги стоял дом – так близко, что там, наверное, дребезжали стекла, когда мимо проходили поезда. Обитатели дома, судя по всему, давно его покинули, сад разросся и одичал, но посреди двора работал питьевой фонтанчик. И этот плеск воды вдруг показался Нине таким неуместным, почти непристойным, что из ее рта сам собой вырвался хриплый сдавленный смешок.

Один солдат указал на нее пальцем и сделал знак выйти из вагона.

– Wasser, – сказал он.[64]64
  Вода (нем.).


[Закрыть]

Неужели тюремщики позволят им набрать воды?

Немцы выбрали еще двух женщин в других вагонах и тоже велели им спуститься. Нина слезла на насыпь и крикнула своим в вагоне:

– Дайте мне чашки, хоть что-нибудь, куда можно налить воды! Я принесу!

Ей протянули несколько жестяных кружек, старую флягу, маленькую кастрюльку – такую, в которых кипятят молоко, – и Нина бросилась к фонтанчику. Наполнила все емкости, приникла ртом к ржавой трубе, но успела сделать всего пару глотков, перед тем как ее оттащил охранник и толкнул в сторону поезда.

Она протянула наполненные емкости женщинам в вагоне, но у нее просили еще. Увидев пустые чашки и отчаяние на лицах, Нина снова подошла к солдату, смиренно опустив голову:

– Mehr, bitte.[65]65
  Пожалуйста, еще (нем.).


[Закрыть]

Солдат кивнул, и она кинулась к фонтанчику. Успела сделать еще несколько глотков, пока наполнялись чашки, побежала к вагону, а когда обернулась и хотела попросить разрешения набрать воды в третий раз, между ней и фонтанчиком уже стоял другой солдат. Он покачал головой, а поверх его плеча Нина увидела еще охранников, нацеливших ружья на нее и на двух женщин, тоже носивших воду. Раздача воды закончилась.

Нина влезла обратно в вагон, ободрав ноги о неструганые доски настила. Двери захлопнулись, поезд тронулся с места, засвистел ветер, врываясь в щели, и она почувствовала, что ей холодно – холоднее, чем раньше, – а, оглядев себя, обнаружила, что одежда на груди и оба рукава у нее мокрые.

– Дайте чашку! – обратилась Нина к женщинам, стоявшим рядом, и те сразу поняли, что она собирается сделать.

Нина тщательно выжала ткань одежды на груди и подоле, стараясь не потерять ни одной драгоценной капли, затем вытащила руки из рукавов, и другие выжали ее рукава досуха. Они отступились, только когда последняя капля упала с грязной ткани, и забормотали слова благодарности, которые пролились бальзамом на ее отчаявшееся сердце.

Ей досталось больше воды, чем остальным, но жажда никуда не исчезла. Жажда по-прежнему мучила ее, изнуряла, опустошала, иссушала. Превращала в тонкий, хрупкий клочок бумаги, кем-то смятый в кулаке и брошенный под ноги прохожим.

* * *

Медленно миновал еще один день, прежде чем поезд опять остановился.

Было темно. Нина держалась на ногах только потому, что некуда было упасть. Снаружи – вдалеке, где-то в ночи – раздавался металлический скрежет, сердито переговаривались мужчины, и звучал несмолкаемым стаккато лай всполошенных собак.

Но двери вагона оставались закрытыми.

Поезд дернулся вперед и снова замер.

Дернулся вперед и замер.

Дернулся. Замер.

На несколько мгновений воцарилась тишина, зыбкая и напряженная, а потом мир взорвался звуками – лай собак, крики мужчин на незнакомых языках и причитания женщин вокруг в вагоне.

Двери открылись; из темноты ударили слепящие лучи света. Нина прикрыла глаза рукой. Теперь главное было не упасть из поезда. Она, мучительно моргая, посмотрела вниз – на самый край вагонного настила охранники положили тяжелый брус, второй конец которого исчезал в темном брезентовом кузове огромного грузовика, стоявшего метрах в двух от поезда.

– Raus! Raus! Schnell![66]66
  Выходите! Выходите! Быстро! (нем.)


[Закрыть]

Немцы хотели, чтобы она прошла по этому брусу в грузовик, но Нина ничего не различала перед собой в слепящем свете, не видела, куда ступать, и даже представить себе боялась, что будет, если она упадет. Но сзади напирали другие женщины, которым не терпелось вырваться из вагона, и тогда она все-таки ступила в бездну. Каким-то чудом ей удалось преодолеть самодельный мост. Она не упала.

Грузовики привезли их к огромному пустому строению, похожему на ангар, в котором металось эхо. Одна за другой машины выгружали пассажиров и отъезжали. Когда в ангар завели последнюю группу пленных, охранники захлопнули двери и задвинули засовы.

Воды им так никто и не принес.

Под ногами у Нины был холодный и грязный бетон, но стоять она больше не могла – осела на пол, сгорбилась, обхватив руками колени, и постаралась совладать со страхом перед тем, что должно было случиться дальше.

Пока все терпимо, убеждала Нина себя. Она сумеет выжить.

Только бы кто-нибудь принес воды…

Бледный рассеянный свет занимавшейся зари начал проникать сквозь высокие зарешеченные окна, постепенно очерчивая людей вокруг нее золотистым контуром. Летели секунды, отмеряемые ударами сердца.

Нина погрузилась в полудрему, ей мерещился питьевой фонтанчик у заброшенного дома на голой равнине.

И тут двери опять открылись. Вошли шестеро мужчин. Каждый тащил большую бадью, и все были одеты в полосатую униформу. Нине показалось, что выглядят они, как персонажи какой-нибудь комедии, но когда один из шестерых приблизился к ней, воспоминания о веселых фильмах улетучились. Мужчина был чудовищно худым – скелет, а не живой человек, – и двигался он так, будто каждый шаг причинял ему страдание.

– Toilette, – тихо сказал заключенный и повторил по-итальянски: – Туалет.

Хоть кто-то здесь говорит на ее языке… Люди столпились вокруг остальных мужчин в полосатой форме, шепотом задавали вопросы, с опаской косясь на охранников, стоявших у открытых дверей ангара. Скупые ответы передавались из уст в уста, приливной волной катились по толпе.

Выяснилось, что они находятся в Польше. Это место называется Биркенау. Воду и еду им принесут позже. Потом.

– После чего? – спросил кто-то.

Оказалось, после отбора. Будут отбирать людей, пригодных для работы. Чтобы пройти отбор, нужно быть сильным, здоровым и молодым.

Родители Нины не были ни сильными, ни здоровыми, ни молодыми.

– А что будет с теми, кто непригоден?

Вопрос задала та самая девушка-подросток, которую Нина встретила первой в лагере под Больцано. Уже тогда было ясно, что под маской этой показной деловитости и суровости скрывается одинокий, напуганный ребенок.

– От них избавятся, – ответил мужчина в полосатой униформе и отвел глаза.

«Избавятся. Уничтожат. Ликвидируют», – мелькнуло в голове у Нины.

– Отправят в другое место? – уточнила девочка дрогнувшим голосом.

Мужчина покачал головой. И резко провел пальцем по своей шее.

Нина успела подхватить девочку, когда та пошатнулась. Нужно было ее как-то успокоить, но для начала совладать с собственным страхом, унять свою боль, сказать себе: «У тебя еще будет время для скорби и гнева. Сейчас ты должна помнить о том, что нужно продолжать жить».

– Я Нина. А тебя как зовут?

– Сте… Стелла Донати.

– Я помню тебя. Ты встретила меня в Больцано, в самый первый день. Если бы не ты, у меня украли бы ботинки.

– Я, кажется, была не слишком приветлива. П-прости.

– Ты вела себя очень осторожно. Так и надо.

– Они сначала арестовали моих родителей. Я пряталась в квартире, но мне пришлось выйти, чтобы купить еды, и тогда… тогда…

– Я понимаю.

– Я даже не знаю, куда они увезли моих маму и папу… Куда? – Стелла заплакала.

А Нина не нашлась, что ей сказать. Как ответить на вопрос, если она сама не в силах вынести изреченную правду?

Вместо этого Нина дала девочке обещание:

– Я тоже осталась одна и буду твоим другом.

Стелла, кивнув, обняла ее тонкими руками:

– В моем вагоне были мертвые женщины. Одна из них простояла рядом со мной почти всю дорогу. Сначала она все время плакала и выла. Мне так хотелось, чтобы она замолчала, чтобы просто перестала так громко выть. И вдруг она перестала. Я посмотрела на нее – а она мертвая. Глаза у нее были открыты, но она умерла.

– Тише, тише, – прошептала Нина, крепче обняв девочку, и погладила ее по спине. Она всегда так успокаивала Карло, когда тот был напуган или чем-то расстроен.

Узники в полосатой униформе ушли.

Солнце встало над горизонтом.

Двери ангара в очередной раз распахнулись.

Явились солдаты – мужчины с колючим взглядом, с ружьями, дубинками и свирепыми псами. Они окружили толпу людей, потерявших всякую надежд, принялись расталкивать их, подгонять стволами и дубинками, выстраивая в шеренги. С солдатами пришли три офицера. Пленных стали выводить по одному перед ними – начался отбор.

Кивок, едва различимый жест – и человек присоединялся к одной из трех групп. Молодые мужчины, молодые женщины и все остальные. Третья группа была самая большая, она состояла из детей, стариков, калек и больных. Нина точно знала, что ей нельзя попасть в третью группу. А что делать со Стеллой? Девочку отправят именно туда, если она, Нина, немедленно что-нибудь не придумает. Стелла почти с нее ростом, но из-за этих школьных косичек выглядит совсем ребенком…

– Надо, чтобы ты казалась старше своих лет, – шепнула Нина ей на ухо. – Когда они спросят, сколько тебе лет, скажи – шестнадцать. Когда ты родилась?

– Шестнадцатого мая.

– В каком году?

– В тысяча девятьсот тридцатом.

– Нет, в двадцать восьмом. Изменим только год. Сможешь запомнить? Ты родилась в двадцать восьмом году.

– Да, – выдохнула Стелла.

Пока они шептались, Нина расплела ее косички, расчесала тонкие волосы пальцами – несмотря на страх, пальцы не тряслись, действовали уверенно и быстро, – откинула пряди со лба назад и перехватила лентой, одной из тех, которыми были перевязаны косички.

– Ну-ка посмотри на меня… Да, так лучше. – Она ущипнула Стеллу за щеки, чтобы слегка раскраснелись. Затем ущипнула себя. – Мы должны выглядеть здоровыми. Покусай-ка губы.

– Откуда ты знаешь, что надо делать? – спросила Стелла.

– У нас будет шанс выжить, только если они поверят, что мы способны работать, – пояснила Нина. – Нам нельзя попасть в одну группу с детьми, стариками и больными. – Тут она увидела, как изменилось выражение лица Стеллы, и пожалела о своей откровенности. – Нельзя плакать, только не сейчас, – поспешно предупредила Нина. Подави все чувства. Ты должна быть сильной. Просто стой прямо и делай то, что тебе прикажут. Не смотри им в глаза – они этого не любят. И не забудь: тебе шестнадцать. Ты родилась в тысяча девятьсот двадцать восьмом.

Они держались за руки, пока не оказались в первом ряду. Пока Стелла проходила отбор, Нина старалась никак не реагировать, потому что охранники здесь могли бы убить и за улыбку.

А потом настал ее черед. Она вышла из шеренги и встала перед офицерами в черно-серых мундирах. Глаз не поднимала, потому что они прочли бы в них ненависть. Вместо этого сосредоточилась на начищенных до блеска пуговицах их кителей.

Один из офицеров поманил ее к себе ленивым движением руки в перчатке. Нина сделала несколько неверных шагов вперед, холодея от страха. Он пощупал ее плечи – проверял мускулы. Взял за кисть, развернул ладонью вверх, провел пальцем по мозолям и одобрительно кивнул:

– Es gibt einige starke Stücke in dieser Lieferung.

Нина еще пыталась мысленно перевести эту фразу, когда ее подтолкнули к группе молодых женщин. Кажется, офицер сказал что-то о приличных «экземплярах» в этой «поставке»… Ну конечно, она – «экземпляр». Один из многих. Бездушный предмет, подлежащий оценке, инвентаризации – и отбраковке при наличии изъянов.

Когда отбор закончился, в ее группе было всего два десятка женщин, в другой – примерно столько же молодых мужчин, а в третьей – сотни людей. В число последних попали и пожилая женщина, с которой Нина беседовала в поезде, и та беременная, чье имя она тогда не решилась спросить.

Теперь уже ей никогда не узнать этого имени.

* * *

Нину с остальными молодыми женщинами вывели из ангара, и дальше они шли по пустырю, загребая ногами грязь, сразу налипавшую на ботинки. Воздух казался густым от тумана и дыма, было трудно дышать и все невыносимее першило в горле.

В дымке впереди постепенно выступало какое-то строение. Их завели внутрь и выстроили в длинную очередь.

Все покорно и тщательно выполняли приказы охранников. Нина тоже. Мысли о сопротивлении исчезли, она думала лишь о том, чтобы поскорее утолить жажду и поспать. Сопротивление откладывалось до других времен.

Если она будет послушной, ей, возможно, дадут воды.

Вскоре она оказалась в начале длинной вереницы. Перед ней стоял стол, за столом сидел дежурный. На нем была та же полосатая униформа, что на мужчинах, которых она видела в ангаре, но этот выглядел не таким изможденным и исхудавшим, как те шестеро. Бросив на Нину мимолетный взгляд, он принялся задавать ей вопросы, на которые она уже отвечала в Больцано.

– Name. Alter. Geburtsort. Beruf.[67]67
  Имя. Возраст. Место рождения. Род занятий (нем.).


[Закрыть]

Ей пришлось напрячь память, чтобы вспомнить эти немецкие слова.

– Антонина Мацин. Vier und… vierundzwanzig? Venedig. И… э-э… Landarbeiter?[68]68
  Четыре и… Двадцать четыре года. Венеция… Сельхозработница? (нем.).


[Закрыть]

Следующий кабинет. Новая очередь.

Одну за другой женщин обыскивали мужчины грубыми цепкими руками. У Нины не было ничего, кроме одежды, – ни денег, ни драгоценностей, ни личных вещей, – и она была этому рада. Рада, что оставила свое обручальное кольцо Розе.

Рядом с ней вскрикнула женщина – у нее из ушей с мясом вырвали сережки, из мочек потекла кровь. Мужчина, который это сделал, тоже был заключенным, но ужас и боль сестры по несчастью не произвели на него никакого впечатления. «Кем он был до того, как попал в этот лагерь?» – с недоумением подумала Нина.

Она перешла в конец очередной извилистой очереди. А когда добралась до начала, ее заставили вытянуть руку.

Сказали, теперь вместо имени у нее будет номер.

Нина стояла и ошеломленно смотрела на бледного человека, державшего иглу и пузырек с чернилами. Он принялся наносить татуировку на ее кожу, и боль была ничто по сравнению с появлявшимися одна за одной страшными, нестираемыми цифрами.

Ее свели к номеру. К строке в книге учета. К экземпляру в ряду других. Здесь, в этом лагере смерти, с нее сдирали слой за слоем, пока не осталось ничего, кроме души.

«Душа взойдет опять к своей звезде, с которой связь порвала…»

Их погнали дальше. Тех, кто упирался или падал, заставляли идти пинками и угрозами.

– Баня, – сказал кто-то.

Охранники выкрикивали приказы; женщины вокруг Нины раздевались, снимали с себя всё, даже нижнее белье. Замешкавшихся или упиравшихся били и раздевали насильно.

Нина, сбросив одежду, пыталась прикрыться руками от жадных взглядов охранников, но ее руки отстранил мужчина с мертвыми глазами. Он сбрил волосы у нее на голове, а затем на всем теле.

И страшнее всего для нее была вовсе не нагота перед лицом всех этих откровенно пялившихся на нее мужчин. Страшнее всего было потерять свои роскошные волосы. Тугие блестящие кудри, которые так любил перебирать Нико, состригли, сбрили, украли, и воздух теперь холодил голый череп, который казался незнакомым под ее пальцами.

Ее опять толкнули вперед. Обнаженная, дрожащая, она стояла в облицованном кафелем помещении и ждала. Стелла снова была рядом – хоть какое-то утешение, – и они держались за руки в ожидании неизвестно чего.

Струи холодной воды неожиданно ударили с потолка. Нина, щурясь, взглянула вверх и только сейчас увидела там трубы с душевыми насадками. Вода стала теплый, затем обжигающе горячей и снова сделалась ледяной.

Нине было все равно, она и не думала мыться, хотя была покрыта потом и грязью с ног до головы. Сейчас имела значение только возможность утолить жажду. Она запрокинула голову, широко открыла рот и была благодарна каждой капле, катившейся в горло. Ей казалось, что не было и не будет в мире ничего вкуснее этой воды.

Но напиться вдоволь ей не дали – воду отключили, и женщин снова погнали в другое помещение. Теперь им выдали униформу. Нина получила полосатую робу из грубой ткани, которая была еще жестче и грязнее, чем в Больцано. Зато с обувью ей повезло – достались вполне приличные ботинки. Они были на размер больше, и подошвы у них почти стерлись, но многие женщины и вовсе получили дзокколи – любая обувь, пусть даже сношенная, была лучше этих деревянных башмаков.

Затем им дали поесть – впервые с тех пор, как Нина покинула Больцано, – и еда была ужасной. Несколько глотков жидкого прогоркшего супа и маленький кусочек засохшего черного хлеба только усилили чувство голода.

Для последнего броска Нине пришлось собрать остатки сил – заключенных наконец отвели в барак. Здесь было в десять раз хуже, чем в лагере под Больцано, – холоднее, грязнее, теснее. Женщин тут оказалось в два раза больше, а вонь стояла такая, что даже притупившееся за долгое время обоняние Нины не выдерживало.

Они со Стеллой еще не успели найти свободных мест на койках, когда завыла сирена.

– Appell! Appell![69]69
  Перекличка! Перекличка! (нем.)


[Закрыть]

– Это blockowa орет, – шепнула какая-то женщина Нине. – Пошевеливайтесь, не то эта сука всем нам устроит.

– Что значит blockowa? – спросила Нина, чувствая, как усталость окутывает ее, словно саван.

– Начальница блока. Скорее!

Все в спешке вывалились на грязный двор и начали строиться в ряды. Там были сотни женщин, все бритые наголо, бледные, дрожащие от холода, и каждую, кто выбивался из ровной шеренги хотя бы на сантиметр или двигался слишком медленно, blockowa тычками и затрещинами ставила на место.

Когда все выстроились, незнакомая молодая женщина в аккуратной, подогнанной по фигуре военной форме встала перед ними. Она была худощавая, невысокая, с изящными чертами лица и гладкими, блестящими темными волосами. Пристальный взгляд, казалось, всё подмечал. Этот взгляд прошелся по шеренгам заключенных; ноздри женщины дрогнули, затем она уставилась на планшет, который держала в руках, и принялась быстро читать вслух цифры на немецком. Нина не сразу поняла, что она выкрикивает номера, те самые, что вытатуированы у них на руках, и посмотрела на свой, тщетно пытаясь мысленно перевести его на немецкий и запомнить. В этот момент blockowa схватила ее за руку и дернула вверх.

– Hier, Aufseherin! – заорала она и ударила Нину по лицу. – Dumme sau*[70]70
  Она здесь, надзирательница! Тупая свинья (нем.).


[Закрыть]

Перекличка продолжалась, номера звучали один за другим, и почти каждая из нескольких десятков заключенных получила оплеуху или пинок за то, что не успела отозваться с должной, по мнению тюремщиков, быстротой. Когда же последний номер в списке на планшете был оглашен и проверен, темноглазая женщина в аккуратной униформе («Это ее должность – aufseherin?» – подумала Нина) кивнула начальнице блока, и… больше ничего не произошло.

Они стояли на месте и ждали. Взошла луна, но ожидание не кончалось, и те, кто имел неосторожность переступить с ноги на ногу или потереть замерзшие руки, снова получали тычки и затрещины, а одна несчастная от усталости опустилась на колени, и blockowa огрела ее дубинкой по беззащитным плечам.

Луна сияла высоко в небе, но ее свет заслоняли столбы дыма, поднимавшиеся из труб.

– Печи, – раздался шепот рядом с Ниной.

Караульные были всего в нескольких метрах от них. Что, если они услышат?

– Там сжигают людей, – тихо добавила та же заключенная.

– Живьем? – вырвалось у Стеллы – звонкий детский голосок раскатился по всему двору.

Та, кого назвали aufseherin, подняла голову от планшета, и ее оценивающий взгляд опять прошелся по рядам – так ворона смотрит на падаль, прикидывая, с какой стороны ловчее выклевать глаз.

Наконец она заговорила – на итальянском с австрийским акцентом:

– Нет, не живьем. – Последовала пауза; женщина по-птичьи склонила голову набок. – Сначала их отправляют в газовую камеру. Тех, кто не прошел отбор. Ленивых, больных и смутьянов. Такие всегда оказываются в газовой камере.

Для Нины исчез весь внешний мир, она больше не видела ничего, кроме шевелящихся губ, с которых сочился яд, и в каждой капле этого яда была заключена чудовищная истина: «Их отправляют в газовую камеру».

Ее родители мертвы.

С того самого дня, как Нико и отец Бернарди сказали ей, что родителей арестовали, она знала, но не находила в себе сил посмотреть правде в лицо. Теперь уже невозможно было скрывать эту правду от себя самой.

Она знала.

Тюремщики разлучили их. Мама осталась одна. Беззащитная. Неспособная даже ходить. Дожила ли она до конца первого дня?

Но папа был жив и все понимал, когда у него забирали жену. И когда сажали его в поезд. И когда вели в газовую камеру.

Он понимал, что с ним делают. И что сделали с женщиной, которую он любил.

Нина посмотрела вверх, стараясь отыскать клочок неба в просветах между клубами дыма. Ночь была ясная, луна сияла тонким изящным полумесяцем, звезды светили так ярко и висели так низко, что, казалось, до них можно достать рукой.

Мама и папа ждут ее. И Нико ждет. Они уже совершили это путешествие. Они знают, каково это – умереть. Но они все равно останутся с ней, там, на звездном небосводе. Они останутся с ней.

Она не будет одна в последнюю минуту.