Текст книги "Самая темная ночь"

Глава 28
30 октября 1944 года

Наступил новый день, потянулись часы – нескончаемые, бьющие по нервам, пропитанные страхом.

Кроме Нины и нескольких уцелевших женщин из поезда, на котором ее привезли, никто в их блоке не говорил по-итальянски. Здесь звучало множество языков, сливаясь для Нины в наводящую ужас какофонию, но Стелла понимала некоторых заключенных, а кое с кем даже могла общаться.

– Большинство женщин тут из Венгрии, – сообщила она Нине после вечерней переклички. – По-венгерски я могу сказать только «привет» и «как дела», так что поговорить не получится. Зато остальных собрали со всей Европы – из Польши, Франции, Бельгии, Голландии, даже из Дании.

– И с ними ты можешь поговорить? Когда же ты выучила столько языков?

– Я не учила. То есть не совсем. Мои родители издавали путеводители для туристов, а к путеводителям всегда прилагались небольшие разговорники. Я их читала ради развлечения. – У Стеллы задрожал голос от этих счастливых воспоминаний.

– А тебе удалось узнать у этих женщин хоть что-то, кроме того, откуда они родом? – спросила Нина.

– Чуть-чуть. Больше всего я поняла из того, что говорила француженка.

– И что же ты поняла?

– Она сказала, что большинство новеньких долго здесь не задержатся. Несколько дней, может, неделю, а потом надзирательница назовет их номера, и этих женщин увезут. Француженка тут с сентября.

Нина заставила себя произнести следующий вопрос:

– Она знает, что происходит с теми, кого увозят отсюда?

– Нет. Но она сказала, что в этом блоке никого не водят на работу. Дважды в день устраивают перекличку, и всё.

Стеллу добытые сведения, похоже порадовали, поэтому Нина, решив, что они обе не хотят знать правды о том, что случилось с теми, кто покинул этот лагерь, просто кивнула и полезла на верхнюю койку.

Женщин время от времени увозят, при этом остальных не заставляют работать – от одной лишь мысли об этом у нее холодело сердце.

– Скоро погасят свет, – сказала она девочке и похлопала по голым доскам рядом с собой. – Залезай, пока не стало темно.

Спустя какое-то время лампы погасли, в бараке сгустился мрак. Стелла сначала тряслась от холода, потом начала беззвучно плакать – теперь ее плечи тихо вздрагивали, от хорошего настроения не осталось и следа, оно растворилось в тоскливой промозглой ночи. Нина обняла ее и ласково гладила по обритому затылку, пытаясь придумать какое-нибудь утешение, которое будет не очень похоже на ложь. Но слова застревали у нее в горле. Не было никакого утешения.

– Спи, – прошептала Нина. – Засыпай поскорей.

– А завтра?..

– Завтра наступит незаметно. Так что спи, пока можно.

* * *

– Appell! Appell!

Стояла глубокая ночь, луна ярко блестела на небе, и не было ни единой причины будить заключенных в такой час, кроме желания поиздеваться.

Как накануне вечером и прошлым утром, женщины выстроились во дворе, aufseherin – надзирательница – зачитала список номеров, и к тому времени, как она закончила, уже начинало светать. Но отпускать их с переклички никто не собирался.

Нина задремала стоя, когда aufseherin взялась выкрикивать номера во второй раз. Теперь она читала не весь список – примерно каждый третий номер. Начальница блока выталкивала из шеренги тех, чьи номера произносились, и выстраивала их в отдельный ряд в стороне. Нина гадала, зачем.

Стеллу тоже отогнали в сторону, а затем свирепая blockowa приблизилась к Нине, и та поняла, что прозвучал ее номер, но прежде чем она успела это полностью осознать, ее уже потащили по двору в конец отдельно выстроившейся колонны.

«Это рабочий kommando», – сказала она себе. Конечно же, француженка ошиблась – их сейчас отправят работать и к вечеру они вернутся в свой барак.[71]71
  Отряд (нем.).


[Закрыть]

Но тогда почему aufseherin кажется такой довольной? Почему так злорадно щурится, провожая их взглядом? Почему рот у нее кривится в многозначительной ухмылке?

Колонну заключенных повели по двору, и в какой-то момент они оказались совсем близко от aufseherin. Нина повернула к ней голову, проходя мимо, всего на секунду, но успела перехватить ее взгляд.

– Смутьянка, – проговорила aufseherin, и ее ухмылка растянулась в широкую всеведущую улыбку, а до Нины лишь спустя десяток шагов дошел смысл сказанного.

Смутьянов не отправляют на работу. Смутьянов отправляют в…

«Нет!»

Она должна выразить протест. Должна оказать сопротивление. Сейчас она бросится назад, выцарапает этой австрийке глаза и доходчиво объяснит, что такое боль и страх.

Нине очень хотелось так поступить, но она понимала, что ее пристрелят гораздо раньше, как собаку, как Цвергер выстрелил в Сельву, и тогда Стелла окончательно останется одна. Бедная девочка не заслужила одинокой смерти.

Поэтому Нина продолжала шагать вперед, хотя у нее подгибались колени и, кажется, она забыла, как дышать. Стелла шла прямо перед ней, на расстоянии вытянутой руки, и отчаянно хотелось взять ее за ладонь, почувствовать тепло и удостовериться, что она, Нина, тоже не одинока.

Сколько? Сколько минут жизни им осталось?

Она закрыла глаза, чтобы не видеть свинцового неба над головой, грязи под ногами и вонючего дыма – почти осязаемой пелены страданий, окутавшей ее. Она постаралась вспомнить пение птиц, аромат распустившихся цветов и сладостный зной пропитанного солнцем лета. Она заново проживала утраченные счастливые дни, дышала ими и сдерживала рвавшийся наружу вой отчаяния.

И вдруг все эти чудесные воспоминания сделались невыносимыми. Ей еще столько всего предстояло увидеть, сделать, прочувствовать, прожить – и всё это у нее украли. А она никак – никак – не могла себя защитить.

– Нина…

Похоже, Стелла все-таки осмелилась с ней попрощаться, хотя охранники были совсем рядом и могли услышать.

– Нет, – выдохнула Нина, не открывая глаз, и помотала головой. – Только не сейчас.

– Нина! Посмотри, где мы, – не отставала Стелла. Голос у девочки дрожал, но определенно не от страха.

От проснувшейся надежды.

Нина открыла глаза. Их снова привели на железнодорожную станцию. Впереди множество женщин уже поднимались по деревянным настилам в товарные вагоны. Нину, Стеллу и тех, кто шел за ними, тоже затолкали внутрь, и Нина приготовилась к тому, что сейчас все-таки случится что-то ужасное.

Но вместо этого двери закрылись, и поезд тронулся с места.

– Я слышала разговор охранников по пути, – сказала Стелла. – Нас везут в Германию. Один из них был очень зол из-за того, что мы едем к нему на родину, а он остается здесь, в этой «вонючей сраке».

– Откуда ты такие слова знаешь? – спросила Нина, которая вопреки всему чуть не рассмеялась.

– От одной заключенной в Больцано. Она была австрийка.

– А что еще говорили охранники? Зачем нас везут в Германию?

– Наверное, им нужна рабочая сила. Они сказали, нас переводят в Arbeitslager.[72]72
  Трудовой лагерь (нем.).


[Закрыть]

– И что мы будем там делать?

Стелла пожала плечами, а потом крепко обняла Нину:

– Да какая разница? Все лучше, чем то ужасное место.

* * *

Их не выпускали из поезда трое суток, но на этот раз давали воду и два раза в день выливали ведро для испражнений. Кормить не кормили, но Нина голодала так долго, что уже не обращала на это внимания. Вагон не был переполнен – здесь удавалось ненадолго присесть или подышать свежим воздухом и посмотреть на мелькающий ландшафт в щель между дверями.

По мере того как поезд уносил их на запад, погода становилась все более промозглой, заметно холодало, а равнины постепенно сменялись холмами и предгорьями. До Германии оставалось уже недолго.

На рассвете третьего дня поезд остановился, двери открылись, и за ними простиралась поросшая лесом долина. У дальнего конца состава бежала быстрая река, а впереди был небольшой лагерь – несколько бараков, обнесенных высокой оградой.

Женщины посыпались из вагонов; деревянные башмаки и ботинки всех форм и размеров заскользили на заснеженной земле. Охранники повели их за ворота, по узкому двору к длинному приземистому строению, в котором было всего несколько окон, и те забранные железными решетками. Внутри пахло дизельным топливом и машинным маслом, как будто раньше этот барак служил гаражом. Неровный бетонный пол был покрыт трещинами, а стены пребывали и вовсе в плачевном состоянии – между грубо отесанными досками зияли огромные щели. От одного взгляда на них Нина поежилась, сразу представив себе арктические ночи в этом бараке, потому что здесь им явно предстояло ночевать – до самого конца помещения тянулись ряды деревянных коек.

Но койки были сколочены из недавно оструганных досок, еще пахнувших смолой, и на них лежали относительно свежие соломенные матрасы, а в изножье каждой койки было свернутое одеяло – настоящее шерстяное одеяло. Нина подошла к ближайшей койке, потрогала одеяло, убедилась, что оно чистое – ну, или почти, – и уже одного этого было достаточно, чтобы глаза у нее защипало от слез.

Караульные-мужчины ушли – вероятно, вместе с поездом отправились дальше, – и две местные охранницы начали раздавать куски черного черствого хлеба, намазанные капелькой водянистого джема. Заключенным велели выстроиться в очередь; женщины получали одна за другой свой ужин и в мгновение ока расправлялись с ним.

Всем дали достаточно времени, чтобы сходить в уборную – ямы для испражнений выкопали совсем недавно, и, по сравнению с вонючими сортирами в Биркенау, здесь пока еще пахло, как на поле маргариток. После этого всех погнали на перекличку.

Женщины выстроились перед надзирательницами на узком плацу между своим бараком и другим лагерным зданием. Последние лучи солнца угасли; все умолкли и ждали, когда их пересчитают.

Перед заключенными вышла женщина с круглым розовощеким лицом, довольно упитанная – было видно, что располнела она недавно, потому что военная форма, сшитая когда-то по фигуре, натянулась на ней по швам. Так или иначе, женщина казалась даже милой. В прошлой жизни, видимо, ей хорошо удавалось притворяться приличным человеком.

Розовощекая откашлялась, подождала, когда строй затихнет настолько, что будет слышно только шелест ветра в кронах деревьев, и начала говорить. Голос у нее был высокий, интонация странно скакала вверх-вниз, и говорила эта женщина так быстро, что Нина не могла даже разделить ее речь на слоги. Остальные заключенные, судя по их лицам, тоже ничего не поняли. Aufseherin – или кем она была – продолжала тараторить, слова сливались в какой-то тихий свист, будто воздух выходил из воздушного шарика, и ей не было дела до недоумения на лицах тех, к кому она обращалась.

Наконец выступление закончилось, и судя по всему в заключение она всем велела идти спать, потому что охранницы, которые до этого приносили ужин, разогнали женщин по баракам и вскоре вернулись с ведром тепловатого чая и горой жестяных кружек. Женщины опять выстроились в длинную очередь; каждая получала по несколько глотков чая, который не мог утолить жажду, и уступала место следующей. Чай был горький, от него вязало во рту, и Стелла после первого глотка хотела вылить это варево, но Нина заставила ее допить.

– Скорее всего, вода в нем кипяченая, – объяснила она девочке поспешно, боясь, что охранницы их разделят, – а значит, чистая. Пей.

– Но в уборной же есть кран, – шепнула Стелла. – Многие пьют оттуда.

– Да, и они от этого заболеют. Точно заболеют. Так что лучше пей этот чай. Заткни нос, если вкус не нравится.

Раздача закончилась, охранницы отобрали у них чашки и, выдав напоследок несколько распоряжений, ушли, заперев за собой двери.

– У нас полчаса до того, как погасят свет, – перевела Стелла то, что они сказали. – В дальнем углу барака есть ведра для тех, кому надо будет сходить в туалет ночью.

– А что говорила надзирательница во время переклички? – спросила Нина. – Я не разобрала ни слова.

– Она сказала, что к ней нужно обращаться Oberaufseherin Клап. Думаю, это означает, что она тут самая главная, да? Еще она сказала, что мы здесь для того, чтобы работать, а если мы не сможем работать, станем для нее бесполезными. Мы должны трудиться, чтобы оплачивать наше содержание. Надо выполнять норму и хорошо себя вести, иначе нас накажут.[73]73
  Старшая надзирательница (нем.).


[Закрыть]

– Она объяснила, какую работу мы должны выполнять? – спросила какая-то женщина, слушавшая их разговор.

Стелла покачала головой:

– Она только сказала, что завтра appell будет в пять утра, а работа начнется в семь.

Они с Ниной без труда нашли место на верхней койке, накрылись одеялом, которое пахло только грязной овечьей шерстью, и ничем больше, а когда свет погас, тьма не принесла с собой ночных страхов – обе сразу заснули.

* * *

В лагере, как вскоре выяснилось, был небольшой оружейный завод, построенный совсем недавно для производства пистолетов-пулеметов. Нина надеялась, что им со Стеллой разрешат работать в одной группе, но ее отправили на кухню, а Стеллу – в литейный цех. У Нины перед глазами сразу возникли пугающие образы – потоки расплавленного металла и пышущие огнем печи, – но она не могла выразить протест, иначе ее сразу записали бы в «смутьянки». Да и протест ее ничего не изменил бы. Поэтому она смотрела, как ее младшую подругу уводят по грязному плацу к неровному ряду кирпичных цехов, а потом сама побрела к соседнему с бараком зданию, где находились кухни.

К приготовлению пищи ее и других заключенных не допустили – этим занимались местные жители, и только мужчины, слишком старые для воинской службы. В обязанности Нины входило мыть посуду, и грязной посуды было так много, что даже Сизиф отказался бы занять ее место возле раковины. Орудиями труда ей служили ветхая тряпка, ведро песка и кувшин едкого щелочного мыла.

К полудню от песка и мыла, которыми приходилось оттирать самые грязные горшки и кастрюли, у нее уже саднило руки, к вечеру пальцы потрескались и кровоточили, а предплечья невыносимо чесались после нескольких часов в мыльной воде.

Стелла вернулась из литейного цеха в еще более плачевном состоянии – ее руки по локоть были в крошечных ожогах, которые походили на пчелиные укусы, но причиняли куда больше страданий.

– Я заливала металл в формы, – объяснила она. – Сначала мужчины наливают расплавленный металл в маленькие емкости, вроде кувшинов, только без ручек, а мы берем эти кувшины щипцами и переливаем металл в формы для деталей пистолетов.

– Голыми руками? – ужаснулась Нина, забыв о собственных жалобах на мыло, разъедающее кожу, и на грязную воду.

– Щипцы не нагреваются. И еще нам выдали кожаные фартуки, чтобы одежда не загорелась случайно. А эти ожоги – от искр. – Стелла посмотрела на собственные руки и провела пальцами по сотням красных точек на них.

– Здесь что, не нашлось мужчин для такой работы?

Стелла пожала плечами:

– В литейном цеху очень много мужчин, но они стоят у печей и горнов. А вообще все не так уж и плохо. У нас хотя бы есть крыша над головой. Не надо мерзнуть в поле по колено в грязи. Могло быть и хуже.

Она была права, конечно. Но Нина все же не перестала уповать на то, чтобы их жизнь сделалась хоть чуточку терпимее.

Охрану в лагере кормили хорошо – их трапезы были сытными и обильными, и порой Нина чуть не падала в обморок от одуряющих запахов запретной еды. Она видела, как из кухни выносят свежий хлеб, мясное рагу, вареники с ягодами и доставляют все это на второй этаж, в столовую для персонала, а потом возвращают пустые тарелки, потому что объедки здесь принято было скармливать сторожевым собакам.

Одну из заключенных, работавших с Ниной на кухне, – польскую девушку не старше Стеллы – поймали на том, что она протянула руку к обрезку моркови, который упал рядом с ней, когда она мыла пол. Всего лишь протянула руку, даже не успела дотронуться до запретного кусочка еды пальцами. Одного намерения было достаточно. Охранники тотчас позвали oberaufseherin, и она отлупила девушку по рукам кожаным хлыстом, а потом с улыбкой смотрела, как та отмывает собственную кровь с пола.

Мучительно было каждый день находиться совсем рядом с таким количеством еды и голодать. Заключенные получали по чашке чая на завтрак и перед отбоем, а на ужин – несколько сотен граммов черствого хлеба с капелькой жидкого безвкусного джема. Основным блюдом, которым их кормили в полдень, был суп. Нина каждый день видела, как варят эту баланду, и знала, что она состоит из воды, овощных очистков и пучка ботвы от репы. Объедки, от которых отказывались сторожевые собаки, тоже летели в кастрюлю, а приправлялось все это крохотной щепоткой соли. Порой объедки были вываляны в грязи, и тогда суп приобретал землистый вкус.

Нина и другие женщины-заключенные голодали. На лицах все резче проступали туго обтянутые кожей нос и скулы, тела превращались в скелеты с узловатыми конечностями. Сантиметр за сантиметром, грамм за граммом их стирали из жизни, и каждый следующий день давался тяжелее, чем предыдущий.

Но каждый день, каждый час Нина заставляла себя продолжать надеяться. Поддерживала в себе веру в то, что она непременно выживет – ради Лючии и ради Стеллы. А когда росток надежды слабел и отказывался расти, приходилось его подпитывать, чтобы он окреп и распустился. В ход шло то единственное, что у нее еще осталось, – воспоминания о Меццо-Чель, которыми она делилась со Стеллой каждую ночь перед сном.

Нина рассказывала о Красавчике с его норовистым характером, о верной Сельве, о зеленых садах и золотистых полях вокруг фермы, о чистой прохладной воде стремительного ручья и о солнечных зайчиках, пробивавшихся сквозь тень оливкого дерева у двери кухни. Она говорила своей подруге о Нико, о его семье, о девочке Лючии. И это были только хорошие воспоминания. Только солнечные дни.

Стелла в ответ рассказывала ей о своем детстве в Ливорно. О родителях, которые в ней души не чаяли, потому что, как и Нина, она была единственным ребенком в их маленькой семье. Они жили в тесной квартирке над типографией, где ее родители печатали путеводители для туристов.

– Мне до сих пор кажется, что я слышу звук типографских прессов, особенно когда засыпаю. Гудение и глухой стук. И запах печатных красок как будто чувствую.

– Расскажи побольше о своих родителях. Как их зовут? – Нина тщательно следила за тем, чтобы говорить о них в настоящем времени.

– Папино имя – Андреа Донати, мамино – Катерина дель Маре. У нее такие же светлые волосы, как у меня. Папа называл ее своей звездочкой, потому что от нее словно исходило сияние. Поэтому и меня они назвали Стеллой.[74]74
  Стелла (Stella) на латыни и на итальянском означает «звезда».


[Закрыть]

– А дедушки и бабушки у тебя есть?

– Они умерли, когда я была совсем маленькая. Еще у папы есть брат, но он давно переехал жить во Францию. Однажды мы ездили к нему в гости. У него дом в Коломбе, это городок неподалеку от Парижа. Дядя жил тогда на рю де Серизье – на Вишневой улице. Но вишневых деревьев у него в саду не оказалось, и я ужасно расстроилась, что меня не угостили вишней. А взрослые смеялись и говорили, что я глупенькая. «Сейчас ведь только июнь, – сказала мама. – Еще рано для вишен». Забавно, что я всё это помню. Помню ее слова, а голос забыла…

Они немного помолчали – обе прислушивались к звучавшим в памяти голосам любимых людей.

– У нас в Меццо-Чель тоже нет вишневых деревьев, – сказала Нина, когда перестала бояться, что разрыдается, если заговорит. – По крайней мере, возле дома. Зато есть абрикосовые и персиковые, а еще яблони и груши. Фруктов мы собираем больше, чем можем съесть за один присест, поэтому Роза делает из них варенье или засушивает для компота, и мы едим их потом всю зиму.

– Хорошо там было? На ферме?

– Да. Я… я думаю, тебе надо жить с нами. После войны. Ты ровесница Анджелы.

Стелла молчала, и Нина поспешила ее заверить:

– Ты всем там понравишься, они тебя сразу полюбят, я уверена. А летом мы поедем на море и будем есть мороженое, а от солнца у тебя на носу появятся веснушки. Я уже обещала девочкам свозить их на побережье после войны…

– Мы часто ездили на каникулы в Соттомарину, – прошептала Стелла. – Ты там когда-нибудь отдыхала?

– Пару раз, но мои родители больше любили Лидо. Ближе к дому, и море там всегда теплое.

– Я уже не помню, каково это – купаться в море. Почти забыла. Мне было восемь, когда законы изменились.

– После войны мы сможем ездить куда захотим, – пообещала Нина.

– Сможем. Мы поедем в Париж, я научу тебя говорить по-французски, и мы найдем применение каждой фразе из разговорника в путеводителе, который издали мои мама с папой. Там куча всего полезного – «Вы можете порекомендовать хорошего дантиста?», «В этом отеле есть прачечная?», «В котором часу следующий поезд в Биарриц?»

– Звучит чудесно.

– Но я никогда не буду использовать слова, которые выучила здесь. Никогда в жизни их не произнесу, даже мысленно. Никаких больше oberaufseherin и appell, никаких schnell, steh auf и dumme sau, и у меня снова будет имя, а не номер… Ни единого из этих слов я не скажу. Ни за что. Никогда. После того, как война закончится.[75]75
  «Старшая надзирательница», «перекличка», «быстро», «встать», «тупая свинья» (нем.).


[Закрыть]