Текст книги "Серенада"

13

Мы оказались в Гватемале прежде, чем успели подумать, что будем там делать. Плавание вылилось в сплошной кошмар с ломаньем пальцев, обкусыванием ногтей и слушанием новостей по радио с целью узнать, висят ли они у нас на хвосте или нет. В промежутках между этим плодотворным времяпрепровождением я накачивался пивом и поглощал неимоверное количество сэндвичей, чтобы прибавить в весе, отращивал усы и выщипывал брови, чтобы придать лицу другое выражение, а также старался чаще подставлять его солнцу, чтоб загорело. Мысли целиком были сосредоточены на радио и на том, что оно может сообщить. В Гаване я метался по городу, как безумный, – отыскал ателье, где заказал срочный пошив целого комплекта новой одежды, затем раздобыл в лавчонке, занимавшейся продажей контрабандного спиртного, фальшивые документы на имя Джузеппе ди Нола, она тоже значилась в них как Лола Демингес ди Нола. По-итальянски я говорил, как неаполитанец, и срочно переделывался в него с помощью портного, фотографа, парикмахера и прочих личностей, задействованных в этой афере. И насколько мог судить, вполне преуспел: ни единая душа в мире теперь не узнала бы меня. Только одно не давало покоя: привет, который я послал по радио Коннерсу во время первой передачи. Я знал, рано или поздно они докопаются и до этого, начнут проверять, и тогда мы пропали. Я хотел оказаться как можно дальше от этого корабля, за тысячу миль, высадиться где-нибудь на побережье по пути в Рио.

Все надо было делать очень быстро, стоянка длилась три дня. Как только первый костюм был готов, я облачился в него, сунул в чемодан фальшивые документы и отправился в «Пан-Америкэн». Там все сошло гладко, единственная загвоздка сводилась к тому, что у нас не было справок о прививках. Я заказал билеты туристского класса и сказал, что принесу справку прямо в аэропорт, утром. Затем пошел в «Америкэн экспресс», где обменял деньги на чеки, а потом отправился на корабль за ней. Велел ей нарядиться в нью-йоркские шмотки, и мы сошли на берег. Сняли небольшой номер в отеле недалеко от Прадо. В тот момент Коннерса на корабле не оказалось, и пришлось оставить ему записку. Я понимал, насколько некрасиво прощаться с ним таким образом, даже не пожав руки, но другого выхода не было, я опасался оставить даже адрес отеля. Кто знает, а вдруг американские детективы явятся на корабль и кто-то нас выдаст. Впрочем, ни один из членов команды не знал, кто мы такие. Зимой в Сиэтле ему пришлось полностью обновить команду, в том числе даже офицеров. В списке пассажиров мы значились как мистер и миссис ди Нола. И мистер, и миссис ди Нола исчезли, испарились, вот и все.

Своего врача в отеле не оказалось, но они рекомендовали мне одного, он пришел, сделал нам прививки и выдал справки. Около шести я отправился в ателье и забрал остальные костюмы. Сшиты они были на совесть, подозрений не вызывали, как и ботинки, рубашки и прочие вещи, которые я купил. Это были двубортные костюмы в стиле «Монте-Карло», один в полоску, другой серый, с черным бархатным жилетом, отделанным белым кантом. Шляпы из мягкого фетра, одна зеленая, другая черная, туфли из двухцветной кожи. Вылитый итальянец, ну прямо Муссолини; и, разглядывая себя в зеркало, я с удивлением заметил, что очень похож на него. Достал бритву и немного подрезал усики на концах. Да, так похож еще больше. Я отращивал их вот уже две недели, и они были густыми и черными, с сединой. Седина меня удивила. Прежде я ее не замечал.

* * *

Утром мы отправились в аэропорт, показали справки, и нас пропустили. Самолет летел каким-то путаным маршрутом – сперва до Вера-Крус, затем поворачивал к югу. Меня это не волновало, лишь бы не оказаться в Мексике. Билеты у нас были заказаны до Гватемалы.

Не успели мы взлететь, как ей тут же стало плохо, я и стюард были уверены, что это нечто вроде морской болезни. Но рвота продолжалась и в Вера-Крус, в гостинице, и тогда я догадался, в чем причина, – прививки. Впрочем, на следующий день ей стало лучше, и она с любопытством разглядывала из иллюминатора места, над которыми мы пролетали. Какое-то время мы летели над Мексиканским заливом, затем взяли курс на Тапачулу, и под крылом заблестели воды Тихого океана. Мне пришлось восполнить пробелы в ее географическом образовании, объясняя, как и где мы летим. Но она, бедняжка, совсем запуталась в морях и океанах и никак не могла уразуметь, почему только что мы летели над одним, а затем, не успела она толком взглянуть в иллюстрированный журнал, оказались уже над другим. По ее понятиям, все страны имели квадратную конфигурацию и напоминали поле, засаженное бобами, поэтому нелегко было вдолбить ей в голову, что Мексика, например, шире в верхней своей части и резко сужается книзу.

* * *

В Гватемале мы высадились и прошли в какой-то стеклянный павильон, где из громкоговорителя гремел вальс «Веселая вдова» и босоногая девушка-индианка разносила кофе. Вскоре явился летчик в американской форме и на ломаном итальянском объяснил, что теперь нам надо следовать обычным туристским маршрутом, то есть отправляться в гостиницу. Я поблагодарил его, мы взяли багаж и пошли в отель «Палас». Тут я призадумался. Какая, к черту, гостиница? Чем Гватемала лучше Чили или любой другой латиноамериканской страны? Чем меньше мы будем демонстрировать свои фальшивые документы, тем лучше. В каждом отеле полно американцев, немцев, англичан и прочих, и рано или поздно меня кто-нибудь да узнает. Нет, мы должны снять квартиру. Я послал ее к стойке администратора, выяснить, как нам действовать дальше. Оказалось, что никаких бланков или анкет для полиции заполнять не требуется. Мы вышли и отправились искать жилье. И нашли – всего в квартале от отеля, в доме, где сдавались меблированные комнаты. Мрачное все это производило впечатление: большая темная гостиная с креслами из орехового дерева, диванами, набитыми конским волосом, морскими раковинами, кокосовыми орехами, вырезанными в форме черепа, и прочими красотами в том же роде. Но ванна в доме была, к тому же я сомневался, что можно подыскать что-то более приличное. Владелицей оказалась некая миссис Гонзалес, которая все время старалась подчеркнуть, что сдавать дом ей особой необходимости нет, что она по происхождению из старинной «кофейной» семьи и просто предпочитает жить за городом по причине слабого здоровья. Мы сказали, что прекрасно ее понимаем, и договорились о цене – сто пятьдесят кетсалей в месяц. По курсу один кетсаль примерно равнялся доллару.

Итак, мы въехали. В доме обнаружилась еще одна пара – японцы. Они не говорили ни по-английски, ни по-итальянски, ни по-испански, и мы объяснялись жестами, в чем было огромное преимущество – много узнать о нас они не могли. Я днем и ночью занимался испанским, чтоб мы с ней могли объясняться при посторонних, не прибегая к английскому, причем по-испански старался говорить с итальянским акцентом, хотя уверенности, что это должно звучать именно так, не было. Впрочем, для японцев вполне сойдет, и в доме нам пока ничего не грозило.

* * *

Мы вздохнули уже с большим облегчением, и начались будни. День проводили дома, как правило, лежа в спальне наверху. Вечером выходили и шли гулять в парк, где играл оркестр. Правда, слушая его, старались устроиться подальше, на пустой скамейке в заднем ряду. Затем возвращались, гоняли москитов и ложились спать. Больше заняться было просто нечем. Гватемала – это нечто вроде Японии, с той разницей, что находится она в Центральной Америке. Они копировали всех и все. Мексиканскую музыку, американское кино, шотландское виски, германские деликатесы, романскую религию, все прочее экспортировалось тоже. Правда, в отличие от японцев, они забыли привнести что-то свое, традиционное, и поэтому, приехав в любой из уголков этой страны, даже на пари нельзя было отличить его, скажем, от Глендейла в Калифорнии или какого-либо другого места. Везде чисто, современно, богато и скучно. Кстати, погода тоже вносила свою лепту. Мы оказались там в июле, в разгар сезона дождей. Судя по учебникам, дождей в Центральной Америке не предполагается вообще, но это – глубокое заблуждение. Они идут тут часто, холодные серые дожди, порой по два дня кряду льет так, что носа на улицу не высунешь. Затем появляется солнце и наступает такая липкая, удушающая жара, что становится просто нечем дышать, и в дело вступают москиты. Разреженный воздух достает не меньше, чем в Мексике. Гватемала-Сити расположен на высоте мили над уровнем моря, и ночью порой наступает такое удушье, что кажется: вот-вот умрешь, если в легкие не удастся протолкнуть хотя бы маленький глоток воздуха.

* * *

Я видел, как постепенно, понемногу она меняется. Заметьте, что с момента выезда из Нью-Йорка об Уинстоне не было произнесено ни слова, равно как и ее поступок, моральная его сторона, не обсуждался вовсе. Что было, то прошло, и мы избегали даже намеком коснуться этой темы. Мы болтали о японцах, москитах, о том, где теперь Коннерс, и прочих подобных вещах, вздрагивая при каждом подозрительном шуме, и, казалось, были близки, как никогда прежде. Но постепенно все утряслось, успокоилось, мы принялись обманывать сами себя, уверяя, что в полной теперь безопасности, и тут она начала хандрить, и время от времени я ловил на себе ее странно-испытующий взгляд. Потом заметил: еще одной запретной темой стало мое пение. Однажды вечером, когда мы, собравшись в парк, спускались вниз по лестнице, я мурлыкал какую-то мелодию и уже приготовился взять высокую ноту, как вдруг заметил выражение ужаса на ее лице и тут же смолк. Она остановилась, прислушиваясь, но, похоже, японцы были в кухне, и все на этот раз сошло благополучно. Только тут до меня по-настоящему дошло, в каком положении я оказался. Ведь, выходя из комнаты, я и не помышлял о пении. Но здесь, равно как и в любом другом уголке к югу от Рио-Гранде, каждому жителю мой голос был знаком не хуже, чем банан. Мое фото в костюме лесоруба было расклеено во всех витринах «Панамьер», а «Пабло Баньян» шел в городских кинотеатрах примерно месяц назад, даже ребятишки насвистывали на улицах «Мой дружок Бейб». Если я не хочу отправить ее на электрический стул, петь я больше не должен, никогда.

* * *

Я старался не думать об этом и, когда читал или каким-то иным образом занимал свои мысли, не думал. Но невозможно же читать все время, и вот днем я с нетерпением ожидал, когда она проснется после сиесты, чтоб было с кем поговорить, попрактиковаться в испанском и забыться. А потом начались боли в переносице. И не то чтобы я сожалел о прекрасной музыке, которую теперь не могу петь, о какой-нибудь прекрасной песне, которую теперь не могу подарить миру, нет. Все обстояло гораздо проще и тем страшнее. Голос – явление физическое, и если вы обладаете им, он как бы часть вашего организма. Он сидит в вас и просится наружу. Это сравнимо, пожалуй, только с одной вещью: если вы долгое время не были с женщиной, начинает казаться, что, если сейчас же, немедленно не удастся с ней переспать, вы сойдете с ума. Переносица – вот где сосредоточен ваш голос, достаточно сделать совсем небольшое усилие, чтобы вытолкнуть его наружу, и я начал ощущать это как-то особенно остро. Я разговаривал, читал, ел, старался не думать об этом и не думал, но потом вдруг боль просыпалась снова.

Потом начались сны. Я стою там, на сцене, мне подают реплику, пора выступать, я открываю рот, но из него ничего не выходит. Я просто умираю, до чего хочется петь, но не могу. В зале поднимается ропот, ОН стучит палочкой, делает знак оркестру начать снова и смотрит на меня.

Тут я просыпаюсь. Затем как-то ночью, когда она ушла спать в свою постель, случилось нечто, что заставило нас коснуться запретной темы. Дело в том, что в Центральной Америке у них на каждом углу понатыканы радио, один такой репродуктор находился кварталах в трех от нашего дома, и по нему постоянно передавали всякую муть. Этот к тому же ловил еще Лондон, причем передачи почти не прерывались рекламой и прочей ерундой. Днем они транслировали «Севильского цирюльника» полностью, всего лишь с двумя маленькими купюрами, а вечером играли Третью, Пятую и Седьмую симфонии Бетховена. Затем где-то примерно около десяти какой-то парень начал петь серенаду из «Дон Жуана», ту самую, что я пел Коннерсу в Акапулько и с которой солировал в «Мет». Парень оказался молодцом. В конце он даже выдал «messa divoce», точь-в-точь как я. Я даже засмеялся в темноте… Наверняка он слышал, как я пою.

Она молчала, а потом вдруг я почувствовал, что она плачет. Я встал и подошел.

– Что случилось?

– Милый, милый, ты теперь оставлять меня. Ты ехать. Мы прощаться.

– Новое дело… Чего это на тебя нашло?

– Ты не знать, кто это был? Кто петь? Сейчас?

– Нет. А что?

– Это был ты.

Она отвернулась и вся затряслась от рыданий, и я понял, что только что слышал в трансляции одну из записей моего концерта.

– Да? Ну и что с того?

Должно быть, дрожь в голосе меня выдала. Она встала, включила свет и принялась расхаживать по комнате. Абсолютно голая, она всегда спала голой в душные жаркие ночи. Но только теперь она уже не напоминала модель для скульптора. Расхаживала ссутулившись, как старуха, плоскостопой шаркающей походкой, как ходят индейцы, вперив неподвижные, словно два камешка, глаза в пространство, с волосами, свисающими на лицо. Наконец рыдания немного утихли, и она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала серую rebozo и накинула на плечи. Снова зашагала по комнате. Затем сказала:

– Теперь ты ехать, да? Теперь мы говорить adios.

– Что это ты, черт возьми, несешь? Как я могу уехать и бросить тебя?

– Я убивать этот человек, да. За то, что он делать с тобой, за то, что делать со мной. Я должна была убить. Я понимать эти вещи сразу, в ту ночь, когда слышать о immigration, понимать, что я должна убить его. Я спрашивать тебя? Нет. Тогда что я должна делать? Да? Что делать?

– Послушай, ради всего святого…

– Что я делать? Скажи, что я делать?

– Если б я знал, черт!… Ну посмеяться над ним, что ли…

– Я говорить прощай. Да, я подходить к тебе, помнишь? Хуана подходить, целовать и сказать adios. Да, я убивать его и потом прощай. Я знать. Я так сказать. Ты помнишь?

– Не знаю. Ладно, довольно об этом. Лучше…

– И потом ты приходить на корабль. Я слабая. Я любить тебя сильно. Но что я тогда делать? Что говорить?

– Прощай, наверное. Это все, что ты умеешь говорить.

– Да. Еще раз я говорить прощай. Capitan, он тоже знать, он тоже говорить тебе уйти. Но ты не уйти. Ты остаться. Опять. Я любить тебя очень сильно… И теперь опять три раза я говорить тебе уходить. Это конец. Я говорить тебе прощай.

Она избегала моего взгляда. Глаза ее снова уставились в пустоту, а ноги продолжали носить тело по комнате развалистой шаркающей походкой. Я пару раз открыл рот, собираясь сказать, чтоб она прекратила это хождение, но не мог.

– Ну и что же ты собираешься делать, скажи мне на милость? Ты знаешь?

– Да. Ты уехать. Ты давать мне деньги, немного, чуть-чуть. Я идти работать, получать маленькая работа, может быть, muchacha на кухня. Никто меня не знать, я выглядеть, как любая другая muchacha. Я получать работа, да. Потом я идти священник, сознаться в моем pecado[71]71
  Грехе (исп.)


[Закрыть].

– Ну конечно, так и знал! Тогда позволь мне сказать тебе вот что! Ты сознаешься в pecado, тут-то тебе и конец.

– Не конец. Я давать деньги церковь, они меня не выдавать. Тогда я иметь покой. А потом когда-нибудь возвращаться Мексика.

– Ну а что же я?

– Ты ехать. Ты петь. Ты петь для радио. Я слушать. И вспоминать. Ты тоже вспоминать, может быть… Вспоминать маленькая глупая muchacha…

– Слушай, ты, маленькая глупая muchacha, все это, конечно, замечательно, если бы не одно «но». Мы с тобой связаны, раз и навсегда, и…

– Зачем говорить так?! Это конец. Неужели ты не понимать эти вещи? Ты не ехать, и тогда они меня брать. Меня одна они не найти. С тобой – да. Они меня брать и что делать со мной? В Мехико, может, и ничего, если politico не выдать. В Нью-Йорк я знать что. И ты тоже знать. Приходить soldados, класть мне на глаза paсuelo[72]72
  Повязку (исп.)


[Закрыть], вести меня к стене и стрелять. Почему хотеть для меня эти вещи? Ты любить меня, да. Но это конец!

Я пытался спорить, встал и попробовал обнять ее, остановить это метание по комнате. Она вырвалась. Бросилась на постель и лежала, глядя в потолок. А когда я подошел, отмахнулась. С этого дня она спала в своей постели, а я – в своей. И что бы я ни вытворял, какие ни предпринимал попытки и уговоры, переломить ее не удавалось.

* * *

Я не оставил ее. Просто не мог, и все тут. И не то чтобы я так уж сходил по ней с ума, нет. Дело в том, что изменилась сама основа наших отношений. Вначале я думал о ней примерно ее словами, как о маленькой глупой muchacha, которую приятно трогать, с которой мне так нравилось спать и валять дурака. Но потом оказалось, что в каких-то самых главных жизненных вещах она куда сильнее меня, и, чтобы удержаться на плаву, я должен быть с ней. Уехать я, конечно, мог, но понимал – не поможет. Все равно тут же возьму обратный билет на самолет.

* * *

С неделю после этого мы проводили все дни в молчании, каждый лежа на своей постели, затем она вставала, одевалась и выходила. Оставшись один, я боролся с собой, старался не думать о пении, молил Бога, чтоб он дал мне силы сдержаться и не набрать полную грудь воздуха, чтобы потом выдохнуть его вместе со звуком. Затем однажды в голову пришла мысль о священнике, и меня прошиб холодный пот: а вдруг именно к нему она ходит? И вот как-то раз я встал и последовал за ней. Но она прошла мимо собора, тут мне стало стыдно, и я повернул обратно.

Однако необходимо было как-то отвлечься, и я начал ходить на бейсбольные матчи. Можете себе представить, как обстояло дело с развлечениями в Гватемале, если выбрать пришлось бейсбольные матчи. У них существовала лига, игры в которой происходили между командами Манагуа, Гватемалы, Сан-Сальвадора и нескольких городов Центральной Америки, и среди болельщиков разгорались не меньшие страсти, чем где-нибудь в Чикаго, на мировом первенстве, с непременными криками «Долой судью!» и прочее. На стадион ходили автобусы, но я предпочитал добираться пешком. Чем меньше людей будут иметь возможность созерцать меня вблизи, тем лучше. И вот однажды я оказался на матче, где подающий – звезда из Сан-Сальвадора. В газетах он фигурировал под именем Барриос, но, очевидно, был все же по происхождению американцем или жил в Штатах какое-то время. Это было видно по тому, как он двигался. Индейцы в большинстве своем бросают мяч резкими толчками, а отбивая его, допускают такие промашки, что просто глазам своим не веришь. Но этот парень двигался легко и мягко, а при подаче выкладывался на полную катушку, усиливая бросок всем своим весом. И задавал противнику такого жару, какой ему и не снился. Он один стоил всей команды. Я сидел, следя за каждым его движением, и вдруг сердце у меня остановилось. Неужели началось снова то, что было тогда с Уинстоном?.. Неужели этот парнишка возбуждает во мне чувства, не имеющие никакого отношения к игре в бейсбол? Неужели это происходит из-за того, что она вышвырнула меня из своей постели?

Я поднялся и двинулся к выходу. Теперь я понимаю, это были всего лишь нервы, после смерти Уинстона с этой главой моей биографии было покончено. Но тогда думал иначе. Всеми силами пытался выбросить это из головы и не мог. Я перестал ходить на бейсбольные матчи. Но примерно недели через две вдруг пронзила мысль: а что если снова мне грозит превращение в «священника»? Неужели в этой проклятой, забытой Богом дыре я должен лишиться всего, и даже голоса?.. И вот появилась навязчивая идея: мне обязательно нужна женщина, если не удастся переспать с женщиной, я погиб.

* * *

Она больше не ходила со мной слушать оркестр. Оставалась дома и лежала в постели. И вот однажды вечером я вышел и вместо того, чтоб направиться в парк, взял такси.

– «Ла Лоча».

– Si, seсor, La Locha.

На матче я слышал, как какие-то парни переговариваются об этой самой «Ла Лоче», но не знал, где это находится. Оказалось, что на Десятой авеню, причем район поразительно отличался от ему подобного в Мехико. Он был застроен аккуратными домами, у каждого над дверью красный фонарь – в лучших традициях данного рода заведений. Я позвонил, меня впустил какой-то индеец. Думаю, все публичные дома во всем мире одинаковы: большая комната с фонографом с одной стороны и электрическим пианино в середине, с непременным изображением Ниагарского водопада на стене – картинка освещалась, стоило бросить в щель монету. Обои с красными розами, а в углу бар. Над баром обнаженная, написанная маслом, а в застекленном шкафчике – ряды продолговатых прямоугольных банок. Когда гватемальский мужчина хочет показать девушке, что такое по-настоящему шикарная жизнь, он обязательно угощает ее консервированной спаржей.

Индеец долго и с любопытством разглядывал меня, и женщина за стойкой тоже. Сперва я подумал – из-за итальянского акцента, с которым я говорил по-испански, но затем оказалось, что дело было в шляпе в буквальном смысле слова. За столиком сидел офицер и читал газету. Он был в головном уборе. Тут я опомнился и надел шляпу. Заказал cerveza[73]73
  Пиво (исп)


[Закрыть], и в этот момент в комнату вошли три девушки. Стали у стойки и принялись строить мне глазки. Две типичные латиноамериканки, одна белая, она выглядела самой опрятной и чистой из всех. Я подошел и обнял ее за талию, ее подружки, получив напитки, отошли к столику, где сидел офицер. Одна из них включила радио, другая пошла танцевать с офицером. Я тоже начал танцевать со своей девушкой. При ближайшем рассмотрении она оказалась довольно хорошенькой. Лет двадцати двух, не больше, и даже свитер и нелепое зеленое платье не могли скрыть изящных очертаний фигуры. Но она все время теребила меня за руку и на все, что я ни говорил, отвечала высоким писклявым голоском, который страшно действовал на нервы. Я спросил, как ее зовут. Она ответила – Мария.

Мы станцевали еще один танец, и, видит Бог, тянуть не было смысла. И я спросил, не желает ли она подняться наверх. Не успела закончиться очередная мелодия, как она уже вывела меня из залы.

Мы поднялись, вошли в ее комнату, и она включила свет. Обычная спальня обычной шлюхи. За исключением одного предмета. На бюро стояла подписанная фотография Энзо Лючетти, баса, с которым я пел много лет назад во Флоренции. Сердце у меня упало: а что если он в городе? Тогда надо сматываться, и как можно быстрей. Я взял фотографию и спросил, кто это. Она ответила, что не знает. До нее здесь жила другая девушка, совершенно потрясающая, она даже побывала в Европе, но потом подхватила enferma[74]74
  Болезнь (исп.)


[Закрыть], и ей пришлось уйти. Я поставил фотографию на место, заметив, что, судя по всему, на ней снят итальянец. Она спросила, не итальянец ли я. Я ответил – да.

Заняться больше было нечем, кроме как осуществить цель своего визита. Она начала скидывать одежду. Я тоже начал раздеваться. Затем она выключила свет, и мы легли. Я не хотел ее, но меня охватило какое-то странное неестественное возбуждение, наверное, оттого, что я знал, что должен овладеть ею. Все свершилось невероятно быстро и как бы прошло мимо меня. Мы лежали рядом, и я пытался заговорить с ней, но разговаривать было не о чем. Затем я овладел ею еще раз; следующее, что помню, – я уже одеваюсь. Десять кетсалей. Я дал ей пятнадцать. Тут она стала страшно любезной и ласковой, но все это напоминало назойливость пуделихи, норовившей забраться вам на колени. Домой я вернулся в начале одиннадцатого. Хуана уже спала. Я разделся, не зажигая света, влез в постель и подумал, что наконец наступит желанное успокоение. Но тут дирижер снова ткнул в меня палочкой, и я пытался запеть, а вокруг стоял хор, не сводя с меня глаз, и я страшно закричал, стараясь объяснить им, почему не могу петь. Проснулся, но крики все еще отдавались эхом в ушах, а надо мной стояла она и трясла меня за плечо.

– Милый! Что ты?

– Просто сон.

– А-а…

И она вернулась в свою постель. Болела уже не только переносица, все лицо разламывала чудовищная боль, и я снова заснул не раньше двух.

* * *

С того дня я начал метаться, словно в лихорадке, и чем больше метался, тем сильнее донимала эта проклятая внутренняя дрожь. Я ходил туда каждый вечер, в конце концов Мария так опротивела мне, что стало тошно на нее смотреть. Я попробовал встречаться с другими девочками, латиноамериканками, но и они мне опротивели. Пошел в другое заведение и попробовал с другими. Затем принялся подбирать их просто на улице и в кафе и заводить в дешевые гостиницы. Регистрироваться там не просили, да я и не навязывался. Просто платил деньга, трахал их и около одиннадцати отправлялся домой. Затем вернулся в «Ла Лоча» и снова занялся Марией. Чем больше их у меня было, тем сильнее хотелось петь. И все это время я по-настоящему желал только одну женщину в мире, этой женщиной была Хуана, но Хуана обратилась в лед. После той ночи, когда я разбудил ее страшным криком, она вела себя так, словно мы едва знакомы. Мы говорили на разные отвлеченные темы, но стоило мне сделать хоть маленькую попытку к сближению, как она тут же замыкалась и делала вид, будто вовсе меня не слышит.

Однажды ночью снова заиграли вступление к «Паяцам» и я приготовился выйти из-за занавеса, чтобы опять увидеть дирижера. Но я уже почти привык к этим видениям и проснулся. Попробовал задремать снова, как вдруг с ужасающей отчетливостью осознал, что я не дома. Я был в постели с Марией. Должно быть, лежал, слушая ее визгливую болтовню о том, что дожди скоро кончатся и наступит хорошая погода, и заснул. К тому времени я стал постоянным клиентом, и вот она, выключив свет, оставила меня в покое. Я вскочил, включил свет и глянул на часы. Два. Торопливо натянул одежду, бросил на бюро банкноту в двадцать кетсалей и сбежал вниз. В зале полным ходом шла ночная жизнь. Армейские чины, адвокаты, кофейные короли и банановые магнаты – все были здесь, девушки суетились, спаржа подавалась горами, радио, фонограф и пианино гремели на полную мощность. Я вылетел из двери. У края тротуара выстроилась целая вереница такси. Я прыгнул в машину и поехал к дому. Наверху горел свет. Я вошел и начал подниматься по ступеням.

На полпути вдруг почувствовал, как что-то движется мне навстречу. Отступил на шаг и сжался в ожидании удара. Но удара не последовало. Она промчалась мимо вниз, но в полутьме я успел увидеть, что одета она на выход. На ней была красная шляпа, красное платье, красные туфли, золотые чулки, по лицу размазана помада. Впрочем, отметил я все это лишь мельком. Главное было не это, а то, что она неслась, словно ветер. Преодолев прыжком ступеней шесть, я нагнал ее у двери. Она даже не вскрикнула. Она вообще не кричала, не говорила громко, нет, этого за ней не водилось. Молча впилась зубами мне в руку и рванулась к двери. Я снова поймал ее, и мы начали драться, словно пара диких животных. Затем я отшвырнул ее к стенке, обхватил обеими руками и понес наверх, а она била меня каблуками по коленям. В спальне я отпустил ее. Мы стояли лицом друг к другу, тяжело дыша, глаза ее сверкали, как два огонька, а руки мои были скользкими от крови.

– Что это ты удумала? Куда собралась?

– Куда? В «Ла Лоча», откуда ты пришел.

Да, удар, что называется, под дых. Я был уверен, что она даже не слышала об этой самой «Ла Лоча». Однако постарался придать лицу невозмутимое выражение.

– Что за Лоча такая? Понятия не имею, где это.

– А-а, опять лгать, да?

– Не знаю, о чем ты. Вышел прогуляться и заблудился, вот и все.

– Ты лгать, ты опять лгать! Ты думать, та девочка не говорить мне о сумасшедший итальянец, который приходить к ней каждый ночь? Ты думать, она мне не говорить?!

– Ага, так вот где ты проводишь время!

– Да.

Она стояла и смотрела на меня, вызывающе улыбаясь. Наверное, я должен убить ее. Да, будь я настоящим мужчиной, я должен был бы взять ее за горло и душить, пока лицо не почернеет. Но я не хотел ее убивать. Колени у меня дрожали, я ощущал слабость и тошноту.

– Да, я туда ходить. Найти маленькая muchacha для компания, маленькая muchacha вроде меня, для приятный беседа и выпить чашка шоколада после сиеста. И что говорить эта маленькая muchacha? Только о сумасшедший итальянец, который приходить каждая ночь и давать ей на чай пять кетсалей. – Тут она, копируя Марию, произнесла писклявым голоском: – Si, cinco[75]75
  Пять (исп.)


[Закрыть] quetzales!

Она меня добила. Я облизнул губы, постарался хоть немного унять дрожь.

– Ладно. Больше врать не буду. Да, я там был. И прошу, давай прекратим эту сцену и поговорим нормально, как раньше, а?

Она отвернулась, но я заметил, что губы у нее задергались. Я пошел в ванную и начал смывать кровь с руки. Так хотелось, чтоб она вошла туда вслед за мной! Если войдет, все еще можно поправить. Она не вошла.

– Не говорить больше. Ты не уходить, тогда уходить я! Adios!

И она слетела вниз и выбежала на улицу, прежде чем я успел выскочить на лестничную площадку.