Текст книги "Антуанетта"

Вам, конечно, говорили, что ваша жена родом из семейства Косвеев, а мистер Мейсон ее отчим. Но вы, наверное, не знаете, что за люди были эти самые Косвеи! Злобные, противные рабовладельцы из поколения в поколение. На Ямайке их все терпеть не могут! И на этом прекрасном острове, где, я надеюсь, вы приятно и с пользой проведете немало времени, их тоже не больно жалуют. Но, разумеется, вам не следует огорчаться из-за этого. Впрочем, их злобность не самое худшее. В этом семействе живет безумие – и передается по наследству. Старый Косвей умер, предварительно сойдя с ума, как в свое время и его отец.

Вы, естественно, зададитесь вопросами – во-первых, какие у меня могут быть на этот счет доказательства, и во-вторых, почему я, собственно, сую нос в ваши дела. Отвечаю. Я брат вашей жены. Сводный брат – у нас один отец, но разные матери. Наш папаша был бессовестный человек, и из всех его побочных отпрысков я самый нищий и самый несчастный.

Моя мать умерла, когда я был еще совсем маленьким. Меня воспитывала крестная. Старик давал на меня кое-какие деньги, хотя вовсе не любил меня. Нет, старый дьявол не питал ко мне теплых чувств. Когда я подрос, то понял это и часто думал: «Ничего, ничего. Погодите, мой час еще настанет». Можете навести справки у людей постарше, сэр, кое-кто прекрасно помнит его безобразия.

Когда умерла его первая супруга, старик быстро женился на другой. На молоденькой девице с острова Мартиника. Но ему уже было не до этого. С утра до ночи он был пьян. Пьян, как не знаю кто. И он допился до белой горячки. Умер в бреду, ругательски ругаясь и богохульствуя.

А потом наступило славное Освобождение! А с ним начались неприятности кое у кого из сильных и богатых. Никто не захотел ишачить на женщину с двумя детьми, и ее поместье Кулибри быстро пришло в упадок, как это случается тут повсюду, когда люди перестают работать до седьмого пота. У нее не было ни денег, ни друзей, потому как французы и англичане в этих местах ладят не лучше, чем кошка с собакой. Так повелось издавна. Убивай, стреляй, делай что хочешь…

С ней жили только женщина Кристофина с Мартиники и старик по имени Годфри, который был слишком глуп, чтобы понимать, что творится вокруг. Такая вот компания. Ну а та молодая женщина, миссис Косвей, была слишком испорчена и никчемна, чтобы как-то исправить положение дел. Она не в состоянии была рукой пошевелить, чтобы как-то себе помочь, и в общем скоро из нее полезло то безумие, которое живет во всех этих белых креолах и креолках. Короче, она замкнулась в своем поместье, ни с кем не виделась и не разговаривала. Если не верите, спросите у людей. А ее дочка Антуанетта, как только начала ходить, вообще пряталась, если видела кого-то чужого.

Мы все думали, что еще немного, и эта женщина сгинет в бездне – finis batt'e, как говорят у нас, что по-английски означает «конец сражению». Но нет, она еще раз выходит замуж. За богатого англичанина мистера Мейсона. Тут я мог бы много чего порассказать, но уж лучше промолчу. Говорят, он любил ее так, что, пожелай она мир на тарелочке, она бы его получила. Но все без толку!

Она становится все безумнее и безумнее, и в конце концов приходится держать ее под замком, потому как она пыталась убить собственного мужа. Впрочем, не из одного лишь безумия, но и по вредности характера.

Вот вам, сэр, мамаша вашей супруги. Вот вам ее папаша. Я уехал с Ямайки и не знаю, что стало с этой безумной женщиной. Одни говорят, что она умерла, другие это отрицают. Но мистер Мейсон очень привязался к этой самой Антуанетте и, когда умер, оставил ей по завещанию половину своих денег. Ну а я живу то здесь, то там, надеясь, что где-нибудь что-нибудь да перепадет. Потом вот оказалось, что возле Резни продается дом – очень дешево. И я его взял и купил. Новости доходят и до здешней глуши, и в один прекрасный день я узнал, что мистер Мейсон умер, а его семья решила выдать Антуанетту за молодого англичанина, который ничего про нее толком не знает. Тут я понял, что мой святой долг предупредить этого ничего не ведающего джентльмена: у нее плохая кровь – и по отцу, и по матери. Но они белые, а я цветной. Они богатые, а я бедный. Пока я думаю, что к чему, они все обставляют в два счета, благо вы еще толком не оправились от лихорадки и не можете ничего толком порасспросить. Верно это или нет, вы можете судить сами.

Затем вы появляетесь на этом острове, и мне становится понятно, какое бремя возложил на мои плечи Господь. И все же я колеблюсь, говорить правду или не стоит.

Говорят, вы молоды, красивы и добры к окружающим. Но еще я слышал, что ваша жена молода и хороша собой, как и ее мать, и что она вас просто околдовала. Она прямо-таки вошла вам в плоть и кровь. Она с вами ночью и днем. Но вы, достопочтенный джентльмен, знаете, что для настоящего брака этого мало. Это все недолговечно. Старый Мейсон тоже был околдован ее матерью, но глядите, что из этого вышло! Сэр, надеюсь, я предупредил вас вовремя, чтобы вы решали, что к чему.

Сэр, пожалуйста, не сочтите, что я все это сочинил. Зачем мне это нужно? Когда я уехал с Ямайки, то умел немного читать, писать и знал еще правила арифметики. Один добрый человек на Барбадосе стал учить меня. Он давал мне книги и велел читать Библию каждый день, и я узнал много всякой премудрости без труда. Он удивлялся, какой я способный. И все равно я человек невежественный. Но я не придумывал в этой истории ничего. Тут все святая истина.

Я сижу у окна, и мимо меня пролетают разные слова. С Божьей помощью я ловлю некоторые из них.

На это письмо я потратил неделю времени. Я не спал ночами, все думал, как лучше выразиться. Но теперь надо заканчивать и избавиться от бремени.

Вы мне по-прежнему не верите? Тогда задайте этому дьяволу Ричарду Мейсону три вопроса, и пусть он обязательно на них ответит.

Первое: правда ли, что мать вашей жены заперли на замок, потому как она была сумасшедшая? Уж не знаю, жива она сейчас или нет.

Второе. Верно ли, что брат вашей жены был идиот с рождения и Господь смилостивился над ним и забрал его к себе?

Третье: пойдет ли ваша супруга по той же дорожке, что и ее мамаша?

Ричард Мейсон, конечно, большой хитрец и сразу начнет плести вам разные истории – а попросту врать – о том, что происходило в Кулибри. Но вы его не очень-то слушайте, а сразу спрашивайте: да или нет?

Если он станет отмалчиваться, расспросите других людей: многие видят, как с вами обошлась эта семейка, и очень вам сочувствуют.

Прошу вас, сэр, навестите меня. Я смогу рассказать вам кое-что еще. Но у меня сохнет рука, болит голова и разрывается сердце оттого, что я доставляю вам такое огорчение. Деньги – вещь хорошая, но это дорогая цена за безумную женщину на супружеском ложе. Безумную, а может, и еще чего похуже!

Я заканчиваю письмо одной просьбой. Поскорее навестите меня.

Ваш покорный слуга

Дэниэл Косвей.

Спросите Амелию. Она знает, где я живу, и знает меня. Она ведь здешняя».

Я аккуратно сложил письмо и положил во внутренний карман. Я не удивился. Скорее даже я ждал чего-то подобного. Какое-то время я сидел и слушал, как шумит река. Наконец я поднялся. Солнце уже припекало изо всех сил. Я почувствовал, как ноги у меня сделались деревянными. Я никак не мог заставить себя осмыслить все это. Когда я проходил мимо орхидеи, усыпанной золотисто-коричневыми продолговатыми цветами, один цветок коснулся моей щеки. Я вспомнил, как однажды сорвал одну такую орхидею для Антуанетты. «Ты сама, как орхидея», – сказал я ей тогда. Сейчас я тоже сорвал цветок, бросил его на землю и раздавил каблуком. Тут я наконец пришел в себя, прислонился к дереву и произнес вслух:

– Что за жара сегодня! Просто невыносимо! Когда я увидел издалека дом, то пошел бесшумно.

Вокруг не было ни души. Дверь кухни была открыта. Усадьба словно вымерла. Я поднялся по ступенькам, прошел по веранде и, услышав голоса, остановился у двери в комнату Антуанетты. В зеркале я видел Антуанетту в кровати и Амелию, которая подметала пол.

– Быстро заканчивай, – говорила Антуанетта, – и пойди скажи Кристофине, что я хочу ее видеть.

Амелия положила обе руки на палку от метлы и сказала:

– Кристофина уходит.

– Уходит? – переспросила Антуанетта.

– Да, уходит, – подтвердила Амелия. – Кристофине не нравится этот прелестный медовый месяц. – Обернувшись, она увидела меня и продолжала: – Ваш муж за дверью. У него такой вид, будто он увидел зомби. Видать, и ему не нравится этот очаровательный медовый месяц.

Антуанетта выпрыгнула из кровати и залепила ей пощечину.

– Ты ударила меня, белая тараканша! – крикнула Амелия. – Сейчас ты получишь сдачи!

И она ударила Антуанетту.

Антуанетта ухватила ее за волосы. Амелия, оскалив зубы, попыталась укусить руку хозяйки.

– Антуанетта, я тебя умоляю, – сказал я с порога. Антуанетта обернулась. Она страшно побледнела.

Амелия уткнула лицо в ладони, притворяясь, что плачет. Но я видел, что она внимательно следит за нами сквозь пальцы.

– Уйди, девочка, – сказал я ей.

– Ты называешь ее девочкой, – вскипела Антуанетта, – хотя она постарше дьявола! И куда более злобная!

– Пришли сюда Кристофину, – велел я Амелии.

– Да, хозяин, слушаюсь, хозяин, – тихо отвечала Амелия, потупив глазки. Но как только она вышла из комнаты, то сразу же принялась распевать:

Белая тараканша выскочила замуж.

Белая тараканша выскочила замуж.

Белая тараканша жениха купила.

Белая тараканша жениха купила.

Антуанетта сделала несколько шагов в сторону двери. Она пошатывалась, я попытался помочь ей, но она оттолкнула меня и села на кровать. Затем взяла простыню и потянула. Когда материя не поддалась, она издала какой-то шипящий звук. Затем взяла с круглого столика ножницы и разрезала простыню пополам, а затем стала нарезать каждую из половинок на полосы.

Шум разрезаемой материи помешал мне услышать, как вошла Кристофина, но Антуанетта сразу ее заметила.

– Ты что, уходишь? – спросила она Кристофину.

– Да, – отозвалась та.

– А что будет со мной?

– Встань и оденься, прежде всего. Чтобы жить в этом жутком мире, женщине нужна большая отвага.

Сама она сегодня надела простое хлопчатобумажное платье и сняла свои золотые серьги.

– Я и так натерпелась на своем веку достаточно, – продолжала Кристофина. – Теперь я имею право отдохнуть. У меня есть дом, который я получила от твоей матери, есть огород и есть сын, который может его обрабатывать. Он, конечно, лентяй, но я все-таки заставляю его кое-что делать. Да и молодому хозяину я не больно-то нравлюсь, а он, признаться, мне. Если я останусь, то от этого в доме начнутся ненужные раздоры.

– Если тебе здесь плохо, тогда, конечно, отправляйся восвояси, – сказала Антуанетта.

В комнату вошла Амелия с двумя кувшинами воды. Она искоса поглядела на меня и улыбнулась. Кристофина заметила это и мягко сказала:

– Амелия! Если ты еще раз так улыбнешься, то я тебе задам по первое число. Ты меня слышишь? Отвечай!

– Слышу, Кристофина, – отозвалась Амелия. Вид у нее сделался испуганный.

– И еще у тебя после этого так заболит живот, как никогда еще не болел. Ты потом будешь лежать в лежку. А может, и вовсе не встанешь. Ты слышишь, что я тебе говорю?

– Да, Кристофина, – отозвалась Амелия и тихо выскользнула из комнаты.

– Нелепое, бессмысленное существо, презрительно фыркнула Кристофина. – Ползает, как сороконожка или гусеница.

Она поцеловала Антуанетту в щеку, потом посмотрела на меня, пробормотала что-то на патуа и вышла.

– Ты слышал, что пела эта девчонка? – осведомилась Антуанетта.

– Я не всегда понимаю, что они там поют и говорят, – сказал я, подумав, что вообще плохо соображаю, что творится вокруг.

– Она пела песню о белой тараканше. То есть обо мне. Так они называют всех нас – тараканами, хотя мы поселились здесь еще до того, как их собственные родичи продали их в рабство. Ну а англичанки называют нас белыми ниггерами. Там что я порой не могу взять в толк, кто я такая, откуда я, где моя родина и вообще зачем появилась на этом свете. А теперь, пожалуйста, уходи. Кристофина права. Мне надо одеться.

Спустя полчаса я снова постучал в дверь комнаты Антуанетты. Ответа не последовало, и я попросил Батиста принести мне что-нибудь поесть. Он сидел под апельсиновым деревом возле веранды.

Еду он подал мне с таким скорбным выражением, что я удивился, до чего же уязвимы эти люди. Сколько же мне было лет, когда я научился скрывать свои чувства? Очень мало. В шестилетнем, а может, в пятилетнем возрасте я умел уже неплохо владеть собой.

Мне объяснили, что это необходимо, и я быстро с этим согласился и никогда не ставил под сомнение справедливость такого отношения к жизни. Если эти горы так действуют на меня, если из-за них так меняются выражение лица Батиста и глаза Антуанетты, то они – нечто ошибочное, мелодраматическое, ненастоящее. Как говорила Антуанетта про Англию? Ненастоящая, похожая на сон…

Ромовый пунш, который принес мне Батист, оказался слишком крепок, и «когда я поел, мне захотелось спать, почему бы и нет?» подумал я. Сейчас как раз самое время поспать. В эти часы засыпает все: собаки, куры, петухи. Даже река замедляет свой бег.

Я проснулся, вспомнил об Антуанетте, открыл дверь в ее комнату, но увидел, что и она спит. Она лежала неподвижно, повернувшись ко мне спиной. Я выглянул из окна. Вокруг стояла полная, мертвая тишина. Я был бы рад услышать лай собаки, звук пилы, но нет. Тишина. Неподвижность. Жара. Было без пяти минут три.

Я вышел из дома и направился по той самой тропинке, что была видна из моего окна. Похоже, ночью прошел очень сильный ливень, поскольку красная глина превратилась в грязь. Я миновал небольшую плантацию кофейных деревьев, потом странные кусты гуавы. Я шел и вспоминал отцовское лицо с тонкими губами, круглые, самодовольные глаза брата. Они-то знали. И этот глупец Ричард тоже знал. И эта девица с непроницаемой улыбкой. Они все знали.

Я ускорил шаг, потом остановился, потому что изменилось освещение. Теперь свет был какой-то зеленый. Я оказался в лесу. Тут уж невозможно ошибиться – в здешних лесах есть нечто зловещее. Тропинка сильно заросла, но все же по ней еще можно было идти. Я двинулся дальше, не глядя на высокие деревья справа и слева от меня. Однажды я чуть не споткнулся об упавший ствол, по которому ползали белые муравьи. Как же все-таки узнать правду, думал я, но ничего придумать не мог. Никто не мог сказать мне правду. Ни отец, ни Ричард Мейсон и уж, конечно, ни та, на которой я женился. Я вдруг остановился. Я был убежден, что за мной кто-то следит, и потому оглянулся через плечо. Ничего, кроме деревьев и зеленого света. Тропинка все еще угадывалась среди деревьев, и я двинулся дальше, теперь уже глядя по сторонам и назад. Потому-то вскоре я наткнулся на камень и чуть было не полетел на землю. Как оказалось, я споткнулся не о случайный валун, но о булыжник, которым когда-то мостили дорогу. Значит, через этот лес вела мощеная дорога? Вскоре я вышел на большую поляну. Там я увидел руины – некогда тут стоял каменный дом. Вокруг останков дома я увидел деревья небывалой высоты. У одной из разрушившихся стен росло дикое апельсиновое дерево с темными листьями и усыпанное плодами. Красиво, подумал я. Красиво и спокойно. Так безмятежно, что здесь глупо о чем-то размышлять, строить планы. Мысли как-то выветрились из головы. Под апельсиновым деревом я заметил маленькие охапки цветов, перевязанные стеблями травы.

Не знаю, сколько времени прошло, пока я находился на этой поляне, но внезапно я почувствовал, что становится прохладнее. Изменилось освещение, удлинились тени. Пора возвращаться, пока не стемнело, подумал я. Затем я увидел маленькую девочку. На голове у нее была большая корзинка. Наши взгляды встретились, и, к моему изумлению, она взвизгнула, подняла вверх руки и пустилась бежать. Корзинка упала на землю. Я крикнул ей вслед, но она еще раз взвизгнула и припустилась быстрее. Она бежала и испускала испуганные вопли. Затем она скрылась из вида. Я подумал, что, наверное, до тропинки несколько минут хода, но я шел и шел, и ползучие побеги цепляли меня за ноги, а деревья смыкались над моей головой. Я решил вернуться на поляну и снова попытать счастья, но результат оказался тот же самый. Начало смеркаться.

Я не стал утешать себя тем, что находился, в сущности, не так уж далеко от дома. Вокруг сгущались потемки, и меня окружали эти враждебные деревья. Я не знал дороги и боялся, и потому, когда услышал за спиной шаги и оклик, даже не ответил. Шаги стали приближаться. Меня снова окликнули, на сей раз уже с близкого расстояния. Тогда я решил все-таки отозваться. Это был Батист. Поначалу я его не узнал. Он был в холщовых синих брюках, закатанных выше колен, и перепоясан широким поясом с узором. В руке у него был широкий острый нож, сверкнувший в остатках света дня. Увидев меня, он и не подумал улыбнуться.

– Мы искали вас. Давно, – сказал он.

– Я заблудился.

Он что-то проворчал в ответ, а потом двинулся вперед, быстрым ловким движением обрубая очередную ветку или лиану, мешавшую проходу.

– Здесь раньше была дорога, – сказал я. – Куда же она вела?

– Нет дороги, – сказал он.

– Но я сам ее видел. Она даже была вымощена, как это делали французы на островах, когда прокладывали дороги.

– Нет дороги, – повторил Батист.

– А кто жил в том каменном доме?

– Говорят, священник. Отец Лильевр. Он жил там давно-давно.

– Я видел девочку, – продолжал я. – Она шла мимо и очень испугалась, когда увидела меня? В этих местах есть что-нибудь особенное?

Батист пожал плечами.

– Может, тут, по их понятиям, обитают духи, зомби? – продолжал я допрос.

– Ничего не знаю, все глупости, – стоял на своем Батист.

– Но все-таки здесь раньше была дорога?

– Нет дороги, – упрямо повторил он.

Уже совсем стемнело, когда мы опять вышли на глинистую тропинку. Батист замедлил шаг, обернулся и улыбнулся мне. Мне показалось, что он снова надел маску услужливости поверх выражения свирепой укоризны, которое бросилось мне в глаза.

– Ты не любишь бывать в лесу в темноте? – спросил я.

Батист не ответил, но вместо этого показал на огонек в доме и сказал:

– Мисс Антуанетта боялась, что с вами случится беда. Я уже давно вас ищу.

Когда мы дошли до дома, я почувствовал сильную усталость.

– У вас такой вид, словно вы заболели лихорадкой, – сказал Батист.

– Она уже у меня была, – буркнул я.

– Лихорадка бывает по многу раз.

На веранде было пусто, а в доме тихо. Мы стояли на тропинке, смотрели на дом, потом Батист сказал:

– Пришлю к вам девочку, хозяин.

Хильда принесла мне миску супа и фруктов. Я попытался открыть дверь в комнату Антуанетты, но она была заперта на засов и в ней было темно. Хильда нервно хихикнула.

Я сказал, что не голоден, и попросил ее принести мне графин с ромом и стакан. Я сделал глоток, потом вернулся к книге, которую недавно взял читать: «Сверкающая корона островов».

– «Зомби – это мертвец, который кажется живым, или живой человек, который вдруг кажется мертвецом. Зомби также – дух места, обычно злой дух, но его можно умилостивить жертвоприношениями и дарами цветов и фруктов. – Я вспомнил букетики цветов у развалин дома священника. Затем стал читать дальше: – Их голос – вой ветра, их гнев – шторм на море. Так, по крайней мере мне рассказывали, но я заметил, что негры, как правило, отказываются обсуждать магию черную, в которую верят. Эта магия на Гаити называется водуизмом, на других островах – обеа, в Латинской Америке как-то еще. Если вы проявляете настойчивость, то негры начинают рассказывать вам сущие небылицы. Белые же, хотя и сами верят в эту магию, склонны во всеуслышание отрицать это, называя водуизм и все прочее чистой ерундой. Внезапные кончины обычно приписываются действию таинственного яда, который не оставляет никаких следов и известен только неграм. Ситуация еще больше осложняется…»

Я не подняла головы, хотя увидела его лицо в окне. Я ехала, стараясь ни о чем не думать, и оказалась у скал, которые называются здесь Мун-Мор, то есть Мертвые. При их виде Престон вдруг стал артачиться. Говорят, лошади всегда так себя ведут, завидев эти скалы. Стало сильно припекать, и я порядком устала, когда наконец оказалась у тропинки, которая вела к домику Кристофины, состоявшему из двух комнат. Его крыша была не из тростника, а из дранки. Кристофина сидела на ящике под манговым деревом и курила белую глиняную трубку. Услышав шаги, она крикнула:

– Это ты, Антуанетта? Почему так рано?

– Я хотела видеть тебя, – сказала я.

Она помогла мне разнуздать Престона и отвела его к ручью, который бежал совсем рядом. Престон пил так, словно умирал от жажды. Затем он помотал головой и фыркнул, отчего из ноздрей у него брызнула вода. Мы оставили его пастись на лужайке, а сами вернулись к манговому дереву. Кристофина села на один ящик, а другой пододвинула мне, но я присела на корточки рядом с ней и коснулась рукой тонкого серебряного браслета, который она всегда носила.

– От тебя пахнет все так же, – заметила я.

– Ты проделала такой путь, чтобы сказать мне это? – удивилась Кристофина. Ее платья всегда пахли чистой материей, выстиранной, накрахмаленной и отутюженной. Сколько раз там, в Кулибри, я наблюдала, как она стоит в реке по колено в воде, подоткнув юбку, и стирает свои платья и рубашки, а затем колотит ими по камням. Иногда рядом с ней трудились и другие женщины и тоже колотили мокрыми, скрученными в жгут платьями по камням. Веселый, живой шум. Потом они расстилали свежевыстиранные вещи на траве сушиться на солнышке, устало вытирали лбы и начинали весело переговариваться и смеяться. Мне так нравился этот запах, но он его не любил…

Я глядела на темно-синее небо, видневшееся между зеленых манговых листьев, и думала: «Вот мой дом, вот где мне хотелось бы жить». Потом я подумала: «Какое высокое красивое дерево. Но не слишком ли оно высокое – приносит ли оно плоды?» Потом мне захотелось оказаться одной в своей кровати с мягкой периной и тонкими простынями, и лежать, лежать, слушать… Наконец я сказала:

– Кристофина, он не любит меня. Мне кажется, что он даже меня ненавидит. Теперь он всегда спит у себя, и все слуги об этом знают. Стоит мне рассердиться, он перестает со мной говорить, и глаза его делаются полны презрения. Иногда он не говорит со мной часами, и я больше так не могу. Что мне делать? Вначале он был совсем не такой…

Перед домом росли кусты гибискуса с розовыми и алыми цветами. Кристофина снова закурила трубку и. ничего не ответила.

– Скажи хоть что-нибудь, – попросила я. Она выпустила клуб дыма и сказала:

– Ты задаешь мне тяжелый вопрос, и я могу дать тебе тяжелый ответ. Собирайся и уезжай.

– Куда мне ехать? В какое-то незнакомое место, где я никогда больше не увижу его? Нет, не хочу. А то не только слуги, но вообще все начнут надо мной смеяться.

– Если ты уедешь, то смеяться будут не над тобой, а над ним.

– Нет, все равно не хочу.

– Зачем же тогда ты спрашиваешь моего совета, если на мой совет говоришь сразу «нет»? Зачем же тогда ты приехала сюда? Я говорю тебе правду, а ты отвечаешь: нет, это не так.

– Но разве у меня не может быть какого-нибудь другого выход?

Кристофина угрюмо посмотрела на меня и сказала:

– Если мужчина тебя не любит, чем больше ты будешь его любить, тем больше он будет тебя ненавидеть. Так уж устроены все мужчины. Если ты их любишь, они обращаются с тобой хуже некуда, если ты их не любишь, они сходят по тебе с ума. Я слышала о тебе и твоем муже, – добавила она.

– Но как я могу его бросить? Он как-никак мой муж!

Кристофина плюнула через плечо и сказала:

– Женщины все дуры, какой бы у них ни был цвет кожи. У меня было трое детей – и у каждого другой отец. У них разные отцы – у меня нет мужа. И слава Богу. Я держу при себе свои денежки и не отдаю их какому-нибудь негодяю!

– Но когда и куда мне уезжать?

– Господи Боже мой! Белая девушка, а глупее всех остальных! Мужчина плохо с тобой обращается? Собирайся и уходи. Он еще бросится за тобой вдогонку – будет просить прощения.

– Он не бросится за мной вдогонку. И пойми, я больше не богата. У меня нет своих денег. Все, что у меня было, теперь принадлежит ему.

– Это еще что за новости? – удивленно спросила меня Кристофина.

– Таков английский закон.

– Закон! – фыркнула она. – Это не закон, а фокусы мальчишки Мейсона. Это его дело рук. Он хуже, чем дьявол, и рано или поздно будет гореть в аду. Ладно, слушай меня. Вот что надо сделать. Скажи мужу, что ты плохо себя чувствуешь и хочешь съездить на Мартинику к родственникам. Пусть даст тебе немного из твоих же денег. Он не такой уж скупой, он даст. Уедешь и не возвращайся. Проси еще денег. Он снова тебе пришлет. В конце концов ему надоест жить одному, он поедет узнать, как ты там живешь без него. А когда увидит, что ты толстая и веселая, то захочет, чтобы непременно вернулась к нему. Все мужчины такие. Не оставайся больше в этом старом доме. Уезжай из него поскорее, мой совет.

– Думаешь, я должна его бросить?

– Ты спрашиваешь, я отвечаю.

– Да, – сказала я. – Пожалуй, ты права. Только зачем же ехать на Мартинику? Путешествовать так путешествовать. Я хочу посмотреть Англию. Я даже знаю, где взять денег. А у него я брать не стану. Если уж уезжать, так подальше.

Слишком долго я страдала, размышляла я про себя. Так жить нельзя. Страдания могут просто погубить. Нет, когда я стану жить в Англии, я превращусь в совершенно иную женщину – и жизнь моя изменится. Англия – розовое пятно в географическом атласе, но на следующей странице теснятся тяжелые слова. Экспорт: уголь, шерсть, железо. Потом импорт, потом «Основные черты жителей». Имена и названия. Эссекс. Челмсфорд-на-Челмере. Йоркширские и линкольнширские нагорья. Нагорья? Что это такое? И чем отличаются от гор? Больше или меньше наших? Прохладное короткое лето, свежая зелень, сочная листва. Поля пшеницы – похожи на наши плантации сахарного тростника, только золотистого цвета и пониже. Потом лето кончается, листья облетают, падает снег. Белые перышки. Или мелкие клочки бумаги. Говорят, мороз чертит узоры на окнах. Кажется, я знаю больше, чем думала. Я знаю этот дом, где мне будет холодно и неуютно, знаю кровать с красным балдахином, я спала в ней уже не раз, но давно. Как давно? В этой кровати я досмотрю до конца свой сон. Но мой сон не имел никакого отношения к Англии, и не надо думать о холоде. Лучше вспомнить блеск канделябров, люстр. Вспомнить лебедей, розы и снег, снег…

– Англия? – спрашивает меня Кристофина. – Думаешь, есть такое место на земле?

– Зачем ты спрашиваешь? Ты прекрасно знаешь, что Англия существует.

– Откуда мне знать? Я там никогда не была.

– Значит, ты не веришь, что есть страна, которая называется Англия?

Кристофина заморгала и быстро ответила:

– Я не говорила, что не верю. Я говорила, что не знаю. Я знаю только то, что вижу собственными глазами, а Англию никогда не видела. И еще я хочу спросить: действительно ли это место такое, каким его описывают? Одни говорят одно, другие – другое. Я слышала, там люди замерзают до смерти. И англичане такие все хитрые, что в два счета тебя облапошат и денежки отберут. Только что кошелек был в кармане и – бац! – нету. Ну, скажи на милость, зачем тебе ехать в эту холодную жульническую страну? Если она вообще существует!

Я смотрела на Кристофину и думала: «Ну, откуда ей знать, как мне лучше поступить? Что понимает эта невежественная, старая, упрямая негритянка, которая даже не знает, есть Англия или нет». Кристофина же выколотила трубку и посмотрела на меня ровным взглядом.

– Кристофина, – сказала я. – Возможно, я поступлю так, как ты мне советуешь. Но только не сейчас. – Ну а теперь, подумала я, надо сказать ей то, ради чего я приехала. – Ты ведь поняла, что мне надо, как только меня увидела. А сейчас ты и подавно знаешь, в чем дело. Скажи, я права? – голос мой стал высоким и звонким.

– Успокойся, – сказала Кристофина. – Если мужчина не любит, я не могу заставить его полюбить.

– Можешь, я знаю. Можешь. Потому-то я к тебе и приехала. Ты можешь заставить человека и полюбить, и возненавидеть. И даже умереть…

Кристофина запрокинула голову и громко засмеялась. Но она вообще никогда не смеется громко – и чего она тут нашла смешного?

– Значит, ты веришь во все эти истории про обеа? Это все глупости и ерунда. И кроме того, это не для веке. Когда туда суют нос веке, приходит беда.

– Ты должна мне помочь, – твердила я. – Ты должна…

– Замолчи. Вот-вот ко мне приедет мой сын Джо-Джо. Если он увидит твои слезы, то расскажет всем вокруг.

– Я успокоюсь. Я не буду плакать. Но, Кристофина! Если бы он, мой муж… пришел ко мне ночью хотя бы раз, я бы сделала так, что он снова меня полюбит.

– Нет, нет.

– Да, Кристофина…

– Ты говоришь чушь. Даже если я сделаю так, что он придет в твою постель, я не смогу заставить его любить тебя. Он только еще сильнее возненавидит тебя.

– Нет… не возненавидит. По крайней мере не возненавидит сильнее, чем сейчас. Я слышу, как по ночам он ходит взад-вперед по веранде… Взад-вперед. Проходит мимо моей двери и говорит: «Спокойной ночи, Берта». Теперь он никогда не зовет меня Антуанеттой. Он узнал, что так звали мою мать. «Надеюсь, ты хорошо уснешь, Берта». Ужас! Но без него я сплю так плохо. И все время вижу какие-то сны…

– Нет, я не хочу встревать…

Тогда я стукнула кулаком по камню и заставила себя говорить спокойнее.

– Нет, не надо обманывать себя надеждой уехать – на Мартинику, в Англию или куда-то еще. Он никогда не даст мне денег и страшно рассердится, если я их попрошу. Если я брошу его, то возникнет скандал, а он ненавидит скандалы. Даже если мне удастся уехать – хотя я понятия не имею, как это сделать, – он все равно заставит меня вернуться. И Ричард тоже окажется на его стороне. Как и все остальные. Нет, уехать с этого острова невозможно. Нельзя уехать от этого человека. Какие доводы я смогу привести, чтобы они прозвучали убедительно?

Кристофина опустила голову, и я увидела, что она сильно постарела. «Боже мой, – подумала я, – не старей, пожалуйста, Кристофина. Ты одна у меня на всем белом свете, не бросай меня, не поддавайся старости!»

– Твой муж действительно любит деньги, – сказала Кристофина. – Это ясно как Божий день. Деньгам радуются многие, но для этого человека они застилают белый свет. Кроме них, он не видит ничего.

– Помоги же мне!

– Послушай, doudou che'. Очень многие говорят плохо о твоей матери и о тебе. Я это знаю. Мне известно, кто и что говорит. Этот человек не такой уж плохой, хоть и очень любит деньги. Но он слышит много всякой всячины и не знает, чему верить, чему нет. Потому он держится особняком. Я не доверяю тем, кто тебя окружает. Ни здесь, ни на Ямайке.