Текст книги "Тим Талер, или Проданный смех"

– Для волнения нет никаких причин, господин Талер! – заметил он с улыбкой. – Его здоровью это не повредит! Правда, со службы нам придётся его уволить. Но человек такой силы без труда найдёт себе работу в доках.

Между тем посетители пивной начали проявлять любопытство и, столпившись у столика, стали, перебивая друг друга, подавать разные полезные советы. Они, как видно, считали, что Джонни пьян.

Треч, стремясь, как всегда, избежать публичной сцены, потянул Тима за рукав к выходу.

– Ваш портрет, господин Талер, напечатан сегодня во всех газетах. Будет очень неприятно, если вас тут узнают. О рулевом вы в самом деле можете не беспокоиться. Пойдёмте!

Несмотря на сопротивление Тима, не хотевшего оставлять Джонни одного в таком состоянии, барону удалось в конце концов вывести его на улицу.

Нельзя было допустить, чтобы Треч успел обо всём догадаться. Кроме того, у Тима было смутное чувство, что в этой странной, запутанной игре, где участвовала и дохлая крыса, и упавший в обморок рулевой, и английская пословица, выиграл не барон, а Джонни.

И Тим покинул пивную, до потолка уставленную бутылками, гораздо более спокойно, чем могло показаться.

Роскошный автомобиль, ожидавший их у входа, загораживал чуть ли не весь переулок. Позади него стояли ещё две другие машины, и Тим заметил, что в них сидят оба хорошо известных ему субъекта. Из озорства он кивнул им, и они, слегка огорошенные, кивнули в ответ.

В машине, откинувшись на красную кожаную спинку заднего сиденья, сидел директор Грандицци. Когда барон и Тим уселись с ним рядом, он захихикал:

– Ах ви маленькая беглец! Ви неплох водить нас за нос, синьор! Но моя мудрый друг Астарот…

– Заткнись, Бегемот! Он не в курсе! – рявкнул барон на директора с необычной для него грубостью.

Но тут же, обратившись к Тиму, любезно разъяснил ему, что они с Грандицци являются членами так называемого «Клуба Ваала» и иногда называют друг друга смеха ради клубными прозвищами.

У Тима было смутное ощущение, что он уже слышал как-то раз от барона про Астарота и Бегемота, но он не мог вспомнить, где и когда это было. Тем более, что всё это время повторял про себя английскую поговорку, которую сказал ему Джонни.

Когда автомобиль проезжал мимо памятника Христофора Колумба, Треч сказал Тиму:

– Завтра рано утром мы вылетаем в Афины, господин Талер! Самолёт принадлежит фирме. Он будет ждать нас на аэродроме ровно в восемь часов.

Тим кивнул, ничего не ответив. Он, наверное уже в десятый раз, повторял про себя английскую поговорку. Наконец он решился спросить Грандицци:

– А что это значит: «Тич ми ту лаф, сейв май соул»?

– На каком это языке? – осведомился Грандицци.

– На английском, – спокойно ответил барон. – Старая пословица, такая же глупая, как большинство пословиц. – Он повторил фразу с хорошим английским произношением. Потом вполголоса перевёл: – «Кто смеётся, тот спасён!» А буквально: «Научи меня смеяться, спаси мою душу!»

Тим сказал как можно равнодушнее:

– А-а, понятно!

И больше не произнёс ни слова. Он всё повторял и повторял про себя эту пословицу, только теперь у него получалось: «Научи меня смеяться, рулевой!»

20. ЯСНЫЙ ДЕНЬ В АФИНАХ

Самый большой филиал концерна барона Треча находился в Афинах – древней столице Греции. В этом городе барон был необычайно оживлён и любезен. Он старался даже по возможности оградить Тима от директоров и банкетов. Вместо этого он водил его гулять по улицам. Правда, на некотором расстоянии вслед за ними всегда ехал автомобиль, и по первому знаку Треча шофёр мог подкатить к тротуару и распахнуть дверцу.

Барон не стал показывать Тиму те достопримечательности, ради которых приезжает в Афины большинство иностранных туристов. Он не поднимался с ним на Акрополь – поглядеть, как блестит между белыми колоннами весёлой голубизной Эгейское море; не водил его смотреть на мраморные статуи, излучающие – от ямочек у щиколотки до полукругов возле уголков губ – божественный смех; не показал ему ясно сияющего неба над высокими храмами. Вместо всего этого он повёл его на афинский рынок.

– По крайней мере, половина тех денег, которые получают здесь за товары, попадает в мои руки, – сказал он Тиму. – Вы, господин Талер, как мой наследник, должны знать, каким образом создаётся наше богатство. Ну разве не наслаждение глядеть на эти краски?

Треч отправился с Тимом прежде всего в рыбные ряды. Выпучив глаза, со сверкающей красной полосой под жабрами, лежали здесь рыбы тысячами, в больших открытых холодильниках. Богатства моря были представлены во всей своей роскоши. Блистало серебро, отливала голубизной сталь; то тут, то там виднелись ярко-красные и матово-чёрные пятна и полосы. Но барон смотрел на всё это глазами торговца.

– Этот тунец доставлен сюда из Турции, – объяснял он. – Мы закупаем его там совсем дёшево. А эта треска из Исландии – одна из самых прибыльных наших торговых операций. Хамса, каракатицы и сардины привезены из Италии или пойманы здесь, в Греции. На этом много не заработаешь. А теперь пройдём дальше, господин Талер!

Треч прямо упивался рынком. Они остановились возле оштукатуренной стены, на которой висели ободранные бараньи туши со свесившимися набок языками.

– Эти бараны доставлены из Венесуэлы, – сказал барон. – А вон тех свиней мы закупили в Югославии. Весьма выгодное дело!

– А ещё что-нибудь, кроме рыбы, покупается здесь, в Греции? – спросил Тим.

– Конечно, – рассмеялся Треч. – Кое-что поставляет нам и эта страна: изюм, вино, бананы, кондитерские изделия, оливковое масло, гранаты, шерсть, ткани, инжир, орехи и бокситы.

Треч перечислял товары с такой торжественностью, словно читал вслух Библию. Тем временем он привёл Тима в молочный ряд, где на столах Повсюду возвышались горы белоснежного творога. Странная это была прогулка. Протискиваясь сквозь толпу, они шли всё дальше и дальше мимо торговцев, азартно расхваливающих свой товар, и громко торгующихся покупателей. Когда они проходили по рыбному ряду, им пришлось шагать по лужам, в которых плавал нарезанный кружочками лук; возле бараньих туш они обходили ручейки стекавшей крови, а когда стали пробираться между лотками с овощами и фруктами, то всё время смотрели под ноги, чтобы не наступить на кожуру и не поскользнуться.

Прямо перед Тимом вертелись трое мальчишек. На глазах у всех они перебегали от лотка к лотку, таская маслины. Никто не обращал на них никакого внимания; даже продавцы, сердито прикрикнув, тут же снова начинали торговаться с покупателями. Воришки весело хохотали.

Прошло не меньше двух часов, показавшихся Тиму кошмарным сном, прежде чем он, взбудораженный и измученный, покинул рынок, с его толкотнёй, шумом, выкриками, – это гигантское чрево города с чудовищным аппетитом, приводившим в такое восхищение барона.

По знаку барона к тротуару подъехала машина. На сей раз это был автомобиль поменьше, с чёрными кожаными сиденьями. Треч приказал шофёру ехать к Византийскому музею.

– Вам должно там понравиться, господин Талер, – обратился он к Тиму. – Но почему – я вам пока не скажу.

У Тима это «почему» не вызвало ни малейшего любопытства. Он изнемогал от усталости и очень хотел есть. Однако он ни единым словом не обмолвился об этом барону. Он решил как можно реже показывать свою слабость этому странному торговцу, купившему его смех. Поэтому он, не моргнув глазом, позволил ему отвезти себя в Византийский музей.

Картины, к которым барон подводил Тима, назывались иконами. Их, как ему объяснил Треч, писали монахи, в течение многих сотен лет придерживавшиеся в живописи одних и тех же строгих канонов. Понемногу Тим начал понимать, почему барон привёл его сюда.

Лица на иконах, с большими глазами, неподвижно уставленными в одну точку, и с длинными носами, делящими их овал на две половины, были лицами без улыбок. Этим они походили на бледные лица на портретах голландских мастеров, которые Тим видел в Палаццо Кандидо в Генуе. Тиму они показались чужими и странными. Особенно долго держал его Треч перед иконой, изображающей святого Георгия в ярко-красном плаще на фоне мрачного скалистого пейзажа, выдержанного в оливково-зелёных тонах. Тим даже начал бормотать про себя пословицу Джонни:

«Научи меня смеяться, рулевой!»

И, удивительное дело, вспомнив о Джонни, Тим вдруг увидел иконы совсем другими глазами. Он заметил, что монахи, писавшие иконы, разрешили изображённым на них животным и растениям всё то, в чём отказали людям, – радоваться, цвести, смеяться. Пока Треч восхищался святой дисциплиной иконописцев, Тим открыл малый мир, тайно живший на этих досках: улыбающихся собачонок, подмигивающих грифов, весёлых птиц и смеющиеся лилии. Ему вспомнилась фраза, которую он слышал в гамбургском кукольном театре: «Так человек природой награждён: когда смешно, смеяться может он!» Здесь было всё наоборот: смеялись звери, а человек глядел на мир сурово и беспощадно.

Когда они спустились на первый этаж музея, Треч остановился побеседовать с директором, которому уже дали знать о посещении музея бароном. Тем временем Тим вышел через распахнутую высокую дверь на небольшой балкончик. Посмотрев вниз, он увидел под балконом маленькую девочку – она рисовала веточкой какие-то линии на площадке перед входом в музей, а потом выкладывала по ним узор из пёстрых камешков. Как видно, она только что побывала в том зале, где была выставлена мозаика, и теперь пыталась сама выложить картину мозаикой.

Тим стал следить за узором и заметил, что он постепенно превращается в лицо с иконы, только рот на этом лице не такой, как на иконах, а полукругом, концами кверху: это лицо улыбалось.

Задумчиво поглядев на свою картину, девочка положила зелёный камешек вместо глаза. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочил какой-то мальчишка, посмотрел, оттопырив губы, на её почти готовое творение и проехался по нему носком башмака. Лицо разбилось. Девочка с испугом взглянула на юного варвара, и из глаз её покатились крупные слёзы. Всхлипывая, она стала снова старательно собирать и укладывать камешки. Мальчишка стоял рядом с ней, засунув руки в карманы. Взгляд его выражал мужское презрение.

Тима охватило бешенство. Он хотел сбежать вниз и заступиться за девочку. Но как только обернулся, увидел барона: тот стоял за его спиной, вероятно тоже наблюдая за этой сценой.

– Не вмешивайтесь, господин Талер, – сказал он с улыбкой. – Конечно, весьма огорчительно, что этот мальчик так поступил. Но так уж повелось на земле. Так же варварски, как этот молодой человек растоптал картину, топчут грубые солдатские сапоги вдохновенные произведения искусства, а когда война позади, те же самые варвары с поджатыми губами отпускают средства на восстановление разрушенного. А зарабатываем на этом мы. Наша фирма реставрировала после окончания войны больше тридцати церквей в Македонии, и прибыль от этого составила около миллиона драхм.

Тим заученно пробормотал свою обычную фразу:

– Я приму это к сведению, барон. Но сейчас, – добавил он, – мне хотелось бы пойти пообедать.

– Отличная мысль! – рассмеялся Треч. – Я знаю здесь один превосходный ресторан под открытым небом.

И, не удостоив больше ни единым взглядом картины на стенах и детей на площадке у входа, барон зашагал к воротам музея, у которых стояла его машина. Тим молча последовал за ним.

Ресторан, к удивлению Тима, оказался совсем не таким шикарным, как те, в каких обычно любил обедать Треч. В саду, уставленном столиками, их почтительно приветствовали хозяин заведения, директор и старший кельнер. Барон говорил с ними по-гречески, а с Тимом – по-немецки. Знатных гостей провели к угловому столику, специально для них накрыли его белоснежной скатертью, поставили цветы, принесли из помещения подсобный маленький стол для посуды. Все посетители ресторана следили за этими приготовлениями с напряжённым вниманием. Некоторые шептались, украдкой указывая на Тима.

– Разве и здесь мой портрет напечатан в газетах? – шёпотом спросил Тим.

– О, разумеется, – ответил барон, не позаботившись даже о том, чтобы хоть немного понизить голос. – В Греции, господин Талер, ничему так не удивляются, как богатству, потому что страна эта очень бедна. Для таких, как мы, Греция – прямо рай. Даже в этом захудалом ресторанчике нам подадут воистину королевский обед. Я хочу сказать, что его, не колеблясь, можно было бы предложить самому королю. Здесь богатству оказывают королевские почести. Потому-то я так и люблю Грецию.

Треч, наверное, ещё долго бы разглагольствовал в том же духе, вызывая у Тима глухое раздражение, если бы не вошёл кельнер и не шепнул ему что-то на ухо.

– Меня вызывают к телефону! Мой любимый ресторан уже широко известен, – сказал он Тиму. – Извините!

Барон поднялся и последовал за кельнером в помещение.

Тим стал теперь наблюдать за столиком, стоявшим наискосок от его стола. Это был единственный столик, откуда на него не бросали назойливых любопытных взглядов. Он увидел там две семьи. Одна состояла из полной черноволосой мамаши с родинкой на щеке и двух дочек: младшей – лет пяти, и другой – года на два постарше; вторая семья играла возле стола в олеандровом кусте. Она состояла из большой серой мамы-кошки и трёх котят – двух чёрненьких и одного серого.

Мама– гречанка очень нервничала; мама-кошка —тоже. Когда младшая девочка влезла на клумбу, выпачкалась и потянула в рот листья, мама с родинкой наградила её сердитыми шлепками. С каждым новым шлепком малышка ревела всё безутешнее.

Мама– кошка вела себя точь-в-точь так же. Как только какой-нибудь из её котят приближался к ней или прыгал ей на хвост, она сердито фыркала. Один чёрный котёнок преследовал её особенно упорно. Вдруг он плаксиво мяукнул: она изо всех сил хлопнула его лапой по голове, правда спрятав при этом когти; тоже, можно сказать, отшлёпала. Котёнок опять попытался к ней приблизиться, и она снова шлёпнула его лапой. Мяуканье и детский рёв становились всё громче.

Тим отвёл наконец взгляд: он больше не мог смотреть на всё это. Как раз в эту минуту возвратился барон. И снова оказалось, что он наблюдал за той же сценой, что и Тим, и как бы угадал его мысли. Садясь на своё место за столиком, он сказал:

– Как видите, господин Талер, разница между человеком и зверем не так уж велика. Она, так сказать, едва уловима.

– Я уже знаю три совершенно различных мнения на этот счёт, – в некотором замешательстве ответил Тим. – В одной пьесе, которую я видел в гамбургском театре, говорилось, что смех отличает человека от зверя – ведь только человек умеет смеяться. Но на иконах в музее было всё наоборот: смеялись цветы и звери, а люди – никогда. А теперь, барон, вы мне говорите, что между человеком и зверем вообще нет никакой разницы.

– На свете нет таких простых вещей, чтобы их можно было исчерпать одной фразой, – ответил Треч. – А зачем нужен человеку смех, дорогой господин Талер, вообще никто точно не знает.

Тим вспомнил вдруг одно замечание Джонни и повторил его вслух, скорее для самого себя, но всё же достаточно громко, чтобы барон мог его расслышать:

– Смех – это внутренняя свобода.

На Треча эта фраза произвела совершенно неожиданное действие. Он затопал ногами и заорал:

– Это тебе сказал рулевой!

Тим посмотрел на него с удивлением, и вдруг он ясно понял, почему барон купил у него смех. Он понял и другое. Так вот чем нынешний барон Треч так сильно отличается от мрачного господина в клетчатом с ипподрома! Нынешний барон стал свободным человеком. И его привело в бешенство, что Тим разгадал его тайну.

Тем не менее барон, как всегда, тут же овладел собой и с обычной светскостью умело переменил тему разговора:

– Положение на масляном рынке, господин Талер, становится для нас угрожающим. Мне придётся завтра же с руководящими господами нашей фирмы обсудить необходимые срочные меры. Такие совещания обычно устраиваются в моём замке в Месопотамии, и я надеюсь, что вы не откажетесь меня туда сопровождать. То, с чем вам необходимо ещё ознакомиться в Афинах, мне придётся показать вам как-нибудь в другой раз.

– Как вам угодно, – ответил Тим с наигранным равнодушием. На самом же деле у него не было более страстного желания, чем увидеть месопотамский замок – таинственное убежище, где барон, словно паук в углу, плёл свою паутину.

Что касается самого Треча, то ему, как видно, совсем не хотелось покидать Афины. Когда принесли и поставили на стол заказанные блюда, он глубоко вздохнул:

– Вот и последняя наша трапеза в этой благословенной стране. Приятного аппетита!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛАБИРИНТ

Смех – не маргарин… Смехом не торгуют.

Селек Бай

21. ЗАМОК В МЕСОПОТАМИИ

Тим уже во второй раз летел в маленьком двухмоторном самолёте, принадлежащем фирме барона Треча. Они поднялись с аэродрома на рассвете, и ему едва удавалось отличать в окошке самолёта море от неба. И вдруг он увидел внизу, за темневшим вдали гористым островком, солнечный шар. Казалось, солнце вынырнуло из моря – так быстро оно взошло.

– Мы летим на восток, навстречу солнцу, – пояснил Треч, – в Афинах оно взойдёт немного позже. Мои подданные, в том числе и слуги в замке, поклоняются солнцу. Они называют его Эш Шемс.

Тим ничего не ответил – он молча смотрел вниз, на море: свинцово-серое, оно всё светлело и светлело, пока не стало бутылочно-зелёным.

Тим не боялся лететь по воздуху, но и не радовался полёту. Он даже не удивлялся. Тот, кто не умеет смеяться, не может и удивляться.

Барон объяснял ему теперь «положение на масляном рынке», которое было Тиму глубоко безразлично. Тем не менее он усвоил, что фирма перессорилась с большинством крупных молочных хозяйств и что какая-то другая фирма, объединившая предпринимателей Норвегии, Швеции, Дании, Германии и Голландии, поставляет на рынок более качественное и более дешёвое масло, чем фирма Треча. По этой-то причине они и летят сейчас в замок в Месопотамии. Там барон надеется «выяснить существо вопроса» и «принять необходимые меры». Два других господина тоже вылетели по направлению к замку: один из них, некий мистер Пенни, – из Лондона; другой, синьор ван дер Толен, – из Лиссабона.

Самолёт уже пролетел над Анатолийским плато, а барон всё ещё говорил о сортах масла и о ценах на масло. При этом он то и дело употреблял такие выражения, как «фронт сбыта», «завоевание потребителя», «подготовка наступления на рынок», словно был генералом, готовящимся выиграть крупную битву.

Когда барон сделал паузу, Тим сказал, чтобы принять какое-нибудь участие в разговоре:

– У нас дома всегда ели только маргарин.

– На маргарине не разживёшься. Хлеба с маслом, как говорится, из него не сделаешь, – буркнул барон.

– Почему? – возразил Тим. – Мы всегда его мазали на хлеб! У нас и жарили на нём, и пекли, и тушили овощи. Теперь барон стал слушать его внимательнее.

– Выходит, для вас маргарин был и смальцем, и постным маслом, и сливочным – так, что ли? Тим кивнул.

– Наверное, в одном только нашем переулке каждый день уходило не меньше бочки маргарина.

– Интересно, – пробормотал Треч. – Весьма интересно, господин Талер! Тактический манёвр с маргарином – переход в наступление, завоевание масляного рынка… Почти гениально!

Барон погрузился в размышления; казалось, он застыл в своём кресле.

Тим был рад, что барон оставил его в покое; он разглядывал в окошко самолёта проносившиеся под ним горы и долины, вершины и ущелья, и караваны ослов, двигавшиеся по горам из разных мест в одном направлении – очевидно, туда, где сегодня был базарный день. Лётчик, чтобы доставить удовольствие мальчику, старался лететь как можно ниже, и Тим мог довольно хорошо разглядеть погонщиков и погонщиц ослов. Правда, все лица представлялись ему с высоты одинаковыми светлыми кружочками – с, бородой и усами или без бороды и усов, – и ему приходилось судить о людях, проходивших внизу, только по их одеждам. А костюмы их были так непривычны для его взгляда, что и люди представлялись ему фантастическими персонажами, каких можно увидеть разве что в цирке. Но, конечно, это была сущая чепуха, потому что если бы проходившие внизу были причёсаны и одеты так, например, как жители его родного города, Тим не нашёл бы в них ничего необычного, пожалуй, кроме чуть более тёмной кожи. Но четырнадцатилетнему мальчику, так неожиданно очутившемуся в дальних странах, можно, пожалуй, и простить такое неверное представление о никогда не виданных народах. Впрочем, уже очень скоро Тиму пришлось убедиться, познакомившись с Селек Баем, что о новых знакомых и о других народах никогда не следует судить чересчур поспешно.

Этот Селек Бай выехал верхом из оливковой рощицы в ту самую минуту, когда самолёт приземлился на площадке, расположенной высоко в горах, и Тим самым первым спустился по трапу на землю. Треч приветствовал подъехавшего Селек Бая на арабском языке с изысканной любезностью. Низко поклонившись, он незаметно шепнул Тиму:

– Это самый крупный коммерсант среди солнцепоклонников и их глава. Он получил высшее образование в вашем родном городе. Сейчас начнёт говорить с нами по-немецки. Отвечайте ему почтительно и поклонитесь как можно ниже.

Селек Бай обратился к Тиму, приведя его этим в некоторое замешательство. Старик был одет в очень странный костюм; впрочем, отдельные части этого костюма Тим постепенно, кажется, начинал узнавать: рубашка, жилет, пиджак и что-то вроде длинного халата. Кроме того, цветной платок, повязанный вокруг живота, и, наконец, юбка, какие носят женщины, из-под которой выглядывали длинные шаровары. Всё это было замечательно ярких и красивых цветов, среди которых особенно выделялся оранжево-красный. На тёмном бородатом лице Селек Бая почти не было морщин. Из-под густых бровей внимательно глядели на Тима умные голубые глаза.

– Я полагаю, молодой человек, что вы и есть тот самый знаменитый наследник, о котором кричат все газеты, – сказал он по-немецки с удивительно хорошим произношением. – Приветствую вас и да благословит вас бог.

Старик поклонился, и Тим последовал его примеру. Его смятение возросло: ведь этот человек, пожелавший ему божьего благословения, был главой солнцепоклонников! Но Тим давно уже научился скрывать свои чувства. Он вежливо ответил Селек Баю:

– Я очень рад познакомиться с вами. Барон мне много о вас рассказывал. (Это было неправдой, но Тиму приходилось теперь часто слышать подобную вежливую ложь, и он научился ей подражать.)

Открытая коляска на высоких колёсах с парой лошадей в упряжке доставила их к замку.

Селек Бай сопровождал их всю дорогу верхом, беседуя с бароном по-арабски.

Когда коляска обогнула оливковую рощицу, их взглядам открылся замок, возвышающийся над отлогим склоном горы: чудовищное нагромождение из кирпичей с зубчатыми башенками по углам крыши и головами драконов, извергающими дождевую воду.

– Не думайте, пожалуйста, что это я сам выстроил такое страшилище, – обратился барон к Тиму. – Я купил эту штуку у одной взбалмошной английской леди исключительно потому, что мне люб этот уголок земли. Только парк здесь разбит по моему собственному плану.

Парк, спускавшийся террасами вниз по склону горы, был выдержан во французском стиле. Кусты и деревья, подстриженные в виде кеглей, шаров и многогранников, были рассажены, казалось, не без помощи циркуля и линейки – такими прямыми выглядели здесь аллеи, такими круглыми – площадки и клумбы. Каждая терраса отличалась от другой своим орнаментом. Все дорожки были посыпаны красным песком.

– Как вам нравится парк, господин Талер?

Эта оболваненная природа, растения, которые так безжалостно обкорнали, показались Тиму несчастной жертвой человеческой тупости, и он ответил:

– По-моему, это хорошо решённая арифметическая задача, барон! Барон рассмеялся:

– Вы выражаете своё неодобрение очень вежливо, господин Талер. Должен отметить, что вы отлично развиваетесь!

– Когда такой молодой человек говорит не то, что он думает, – это значит, что он развивается очень плохо, – вмешался в разговор Селек Бай, перегнувшись в седле в сторону коляски.

Он сказал это довольно громко, стараясь заглушить скрип колёс. Треч возразил ему что-то по-арабски, и, как показалось Тиму, довольно резко. Верховой ничего не ответил барону. Он только поглядел на мальчика долгим задумчивым взглядом. Вскоре он попрощался и, огибая холм, поскакал в сторону дальней горы.

Барон, посмотрев ему вслед, сказал:

– Золотая голова, только чересчур уж высокоморален. Он прочёл в заграничных газетах, что я выдал гроб пастуха Али за мой собственный, а сам, не долго думая, превратился в моего брата-близнеца. Конечно, он будет молчать, но за это требует, чтобы я в порядке покаяния выстроил для его единоверцев новый храм. И пожалуй, мне не остаётся ничего другого, как пойти на это.

– Если бы я мог, я бы сейчас рассмеялся, – серьёзно ответил Тим. Но вместо него рассмеялся барон. Он смеялся с переливами, с коротким счастливым, захлёбывающимся смешком в конце каждой рулады. И на этот раз Тима не угнетал его собственный смех. Он даже был рад, что теперь смех его всегда рядом с ним, так близко, что, кажется, протяни руку – и достанешь. Иногда ему даже думалось, что когда-нибудь он и в самом деле быстро протянет руку и схватит свой смех, – выпал бы только подходящий случай. Он не понимал, что это только так кажется. Тим решил сопровождать барона всегда и повсюду.

Коляска остановилась у подножия широкой лестницы, которая вела вверх от террасы к террасе, до самого замка. Отсюда, снизу, она казалась гигантской, почти бесконечной. Но что было в ней самое удивительное – это собаки: каменные фигуры собак, стоявшие на ступеньках по обе стороны лестницы. Словно оцепенев в своём каменном молчании, они глядели, вытаращив глаза, вниз, в долину. Здесь были, наверное, сотни собак самых разных пород: доберман-пинчеры, таксы, сеттеры, фокстерьеры, афганские борзые, шоу-шоу, спаниели, боксёры, шпицы и мопсы, – яркая цветная керамика. Получалось, что справа и слева, вдоль всей лестницы, вход в замок охраняет огромная пёстрая свора.

– Старая леди была большой любительницей собак, – пояснил барон. А Тим ответил:

– Да, это заметно.

Треч собирался было дать указание кучеру ехать по извилистой горной дороге, начинающейся слева от лестницы, как вдруг из-за керамического бульдога, стоящего примерно на середине лестницы, вышел какой-то человек и помахал им рукой.

– Это синьор ван дер Толен, – сказал Треч. – Давайте вылезем и поднимемся к нему. Мне хотелось бы ошарашить его моими планами насчёт маргарина. Вот он изумится!

Они вылезли из коляски, и барон чуть ли не бегом бросился вверх по ступенькам. Тим медленно подымался вслед за ним, внимательно разглядывая керамических собак. Его не интересовали разговоры о маргарине. Откуда ему было знать, какую важную роль сыграет маргарин в его жизни!