Текст книги "Синдром Фауста"

ЧАРЛИ

В последнее время Селеста стала есть слишком много соленого и острого.

– Это очень вредно, – заметил я глубокомысленно.

Она посмотрела на меня сверху вниз. В настороженной латиноамериканской зелени ее глаз сверкнул пламенный язычок неприятного сюрприза. Но тревога оказалась ложной. Ничего не произошло.

А на следующий вечер, когда Селеста была на занятиях в колледже, мне позвонила Абби. Удар был нанесен сразу и в самое болезненное место. Она в этом плане – боксер-профессионал. При этом еще и любуется самой собой.

– Селеста беременна.

– Что? – ошарашенно спросил я. – Ты шутишь?!

– Не очень, – хмыкнула Абби. – Уже больше двух месяцев.

В ее голосе я не уловил даже тени колебания. Ощущение было головокружительным. Так, наверное, чувствует себя будущий астронавт, впервые попавший в сурдокамеру. Пищеварительный тракт действует в обратном направлении. Еще немного, и ты выложишь все назад, не сходя с места.

– Почему она не сказала мне это сама? – выдавил я хрипло.

– Скорей всего, хотела тебя унизить…

Я готов был себя убить: как это я, опытный врач, и проморгал?! Только потом вспомнил, что нескольких месяцев она пудрила мне мозги со сроками месячных. Значит – врала!..

Не хватало мне только в шестьдесят два года стать новоиспеченным папашей! От одной лишь этой мысли у меня высохло во рту и запершило в горле. Будь здесь Руди, мы обдумали бы это вдвоем, но он в Нью-Йорке. Нежится с малолетками…

Впервые я встретил Селесту лет десять назад. Она тогда мыла парадные. И в моем доме тоже. Оказалось – бежала с Кубы, Встречаясь на лестнице, мы перебрасывались с ней шуточками. По-английски она тогда говорила довольно скованно.

Вначале я предложил ей убирать у себя в квартире. Потом – пару раз в неделю готовить. Она тут же согласилась. Делала все это Селеста безмолвно и рьяно. Я стал замечать, что, когда она со мной разговаривает, ее непроницаемые зеленые глаза начинают светиться, а на губах появляется улыбка. Довольно долго для меня это оставалось игрой. Такое не может не понравиться любому мужику. Как-то утром я пораньше уехал в клинику. Мне кое-что надо было сделать. А моя очередная пассия все еще продолжала нежиться в постели. Открыв своим ключом дверь, Селеста устроила ей скандал. «Эй ты, лахудра! Больше не смей здесь появляться! Я – моложе, красивей и могу трахаться в десять раз лучше!» Селеста стояла, уперев руки в бока, с пылесосом в руках, и еще специально приоткрыла входную дверь. По-видимому, чтобы любой, кто находился в парадной, мог это слышать.

Взбешенная таким поворотом, капризная Афродита вызвонила меня. А я… я еле сдержался, чтобы не расхохотаться в ответ на поток ее женской ярости.

– Ты – козел, Чарли, дешевка в штанах! Это же надо – пугаться с такой нахальной и вульгарной бабенкой?! Имей ее до отвала…

Самое смешное, что с Селестой на тот момент у меня ничего еще не было.

Вечером, открыв дверь своей квартиры, я увидел на пороге потрепанный чемодан.

Расставив посреди комнаты гладильную доску, Селеста гладила мои рубашки. Пахло паром и недосушенным бельем.

– Эй, а у меня ты спросила?

– Сначала попробуй, а потом реши, – ответила она.

Селесте исполнилось тогда двадцать шесть, мне – пятьдесят два. Я был вдвое старше: в возрасте ее отца. Тот всю жизнь рыбачил и брал ее с собой в море. Жизнь их не баловала: Селеста была старшей из пятерых детей.

Глядя, как она наклоняется, чтобы взять из таза очередную рубашку, я не мог оторвать глаз от ее бедер. Они у нее были крупные, загорелые, без единой вены и неровности. Видно, она это заметила, потому что, повесив рубашку на спинку стула и отставив в сторону утюг, спросила:

– Хочешь сейчас или ночью?

Я усмехнулся. Селеста, окинув меня оценивающим взглядом, стала деловито раздеваться. Сняв с себя все и оставшись обнаженной, она села на кровать, ожидая меня.

У нее не только бедра – все тело было плотным, упругим и сильным. Никаких жировых складок или вмятин. Сексом она занималась охотно, без интеллигентских штучек-дрючек. В ней подкупало что-то очень нормальное, здоровое. Не испорченное изысками и комплексами. Селеста отдавалась так же естественно, как дышала, ела, пила и ходила. А, кроме того, она избавила меня от изрядно наскучившего мне жеманства и корыстной неискренности партнерш по постели.

Через год она сама устроилась в колледж. По утрам и днем помогала мне в клинике, а несколько раз в неделю вечерами ездила в колледж. Быстрая, ловкая, схватывающая все на лету, она не теряла время на подруг, не болтала с соседками и никогда ничего не требовала. Одевалась со вкусом, но скромно, а хозяйство вела так экономно, что я иногда над ней подтрунивал. Позволь себе Селеста хоть раз что-нибудь лишнее, я бы быстренько ее выпроводил. Но она зарекомендовала себя не только как опытная экономка, но и как идеальная любовница. Следила за моим настроением, мгновенно под него подлаживалась. И если чувствовала, что я хочу побыть один, старалась не попадаться на глаза.

В тот вечер, когда мне позвонила Абби, Селеста вернулась из колледжа поздно. У нее была контрольная. Ни слова не говоря, я стал накрывать на стол. Расставил тарелки, положил ножи с вилками и два бокала для вина. Селеста возилась на кухне. Я видел, как она включила печку-микроволновку и положила туда разогреваться ужин. Но почему-то отошла сразу и как-то странно и неловко прислонилась к холодильнику. Но длилось это очень недолго.

Я открыл бутылку австралийского вина и подождал, пока она вытащит из микроволновки паштиду.[13]13
  Паштида – запеканка.


[Закрыть] А когда она села, как ни в чем не бывало спросил:

– Выпьешь немножко?

– Нет, устала, – сказала она, вздохнув. – Пей сам, если хочешь.

Ковыряя вилкой в тарелке, я приглядывался к ней, стараясь не обращать на себя внимание. Есть мне вовсе не хотелось, но показывать ей это я вовсе не собирался. Если бросала на меня взгляд, отводил глаза. Порой она еле заметно сжимала губы, но тут же возвращала лицу прежнее выражение. И как это я раньше не замечал? Муж всегда все узнает последним. Но я не был ей мужем…

– Звонила Абби, – произнес я будничным голосом.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Лишь звякнула о тарелку, судорожно замерев в пальцах, вилка. Я помолчал и добавил:

– Сказала, что ты беременна…

Селеста облизала губы и отставила тарелку. На меня она не смотрела. Я продолжал делать вид, что ем. Жевал, не чувствуя ни вкуса, ни желания. Наступила гнетущая тишина. Она так и не двинулась с места, поджидая то ли пока я кончу есть, то ли когда я продолжу говорить. Своим молчанием она, по-видимому, испытывала меня. Но я не хотел давать ей преимущества по очкам. Наконец, сочтя, что молчание сказало уже больше, чем все возможные слова, бросил буднично:

– Ты должна сделать аборт…

Селеста встала из-за стола. Крупная, вся налитая решимостью. Непроницаемая зелень ее глаз вспорола меня ножом, но сама она не проронила ни звука. Я знал одно: главное – не взорваться. Не дай бог, не дать ей почувствовать, что она меня достала. И, что не менее важно, – ни в коем случае не унизить ее женского достоинства. Она ведь была на хорошо ей знакомой стороне поля. А у меня – никаких, ну абсолютно никаких шансов на выигрыш. Единственно, на что можно было надеяться, в лучшем случае, – не победить, а добиться ничьей.

– Посмешищем я становиться не собираюсь, – произнес я спокойным и не терпящим возражения голосом.

Она хмыкнула.

– Садись! – показал я на стул.

Но она и не подумала сесть. Продолжала стоять рядом, нависая, как стены грозной крепости на легкомысленного пришельца.

– Не хочешь – не садись! – равнодушно пожал я плечами.

В глазах ее по-прежнему царил штиль. Но это был зеленый штиль тропиков. На горизонт уже наплывала черная туча.

– Я хочу ребенка и рожу его…

– Ты полагаешь, что имеешь на него исключительные права?

И тут разразилась буря. Шторм! Ураган! Цунами!

– Блядун и эгоист! Можешь катиться к чертовой матери! Не нужны мне ни твои алименты, ни твоя квартира, ни ты сам! Понял?

– Чего же не понять? – хладнокровно оборвал я ее. – Это твое решение, и ответственна за него только ты.

Она повернулась ко мне спиной и пошла укладывать свои вещи в чемодан. Если и надеялась, что я ее остановлю, – просчиталась. Я уселся перед телевизором и не обращал на нее никакого внимания. Краем глаза заметил, что, собрав чемодан, она почему-то уселась перед компьютером. Что-то напечатав и расписавшись, она протянула мне два листа. Это было ее заявление – неизвестно кому, неизвестно зачем:

«Я, Селеста Фигейрос, сожительница доктора Чарльза Стронга, находясь в трезвом уме и доброй памяти, заявляю, что беременность моя была моей личной, против его воли, инициативой, и сама по себе никоим образом указанного доктора Стронга ни к чему не обязывает. Соответственно, доктор Чарльз Стронг не несет передо мной никаких обязательств. По рождении ребенка ни алиментов, ни другого рода помощи я просить не буду. Вышесказанное относится и к наследству тоже…»

– Какая пошлость! – скривился я. – Тебе надо еще хорошо поработать над твоим английским.

Все так же не произнося ни слова, она подошла к двери и, выставив наружу чемодан, хлопнула ею так, что чуть не сорвались петли. Через минуту я услышал звук остановившегося лифта…

С Селестой Фигейрос Чарльз Стронг покончил навсегда. Каждый делает свой выбор. И переигрывать нельзя, даже если ты получил в башке травму, от которой полгода провел в коме бедный Руди.

РУДИ

Я давно пришел к выводу, что все в этом мире случайно и все основано на законе бинарности: плюс – минус, день – ночь, черное – белое, радость – горе. Только вот распоряжается, что сменит что, не кто иной, как Его Прохиндейство Случай. Иногда – добрый ангел, иногда – злой дух. Отчего это только зависит? Неужели только от настроения?

Гениальный английский физик Стивен Хоукинс, вырвавшись из ада полной изоляции – ни двигаться, ни говорить он не в состоянии, – создал собственную систему связи с внешним миром. Это он с точностью математической формулы сформулировал власть случая над человеком: «Бог, – провозгласил он, – любит играть в кости…»

Я думал об этом, глядя на свернувшуюся в клубок и посапывающую во сне свою новую подружку. Весь вечер перед ее приходом я провел под впечатлением мрачного предзнаменования: исчезнувшая родинка была симптомом ускользающего времени. И вдруг – только подумать! – все изменило цвет: сквозь тьму безнадежности пробился проблеск неожиданного везения, а жалость к себе рассеяло дыхание молодости. В моей мрачноватой берлоге появилась молоденькая ундина. Что ждет меня в следующий раз, спрашивал я себя, суеверно сплетая пальцы? Вновь – какая-то гадость? Приятный сюрприз? Но оба мои проницательных двойника на этот раз предусмотрительно промолчали…

Оказалось – сюрприз…

– Добрый вечер, профессор Грин! – прозвучал в телефоне высокий голос. – Боб Мортимер – ваш бывший ученик… Видел вас по телевизору и с великими трудами нашел…

Сначала я ощутил досаду – мне совсем не хотелось встречаться с теми, кто знал меня в моей прошлой жизни. Память услужливо подсовывала бодрствующему сознанию голограмму долговязого малого с томными манерами и тоненьким голоском, который учился у меня лет пятнадцать назад. Вряд ли он знал о моей метаморфозе.

– Привет, Боб, – сказал я, – рад тебя слышать…

– Нам надо встретиться, профессор… Хочу вам кое-что предложить.

– Руди, – поправил я его. – Мы – не в университете.

– Скажу вам, в чем дело, Руди, – после короткого молчания вновь зазвучал тоненький голосок, – мы здорово оконфузились: через два месяца в Европе начнется фестиваль студенческих ансамблей старинной музыки, а я в числе его организаторов. Но наши кандидаты неделю назад попали в аварию. Представляете?

– Сочувствую тебе, – со скорбящим оттенком в голосе произнес я.

– Спасибо! – вздохнул он.

Я понимал: он позвонил мне вовсе не в поисках сочувствия. Но выказывать явный интерес я не хотел, поэтому осторожно спросил:

– Полагаешь, я могу тебе чем-то помочь?

– Я думаю о вашем квартете, – томно ответил он. – Мы бы не могли с вами встретиться? Я живу в Манхэттене. Можно выбрать неплохой ресторанчик…

В свое время про Боба говорили, что он – гомик. Но намекать ему на это и уточнять, что за ресторанчик он предлагает для встречи, я не стал…

«Ладно, – решил я, – если это и будет райский уголок для голубых, то ничего со мной не случится. Там публика обычно интеллигентная».

Мы встретились на следующий день, и мои сомнения развеялись. Он выбрал местечко, где я со своим потертым кошельком сразу почувствовал себя бесхозным найденышем, но зато – на редкость гетеросексуальное.

В полусумраке, декорированном свечами и скрытыми светильниками, мелькали лица, которые обычно видишь только на телеэкране. Впечатление складывалось такое, словно кто-то перенес тебя в модный телесериал.

Я давно обратил внимание: присутствие других, незнакомых тебе людей в полутьме, пряные запахи и тихая музыка подстегивают возбуждение. В атмосфере начинает вибрировать сексуальность. Женщин это делает более томными и податливыми, мужчин – более развязными и настойчивыми.

Но Боб сразу же отвлек меня, огорошив своим предложением. В руки плыла не просто удача – Большая Удача.

– У вас уже почти готовый коллектив, и если вы согласны обговорить с нами репертуар и подготовить его… Вы бы уложились в сроки, о которых я вам говорил?

К нему подскочил темноволосый красавчик с серьгой в ухе и в блестящем костюме из мягкой кожи. Он что-то интимно шептал ему на ухо, а я делал вид, что рассматриваю висящую на стене добротную абстрактную картину.

– Боб, – сказал я, когда красавчик удалился, – если серьезно засесть за репетиции – думаю, что два месяца нам хватит.

– Договорились, – проследил он взглядом за малым в блестящем костюме.

Но я его тут же возвратил к делу:

– Проблема в том, что мы тогда выбьемся из финансовой колеи…

Боб Мортимер – сто восемьдесят семь сантиметров в высоту на восемьдесят килограмм веса, лощеный щеголь с мышцами боксера и манерами капризной дамочки, изобразил на лице нечто вроде обиды:

– Руди, неужели вы думаете, что я не взял это в расчет? Вы спасаете национальную честь, и я готов все оплатить даже из собственного кармана.

Он произнес это тоненьким голоском взрослеющего подростка и недоуменно приподнял брови. Я протянул ему руку, и он ее манерно пожал…

Итак, с раздолбанной, в ямах и колдобинах колеи мы вывернули если и не магистраль, то на вполне приличное шоссе успеха. А ведь это было только началом. К счастью, жесткий режим репетиций, который я ввел в норму, не прошел даром: девочки чувствовали себя уверенно и понимали меня с полуслова. В маленьком зальчике, отданном нам Бобом, мы вкалывали по восемь-десять часов в день.

– Девчонки, – соблазнял я их, – если мы займем одно из первых мест, вам светит куча гастролей, слава и денежки…

А вечерами мне не давала скучать Лизелотта. С энергией молодой спортсменки, рвущейся поставить рекорд, она проскальзывала ко мне в студию и гребла, гребла, гребла… Только вот той мистики, того магнетизма, которые превращают физиологию в страсть, а разных людей – в единое существо, во всем этом не было.

К моему удивлению, в один прекрасный вечер она не появилась. Вместо того чтобы прийти, Лизелотта позвонила по телефону:

– Руди, вы не будете ревновать, если меня пригласит Джимми Роберте?

– Что ты меня спрашиваешь о том, кого я не знаю?

– Но вы его зреете, Руди! Это – тот самый телевизионщик, который подкатил к нам тогда в Центральном парке и сделал о нас репортаж…

– Искренне за тебя рад, – сказал я как можно приветливей.

– О'кей! – услышал в ответ беззаботный щебет.

Кажется, ее это порадовало. В молодости однообразие приедается быстро…

Могло ли мне в голову прийти, какую мину мне подложила хорошенькая ундина из Германии?

Дня через два после этого в моей берлоге, явно смущаясь и покусывая губы, появилась пухленькая темноволосая японочка с миндалевидными глазами. Двадцатидвухлетняя нимфеточка, она выглядела такой несчастной, что я погладил ее по голове и усадил в кресло.

– Знаешь что, – сказал я ей, – послушайся папашу Руди, сейчас я сооружу что-нибудь легонькое, и ты пригубишь, чтобы стало легче.

Мне было искренне жаль ее. Что же могло так огорчить эту симпатичную японскую Барби?

Соорудив коктейль, я поднес его ей прямо к губам. У меня и в мыслях не было никакой похоти.

– Пей! – приказал я. – Пей, тебе говорят!

Но Сунами не двигалась с места.

– Эй, девочка, что с тобой? Может, объяснишь?

Но она по-прежнему лишь кусала губы.

– Да алкоголя здесь – кот наплакал! Это что-то вроде бодрящего лекарства, понимаешь?!

Она отпила глоток, потом еще один.

– Вот так! – удовлетворенно отозвался я. – Что же все-таки случилось, а? Хочешь рассказать?

Она тяжело вздохнула, я понял: она вот-вот расплачется снова, и хлопнул в ладоши:

– А ну, держись взрослее, крошка!

Теперь Сунами всхлипнула, но успокоилась:

– Мои родители звонили в академию и не нашли меня там. Им сказали, что я взяла годовой академический отпуск. Они ищут меня уже несколько дней. Ведь они не знали, что после того, как мы с вами встретились, я переехала к Лизелотте.

– Вот в чем дело?! – присвистнул я. – Родители, Дети… Воистину – извечная проблема! Человек не смог разрешить ее, даже испробовав запретный плод познания.

Она заплакала:

– Они всегда от меня чего-то ждали… Даже если этого не говорили… Я знала это. Чувствовала… На меня это так давило…

Я гладил ее по лицу, осторожно смахивая слезы…

– Я ведь их так люблю… А иногда – ненавижу, – сверкнула гримаса гнева на ее таком еще детском личике.

Я кивнул и издал сочувственный вздох.

– Понимаете – я не оправдала их доверия… Они ведь столько вложили в меня. Денег, терпения, надежд…

Я вздохнул: уж здесь-то я ничем не мог ей помочь. С моими детьми все было иначе. Меня всегда пугало, что то чувство вины, которое я испытываю по отношению к Розе, посвятившей всю себя мне единственному, Джессика и Эрни перенесут на меня. Ведь, по правде сказать, я никогда идеалом отца не был: Абби уделяла им куда больше времени и внимания. Поэтому я и напоминал им частенько слова их собственной бабушки, которые она, в свою очередь, услышала от своего отца:

– То, что я не получила от тебя, ты отдашь своим детям. А то, что они не вернут тебе, перейдет твоим внукам. Это – закон жизни…

Моя не очень счастливая в жизни теща считала, что во мне говорит еврейский фатализм, а это плохо повлияет на Джессику и Эрни. Не знаю, может быть… Везде одни и те же заботы и проблемы.

Меня возвратил в студию голос Сунами:

– Они так не хотели, чтобы я уезжала по обмену студентами в Нью-Йорк. Словно чувствовали, что сначала я познакомлюсь с Лизелоттой, а потом с вами, и вся моя жизнь изменится.

– Если ты ждешь от меня ответа, то я тебя разочарую. Есть вопросы, на которые не может ответить не только отдельный человек – все человечество вместе взятое.

И тут ее прорвало. Я даже подумал, что, будь на моем месте столб, она бы точно так же выложила бы все перед ним. Ей было совершенно безразлично, кому открыть все свои горести.

– Я только и слышала: ты должна, ты обязана! Быть лучше всех. Не терять времени… Посмотри на своих сокурсниц! Ты можешь с ними сравниться?

– О господи, – вырвалось у меня, – я и не знал, что японцы – скрытые евреи!!! Может, они просто боятся в этом сознаться?

Сунами чуть-чуть успокоилась:

– Вы не представляете, что вы для меня значите…

Я от изумления распахнул глаза:

– В тебе играют гормоны, девочка!

– Не говорите так. Это неправда. И я не девочка…

Я развел руками:

– Ну, предположим, и что дальше?

Но Сунами ничего не ответила. Чем дальше, тем более дурацким и несносным становилось молчание. Она от меня чего-то ждала, а я сидел и не знал: ни что сказать, ни что сделать. Нелепость…

– Да у меня дочка старше тебя… – пролепетал я.

Она сильно закусила губу. Было в этом движении что-то страдальческое, и я подумал – а что, если ей действительно нужна сейчас грубоватая мужская ласка?

Я положил руку на ее бедро. Сунами не двинулась. Тогда я слегка приподнял и закрыл подол ее платья: она напряглась, но лишь чуть-чуть. Собачий бред! У меня не было выбора: либо выгнать ее и показать себя черствым старым дураком, мало того – подвергнуть риску само существование квартета, либо – уложить в постель. Не исключено, что это была ошибка, но Руди-Реалист, Руди После Аварии, предпочел второй вариант.

Я отнес и положил ее на тахту. Раздевать ее мне пришлось самому, и особого удовольствия это не доставило. Куда волнующей, если, поощряя тебя, это делает сама женщина.

В студии было довольно прохладно, и, пока Супами лежала голая, тело покрылось пупырышками. Я накрыл ее одеялом, лег рядом и стал гладить ее груди, потом – живот и бедра. От нее пахло какой-то дальневосточной пряностью, а тело было шелковисто-мягким и чуть вздрагивало от моих прикосновений, Мне вдруг отчаянно захотелось вобрать его в себя и, растворив, наполнить им все свое существо, как летучим газом, чтобы унестись ввысь. Губы мои заскользили все ниже, ниже и ниже, пока, изогнувшись, она не застонала.

Трахать ее, как плывущую по мне в лодке Лизелотту, я бы не смог. Что-то непривычное, неевропейское было даже в ее движениях. Никакой истерики, театральности, наигрыша. Не вожделение, а затаенная тоска по ласке. Не стыдливость, а не связанные со стыдом искренность и доверие. Не любовные игры, а открытое и сознательное ожидание слияния. Все было не взвинчивающим, а влекущим, не похабным, а трогательным.

Я почему-то представлял себе, будто гуляю нагишом под цветущей японской вишней и не могу оторвать взгляда от чуть приоткрытой двери маленького бумажного домика. Меня тянет туда даже не любопытство, а что-то куда более сильное и глубокое. Я переступаю его порог с бьющимся сердцем и всеми пятью, а может, и шестью чувствами ощущаю эротическую нежность расстеленного на полу и покрытого простыней татами. В легком облаке блаженства мне чудился не грозный даже в своем молчании облик самурая, а гейша с густым слоем белил на щеках и раскрашенным, похожим на влагалище ртом. Не суровый аскетизм японской архитектуры, а шествие фаллосов на синтоистском[14]14
  Синтоизм – одна из распространенных в Японии религий.


[Закрыть] празднике. Но все это не имело никакого отношения к чему-то постыдному, к разврату, а говорило о природе, которая сама по себе не скована кандалами ханжества и притворства. Очнувшись, я почувствовал на простыне влажное пятно. Это была кровь. Девчонка лежала рядом со мной. Глаза ее были закрыты. Рука прикрывала рот.

– Этого еще не хватало! – всколыхнулся я. – Не могла подарить свой бесценный дар кому-нибудь помоложе?

Она закрыла лицо обеими руками и вся как-то сжалась.

– Знал бы – выгнал бы тебя в два счета! Дура…

Сунами лежала рядом со мной такая несчастная, такая тихая и незащищенная, что мне стало ее беспредельно жалко:

– Слушай, девочка! Наверное, это старомодно, но я никогда не лгал женщинам, в худшем случае – молчал. Они могли думать все, что им вздумается. И с тобой я этого тоже не хочу…

Я склонился над ней и взял ее голову в свои ладони.

– Почему ты это сделала?

Она не отвечала…