Текст книги "На равнинах Авраама"

Глава 16

Туанетту нисколько не удивляло, что ее испуг прошел, а боль, вызванная гибелью отца, утихла. В бедах, выпавших ей и Джимсу, девушка видела перст судьбы. Предстоящие лишения и борьба притупили горе, и она не боялась их. Дикари больше не внушали ей ужаса, хотя, по крайней мере, половину из них опоясывали пекановые или ольховые обручи с еще не высохшими трофеями, добытыми на тропе войны. Что-то неуловимое в облике индейцев пробудило в Туанетте надежду и даже уверенность… Гибкая грация тела, сила мускулистых плеч, гордая посадка головы, звериная плавность движений, с какой они скользили по земле… И Джимс был похож на гордых жителей лесов! Эту дикую красоту и внутреннюю свободу она и полюбила в нем с самого начала и их же старалась возненавидеть: с одной стороны, из духа противоречия, с другой – боясь поддаться их обаянию. Теперь ей казалось невероятным, что она приложила к этому немалые усилия. Туанетта поняла, что любит Джимса с того самого дня, когда на ферме Люссана увидела, как он побледнел от оскорбления Поля Таша.

Слишком большие мокасины не мешали Туанетте идти легко и быстро. Она вовсе не была такой хрупкой, как думал Джимс, когда она старалась не отстать от него в своих туфлях на высоких каблуках. Ее стройное тело отличалось силой и гибкостью, глаза – зоркостью, ноги – выносливостью. Пропустив несколько воинов перед собой, чтобы проверить, все ли в порядке, Шиндас увидел, с какой легкостью Туанетта поспевает за идущими впереди, и ею глаза загорелись от удовольствия. Он пристроился к Джимсу, и они стали вполголоса разговаривать. Даже Вояка, казалось, сменил гнев на милость, став в одну колонну с теми, кому он всю жизнь не доверял и кого боялся. Шиндасу нравился хромой пес, и он дважды клал свою бронзовую руку ему на голову. Из разговора с Шиндасом Джимс узнал немало интересного, и ему не терпелось поделиться новостями с Туанеттой.

Даже самый внимательный наблюдатель не обнаружил бы в отряде сенеков признаков дружелюбия и милосердия. Неброская одежда индейцев еще более усиливала это впечатление. Их лица не покрывала синяя, красная и черная краска, как у большинства дикарей, ступивших на тропу войны; кожа испытала только воздействие солнца и ветра. Они не были обнажены, и в ушах у них не висели кольца из медной проволоки. Каждый воин имел при себе два мешка: в меньшем он нес съестные припасы, в большем – одеяло из оленьей шкуры. У некоторых за спиной висел пекановый лук, и все были вооружены ружьями и томагавками. Не вызывало сомнений, что это военный отряд, тщательно сформированный для долгой и опасной миссии, и с той же долей уверенности можно было заключить, что его миссия увенчалась полным успехом. Воины добыли двадцать шесть скальпов, и это по самым строгим меркам являлось внушительным достижением. Восемнадцать скальпов они сняли с мужчин, пять – с женщин и три – с детей.

Во главе зловещей вереницы, словно пантера, выступал Тайога. Всякий раз, когда тропа резко сворачивала, Туанетта мельком видела его лицо, в чертах которого навсегда запечатлелись горе и жестокость. Но вид этого лица не вызывал у нее леденящего страха. За первые мили похода взгляд Тайоги дважды останавливался на девушке, и дважды она отвечала на него улыбкой, а один раз весело помахала рукой. Сама не зная почему, Туанетта не боялась Тайогу; по-своему он даже нравился ей. Она была уверена, что он не убьет ее, и, когда рядом с ней оказался Джимс, поделилась с ним своей уверенностью. Но Шиндас успел предупредить своего нового друга: «Теперь у меня больше надежды, потому что девушка идет легко и быстро. Ей надо поспевать за отрядом. Если она выбьется из сил, Тайога убьет ее, хоть он и выбрал ее на место Серебряной Тучки».

Индейцы шли с самого рассвета и в полдень остановились, чтобы впервые за день поесть. Это была скромная трапеза людей сильной породы, которые, за исключением редких праздников, никогда не ели много и приписывали свою выносливость именно воздержанности в еде. «Те из моих храбрецов, что много едят, мало сражаются», – предупреждал свой народ Корнплантер. Многие века природа приучала индейцев к удовлетворению лишь самых насущных потребностей, к образу жизни, при котором умеренность в пище является первейшим законом выживания2626
  Индейцы вовсе не были гурманами, как убеждают нас многие романисты и безответственные историки. Внимательное исследование подтверждает, что они были – прежде чем выродились стараниями белою человека – расой, в чьей неприхотливости современная цивилизация могла бы почерпнуть немало полезных уроков. Заслуживает внимания тот факт, что большинство из них были вегетарианцы и в течение длительного времени поддерживали существование исключительно фруктами, орехами, кореньями и плодами своих полей.


[Закрыть]. Из мешка с провизией каждый воин высыпал в ладонь зерна маиса, смешанные с горохом и сушеными ягодами, и не спеша съел все до последней крошки. Сколько помнила себя Туанетта, их приграничный дом был всегда полон дарами цивилизации, поэтому ее тронула скудная пища воинов, и она предложила Шиндасу одно из двух яблок, которые Джимс сунул ей в руку. Молодой индеец что-то сказал Джимсу, и тот перевел его слова:

– Шиндас благодарит тебя, Туанетта, но говорит, что, если съест больше положенного, ему будет трудно продолжать путь.

Туанетта скрыла от Джимса, что начала уставать и что боль острыми иглами пронзала ее натруженные ноги. Она съела яблоки и половинку репы. Из ручья, возле которого остановился отряд, Джимс принес ей воды в берестяной кружке.

Когда Шиндас отошел, Джимс рассказал Туанетте об удивительном приключении, ожидающем их впереди: они идут в Ченуфсио, и, по словам Шиндаса, до него триста миль, если идти напрямик. В разговоре с Туанеттой Джимс не упомянул о своих опасениях. Он объяснил девушке, что Ченуфсио – таинственное место девственных лесов, Потаенный Город, куда сенеки на памяти вот уже нескольких поколений приводят белых пленников. У его дяди была давняя мечта – попасть туда, но он дважды терпел неудачу. Хепсиба Адамс знал много интересного о жизни этого города, и они часами говорили о нем. Многие белые дети вырастали там вместе с дикарями. Когда-нибудь губернаторы Колоний пошлют туда солдат, чтобы освободить их. Джимс и сам очень хотел побывать в этом городе, но сейчас с трудом верил, что его мечта близка к осуществлению. Он заговорил о счастливом стечении обстоятельств, благодаря которому они остались в живых. Когда Шиндас был мальчиком, в Ченуфсио привели белую пленницу. Всю долгую дорогу через леса она несла на руках маленького ребенка; ребенок вырос и превратился в прекрасную девушку – ту самую, которую любит Шиндас. Воодушевленный своей любовью молодой индеец, как только товарищи вытащили его из-под камней, стал горячо защищать Джимса и Туанетту и уговаривать дядю сохранить им жизнь. Дочь Тайоги – девушка одних лет с Туанеттой – шесть месяцев назад утонула, купаясь в глубоком пруду. Его жена давно умерла. Старый воин боготворил Серебряную Тучку и пощадил Туанетту, с тем чтобы она заняла в его вигваме место умершей дочери.

Джимс уверил девушку, что такое решение означает безопасность для них обоих.

Он не рассказал ей страшную новость, которую ему также удалось узнать: французы под командованием барона Дискау наголову разбиты и почти все до единого вырезаны, а южная граница находится во власти сэра Уильяма Джонсона и орд его союзников-дикарей.

Не сказал Джимс и о том, что из-за неприятностей с отрядом могавков, трое из которых пали в схватке, вспыхнувшей в результате личной ссоры, Тайога намерен добраться до цитадели сенеков за шесть дней и ночей.

Отряд возобновил путь, но Джимса по-прежнему одолевали мучительные сомнения: он знал, какая мысль гложет индейских воинов. Хепсиба Адамс открыл племяннику глаза на истинное положение вещей, и тот знал, что эти люди ничем не обязаны народам его расы, кроме утрат и позора. Джимсу не раз приходило на ум, что, если бы судьба отдала его будущность в их руки, он на себе испытал бы всю силу ненависти индейцев. Свободолюбие и гордость – некогда врожденные свойства каждого обитателя бескрайних лесных просторов – уже не были основой их существования. Их войны перестали быть войнами, которые дают жизнь лесным божествам и порождают легенды о беспримерном героизме. Их звезда закатывалась, белый человек превратил их в обыкновенных убийц. В этом новом призвании им было безразлично, кого убивать: врагов или тех, кто рядится в одежды друзей, – благо кожа у тех и других белого цвета. Таким образом, благородство, увиденное в индейцах, для Джимса было отравлено знанием того, что таилось в их сердцах. Самая сильная и страшная ненависть – это не ненависть человека к человеку, но ненависть расы к расе; и Джимс не сомневался, что по одному слову Тайоги окружающие его люди превратятся в дьяволов. А Тайогу он боялся больше других, зная от Шиндаса, что отца старого воина убил белый человек, а сына – могавк из дружественного англичанам племени.

Какая бы участь ни ждала их, она должна была свершиться в тот день. Силы Туанетты скоро иссякнут, и, зная это, Джимс готовился к минуте, когда предводитель сенеков будет вынужден объявить свое решение. Намерение старого индейца сделать Туанетту приемной дочерью позволяло надеяться на лучшее, но если слабость девушки обречет ее на смерть, то умрет она не одна – это Джимс знал твердо.

Место Шиндаса в строю было первым после его родственника, и он имел достаточно оснований полагать, что Тайога серьезно размышляет над дилеммой, перед которой его поставило присутствие в отряде белолицей девушки. Но как ни старался молодой сенека разгадать замыслы старика, он преуспел в этом не больше Джимса. Когда выпадал случай незаметно для других обратиться к Тайоге, Шиндас осторожно и будто невзначай заговаривал о нежности и красоте пленницы, о ее сходстве с Серебряной Тучкой. Однажды с изощренной хитростью, рисуя картину одинокого вигвама дяди, где вновь царит счастье и звучит смех, он так увлекся, что Тайога велел ему придержать язык. Вскоре воины заметили, что предводитель слегка прихрамывает. Его хромота становилась все заметнее, и наконец в ярости на собственную слабость Тайога вонзил томагавк в дерево и остановился, чтобы жгутом из оленьей кожи перевязать вывихнутое колено. Видя гнев человека, который всегда молча переносил любую боль, любое страдание, Шиндас заподозрил что то неладное, по, не понимая, что именно, помог дяде перевязать злополучное колено.

Индейцы шли все медленнее; казалось, само провидение заботится о Туанетте. Теперь уже никакие ухищрения скрыть ее состояние ни к чему бы не привели. Силы девушки иссякли. Еще миля пути, и она упадет на землю, готовая принять любой конец, лишь бы прекратить эту пытку. Но судьба и нездоровье Тайоги спасли ее. Отряд вышел па лесную поляну, куда на закате слетались на ночлег тысячи голубей. Здесь старый сенека вновь остановился. Воины не сомневались, что он страдает от боли, но то, что он не скрывает своих страданий, немало озадачило их.

Предводитель обратился к Шиндасу:

– Мы долго шли без пищи, Сломанное Перо. Через несколько часов ее будет здесь с избытком. Мы устроим пир, после чего ляжем спать и не двинемся дальше до самого утра.

Шиндас все понял, но не подал вида. Вскоре он нашел возможность поговорить с Джимсом.

– Я впервые обнаружил, что мой дядя – великий лжец, – сказал он. – Его колено так же невредимо, как и мое. Он придумал свою болезнь и остановился здесь ради маленькой лани. Она в безопасности. Он не убьет ее.

Когда Джимс перевел слова индейца, Туанетта наклонила голову и тихо заплакала. Тайога это заметил. Сидя на земле рядом с Джимсом, который обнимал ее одной рукой, измученная трудной дорогой девушка была очень похожа на Серебряную Тучку, когда ту несли с пруда и ее длинная черная коса спадала почти до земли. Старый воин медленно подходил к Туанетте, но никто не догадывался, как сжималось в эту минуту его сердце. Широко раскрыв глаза от изумления, индейцы наблюдали за своим предводителем: он совсем не хромал, и его гордая осанка выражала полнейшее безразличие и даже презрение к тому, что они могут подумать. Тайога остановился около девушки и набросил ей на ноги одеяло из бобровых шкур. Туанетта подняла голову, сквозь слезы взглянула на дикаря и, заметив в его лице необычную нежность, улыбнулась. Она протянула руку, словно перед ней стоял Джимс или отец, но Тайога не заметил ее движения. Он пристально смотрел на девушку, как будто увидел призрак.

– Шиндас прав. Душа Сои Ян Маквун вселилась в тебя!

Сои Ян Маквун – таково было имя Серебряной Тучки.

Тайога пошел прочь. Теперь его воины знали: предводитель принял решение, и с этого часа они уже не будут спешить в Потаенный Город.

Пока индейцы готовились к вечерней трапезе, Туанетта отдыхала на ложе из бобрового одеяла и охапки веток канадского бальзамина, которые Джимс наломал на берегу ручья. Расчесывая и заплетая волосы в косы, она наблюдала за воинами, и, хотя ей казалось, что каждая часть ее тела болит по-особенному, не так, как другие, она чувствовала, как впервые со времени трагедии в Тонтер-Манор физическое напряжение оставляет ее. Спать ей не хотелось, и единственным ее желанием было лежать не шевелясь и всем существом наслаждаться покоем, сменившим нечеловеческую усталость. Что-то неуловимое в движениях молодых воинов успокаивало ее и настраивало на безмятежный лад. Они напоминали Туанетте хозяек за работой. Одни готовились разжечь несколько небольших костров из сухих бездымных дров; другие счищали кору с множества палочек размером со стрелу, чтобы, как на вертел, нанизывать на них голубей. Кто-то мастерил коробочки из коры; кто-то приносил камни, чтобы, раскалив их на огне, печь на них дикие артишоки и корни желтых кувшинок. Все смеялись, негромко переговаривались, и постепенно Туанетта забыла, что это убийцы, чьи руки еще красны от недавно пролитой крови. Благостный, умиротворяющий душу покой, который отдаляет воспоминания, притупляет слух, гасит зрение, принял ее в свои объятия, и она не заметила, как глаза ее закрылись, не в силах бороться с усталостью, уже давно предъявлявшей на нее свои права.

Над местом ночевки голубей поднимался неприятный запах, поэтому индейцы расположились на некотором расстоянии от него. Однако оно находилось недалеко от их лагеря, и Джимс увидел, как еще до заката туда начали слетаться птицы. Сперва голуби прибывали небольшими стаями; с приближением ночи стаи увеличивались, и наконец сплошная туча трепещущих крыльев протянулась по небу на целые полмили. Лишь с наступлением полной темноты дюжина индейцев отправилась на охоту. Некоторые шли, неся в руках незажженные факелы, другие – длинные шесты, чтобы сбивать ими птиц, уснувших на нижних ветвях деревьев. Джимс не получил приказа сопровождать охотников и с облегчением смотрел, как последний из них покинул лагерь. Через некоторое время он увидел сполохи движущихся по лесу языков пламени, и не прошло и получаса, как дикари возвратились с пернатой добычей. Тушки голубей, сбитых с ночных насестов, свалили в центре круга из шести небольших костров.

С той минуты, как их захватили индейцы, Вояка безоговорочно признал своей хозяйкой Туанетту; его преданность Джимсу отныне не только разделилась пополам, но явно склонялась в пользу девушки. Выло бы неправильно заключить, что подобная метаморфоза объяснялась слабостью Туанетты и ее большей зависимостью от врагов, но, как бы то ни было, поразительная преданность собаки новой хозяйке сразу бросалась в глаза. Пока Туанетта спала, Вояка лежал рядом, внимательно наблюдая за действиями дикарей у костров. Он не шелохнулся, даже учуяв аромат жареного мяса, хотя от долгого поста у него подвело живот. И только когда Джимс вернулся от костра с дюжиной жареных голубей, собаку удалось заставить немного сдвинуться с места и поесть.

Джимс не стал будить Туанетту; поев сам, он зажарил еще дюжину голубей, так что они стали коричневыми, как каштаны, и отложил их про запас вместе с жареными корнями кувшинок и несколькими артишоками.

На приготовление пищи ушло два часа. Зажарив всю ночную добычу, воины Тайоги завернулись в одеяла и улеглись спать. Джимса поразило, что люди, подвергающиеся огромным физическим нагрузкам, проявляют такую умеренность в еде. Ему казалось, что Тайога едва прикоснулся к нище, тогда как он сам, обладая желудком, тренированным гурманскими привычками иной культуры, легко разделался с шестью аппетитными птичками из своего запаса.

Лагерь затих, а Джимс еще долго сидел, размышляя над переменами, которые произошли в его жизни за два дня и две ночи. Осторожные индейцы погасили все огни, но Джимс различал во тьме лицо своей спутницы. Он был рад, что Туанетта спит, потому что настали часы, когда время уплотняется и оживляет близкое и далекое прошлое. Мучительное сознание невосполнимой утраты с новой силой охватило Джимса. Прошлое погибло, и прах его развеян ветром; он и Туанетта – единственные оставшиеся в живых из тех, кто совсем недавно составлял их мир. Эта горькая истина не укладывалась в голове, казалась чудовищной нелепостью, порождением больного воображения. Но Туанетта, мирно спящая рядом, подтверждала ее; и, отогнав мучительные видения, Джимс повернулся к девушке со страстным желанием крепко прижать ее к груди. В призрачном мерцании звезд лицо Туанетты было по-детски прелестно. Волосы гагатовой змейкой обрамляли бледный лоб и шею, оттеняя безукоризненную белизну кожи. Туанетта так утомилась, что тревожные сны не омрачали ее забытья. Снизошедший на нее дух умиротворения прокрался в душу Джимса, и юноша почувствовал себя обладателем ни с чем не сравнимого, бесценного сокровища. Когда ночь перевалила за половину, он положил под голову охапку веток бальзамина и, прежде чем уснуть, нежно подтянул к себе руку Туанетты и прижался к ней губами.

Остаток ночи Вояка один смотрел, как в лесу колеблются тени и на небе одна за другой гаснут звезды.

Рассвет, новый день и снова ночь. Отряд Тайоги все шел через девственный лес на запад. Теперь индейцы не спешили. Проснувшись в первое утро в лагере сенеков, Туанетта увидела перед собой высокую темную фигуру. Это был Тайога. Он увидел ее руку рядом с губами спящего юноши. Туанетта ласково посмотрела на старого воина. Тайога что-то проворчал и отвернулся. С той минуты он стал опекать ее, как ястреб опекает своего птенца. Однако он никогда не выставлял эту заботливость напоказ и обычно выражал свои желания и мысли в нескольких словах, обращенных к Шиндасу. Путешествие стало вполне сносным Для Туанетты. Когда она уставала, разбивали лагерь, когда просыпалась, продолжали путь. Тайога называл ее Сои Ян Маквун. По мере того как дни шли за днями и индейцы убеждались в мужестве и терпеливости Туанетты, их сердца теплели, а в глазах время от времени загоралось восхищение, чего, однако, никогда не случалось с Тайогой. Дни эти были к тому же мостом, по которому Джимс и Туанетта входили в будущее – их общее будущее. Это новое и чрезвычайно важное для них обстоятельство смягчало боль перенесенных утрат. Их мир рухнул и лежал в развалинах, а на образовавшейся вокруг них пустыне зарождалась новая жизнь, новое существование. Чем дальше уходили они в безлюдные дебри девственного леса, тем крепче становились связывающие их узы. Отныне, где бы они ни оказались, что бы ни случилось, они всегда будут принадлежать друг другу – ибо смерть может их уничтожить, но не разлучить.

На четырнадцатый день пути Тайога выслал вперед гонца. В тот вечер он сидел на земле около Туанетты, и Джимс служил ему переводчиком. Старый индеец курил длинную трубку, набитую высушенным сумахом. Между затяжками он обращался к Туанетте, и голос его временами напоминал рычание дикою зверя. Завтра они придут в Потаенный Город, и его народ выйдет им навстречу. В городе будет большая радость, потому что они добыли много скальпов и не потеряли ни одного человека. Люди воздадут ей почести. Джимсу тоже, приняв как плоть от своей плоти и кость от своей кости. Туанетта станет его дочерью. Сердце Серебряной Тучки будет жить в ее Песне. Она навсегда останется в лесу. Вот какую весть послал он в Ченуфсио. Тайога возвращается с дочерью.

Старый сенека бесшумно скрылся в темноте. Некоторое время Джимс и Туанетта боялись вслух высказать мысль, от которой у обоих сердце замирало в груди.

«Дети ваши и дети ваших детей…»

В ту ночь Туанетта лежала без сна, глядя в небо широко раскрытыми глазами.

Глава 17

Ченуфсио, Потаенный Город сенеков, находился на Литтл-Сенека-Ривер, в семидесяти милях от озера Онтарио. По реке жители города могли спуститься на каноэ к берегам великого озера или подняться вверх по течению на юг, почти до самой реки Огайо, которую выше Форт-Питта называли Аллигейни. От города в. густые заросли девственного леса уходили четыре тропы в человеческую ступню шириной: ими пользовались многие поколения индейцев, и местами они были так утоптаны, что отпечатки следов сохранились через столетие после того, как люди, чьи обутые в мокасины ноги их проложили, отошли в мир иной. Одна тропа вела к реке великих водопадов Ниагаре, вторая – в земли Огайо и к свинцовым копям Пенсильвании, третья – на север, к озеру Онтарио, четвертая уходила на многие сотни миль к востоку через земли каюгов, онандагов и онейдов, туда, где лежали владения белых людей – богатые угодья, влекущие охотников за скальпами, откуда и возвращался теперь Тайога со своим отрядом. Как ни странно, ни одна тропа не вела к озеру Эри, хотя его восточный берег лежал едва ли дальше от города, чем песчаные отмели Онтарио. Охотники и воины отваживались добираться до Большого Моря, как называли озеро индейцы, добираться через леса и болота, но по какой-то неведомой причине не проложили к нему общего пути.

Бдительно охраняемый со всех сторон – потаенный город по сути своей, а не только по назначению, – Ченуфсио был одним из крупнейших центров своеобразного общественного устройства индейцев, куда они приводили белых пленников, принятых ими в свою семью. Как в Английских, так и во Французских Колониях совсем недавно поверили в существование таких мест. Только в 1764 году полковник Боке отправился освобождать «белых»в первом из этих таинственных поселений. Как известно, избавление, которое он принес на штыках своих солдат, повлекло за собой куда больше трагедий, чем радости, поскольку жизненный уклад и связи, разрушенные им по требованию Колоний, уходили корнями в прошлое до третьего и четвертого поколений. Разбитыми оказались не только оковы, но сердца и семьи.

В тот период своей истории, когда Тайога привел туда Джимса и Туанетту, Ченуфсио был настоящим Римом обширной территории. В нем жило триста человек и в общей сложности насчитывалось шестьдесят боеспособных мужчин. Город удобно примостился на краю большого луга в излучине реки. В его центре находилась окруженная частоколом цитадель с длинными общими вигвамами, хижинами и семейными вигвамами. В случае опасности там могло укрыться все население города.

На расстоянии полета стрелы от ворот цитадели тянулась граница величественного зеленого леса. Весну, лето и осень люди предпочитали проводить не за частоколом, а прямо под вековыми деревьями леса, чьи суковатые ветви огромным куполом нависали над их жилищем. В основании подковы, образуемой рекой, высился холм, и все пространство между ним и водой занимали сады и поля, возделываемые дикарями. У сенеков были виноградники, прекрасные яблоневые, вишневые и сливовые сады. Обширные участки земли занимали табак и картофель. С трех сторон от Чепуфсио раскинулись поля общей площадью около двухсот акров. Половина этой земли была отведена под несколько разновидностей зерновых, сахарную кукурузу. На полях и по склонам холма росли тыквы, горох, патиссоны, кабачки, повсюду к небу тянулись карликовые подсолнухи, которые выращивались для получения масла из их семян.

Когда выдавался удачный сезон, все долгие зимние месяцы Ченуфсио не знал забот. Амбары были полны, кладовые доверху забиты сушеными фруктами, погреба ломились от яблок, тыкв, картофеля;

Когда сезон был плохим, жители Ченуфсио на пять месяцев туго затягивали пояса; из них три месяца – голодали.

Тот сезон был плохим. Весенние заморозки убили ранние овощи и сбили цвет яблонь и слив. Зерновые дали настолько скудный урожай, что его едва хватило для весеннего сева. Пришлось перейти на бобы и картофель, но и от этих запасов уже оставалась только треть. Для лесов, болот и равнин год был таким же черным, как и для полей. Орешник почти не плодоносил, дикий рис едва поднялся над землей; с сезона земляники до созревания мелких красноватых слив удалось собрать совсем немного фруктов. Из-за грядущей бескормицы обитатели Ченуфсио готовились к «разделу», который начнется с первыми осенними заморозками.

«Раздел»– трагическое событие в жизни индейского селения. Он означал сокращение ежедневного рациона, а то и – как в случае с Ченуфсио – необходимость трем сотням мужчин, женщин и детей разбрестись по бескрайним просторам девственных лесов группами, как правило, состоящими из членов одной семьи. Такие группы, стараясь дотянуть до весны, в борьбе за выживание целиком зависели от самих себя. Каждая семья искала отдельную территорию для охоты, но это отнюдь не значило, что все ее члены собирались вместе. Если в какой-нибудь семье было двое или больше охотников, то глава селения выделял одного из мужчин сопровождать менее удачливую группу, состоящую из стариков или вдовы с детьми, и тот должен был отвечать за их благополучие, как если бы был одной с ними крови. То было сражение с голодом. Когда приходила весна, битва оставалась позади, все жители селения возвращались к родным очагам и жизнь продолжалась своим чередом.

Обычно «разделу» предшествовали дни тягостного и мрачного ожидания. С его приходом родственники и друзья прощались на долгие месяцы. Не все доживали до дня встречи. Разлучались влюбленные. Отец расставался с сыном. Мать видела, как ее дочь становилась членом семьи, способной лучше позаботиться о пей, чем ее родные. Слабых и больных оставляли в селении, снабдив достаточным запасом пищи, чтобы они могли продержаться до весны.

Но в день, когда Тайога и его доблестные воины должны были вернуться с востока, на лицах жителей Ченуфсио не было ни тени уныния. Они проснулись на рассвете, на время забыв о несчастье и горе. Возвращалась половина мужчин города, возвращалась с победой. Гонец Тайоги сообщил, что в набеге на земли врагов отряд не потерял ни одного воина. Такое случалось нечасто, и радостная весть вселила мужество в сердца людей, которых весь год преследовали неудачи. В том, что Тайога возвращается с богатыми военными трофеями, они видели доброе предзнаменование, и его удача в некоторой степени служила компенсацией за пустые погреба и амбары.

Все знали, что в качестве одного из трофеев Тайога ведет с собой дочь, которая займет место Серебряной Тучки; люди воспряли духом и поверили, что удача обязательно улыбнется им снова. Все обитатели города любили Сои Ян Маквун. С ее смертью пришли плохие времена. Но теперь духи непременно дадут им легкую зиму, и следующий год увидит землю, расцветшую добрыми всходами.

Ченуфсио готовился к празднику. Запас земных плодов еще не подошел к концу, и специально для этого случая было припрятано несколько корзин поздней зеленой кукурузы в початках. Утром в день прибытия Тайоги проверили все барабаны в городе, и жители, как один человек, занимались подготовкой к торжественной встрече. Под огромными дубами разложили костры, и ребятишкам доставляло огромное удовольствие собирать для них топливо. Дети без устали били в игрушечные тамтамы; повсюду заводились разные игры, звучали добродушные шутки, веселый смех, громкие крики – взрослые тоже превращались в детей. Гораздо сдержаннее вели себя белокожие жители города – как дети, так и взрослые. В Ченуфсио их было двадцать человек. Они почти не отличались от индейцев, кроме цвета кожи и едва уловимых особенностей в одежде. Они совсем не походили на пленников, и если в поведении их чувствовалось нетерпение, то проявлялось оно не так бурно, как у их смуглолицых соседей. Среди них были женщины с детьми, рожденными от мужей-индейцев, и девушки, с детства живущие в Ченуфсио, чьи глаза загорались при виде покоривших их сердца молодых воинов. К этой группе принадлежало несколько человек с более темной кожей, что говорило о крови белого человека, унаследованной во втором или третьем поколении, и двое или трое – с глазами, все еще затуманенными тоской и горем, – то есть тех, кого до смерти будут преследовать образы любимых и память о далеком доме.

Таковы были город индейцев и люди, которые солнечным осенним днем ожидали прибытия Тайоги и его пленников.

Последний день пути казался Туанетте особенно долгим. Начался он на рассвете и, хотя Тайога несколько раз останавливал своих воинов и давал девушке отдохнуть, не закончился с наступлением сумерек. Темнота опустилась прежде, чем отряд подошел к равнине, за которой высился холм. За холмом лежал Ченуфсио. Зарево от огромного костра освещало небо.

При виде этой приметы конца путешествия Туанетта забыла об усталости. Она заметила, что у Джимса отобрали скальп белого могавка, который он прикрывал от нее куском оленьей шкуры. Затем она увидела, что все добытые сенеками скальпы прикрепили к длинному тонкому шесту. Его несли на плечах двое индейцев: скальпы раскачивались, и волосы одного из них свисали почти до самой земли.

Отряд во главе с воинами, несущими скальпы, поднялся на холм, и все посмотрели вниз, на долину, где лежал Ченуфсио.

В миле от города, в большой дубовой роще около реки, горело несколько десятков костров. Вокруг них царила глубокая тишина. Туанетта стояла, прижавшись к Джимсу; сердце ее сильно билось, но не от утомительного подъема на холм. Казалось, из долины, погруженной в таинственное, благоговейное безмолвие, веяло едва уловимое дыхание. Дыхание жизни… и смерти. За этим безмолвием скрывались бьющиеся сердца, испытующие взгляды притихших живых существ, невидимых на таком расстоянии. Только костры говорили о бьющей ключом жизни. Невидимые руки подбрасывали в них топливо – оно служило нотами огненной симфонии: смолистые хвойные ветки взвивали крещендо искр, а бревна лиственных деревьев, выловленные из реки «, держали ферматы относительно устойчивых островков света. Туанетте не были видны собравшиеся вокруг костров люди. Вместе с Джимсом она стояла у черты, за которой кончался их мир. Она готовилась к этому – часу и ждала всего, но только не угрожающей тишины, походившей на смерть, которая высовывает голову из преисподней.

Внезапно тишина была нарушена. Высокий человек взгромоздился на скалу и закричал. Голос его постепенно разрастался и заполнял всю долину. Туанетта никогда не слышала, чтобы человеческое горло издавало такой крик. Он обладал редкой полетностью, чистотой, глубиной и силой звучания и, казалось, мог преодолеть любое расстояние. В голосе, прорезавшем тишину, обитала душа Бога. Туанетта пыталась сквозь тьму определить, кому принадлежит этот голос. Вдруг у нее занялся дух: на скале стоял Тайога.