Текст книги "Пленники небес"

– Где он сейчас?

– Не знаю. Он не похож на парня, который часто меняет место жительства. Вроде как держит прачечную или что-то вроде этого.

– Прачечную? Где?

– В Новом Орлеане.

– Ну же? Где именно?

– Да не знаю я. На кой ляд мне эта прачечная?

– И ты абсолютно уверен, что не помнишь его имени?

– Нет же, черт возьми. Говорят тебе, это было давно. Я рассказал тебе все. Так ты поможешь мне?

– О'кей, Джерри. Позвоню кому следует. А ты тем временем все же постарайся вспомнить, как звали того парня.

– Ага. Всегда ты так – покажи тебе палец и ты всю руку отхватишь.

Я подошел к двери и постучал, чтобы охранник меня выпустил.

– Эй, Робишо. У меня тут сигареты кончаются. Ты не мог бы купить мне блок?

– Хорошо.

– И желательно вложить записку, сколько было пачек. А то этот вертухай нечист на руку.

– Попробую.

Охранник проводил меня обратно, и я вновь очутился в прохладном скверике между тюрьмой и зданием суда. Упоительно пахло соснами, цветущими гортензиями и хот-догами, которые продавал с тележки на углу чернокожий мальчишка. Я оглянулся: Джерри все еще сидел за деревянным столом в ожидании, когда за ним явятся, чтобы отвести в камеру. Взгляд его вновь стал пустым и безразличным.

Глава 10

Оставалось одно – ждать понедельника. Когда он наконец наступил, с первыми лучами солнца я сел в машину и поехал в Новый Орлеан, чтобы прочесать все химчистки и прачечные в районе трамвайного маршрута, пролегавшего по авеню Сент-Чарльз. В свое время трамваи ходили по всему Новому Орлеану, однако сейчас действует только одна трамвайная линия. Начинается маршрут неподалеку от Канала и проходит через всю Сент-Чарльз, мимо Гарден-Дистрикт, Лойолы, Тулана и Одюбон-парка, затем въезжает в Южный Карролтон и сворачивает на Клейборн. Полагаю, этот маршрут не отмер именно потому, что проходит по одной из красивейших улиц мира. Авеню Сент-Чарльз с эспланадой в центре затенена пологом столетних дубов, по обеим сторонам выстроились старинные кирпичные дома с ажурными железными решетками и довоенные особняки с колоннадами на фасаде и обнесенными заборчиком палисадниками, засаженными гибискусом, миртом и олеандром, бамбуковыми деревьями и гигантскими филодендронами. Большинство зданий вдоль трамвайной линии было жилыми домами, так что район поисков значительно сужался.

Во всем районе я обнаружил четыре прачечные. Первая принадлежала неграм, вторая – вьетнамцам. Владельцами третьей, что в Карролтоне, были белые – муж и жена, однако я прикинул, что она находится слишком далеко, следовательно, если бы звонили оттуда, услышать звонок трамвая я бы не смог. Однако четвертая, которая находилась за пару кварталов от Ли-Серкл, стояла как раз у трамвайных путей. Через большое окно я смог разглядеть стол для приемщицы, а на нем – телефонный аппарат. Мужчина европейской наружности укладывал под извергавший струи пара гладильный пресс белье.

Прачечная располагалась на углу, к ней вел асфальтированный спуск; среди мусорных контейнеров я заметил лестницу на второй этаж, где, судя по всему, и располагались жилые комнаты. Я припарковал грузовичок на другой стороне улицы, возле располагавшейся под сенью раскидистого дуба забегаловки, торговавшей навынос рисом с приправами и креветками. День выдался жаркий и безветренный, на тенистой лужайке эспланады кое-где еще не высохла роса, и на стволах пальм остались потеки воды, всю ночь капавшей с листьев. Лениво катившие по жаре трамваи, блестя на солнце, казались лакированными. Я зашел в кафе и позвонил в городскую управу. Мне сообщили, что владельцем прачечной значится некий Мартинес. Фамилия не совпадала, но, по крайней мере, в ней содержался намек на латиноамериканское происхождение. Судя по всему, ждать мне придется долго.

Я открыл обе дверцы кабины грузовичка, чтобы впустить остатки ночной свежести, и провел утро, не отрывая глаз от входной и задней двери прачечной и лестницы на второй этаж. В полдень я купил в кафе порцию риса с креветками и пообедал, сидя в кабине пикапа и слушая, как стучит по стеклам и по крыше внезапно припустивший дождик.

Всегда терпеть не мог наружное наблюдение. Во-первых, у меня не хватало терпения. Однако не это было для меня самым неприятным. Больше всего мешали сосредоточиться собственные мысли, донимавшие меня в моменты вынужденного бездействия. В моей душе тут же просыпались застарелые обиды, печали, подсознательные страхи, невесть откуда взявшееся чувство вины и приступы черной меланхолии – просыпались и принимались терзать меня, стоило только остаться на какое-то время без дела. В такие минуты они целиком подчиняли меня своей власти, как порой подчинял глоток виски, подбираясь дьявольским током к мозгу и сердцу.

Струи дождя стекали по дубовой листве, стучали по крыше и стеклам кабины. Небо упорно не желало проясняться, и с юга все ползли и ползли черные грозовые облака, словно едкий дым орудийных выстрелов. Я все никак не мог отделаться от воспоминаний о смерти Энни. Мне было все равно, кто стрелял и кто платил убийцам, – мне было ясно одно: ее погубила моя проклятая гордыня.

Теперь я гадал, что стану делать, если мне сейчас удастся схватить Виктора Ромеро и заставить его признаться в убийстве Энни. Я отчетливо представлял, как заставляю его распластаться по стене и раздвинуть ноги, достаю пистолет у него из-за пояса, застегиваю наручники, да так туго, что кожа на запястьях собирается в складки, и заталкиваю на заднее сиденье полицейской машины.

Такова должна быть картина ареста в идеале. Однако она ни в коей мере не отражала моих подлинных чувств – куда там!

Часа в три дождь перестал, потом снова припустил, однако солнце продолжало светить, озаряя улицы и деревья нежным золотистым светом. Я поужинал в кафе и вновь вернулся на свой наблюдательный пост. К вечеру тени стали длиннее, машин на дороге значительно убавилось, а прачечная закрылась; небо из серого превратилось в лавандово-розовое, с малиновыми отблесками закатного солнца. Неоновые огни вывесок отражались в лужах. Негр-полировщик обуви, чей павильончик стоял возле магазина, врубил радио – как раз шла трансляция бейсбольного матча. Жара наконец-то спала, и в кабину грузовичка сквозь открытую дверь ворвался прохладный ветерок. Мимо меня, позвякивая колокольчиком, проехал оливково-зеленый трамвай. Начинало смеркаться, и тут в комнате на втором этаже зажегся свет.

Не прошло и пяти минут, как по деревянной лестнице стал спускаться Виктор Ромеро. На нем были защитного цвета брюки армейского образца, мешковатая гавайка с рисунком из пурпурных цветов, а черную курчавую макушку украшал берет. Быстрым шагом, то и дело перепрыгивая через лужи, он направился в ближайшую бакалею. Я достал из коробки пистолет, сунул за пояс, одернул рубаху и выскочил из кабины.

Мне пришло в голову, что у меня есть три варианта действий. Первый: попытаться взять его прямо в магазинчике, однако, если он вооружен (а судя по тому, что он не стал заправлять рубаху в штаны, так оно и было), могут пострадать невинные люди. Можно, конечно, спрятаться возле лестницы на второй этаж и попытаться схватить его там, но в этом случае мне не будет видно парадной двери – а если он решит вернуться именно через нее? Оставалось третье – затаиться и ждать, ощущая холодное прикосновение стали к пояснице и учащенные удары пульса.

Я сцепил и расцепил ладони, вытер их о штаны; глубоко и размеренно вдохнул и выдохнул через рот. Внезапно на пороге бакалейной лавочки появился Ромеро с пакетом под мышкой. В неоновом свете его лицо казалось ярко-красным, нечесаные черные кудри закрывали шею. Большим пальцем он поддернул ремень, равнодушно огляделся и таким же быстрым шагом направился обратно, прыгая через лужи, и при каждом прыжке прижимая ладонь к пояснице, как школьник. Я наблюдал, как он поднимается по лестнице, входит в квартиру, запирает дверь и включает вентилятор.

Перейдя улицу, я затаился возле лестницы, снял пистолет с предохранителя и зарядил. Тяжелый и теплый, он лежал в моей ладони и ждал своего часа. Было слышно, как Ромеро наверху разбирает покупки, гремит посудой и наливает воду в кастрюльку. Ухватившись за перила, чтобы не потерять равновесия, я легко взобрался по лестнице, прыгая через ступеньку; в эту минуту по улице катил очередной трамвай. Пригнувшись, я нырнул под окно и затаился в простенке между ним и дверью. Мне было видно, как силуэт Ромеро ходит туда-сюда. Над моей головой на фоне закатного неба проносились ласточки.

Я услышал, как он кладет на стол какой-то тяжелый металлический предмет. Вот он зачем-то прошел в соседнюю комнату. Задержав дыхание, я распахнул дверь и бросился за ним; в комнате ярко горел электрический свет – точно нас застигла вспышка фотоаппарата. Я увидел торчавшие из кипевшей на плите кастрюльки спагетти; на кухонном столе был французский батон, кусок сыра и темная бутылка «кьянти», а рядышком – пистолет 45-го калибра, такой же, как мой, только с хромированным стволом. На его лице мелькнуло выражение животного страха, сменившееся яростью; он стоял возле двери в спальню – губы плотно сжаты, ноздри подрагивают, горящие черные глаза сверлят меня и смотрят на пушку, оставленную вне пределов досягаемости.

– Ты арестован, ублюдок! Руки за голову, лицом к стене! – заорал я.

Но мне следовало бы знать (и полагаю, я знал), что человека, который сумел затаиться в высокой траве рядом с вьетнамской деревушкой и неделю просидеть там в засаде, питаясь змеями и жуками, не выпуская из рук винтовки с оптическим прицелом, не так-то просто прижать к ногтю. Его ладонь продолжала покоиться на ручке двери. Он не отрываясь смотрел мне в лицо; внезапно в глазах его промелькнула спасительная догадка, и резким движением он захлопнул дверь перед самым моим носом. Я дернул ручку на себя, потом толкнул дверь, наконец налег на нее всем телом, однако засов выдержал.

Вдруг я услышал, как он рывком открывает ящик комода, а секундой позже – металлический щелчок. Я отскочил в сторону и спрятался за кресло – и как раз вовремя: выстрел из карабина проделал в двери здоровенную дыру, щенки разлетелись по всей кухне, покупки Ромеро посыпались со стола, зазвенели кастрюли на плите. Мне не за что было ухватиться, я припал на колени и прижался к стене. Он выпустил еще пару выстрелов под разным углом, надеясь задеть меня. Выстрелами дверь разнесло в щепы, побило посуду, кипящая на плите кастрюлька опрокинулась, с шипением залив огонь, а содержимое бутылки кетчупа разбрызгалось по всей комнате. Послышался странный звук, и я понял, что заряд закончился.

В наступившее секундное затишье, пока он менял пустую обойму, я тоже подкинул ему повод подумать. Не меняя положения, я изогнул руку с пистолетом так, чтобы дуло его было направлено в отверстие двери, и принялся стрелять. Отдача была настолько сильна, что я едва не выронил оружие, однако серия выстрелов из пистолета 45-го калибра обычно производит неизгладимое впечатление на того, кому выпала участь стать мишенью, даже если ни один выстрел не попал в цель.

– Хватит, Ромеро. Через три минуты здесь будет полно полиции.

В комнате было душно и тихо, воняло бездымным порохом и гарью от разлившейся на плите воды. Я услышал, как он перезарядил оружие, затем под его шагами заскрипела лестница наверх. Я мигом подскочил к двери, держа пистолет в вытянутых руках, и выпустил всю обойму под восходящим углом. Я прострелил в двери отверстие, похожее на зубастую пасть – вроде тех, какие детишки вырезают в тыквах накануне праздника Всех святых. Несмотря на клубы дыма и разлетающиеся во все стороны щепки и кусочки свинца, я услышал (и частично увидел) разрушения, которые учинил в спальне: на пол со звоном упало расколотое зеркало, со стены слетел светильник и повис на проволоке, пули расплющили водопроводную трубу в стене и разбили окно.

Открыв казенник, я выкинул пустую обойму и вставил полную. Потом распахнул размозженную выстрелами дверь. Возле одной из стен, там, куда не достигали мои пули, я увидел деревянную лестницу, ведущую на чердак. Я прицелился в проем чердачной двери, в голове у меня шумело.

Сверху не доносилось ни звука, в комнате тоже было тихо. К потолку поднимался столб пыли, скрипел, раскачиваясь на проволоке, расколотый керамический светильник. Внизу уже завывали сирены.

Судя по всему, он попал в ловушку. Да-да, Виктор Ромеро, человек, который пережил Вьетнам, успешно зарабатывал деньги, занимаясь сутенерством и приторговывая наркотиками, сумел избежать ареста после того, как устроил авиакатастрофу, в которой погибли четыре человека, смог скрыться на машине под градом моих пуль, а после этого еще и избавиться от Эдди Китса. Впечатляющий послужной список, не правда ли?

В первый раз мне удалось заглянуть в чердачное окно, и я увидел плоскую просмоленную крышу, а на ней – отверстия вытяжки, вероятно из прачечной, неоновую вывеску, два остроконечных сооружения с маленькими дверцами – вероятно, в них размещались вентиляторы; также я обнаружил край проржавевшей лестницы, ведущей на первый этаж. Потом я увидел, как гнутся под тяжестью человеческого тела чердачные доски, и понял, что он крадучись, осторожно продвигается вдоль стены, скорее всего в направлении окна, выходящего на крышу. Я поднял пистолет и стал ждать, когда скрипнет одна половица, освобождаясь от груза, и закряхтит другая, на которую он переместит ногу: как раз в этот момент я принялся стрелять. Я нажимал на курок пять раз, постепенно, обдуманно, следя, чтобы остались патроны, и с каждым выстрелом продвигался все ближе к чердачной двери.

Внезапно мне почудилось, что он вскрикнул. Однако я не уверен, что так оно и было. Я слышал такой крик, означавший крах всего – в первую очередь крушение надежд. Такой крик слышишь во сне – даже когда люди умирают молча.

Он рухнул прямо в чердачную дверь и скатился вниз по лестнице. Так он и остался лежать на спине, одна нога согнута в колене, черные глаза по-прежнему горят яростным огнем; он судорожно хватал ртом воздух, точно рыба, выброшенная из воды. Одним из выстрелов ему оторвало три пальца на правой руке – оставшиеся пальцы еще подрагивали от шока. На груди его зияла глубокая рана; всякий раз, когда он пытался вздохнуть, окровавленные ошметки ткани рубахи всасывало внутрь. На улице все яростнее завывали сирены и мигали красно-голубые сигнальные огни карет скорой помощи.

Очевидно, он пытался что-то сказать, однако, когда он открывал рот, из его горла вырывалось только хриплое бульканье, кровь вперемешку со слюной стекала по его щеке прямо на черные кудри. Я наклонился над ним, точно исповедник, внимательно прислушиваясь. От него разило засохшим потом и бриллиантином.

– Это... я... – хрипел он.

– Не понимаю.

Он попытался заговорить снова, однако слова его захлебнулись подступившей к горлу слюной. Я повернул его голову так, чтобы он смог откашляться.

Его влажные губы были ярко-красного цвета; внезапно они сложились в подобие клоунской ухмылки. От его дыхания разило желчью и никотином. Собравшись с силами, он выдохнул:

– Это я прикончил твою бабу, ублюдок.

* * *

Три минуты спустя, когда в квартиру ворвались трое полицейских в форме, он был уже мертв. Пуля прошила его спину, прошла через все тело и разворотила легкое. Коронер рассказал, что, по-видимому, при падении он еще сломал позвоночник. После того как труп погрузили на носилки и унесли, на дощатом полу остались следы крови.

Следующие полчаса я провел в квартире убитого, отвечая на вопросы молодого лейтенанта Магелли из убойного отдела. Хотя у него был жутко усталый вид, а одежда пропиталась потом, вопросы он задавал по существу и формулировал четко. Его карие глаза слипались и были, казалось, лишены какого-либо выражения, однако, когда я отвечал на вопросы, он внимательно смотрел мне в глаза, терпеливо дожидался, когда я закончу говорить, и только тогда что-то записывал.

Покончив с допросом, он закурил и еще раз осмотрел загаженную кухню. С волос его прямо на сигарету упала капелька пота.

– Вы, кажется, говорили, что этот парень работал на Буббу Рока.

– В свое время.

– Он что, не мог на вентилятор наскрести?

– Бубба имеет тенденцию вышвыривать людей на улицу, когда больше не нуждается в них.

– Ну хорошо. У вас могут возникнуть проблемы с законом оттого, что вы не вызвали нас сразу, как подстрелили его, но, думаю, ничего серьезного. Судя по всему, никто не станет оплакивать его кончину. Сейчас проедем в участок, подпишите протокол и можете быть свободны. Может, хотите осмотреть его вещи?

Кровать в спальне Ромеро была завалена кучей вещдоков, упакованных в пластиковые пакеты: там было оружие, одежда, личные вещи – словом, почти все, что удалось обнаружить в спальне, на кухне и чердаке плюс добрая половина содержимого комода и платяного шкафа. Там были дешевые костюмы, яркие рубашки, цветастые носовые платки; тот самый пистолет 45-го калибра с хромированным стволом, из которого, предположительно, был убит Эдди Китс, обрез, сделанный из двенадцатизарядного «ремингтона», ореховая ложа которого была подпилена и зачищена до такой степени, что уподобилась рукоятке пистолета; пустые ящики из-под патронов, пакет первосортной марихуаны, стеклянная трубочка со следами кокаина, итальянский стилет, острый как бритва, коробка из-под сигар с порноснимками, винтовка с оптическим прицелом, фотография, на которой Ромеро и еще два морских пехотинца обнимали трех вьетнамских девушек в каком-то ночном клубе, и, наконец, целая коллекция нанизанных на цепочку высохших и посеревших человеческих ушей.

Этот парень вел страшную жизнь, полную темных дел и греховных развлечений. Однако среди всей этой кучи добра мне не удалось найти ничего, что связало бы его имя с каким-нибудь конкретным человеком.

– По-моему, это тупик, – сказал я. – Мне следовало вызвать вас сразу.

– И ничего бы не изменилось, разве что пострадавших было бы больше, – отозвался Магелли. – Если бы он удрал через крышу, то сейчас бы прохлаждался на Миссисипи. Вы правильно сделали, Робишо.

– Когда вы намерены арестовать его брата?

– Завтра утром, скорее всего.

– Собираетесь привлечь его за укрывательство?

– Ну, припугну его, но не так чтобы очень серьезно. Успокойтесь. Вы сегодня и так много сделали. Рано или поздно с ублюдками вроде него и должно было произойти что-то в этом роде. Как вы?

– В порядке.

– Не очень-то верится, ну да ладно. – Он сунул незажженную, мокрую от пота сигарету обратно в карман. – Можно, я вас угощу?

– Спасибо, не стоит.

– Ну, тогда ладненько. Давайте опечатывать квартиру и трогаться в участок. – Он сонно улыбнулся мне. – На что это вы так смотрите?

На старом круглом кухонном столе с резиновым покрытием посреди ошметков консервов, которые смели со стола выстрелы Ромеро, виднелись старые липкие круги, судя по всему от кружек и бокалов. Однако две любопытные группы кругов – покрупнее и поменьше – находились рядом, на одном краю. Они уже изрядно потускнели и подзасохли на ощупь.

– В чем дело? – спросил он.

Я послюнявил палец, коснулся одного из пятен и сунул палец в рот.

– Этот вкус вам ничего не напоминает? – спросил я его.

– Вы что, издеваетесь? Парень, коллекционирующий человеческие уши. Да я бы с ним на одном гектаре...

– Попробуйте, это важно.

Я вновь послюнил палец и проделал ту же процедуру. Он в недоумении вскинул брови и нехотя проделал то же самое. Потом скорчил рожу.

– Вроде лимон... или лайм, – сказал он. – Это вы в своей провинции так работаете? У нас для таких дел лаборатория имеется. Напомните мне по пути, чтобы я купил порошки от поноса.

Он ждал от меня объяснений. Когда их не последовало, он с любопытством уставился на меня.

– Что все это значит? – спросил он.

– Да, может, ничего.

– Не валяйте дурака. Я же вижу, вы что-то скрываете.

– Ничего я не скрываю, перенервничал просто. Он достал сигарету и закурил. Потом вновь уставился на меня.

– Не нравится мне это, Робишо. Вы, кажется, сказали, что этот парень перед смертью признался в убийстве? Кого же он убил?

– Одну девушку из Нью-Иберия.

– Вы ее знали?

– Город маленький.

– Вы лично знали ее?

– Да.

Он закусил губу и вновь посмотрел на меня затуманенным взглядом.

– Не заставляйте меня переменить мое мнение о вас, – сказал он. – Вообще-то, я думаю, что вам лучше вернуться в Нью-Иберия и подождать там, пока мы вас не вызовем. В Новом Орлеане летом опасно.

Мы друг друга поняли, не так ли?

– Именно так.

– Вот и отлично. Я за простоту в нашей работе. За чистоту намерений, так сказать.

Он умолк, однако продолжал испытующе смотреть на меня. Потом его взгляд смягчился.

– Ладно, проехали. У вас дико усталый вид, – сказал он. – Может быть, заночуете в мотеле, а завтра утром все и расскажете?

– А это мысль. Пойду-ка я. Спасибо за заботу, – ответил я, попрощался с ним и вышел в ночь, где ветер пригибал верхушки деревьев и на черном небе, словно орудийные залпы, сверкали молнии.

* * *

Через три часа я уже был на полпути к водосбору Атчафалайя. Глаза мои едва не лопались от усталости, а разделительная полоса дороги так и виляла под левым колесом. Когда я с грохотом въехал на шаткий понтонный мост, грузовичок тряхнуло, и я едва удержался на сиденье.

Душа алкала выпить; изрядную порцию виски, желательно «Джим Бим», да потом запить «Джэксом» – и почувствовать, как растекается по жилам янтарная жидкость, поверить, что серпентарий в твоей душе наконец закрыт на замок. По обеим сторонам дороги располагалось великое множество каналов, заливов, бухточек, поросших ивняком островков, лунный свет серебрил серые стволы кипарисов. В шуме ветра и урчании мотора слышалась мне песня Джона Фогарти, та самая песня-предостережение, в которой поется о восходе кровавой луны, об ураганах и наводнениях и о том, что конец близок.

В придорожной забегаловке я купил себе пару бутербродов и пинту кофе. Однако хлеб и мясо показались мне безвкусными, точно бумага, так что я кинул бутерброды обратно в пакет и принялся жадно, большими глотками пить кофе, как жадно глотает виски страдающий от похмелья.

Ромеро олицетворял собой зло – в этом сомневаться не приходилось. Однако мне много раз доводилось убивать – во Вьетнаме, в бытность полицейским, – и мне было прекрасно известно, каково это. Подобно охотнику, испытываешь сладостный выплеск адреналина – ведь ты осмелился вторгнуться на территорию Господа. Те, кто говорят, что это не так, – лжецы. Правда, впоследствии каждый дает собственную оценку своим ощущениям. Некоторых мучит раскаяние, некоторые стараются найти сотню причин, чтобы оправдать свой поступок, тем не менее и те и другие, сами порой не осознавая, не прочь сделать это снова.

Вероятно, я опасался худших последствий: что в один прекрасный день я просто потеряю вкус к жизни и в глазах моих погаснет живое пламя. Незапятнанная душа навсегда потеряет белизну, и ликующая птица упорхнет прочь из отравленного сердца.

И вот теперь, в попытке умаслить собственную совесть, я решился на акт милосердия. Я свернул с дороги на территорию небольшого кемпинга и направился искать мужскую уборную, когда под одним из тентов обнаружил пожилого негра. Даже в такую жаркую ночь, как эта, на нем было старое пальто и потертая шляпа. У ног его стоял рассохшийся фанерный чемодан, стянутый бечевкой, с надписью «Большая пеструшка» на боку. Зачем-то он развел огонь из щепок в пустом мангале и стоял неподвижно, наблюдая, как капает с неба мелкий дождик.

– Ты сегодня обедал, дедуля? – спросил я его.

– Нет, сэр. – Его коричневое лицо было покрыто мельчайшими морщинками, точно табачный лист.

– В таком случае у меня кое-что есть, – объявил я, достал из пакета бутерброды – недоеденный и целый – и поджарил их на огне, а в моей сумке с инструментами обнаружились две баночки теплого «Пеппера».

Дождь не прекращался. Старик ел молча и вдруг взглянул на меня.

– Куда ты направляешься? – спросил я его.

– В Лафайет. Или в Лейк Чарльз. Могу и в Бомонт. – Он обнажил в улыбке редкие длинные зубы.

– Если хочешь, могу довезти тебя до Армии спасения в Лафайете.

– Не нравится мне там.

– Ночью будет гроза. Ты же не собираешься торчать здесь в такую погоду?

– Зачем тебе это? – спросил он. Его глаза были странного красного цвета, а морщины напоминали сложный лабиринт.

– Не могу же я оставить тебя здесь в такую погоду, да и вообще... Всякие люди ходят по ночам.

Он издал странный звук, точно давал выход своей философской озабоченности.

– Да, неохота им попасться. Да, сэр, – отозвался он и безропотно позволил мне подхватить свой чемоданчик и побрел со мной к пикапу.

Дождь усилился. Шквалистый ветер ерошил зеленые стебли сахарного тростника, дубы вдоль дороги трепетали в ослепительных вспышках молний по всему горизонту. Привалившись к дверце, мой пассажир заснул, и я остался наедине со своими мыслями, прислушиваясь к шуму дождя и вдыхая едкий запах бензина – в ту минуту он до боли напоминал запах бездымного пороха.

* * *

Когда я проснулся, в доме было прохладно от работавших всю ночь вентиляторов, сквозь листву ореховых деревьев пробивался солнечный свет. В одних трусах я добрел до ванной, затем направился на кухню варить кофе. Дверь спальни Робин отворилась, она появилась на пороге в пижаме и поманила меня пальцем, приглашая войти. Мы спали по отдельности: я – в зале на диванчике, она – в дальней комнате; отчасти из-за Алафэр, однако главным образом оттого, что я стыдился ответить самому себе на вопрос о характере наших с ней отношений. Она прикусила губу, улыбаясь с заговорщическим видом.

Я присел на краешек ее кровати и уставился в окно, на стекле которого застыли капли утренней росы. Она провела ладонями по моему лицу, шее и плечам, потом руки ее спустились ниже.

– Ты вчера поздно вернулся, – сказала она.

– Пришлось отвезти одного старика в ночлежку Салли в Лафайете.

Ее губы коснулись моего плеча. Тело ее было теплым со сна.

– Такое впечатление, что кое-кто плохо спал, – сказала она.

– Так и есть.

– Я знаю великолепный способ утреннего пробуждения. – Она вновь коснулась меня.

Я дернулся, и она отпрянула.

– Решил нацепить свой пояс верности? Или опять сомнения насчет мамочки?

– Вчера вечером я убил Виктора Ромеро.

Я почувствовал, как она напряглась всем телом. Через пару минут хрипло спросила:

– Это правда?

– Он того заслуживал.

Она снова застыла. Пускай она и была девчонкой-оторвой, выросшей в приюте, однако повела себя как любой нормальный человек, которому довелось повстречаться с убийцей.

– Черт дери, Робин, или я, или он.

– Я знаю. Я не виню тебя. – Она положила руку мне на плечо. Я вновь уставился в окно на мокрый от дождя столик красного дерева.

– Приготовить тебе завтрак? – тихо спросила она.

– Не сейчас.

– Могу поджарить тосты, как ты любишь.

– Я правда не хочу есть.

Она крепко обняла меня и положила голову мне на плечо.

– Ты меня любишь, Дейв? – спросила вдруг она.

Я не ответил.

– Ну же, Седой. Честно и откровенно. Ты любишь меня?

– Да.

– Нет, ты любишь не меня. Ты любишь то, что я тебе даю. А это большая разница.

– Я не настроен спорить с тобой сегодня, Робин, – отозвался я.

– Вот что я тебе скажу. Я все понимаю и не жалуюсь. Ты пожалел меня, когда от меня отвернулись все остальные. Ты представляешь, что я ощутила, когда ты взял меня в собор на Всенощную? До этого ни один мужчина так со мной не обращался. Мамочка уж подумала, что ей выпало счастье примерить хрустальные башмачки Золушки.

Она взяла меня за руку и поцеловала ее. Потом сказала, почти шепотом:

– Я всегда буду твоим другом. Где бы ты ни был, кем бы ты ни был, – всегда.

Я притянул ее к себе и поцеловал в ресницы. Ее ладони ласкали и гладили мои бедра, живот, ее дыхание щекотало мне грудь. Я заглянул ей в глаза, залюбовался ее нежной загорелой кожей и пухлыми губками. Она крепко прижалась ко мне, затем встала, заперла дверь на щеколду и скинула пижаму. Вернувшись, она присела рядом, с улыбкой наклонилась ко мне и поцеловала – так мать целует на ночь маленького сынишку. Я стянул с себя белье, и она уселась на меня верхом с закрытыми глазами; когда я вошел в нее, рот ее приоткрылся. Она гладила мои волосы, целовала меня в ухо и еще теснее прижималась ко мне всем телом.

Секунду спустя она почувствовала, что я возбудился и почти отстранился от нее, движимый животным мужским инстинктом завершить процесс удовлетворения, независимо от того, принимает ли в этом участие партнер. Однако она лишь приподнялась на локтях и коленках и улыбнулась мне, ни на секунду не переставая двигать телом, и когда я почувствовал слабость, чресла мои горели, а на лбу выступили капельки пота, она вновь принялась ласкать и целовать мои губы, щеки, грудь и тело, боясь упустить хоть один последний момент.

Потом мы долго лежали на простынях под вентилятором, наблюдая, как за окном разгорается новый день. Она повернулась на бок, посмотрела на меня и взяла мои пальцы.

– Дейв, не стоит так переживать. Ты просто хотел его арестовать, а он начал отстреливаться.

Я продолжал молча лежать на спине, глядя в потолок.

– Послушай, я знаю, что некоторые новоорлеанские легавые просто убивают людей, независимо от того, вооружены они или нет. А потом подбрасывают им оружие, как будто им пришлось отстреливаться. Но ты-то не такой, Дейв. Ты – хороший. Тебе не в чем себя упрекнуть.

– Ты не понимаешь, Робин. Я боюсь, что мне снова захочется кого-нибудь убить.

* * *

Встав с постели, я позвонил в участок и сообщил, что не выйду сегодня на работу; потом натянул тренировочные штаны и кроссовки и немного позанимался: потягал гантели под сенью мимозы и устроил пробежку вдоль берега залива. В корнях гигантских кипарисов все еще висели клочья утреннего тумана. Я зашел в старенький, сколоченный из некрашеных досок магазинчик, купил пакет апельсинового сока и выпил его, болтая по-французски с пожилым владельцем; потом трусцой вернулся обратно – к тому моменту солнце уже стояло высоко в небе, а в прибрежных камышах роились стрекозы.

Войдя в дверь, вспотевший и разгоряченный, я увидел, что дверь нашей с Энни спальни открыта настежь, замок на ней спилен. Солнечный свет врывался в комнату из окон, и Робин, в белом лифе и коротеньких голубых шортах, стоя на коленях, окунала щетку в ведро с мыльной водой и терла деревянный пол. Испещренные пулевыми отверстиями стена и спинка кровати были тщательно вымыты и влажно блестели. На полу стояла бутыль моющего средства и второе ведро, в котором откисали тряпки; и тряпки, и вода были ржаво-красного цвета.

– Что ты делаешь? – закричал я.

Она обернулась, но ничего не ответила, методично продолжая свое дело. Слышно было, как елозит по дощатому полу щетка. Когда она наклонялась, по ее загорелой спине туда-сюда ходили мышцы.