Текст книги "Синдром Фауста"

ЧАРЛИ

У Руди было все: привлекательная внешность, потрясающая музыкальность, легкий и оптимистичный характер. И все равно он не состоялся. Он понимал это и сам. Все, что он делал, было подсказано Абби.

Было правильно, но бескрыло. Соответствовало принятым нормам, но губило. Она не зажигала – гасила. Была не стартером, а глушителем. А ведь в Руди так чувствовалось творческое начало!

Он родился художником. Творцом. Абби же нужен был благоустроенный муж и внимательный отец. Рисковать благополучием свитого ею гнезда она бы не стала. А Руди настаивать на своем был просто неспособен. Уж чересчур по-интеллигентски он мягкотел и нерешителен.

Руди и Роза были моей второй семьей. Свою мать я потерял в семь лет. Роза заняла ее место, когда мне стукнуло двадцать восемь. Два десятилетия до этого в моей жизни существовала черная дыра. Даже женитьба и рождение близнецов ничего не изменили.

Я всегда испытывал к Розе самые искренние сыновние чувства. Но не понимать, что в судьбе Руди ее роль была неоднозначной, не мог. С одной стороны, вряд ли много нашлось бы вокруг таких восторженных и преданных матерей. С другой, сама ее восторженность и беспредельная доброта наложили на Руди калечащий отпечаток.

Она с раннего детства внушала Руди, что его ждет блестящая будущность. Карьера! Слава! Обожание! При этом как бы само собой подразумевалось, что, если есть талант, все остальное – вторично. В Бухаресте, в консерватории, ему и вправду прочили блестящую будущность. Он был единственным, кому уже в студенческие времена давали дирижировать. Хвалили. Несколько раз фотографии с восторженными рецензиями появлялись в газетах. Я не сомневаюсь: останься он в Румынии, заматерел бы и получил чины и почет. Эмиграция в Америку с беспощадной решительностью перемешала карты.

Но Роза всю свою жизнь рвалась за железный занавес. Люто ненавидя серость и ханжескую мораль коммунистических пуритан, она до конца своей жизни оставалась ярой монархисткой.

– Нет грязнее развратников, – говорила она Руди, – чем монахи под красным знаменем.

И много лет подряд не прекращала попыток найти сбежавшую еще до войны за океан кузину. Но разыскала ее Роза только в конце пятидесятых. А там уже сыграла роль еврейская солидарность. Какому-то старичку вдовцу заплатили и послали туристом в Бухарест. Тот зарегистрировал свой брак с Розой в посольстве, а еще через полгода она с Руди появилась в Лос-Анджелесе.

Познакомились мы с ним в «Макдоналдсе». Я тогда – только три месяца после бегства из Йоханнесбурга – мыл там посуду. Руди стоял за стойкой: передавал заказы и получал деньги. Уже через месяц, подружившись, мы вдвоем сняли маленькую съемную квартирку. Так было дешевле и веселее. Роза, чтобы эмиграционная служба не обвинила ее в фиктивном браке, жила у своего старичка.

Вскоре Руди устроился тапером в ночной клуб. Зарабатывал он там, кстати говоря, совсем неплохо. Мы договорились так: сначала я сдаю американские экзамены, чтобы получить разрешение работать в Америке врачом. Он в это время продолжает играть в своем клубе. А когда я получу заветный документ, наступит его очередь. Он будет шататься по оркестрам и аудициям, а я – его содержать. Мы были молоды и ничего о предстоящих трудностях знать не хотели.

Когда я впервые увидел Розу, ей уже стукнуло сорок семь. Мы пришли к ней на обед с Руди. Роза была ослепительна. Все в ней играло, искрилось, переливалось. Не только внешность – темперамент, жизнелюбие, оптимизм. Взгляду нее был темный, бездна, с шальными искринками. Губы – чуть приоткрыты в улыбке. Движения – гибкие, молодые.

К Руди она относилась как к иконе. Была преданна и добра и вселяла оптимизм. А меня приняла в своем доме как сына. Когда мы приходили, она не только кормила нас, но еще давала с собой еду и оставляла стирать наши шмотки. Ее старичок – фиктивный муж вечно кочевал из больницы в больницу.

Хотя мы были друзьями, в свое политическое прошлое я Руди не посвящал. Не потому что не верил – не хотел впутывать. Слишком уж непросто складывалось все в моей жизни. Вначале мне повезло, и по окончании школы я был принят на медицинский факультет в Париже. Даже получил стипендию: французы ведь любят щеголять своим либерализмом. Но вскоре связался с южноафриканским подпольем и стал активно участвовать в борьбе против апартеида. Этого мне показалось мало – стал связным между черным подпольем дома и эмиграцией и даже вступил в компартию. Однажды, уже без пяти минут врач, я познакомился с довольно хорошенькой студенткой, дочерью одного из племенных вождей. И хотя был из бедной семьи, она настояла на том, чтобы мы поженились.

Узнав, кто я на самом деле, мой тесть долго не думал. Хотя дочь его была беременна, он стукнул на меня в охранку. И я загремел. Правда, всего на полгода. Не будь я осторожен и найди они у меня тогда то, что искали, я бы не вышел и через пятнадцать, а может – через двадцать лет. Меня вынуждены были выпустить, и я навострил лыжи в Америку.

Так уж получилось, что вся моя политическая энергия осталась невыплеснутой. Поэтому, очутившись в Лос-Анджелесе, я стал разыскивать своих единомышленников. Но в Америке коммунисты, наученные эпохой маккартизма,[11]11
  Маккартизм – явление в общественной жизни США, получившее название по имени сенатора-реакционера Джозефа Маккарти, связанное со страхом перед распространением коммунизма и сопровождавшееся преследованием инакомыслящих. Среди них оказались многие деятели культуры и науки США.


[Закрыть] не рыпались. И я сошелся с черными радикалами. Ведь они, так же как в свое время и мы в Южной Африке, боролись против расовой дискриминации. Слишком сильным было во мне стремление непременно самому участвовать в борьбе. Если хотите – внести свою лепту в революцию.

К тому времени одни из черных радикалов в знак протеста против апартеида в Америке перешли в мусульманство. А другие собирались стать на путь вооруженного бунта. Вот к ним-то меня и потянуло: их борьба за гражданские права была в моих глазах совершенно справедливой.

Все стало с ног на голову, когда они пристрелили полицейского. Кстати, отпетого расиста и патологического садиста. По своим убеждениям я был коммунистом, а не террористом. И хотя об их намерениях знал, доносить на них не собирался.

– Пойдешь с нами? – спросили меня.

Я покачал головой и наотрез отказался. Мне казалось, на меня махнули рукой. Никто меня не разыскивал. Никто со мной не связывался. А через несколько недель меня арестовали агенты ФБР. Двое из подследственных показали, что я знал о предстоящем убийстве. Мало того – якобы принимал в нем участие.

Меня спасла Роза. Сказала, что ночь, когда произошло убийство, я провел у нее. Ей на руку сыграло и то обстоятельство, что старичок – фиктивный муж опять слег в больницу. Их обоих – Розу и Руди – буквально затаскали в полиции. Орали, угрожали, запугивали. Говорили, что, раз она трахается с молодым любовником, значит, брак у нее и не брак вовсе, а грязная сделка. Что вышвырнут из Америки и посадят. Но Роза упрямо твердила свое. В конце концов, на них обоих махнули рукой.

Когда меня выпустили, Роза взяла с меня клятву, что никогда и ни при каких обстоятельствах я больше не стану вмешиваться в политику. Но взгляды свои я изменил вовсе не из-за Розы. Конечно, я понимал, что революцию в стерильных перчатках не сделаешь. Но инстинкт и разум подсказывали мне, что никакая цель не может оправдать средства для ее достижения. Нельзя одной кровью смывать другую. Их потоки сливаются вместе в целый океан. Только подумать, во что бы превратилась жизнь, приди люди, которые меня окружали, к власти, – захочется повеситься на первой же осине.

«Ты – врач! – сказал я себе. – Твоя обязанность – лечить язвы отдельного человека, а не всего общества в целом». Впоследствии эта мысль обрела философскую окраску: мир не переделаешь! Насилие способно порождать только насилие. А потому борьба должна быть открытой, легальной, а не вооруженной. В конце концов, побеждают идеи, а не оружие. О прошлом своем я не жалел, но будущее решил строить иначе. Как лекарь, а не как революционер…

Роза была и осталась для меня реликтом прошлого, давно ушедшего. В послевоенной реальности она застряла совершенно случайно. Была отголоском эпохи парижского Мулен Ружа, а не Голливуда. Европейского вкуса, а не американского стандарта.

Назвать ее властной было бы нельзя. Но ее всепоглощающая и обостренная любовь к Руди действовала на него парализующе. Он обожал мать. Отношения между ними были такими ласковыми и нежными, что подозрительная Абби даже спросила у меня как-то, не кроется ли за этим еще что-то? Я отругал ее, и она отстала.

В жизни Руди Абби появилась лишь после того, как его отношения с Лолой стали намного серьезней. Шатенка с голубыми глазами и низким голосом, Лола напоминала, женщин с ренуаровских полотен. Жила она вместе с трехлетним сыном в муниципальном доме для людей с небольшим достатком. Такую же квартиру получила после смерти своего старичка и Роза. Ту, что принадлежала ему, забрали его дети. Роза не стала ни спорить, ни судиться. Это было не в ее духе.

Лола пела в том же ночном клубе, где Руди играл на своем кларнете. Как и мы с ним, она бежала со своей родины – Кубы. Ее муж, сообщили ей власти, покончил с собой в застенках команданте[12]12
  Команданте (исп.) – высокий воинский чин на Кубе.


[Закрыть] Кастро. Вот тогда-то она и решила бежать.

Ни внешностью своей, ни манерами Лола нисколько не напоминала Розу. Ей вообще были свойственны более отрывистые, трагические тона. Возможно, поэтому ее роман с Руди оказался таким бурным.

– С ней я теряю голову, – признавался мне Руди.

То же могла бы сказать и Лола. Когда она смотрела на Руди, в ее глазах накипали слезы. Я сам это видел. Как-то Руди признался, что той глубины и бесконечности секса, который он познал с Лолой, он никогда больше и ни с кем не испытывал. Они были созданы друг для друга. Если он был рядом, Лола никого не видела. Если появлялась она – все вокруг переставало существовать для него. Они словно радировали друг другу на только им понятном языке телепатии. Общались на тех волнах, которые обычные люди не способны воспринять. А находясь рядом, покидали землю и уносились туда, куда дорога открыта лишь избранным.

Я лично уверен, что такой накал люди долго выдержать не могут. Он, конечно, до безумия обостряет чувства, но когда-нибудь приедается, как острая приправа в одном и том же блюде.

Когда Руди переехал к Лоле, Роза позвала меня к себе.

– Чарли, – сказала она мне, – то, что я делаю, – преступление. Но ведь иначе они погубят себя оба. От любви или от разочарования – какая разница?

Роза теряла сына и не могла этого допустить. Уже потом, перед своим исчезновением, Лола рассказала мне о своем разговоре с ней.

– Девочка, – сказала ей Роза, – вы оба беспомощны, как дети. Ты хочешь всю жизнь петь в своем «Бризе»? Или чтобы он так и не вырос из своего кларнета? Тебе нужен сильный мужчина, а ему – сильная женщина.

Лола стала плакать. Роза обняла ее и тоже заплакала:

– Я боюсь за тебя, за него, за твоего ребенка, за ваших возможных детей. Ты представляешь, чем все это кончится через пять-десять лет? Вы возненавидите друг друга…

С ее стороны это была исповедь, признание в совершенном грехе. Возможно, поэтому это так подействовало на верующую душу Лолы.

– Я знаю, я – ведьма, разлучница, бесчувственная тварь! – сквозь слезы твердила Роза. – И никогда себе этого не прощу. Но пойми – нет на свете ненависти чудовищней, чем та, что приходит на смену любви. В ней пепел разочарования. А под ним – раскаленные угли: укоры, упреки, боль…

Когда Лола исчезла, Руди не мог найти себе места. Он ходил из угла в угол и рыдал в голос. Но я не мог избавиться от ощущения, что он оплакивает не Лолу, а свою мечту. Тогда я и призвал на помощь Абби. К тому времени каждому из нас было ясно, что мы противопоказаны друг другу. И она, и я хорошо знали, чего мы хотим и чего не допустим в другом.

Руди ей понравился. Абби импонировали его мягкость, своего рода застенчивость, нерешительность. Она чувствовала себя скульптором, в руки которому попал добротный материал. Надо было только поработать и изваять скульптуру по своему вкусу. Конечно же, она не горела страстью. Но знают ли такие натуры вообще, что такое страсть?

Через день после того, как я привел Руди в больницу, она заявила мне со свойственной ей прямотой рационализма:

– Он мне подходит. Я прощу тебе за него твое свинство. Но ты должен сказать мне, как я должна с ним себя вести?

– Лечь с ним в постель и быть ласковой. Ты сумеешь?

Она прожгла меня взглядом своих серо-голубых глаз и прошипела:

– Какая же ты все-таки скотина…

АББИ

Если отношения между двоими ухудшаются, они сразу начинают обвинять друг друга, хотя, за редким исключением, одинаково виноваты оба. Ведь хочется оправдаться перед самим собой, а раз так – свалить ответственность на другого.

Руди нравились моя решительность, умение сдерживать чувства и порывы. Когда надо было принять решение, я, в отличие от него, не металась, впадая в панику, не искала чьих-то советов, а, спокойно обдумав и взвесив все обстоятельства, находила наиболее правильный и подходящий случаю вариант. Сомнения и колебания не в состоянии предотвратить неизбежное: они лишь увеличивают ненужный риск.

Когда мы поженились, Руди целый год потратил на прослушивания: тешил себя надеждой, что получит в конце концов место дирижера. Возвращался он всегда разбитый, больной и отчаявшийся. С таким же успехом, утешая, говорила я ему, ты бы мог хотеть стать миллионером или сенатором. Для престижной карьеры у Руди не было ни толстокожести дипломата и политика, ни мужества бойца, готового стоять насмерть.

Как раз в это время я узнала, что в университете Докторант, занимающийся музыкальным фольклором, может получить неплохую стипендию. И я решила, что он должен попробовать. У нас уже была Джессика, и денег, которые Руди получал поначалу, конечно, не могло хватать. Несколько лет нам пришлось жить за счет накоплений моей семьи. Но в более далекой перспективе более удачной мысли и в голову не могло прийти.

Нужно отдать Руди должное – со своими университетскими обязанностями он освоился довольно быстро. Вначале это даже подогревало его тщеславие: ведь впереди была заветная должность профессора… И только Чарли, как черный ворон, каркал при встречах:

– Ты даже не понимаешь, что ты делаешь, Абби! Роешь яму, в которую сама же когда-нибудь упадешь.

Но я иронически улыбалась в ответ.

– Прибереги свои советы для себя, – говорила я ему. – Думаю, ты в них нуждаешься больше, чем мы.

Ссорились мы с Руди крайне редко. У меня всегда хватало терпения переубедить его, когда он заблуждался. И как бы ни велико было вначале его сопротивление, со временем он воспринимал мою точку зрения как нечто само собой разумеющееся. Такое разделение ролей в семье – один подталкивает, а другой идет вперед по проложенному маршруту – уверенно действовало до злополучной аварии. Потом – все рухнуло.

Конечно, темпераменты у нас с Руди очень разные. Я постоянно слышала, что ему не хватает тепла и любви. Но любовь – это не бесконечное сюсюканье и телячьи нежности, а готовность вместе идти по трудной дороге жизни. Я представляю себе, что было бы с нами, если бы мы все время только и делали, что облизывали друг друга. Когда в семье сталкиваются несхожие характеры, трения преодолеваются только с помощью взаимных уступок.

Свой первый урок взаимоотношений полов я получила дома, Моя мать выросла в обеспеченной и соблюдающей строгие прусские традиции семье директора гимназии. Студенткой она изучала антропологию в Гёттингене и там же познакомилась с моим отцом. Он был пекарем в той кондитерской, где она покупала по утрам булки. Веселый и видный парень на три года ее моложе, не ума палата, конечно, но зато добрый и общительный, только никакая ей не пара. Но мать влюбилась в него по уши. По-видимому, как бы ни был умен человек, физическое влечение иногда оказывается сильнее интеллекта. И хотя ее предупреждали, как и чем все может кончиться, она настояла на своем и вышла за него замуж. Так начались все ее несчастья…

Я не могу сказать о своем отце ни одного плохого слова: он безумно меня любил и баловал, шел навстречу любому капризу. Ведь я появилась на свет через тринадцать лет после того, как родился мой старший брат Эрнест, и родители уже отчаялись, что у них еще будут дети. Помимо того, в отличие от всегда собранной и суховатой матери, отец, сколько я его помню, излучал какую-то захватывающую и необъятную радость жизни.

В нем, несомненно, жила авантюрная жилка: это ведь он настоял на том, чтобы в разгар кризиса двадцать девятого года уехать в Америку. «Твои родители, – сказал он матери, – никогда не смирятся с тем, что я стал твоим мужем».

Он был прав: дед и бабка так и не простили не только ему – своей единственной дочери ни сомнительного замужества, ни бегства в Америку. Хотя мать это и скрывала, отец с несвойственной ему злостью рассказывал, что ее папаша вступил в нацистскую партию и стал ярым поборником Гитлера. Я думаю, именно это обстоятельство и сыграло свою роль в том, что мой брат Эрнест, который во время Второй мировой войны был несовершеннолетним, попросился в армию добровольцем и через семь лет после капитуляции Германии погиб где-то в Корее.

В Америке мать оставила все мечты о своей профессии и начала работать вместе с отцом в кондитерской. Она по-прежнему его очень любила и прощала мелкие интрижки. Он уходил и возвращался, исчезал и появлялся, и она всякий раз без слов принимала его назад, даже если он брал деньги из общей кассы. Я уверена, что и мое появление на свет тоже было связано с ее попыткой приручить его к семейной жизни.

Однажды ночью я проснулась от громких голосов.

– Что ты хочешь от меня? – спрашивал отец. – Ну такой я, такой! Понимаешь?! Ты меня не исправишь. Хочешь – я уйду!

Мать плакала:

– От тебя пахнет шнапсом и бабой.

В другой раз она доняла его так, что в нем проснулась жалость:

– Я знаю, со мной тебе плохо. Мне правда жаль тебя, но что я могу сделать?

– Жаль, – не на шутку вскипела мать, – жаль? Это кого? Меня? Тебя надо пожалеть, – кричала она. – Ты – банкрот и неудачник! Ты ищешь и не находишь! И не найдешь никогда, уж поверь мне. А я – у меня есть самое бесценное – любовь, чувство, не только секс.

Извечные споры и ссоры между родителями не могли не врезаться в мою память. Но не это сломало отца: он умер вскоре после того, как погиб Эрнест. Отец считал, что во всем виновен он и его уходы из дома. И никто бы его в этом не переубедил. Мне тогда только-только исполнилось тринадцать лет…

С тех пор всю накопившуюся в ней горечь мать изливала на меня.

– Абби, – твердила она, – запомни: чресла у женщины – либо копилка, либо разменный аппарат. И не покупайся на сказки о любви. Из всех диктатур она – самая хитрая, жестокая, беспринципная! Один из двух всегда пользуется слабостью другого, играет на ней, и освободиться невозможно.

Я кивала в ответ, хотя далеко не все понимала. Горечи в матери было столько, что хватило бы на троих. Потерять в сорок шесть сына, а через год остаться вдовой? Но беды ее лишь закалили: она стала суровой и очень религиозной женщиной. Если судить по фотографиям, внешне мать как две капли стала походить на мою бабку. Встретиться им так и не пришлось: дед и бабка оказались после войны в Восточной Германии. Там дед с таким же усердием служил коммунистам, как раньше нацистам.

Мать замкнулась и посвятила себя своему бизнесу и церкви. Деньги стали для нее чем-то вроде второго Бога.

– Жизнь не терпит слабости, – наставляла она меня. – Если хочешь хорошо устроиться, будь сильной… Вывод делай сама…

К тому времени я знала о жизни куда больше многих сверстниц и шла по ней с открытыми глазами. А в шестнадцать твердо решила: быть под чьим-то сапогом, терпеть и мучиться во имя любви – не для меня.

Я думаю, Чарли – первый настоящий мужчина в моей жизни – не прочь был бы сделать из меня рабу, но это ему не удалось. Поэтому мы и расстались с ним довольно скоро: для меня независимость играет куда большую роль чем удовольствия. Любое наслаждение – лишь краткий миг и очень скоро тает, а независимость – нечто такое, что остается всегда с тобой.

Конечно же, это ударило по его самолюбию: Чарли привык, чтобы за ним бегали, упрашивали, унижались перед ним, а он – как бы снисходил. Со мной же у него все было по-другому, и Чарли закомплексовал.

Даже сейчас, оглядываясь назад, я считаю, что по-настоящему выиграла я, а не он, плейбой с волнующе хрипловатым голосом джаз-певца и глазами сердцееда. Он так и не завел после бегства из Южной Африки вторую семью и, даже начав зарабатывать бешеные деньги как модный проктолог, ограничился собиранием коллекции: правда, не бабочек и жуков, а женщин.

Его постель была колизеем и храмовым святилищем одновременно. Но хотя через нее прошли толпы гладиаторш, ни одной из них он, жрец секса и наслаждения, так и не воздвиг алтаря. Если я не ошибаюсь, есть такая болезнь, когда человек не различает, что он ест, и не получает от еды никакого удовольствия, – у Чарли произошло нечто подобное с сексом. Наверное, это наказание свыше за все его годы служения дьяволу похоти.

Когда он уже переступил пятидесятилетний рубеж, около него стала вертеться молоденькая креолка Селеста, Этакая шустрая нелегальная эмигранточка: сначала – домработница, потом – экономка и, наконец, – доверенная секретарша. Чарли, хоть он и в два раза старше нее, все равно еще очень долго продолжал наставлять ей рога, когда и где только мог. Я уверена, что надежда этой нагловатой кубиночки, услаждая его увядающее либидо, получить наследство, совпала с его чисто мужским расчетом: обзавестись под старость бесплатной сожительницей и верной нянькой, Домов для престарелых Чарли боялся как огня: надо было видеть, в каком настроении он возвращался после посещений Розы в ее последней обители.

Влияние Чарли на Руди было непомерным, и мне, так же как и в случае с Розой, стоило неимоверного труда нейтрализовать его. Но и это мне не помогло: несчастье с Руди все перевернуло вверх дном. Авантюрист-случай подобрал подходящий ключ к вратам семейной крепости, и те послушно открылись, отдав ему на разграбление все ценное, что там было.