Текст книги "Полночь в саду добра и зла"

Зейлер дал мне фотографию, на которой было изображено кресло за столом Уильямса. На ковре возле ножки кресла виднелся кожаный кошелек.

– А теперь посмотрите на эту фотографию и сравните ее с первой.

Кошелек не касался уже ножки кресла, а лежал в нескольких дюймах от нее.

– По рисунку ковра можно сказать, что с места были сдвинуты и кресло, и кошелек. Я не знаю, кто их двигал и зачем, но никто не имеет права двигать предметы на месте предполагаемого преступления, пока не сделаны все фотографии и не произведены все замеры. Если полицейские что-то передвинули, то должны были внести это в протокол и сфотографировать, но этого сделано не было, и вот что мы нашли, просматривая другие фотографии.

Зейлер выложил передо мной несколько фотографий стола Уильямса.

– Посмотрите, где находится розовая коробочка здесь… и вот здесь.

Коробочку явно сдвинули с места. То же самое можно было сказать о телевизионной программе, стопке конвертов, пачке бумаги и телефонном справочнике.

– Глядя на эти снимки, а не на те двадцать, что представил для первого разбирательства окружной прокурор, можно сказать: во время криминалистической экспертизы места происшествия было сдвинуто множество вещей. А это значит, что сцена перестрелки искажена. Когда эксперт фотографирует место происшествия, предполагается, что при этом не присутствует никто. Но посмотрите на снимки: вот чьи-то ноги в ботинках, в форменных башмаках, в войлочных туфлях. В ту ночь в доме была настоящая сходка полицейских, и выясняется, что они двигали с места на место предметы обстановки. Это сумасшествие, попрание элементарных норм полицейского расследования. Но самое главное – улики теряют свою ценность!

Зейлер сиял.

– Я же говорю, мы в прекрасной форме. Единственное, с чем я не могу пока справиться, так это с надменностью Джима на свидетельской трибуне. Но, черт возьми, если мы не сможем это обойти, то придется примириться. – Зейлер откинулся на спинку кресла и сцепил руки на затылке. – У Лоутона большие проблемы, но он сам в них виноват. Он допустил громадный просчет, легкомысленно играя с уликами во время первого процесса. Лоутон красноречив и умен, в этом нет никакого сомнения, но у него нет опыта работы, а для окружного прокурора он необходим, этот опыт. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я занимаюсь юриспруденцией двадцать пять лет, выступал в десятках судебных процессов, а Спенсер Лоутон не справился и с двумя – я имею в виду процесс рейнджеров и суд над Уильямсом – это последнее дело вернули для пересмотра. Лоутон зелен и нервничает – этим непременно надо воспользоваться. Необходимо оказывать на него постоянное давление, нервировать его до суда заявлениями и действиями, распылять его внимание на детали и ненужные подробности. Мы, конечно, ничего не можем поделать с газетчиками, но на этот раз мы позаботимся о том, чтобы оградить от них присяжных. Я не люблю этого делать, но нам придется ускорить процесс, устраивая субботние заседания. – Зейлер горестно покачал головой. – И это в разгар футбольного сезона. Поверьте, решение далось мне с большим трудом. За последние двадцать пять лет я бывал на всех матчах чемпионата Джорджии. Я уже прикинул, что по делу Уильямса мне придется в этом году пропустить один или два матча. Но в эту субботу мы обязательно поедем вместе с Угой на игру против университета Лос-Анджелеса.

– Вы и Уга?

– Так точно, – ответил Зейлер. – Вы когда-нибудь видели Угу?

– Нет, но наслышан о нем.

– Люди его любят! – гордо произнес Зейлер. – Он – самое знаменитое животное Джорджии! – Он указал на полки возле стола. – Все, что там лежит, посвящено Уге. – Он начал один за другим выдвигать ящики, набитые вырезками, фотографиями, открытками и письмами. – В прошлом году Уга ездил в Нью-Йорк, на обед, посвященный награждению обладателя «Хайсман-трофи». Вы когда-нибудь слышали об этом? Вот, посмотрите.

С этими словами Зейлер показал мне фото Ассошиэйтед Пресс, на котором были изображены он сам с Угой IV и Гершель Уокер, обладатель «Хайсман-трофи» того года. Все трое, включая и пса, щеголяли черными галстуками.

– Уга – единственная собака, которую когда-либо приглашали на Хайсмановский обед. – Зейлер буквально лучился счастьем.

Он продолжал увлеченно рыться в папках.

– У Уги потрясающе обширная корреспонденция. Когда псу делали операцию на лапе, он получил сотни открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления со всех концов страны. Здесь где-то целая папка этих открыток. Уга даже получил открытку от Майка-тигра.

– А кто такой Майк-тигр? – спросил я.

Зейлер на секунду оторвался от ящиков, пораженный моим невежеством, и нажал кнопку селектора.

– Бетти, ты не знаешь, где папка с пожеланиями выздоровления Уге? Я что-то не могу ее найти.

В кабинет с озабоченным взглядом вошла секретарша Зейлера.

– Она должна быть здесь, Сонни, – сказала женщина и, открыв один из ящиков, бегло его осмотрела. Ничего не найдя, она вышла из кабинета. Зейлер продолжил поиски, полностью уйдя в это важное дело. Пока он искал, я оглядел кабинет. На старинной каминной плите лежало фарфоровое изваяние бульдога в натуральную величину. В каминной доске красовался барельеф того же животного. По всей комнате были разбросаны предметы бульдогианы: фотографии в рамках, бронзовые пресс-папье в бульдожьем образе, статуэтки и подушечки для игл. Вернулась Бетти.

– Думаю, что это здесь, Сонни. – Она протянула боссу папку с надписью «Травма лапы». На стол хлынул поток открыток и писем. Зейлер начал жадно их просматривать.

– Вот, – сказал он. – Майк-тигр. А это из колледжа «Орел»… От «Кентуккских Диких Кошек»… от четвертого класса миссис Уиллингхэм из Мейкона.

Некоторые письма занимали по несколько страниц. Зейлер поднял вверх пачку писем и потряс ими в воздухе.

– Говорю вам, Уга – феномен. Уга Третий даже был занесен в «Кто есть кто среди животных». Он был талисманом, когда мы выиграли чемпионат два года назад.

Зейлер снял с полки книгу и дал ее мне. Действительно, Уга Третий занимал свое место в ней. Я положил книгу на стол, заваленный предметами поклонения перед Угой.

– Знаете, – проговорил Зейлер, – вам стоит попытаться вырваться в Афины[17]17
  Афины – городок, где расположен стадион, на котором проходят матчи по бейсболу.


[Закрыть] на этот уик-энд. Мы играем с Лос-Анджелесом. Вы обязательно должны посмотреть хотя бы одну игру, пока вы здесь. Если захотите, то приходите к полудню в номер отеля. У нас всегда бывает маленькое собрание перед матчем. Там вы увидите Угу в полном параде.

Субботним утром дорога к Афинам была забита пестрой кавалькадой машин. Развевались, словно боевые знамена, черно-белые полотнища, привязанные к антеннам. На самодельных транспарантах помещались лозунги, выражавшие общий настрой: ВПЕРЕД, БУЛЬДОГИ! ПОБЬЕМ ЛОС-АНДЖЕЛЕС! ТАК ИМ, СОБАКАМ!

К полудню в номере, занятом Сонни Зейлером, собралось около дюжины гостей. По радио передавали ток-шоу. Зейлер сидел на краю кровати и разговаривал по телефону. На Сонни был красный свитер, черные брюки и белая бейсболка с большой буквой G. Он кричал в трубку:

– Это ты, Ример? Ты меня слышишь? Мы уже здесь, слушаем это дурацкое ток-шоу, а ты все не звонишь!.. Звонят всякие дураки. Что? О черт, они задают вопросы типа: «Когда мы носим белые трусы, а когда красные?» и «Сколько раз на играх Джорджия проигрывала, выступая в красных трусах?» Ты позвонишь?… Там номер начинается на 800… да, я давал его тебе. Есть?… Отлично, дружище, мы ждем.

Сонни встал с кровати.

– Это Ример Лэйн. Он остался в Саванне. Хочет позвонить на радио и задать вопрос об Уге.

Сам Уга в это время возлежал на одеяле в душевой, окруженный толпой поклонников, среди которых была и дочь Зейлера Суон.

– Ну беби, ну маленький, – говорила женщина покрытому меховыми морщинами шестидесятипятифунтовому монстру, – ты нас выручишь, правда, сладкий?

Сонни подошел к столу и разлил по стаканам выпивку.

– Говорю вам, я верю в эту команду. Мы выиграем в этом сезоне, но мне так не хватает Гершеля.

– Аминь, – отозвался человек в красном блейзере. Гершель Уокер в прошлом году сыграл за Джорджию последний сезон, а теперь блистал в «Нью-Джерси дженералс».

– У нас все будет хорошо, – вмешался еще один мужчина, – но я уже потею при одной мысли об игре во Флориде. Меня волнует не исход, а билеты. Все хотят иметь билеты. Я обычно их достаю, и все об этом давно пронюхали. Но, господи, сейчас только сентябрь, а уже началось такое…

– Сентябрь! – презрительно фыркнул высокий человек в красно-черной ветровке. – У меня телефон начинает звонить уже в середине июля, я не преувеличиваю. Потом, в августе, он просто раскаляется докрасна. Мне звонят, присылают факсы, шлют в офис памятные записки, засыпают письмами. Когда приходит время матча с Флоридой, я становлюсь самым популярным человеком в Джорджии.

Большинство людей в этой комнате были законченными футбольными фанатами. Посыпались красочные рассказы о доставании билетов для друзей и знакомых.

– Эй, Сонни! – воскликнул один из присутствующих. – Что там с процессом Уильямса? Ты собираешься его выиграть?

Зейлер посмотрел на спросившего.

– Это так же верно, как то, что Джорджия обыграет Лос-Анджелес, – ответил он. – Не спешите заключать пари против нас. У нас есть пара сюрпризов в рукаве. Это будет… О, постойте! Вот оно! – Зейлер метнулся к приемнику и прибавил громкость.

«…Конечно, у Уги отменный аппетит, – вещал ведущий, – и наш слушатель из Саванны хочет знать: каким собачьим кормом питается этот замечательный пес».

– Молодчина Ример! – воскликнул Зейлер. Все в комнате знали, конечно, что Уга получает рацион Джима Данди. Пес не только ел эту еду, но и помогал ее распространению среди любителей собаководства во всем штате. Присутствующие сдвинули пластиковые стаканы в честь Уги IV и Джима Данди. В этот момент Суон Зейлер просунула голову в дверь кухни.

– Папа, пора одевать Угу.

– Подать сюда наряд Уги! – поддержал женщину дородный джентльмен, стоявший у окна.

Зейлер достал красную майку и крикнул:

– Хей-у-у-ух!

Уга вошел в комнату, извиваясь всем своим мощным корпусом и виляя обрубком хвоста. Зейлер натянул псу через голову красную майку и закрепил ворот на шипах ошейника.

– Если мы проиграем, то никогда больше не наденем эту майку, – сказала Суон. – Если во время матча дела идут плохо, то мы иногда меняем наряд прямо во время игры.

– На сегодня мы запасли пять или шесть маек, – добавил Зейлер. – Будем надеяться, что они нам не пригодятся.

– Майки для Уги всегда шила мама, – продолжала Суон. – У нас есть исторические наряды, в которых Уга был, когда мы выигрывали кубок. У Уги гардероб больше, чем у меня.

Гости начали собираться, а Зейлер причесал собаку и присыпал тальком ее голову, чтобы замаскировать сероватое пятно.

– Это для съемок, – пояснил он. – Уга должен выглядеть, как совершенство, как стопроцентная белая собака. Ну, пошли.

Зейлер открыл дверь, и Уга, нетерпеливо натягивая поводок, повел процессию сначала к лифту, а потом к выходу на улицу.

На стоянке Санфордского стадиона Зейлер водрузил собаку на крышу фургона с номерным знаком UGA IV. Посаженный на трон пес с величественным видом принимал поклонение своих обожателей. Тысячи зрителей махали псу руками, кричали приветствия, а стоявшие поближе трепали его по холке и снимали на пленку. Уга с удовольствием подставлял голову и лизал все руки, до которых мог дотянуться.

Незадолго до начала игры Зейлер снял собаку с трона и повел к открытому краю U-образного стадиона, где они постояли перед тремя могильными плитами. То было семейное мемориальное кладбище Уги. У каждой могилы лежали охапки цветов, и на каждой красовались эпитафии:

УГА. Непобедимый, неукротимый. Шесть кубков. «Чертовски хороший пес» (1956–1967).

УГА II. Пять кубков. «Неплохо для собаки» (1968–1972).

УГА III. Непобедимый, неукротимый, несравненный, неотразимый. Национальный чемпионат колледжей по футболу 1980 года. «Какова псина!»

В конце стадиона собралась толпа. Болельщики пришли забрать Угу у владельца, чтобы посадить собаку в ее официальную резиденцию, похожую на большой пожарный гидрант на колесах. Внутри этого сооружения имелся кондиционер – климат Джорджии не очень подходит для чистопородного английского бульдога. Гидрант вывезли на середину поля для церемонии открытия матча. Перед первым ударом по мячу Уга выпрыгнул из «конуры» и потрусил к боковой линии. По трибунам прокатился восторженный рев: «Отличный пес! Отличный пес! Отличный пес! Ура! Ура! Ура!»

Вечером того же дня я позвонил Уильямсу и рассказал ему о своем разговоре с Зейлером.

– Похоже, он приготовил для процесса какое-то новое секретное оружие, – сказал я.

– Это можно предположить по тем счетам, которые он выставляет. Что вы о нем думаете?

– Умен, энергичен и заинтересован вашим делом.

– М-м-м-м, – промычал Уильямс неопределенно, – и деньгами, которые он на нем делает.

Я услышал на другом конце провода позвякивание кубиков льда в стакане.

– Вы хотите, чтобы я рассказал вам, что он нашел?

– Нет, не особенно. Но поведайте мне – не подумайте, правда, что это меня действительно интересует, кто выиграл сегодняшний матч?

– Джорджия. Девятнадцать – семь.

– Это хорошо. Зейлер будет в прекрасном расположении духа. Все это совершеннейшее детство. Когда Джорджия проигрывает, он становится совершенно невменяемым. Это настолько выбивает его из колеи, что он несколько дней не может работать.

– В таком случае он будет защищать вас с удвоенной энергией, счет весьма крупный.

– Надеюсь, это была не слишком большая победа, а то Сонни захочет расслабиться на процессе.

– Нет, игра была не из важных, – успокоил я Уильямса.

– Чудесно, – проговорил Уильямс. – Очень не хочется, чтобы он отвлекался и витал в облаках. Он должен быть свежим и бодрым. Да, это сработает. – Уильямс замолчал. В стакане звякнули кубики льда. – Да, это должно очень хорошо сработать.

Глава XXI
Заметки с процесса

Уильямсу снова не повезло с жюри. Шесть мужчин, шесть женщин; семь черных, пять белых. Когда судья Оливер предложил им явиться назавтра в суд с достаточным запасом одежды для двухнедельного пребывания в Саванне, четыре женщины разразились слезами, а один из мужчин даже подпрыгнул на месте: «Я отказываюсь. Отказываюсь! Я потеряю работу и буду вымещать зло на подсудимом!» Другой мужчина бросился к дверям и, если бы не два судебных пристава, которые схватили его, попросту сбежал бы. «Можете посадить меня в тюрьму, – кричал он, – но я не стану участвовать в этом деле!» Судья собрал шестерых строптивых присяжных в своей комнате и выслушал их жалобы, после чего еще раз велел им отправляться домой и паковать вещи.

Спенсер Лоутон начал с вызова полицейского фотографа, сержанта Донны Стивенс. Давая показания, Донна демонстрировала залу увеличенные до неправдоподобных размеров снимки. «Это вид дома снаружи… Это холл и перевернутые старинные часы… Это дверь кабинета, через которую видна лежащая на полу жертва… Это пятно крови на ковре…»

Когда она закончила, к допросу приступил Зейлер.

– Вы помните, как фотографировали кошелек и ножку кресла? – спрашивает он.

– Да, – отвечает Стивенс.

– Вы сфотографировали их сразу, как только вошли к кабинет?

– Да, сэр, именно так.

– Делали ли вы повторные снимки после того, как в кабинете побывали детективы и полицейские?

– Да.

Зейлер предъявляет Стивенс две фотографии, на которых кошелек и ножка кресла находятся в разных положениях.

– Меня интересуют перемещения кошелька, – говорит Сонни, приподняв бровь.

Сержант Стивенс признает, что кресло было сдвинуто с места, но отрицает, что кто-то трогал кошелек. Зейлер говорит, что по рисунку ковра видно: кошелек тоже сдвинули с места. Стивенс отвечает, что она ничего такого не видит. Зейлер настаивает.

– Давайте посмотрим на первый снимок и посчитаем вот эти точки на ковре, – предлагает он. – Одна, две, три, четыре… пять… шесть! А здесь? Только две. Правильно?

Сержант Стивенс неохотно признает, что кошелек тоже сдвинули с места.

Зейлер ловит присяжных на крючок своих манер. Он одевается в сшитые на заказ костюмы, носит французские манжеты и начищенные до зеркального блеска дорогие ботинки. Он расхаживает по залу взад и вперед, мечет громы и молнии. Его интонации меняются в диапазоне от любопытства и сарказма до ярости и изумления. По сравнению с ним Лоутон смотрится просто скучно. Выступая, он стоит как столб в своем мятом костюме. Ведет он себя застенчиво и неуверенно. Он вздрагивает всякий раз, когда Зейлер громовым голосом восклицает со своего места: «Я протестую! Мистер Лоутон снова давит на свидетеля». Зейлер делает это только для того, чтобы вывести Лоутона из себя и показать присяжным, что окружной прокурор не имеет ни малейшего понятия о судебной процедуре.

В аптеке Клэри Рут вслух интересуется, будет ли процесс таким же колоритным, как предыдущий. Лютер Дриггерс считает, что Уильямс допустил большую ошибку после того, как застрелил Дэнни.

– Ему надо было вывезти тело за город, выдрать ему зубы, растворить их в азотной кислоте, содрать с Дэнни кожу и бросить труп в воду на съедение крабам.

– Зачем такие сложности? – спрашивает Рут. Лютер пожимает плечами.

– Это гораздо лучше, чем оставлять труп в Мерсер– Хаузе.

– Джим Уильямс мог делать с трупом все, что угодно, но тактику защиты ему следовало бы избрать другую, – говорит Квентин Лавджой, аккуратно ставя на стол чашку кофе. Мистер Лавджой – классический образчик ученого – ему за шестьдесят, у него тихий голос и обходительные манеры. Он живет со своей теткой – старой девой – в древнем викторианском доме. – Все эти разговоры о том, что Дэнни Хэнсфорд необузданный жестокий преступник, сущий вздор! Джим Уильямс подрывает доверие к себе, так отзываясь о мальчике.

– Но, Квентин, – протестует Рут, – Дэнни Хэнсфорд избил свою сестру! Чтобы защититься от него, матери пришлось прибегнуть к помощи полиции. Его арестовывали несчетное число раз. Он побывал в тюрьме. Он точно был преступником.

– Вовсе нет, – отвечает мистер Лавджой голосом тихим, словно шепот. – Единственное преступление, которое совершил этот парень, заключается в том, что он дожил до двадцати лет.

Зейлер возражает против постоянного употребления свидетелями обвинения термина «место преступления».

– Судом еще не установлено, было ли совершено преступление, – говорит он.

Судья Оливер не слышит возражений Зейлера. Он дремлет. Глаза судьи закрыты, подбородок безвольно опущен к груди. Своими вздохами, зевотой и дремотой судья дает всем понять, что ему смертельно наскучил этот повторный процесс. Его сон во время заседаний стал притчей во языцех. Как бы то ни было, он не реагирует на протест Зейлера. Меньше чем через минуту очередной свидетель употребляет словосочетание «место преступления». На этот раз Зейлер промолчал.

Выйдя в коридор во время перерыва, я заметил знакомые пурпурные очки. Минерва сидит на банкетке у стены и держит на коленях пластиковый мешок. Я сел радом, и она рассказала мне, что ее вызвали в суд для дачи показаний о характере Уильямса. Защита надеется, что ей удастся тронуть сердца семерых черных присяжных. Минерва представится прачкой, каковой на самом деле и является, но свое положение на месте свидетеля использует для того, чтобы посмотреть в глаза окружному прокурору, судье и присяжным. Это поможет ей навести порчу на любого из них.

Ожидая вызова, она сидит, что-то гортанно бормоча себе под нос. Иногда она приоткрывает дверь и заглядывает в зал суда.

Мать Дэнни Хэнсфорда – Эмили Баннистер – тоже сидит в коридоре. Сонни Зейлер, вслед за Бобби Ли Куком, ввел ее в число свидетелей защиты, чтобы не пустить в зал судебного заседания. Она спокойна и собранна, и меня вдруг озаряет: Зейлер боится отнюдь не сцены, которую она может устроить. Он опасается, что женщина может возбудить жалость в сердцах присяжных. Как бы то ни было, она по-прежнему отказывается общаться с прессой (и со мной). Пока идет суд, миссис Баннистер сидит в коридоре и либо читает, либо что-то записывает в записной книжке, либо чистит ногти.

В первое же субботнее заседание Сонни Зейлер и судья Оливер одинаково бодры. Оба обеспокоены исходом матча Миссисипи – Джорджия, который проходит сегодня в Афинах. Зейлер посадил в коридоре своего помощника и поручил ему слушать трансляцию матча по радио. Оливер, бывший президент Футбольного клуба Университета Джорджии, просит Зейлера держать его в курсе. Сонни так и делает, время от времени подходя к Оливеру и что-то шепча ему на ухо. Джорджия побеждает – 20:7.

Понедельник. Утреннее заседание. К месту свидетеля вызывается Уильямс. Перед заседанием, стоя в коридоре, Джим выглядел абсолютно спокойным.

– Сонни звонил мне вчера и убеждал изобразить смирение и раскаяние, – сказал Уильямс. – Не знаю, как у меня это получится, но я искренне старался выглядеть нищим. На мне тот же блейзер, в котором я был в пятницу. Присяжные подумают, что мне нечего надеть. Правда, они никогда не узнают, что пиджак сшит на заказ у Данхилла, а в каждой пуговице восемнадцать карат чистого золота.

Зейлер начал выполнять свой план. Перед тем как Джим вышел к месту свидетеля, его сестра проводила миссис Уильямс к выходу. Вслед за этим Зейлер попросил Джима охарактеризовать свои отношения с Дэнни Хэнсфордом.

– Он был чудесный парень, – говорит Уильямс. – Мог быть просто очаровательным. У него имелась подруга, у меня тоже. Но мне кажется, что секс – это совершенно нормальное явление. Мы с Дэнни несколько раз им занимались. Это не смущало ни его, ни меня. У нас с ним были подруги. То, что произошло, обычное, естественное дело.

По выражению лиц присяжных стало ясно, что они не считают такие дела обычными и естественными.

К допросу Уильямса приступает Лоутон. Джим смотрит на окружного прокурора с нескрываемым вызовом.

– Согласно вашим показаниям, вы с Хэнсфордом время от времени имели половые контакты, – говорит Лоутон. – Это верно?

– М-м-м-мм.

– И вы искренне полагаете, что такой секс – вполне нормальное явление.

– Видите ли, это не только вполне нормальное явление. В то время, когда я его знал, Дэнни зарабатывал на жизнь проституцией, предлагая себя за деньги всем желающим.

– Именно так, – подтверждает Лоутон. – Все верно. Итак, он был уличным мальчишкой с четырнадцати лет. Вы это знали?

– О да.

– Его исключили из школы в восьмом классе, а к моменту смерти ему было около двадцати лет, так?

– Двадцать один год. Дэнни был уже совершеннолетним.

– Естественно, я не стану оспаривать ваше право иметь такие половые отношения, какие вы находите приемлемыми. Но вам было пятьдесят два года, а ему двадцать один. Это что, нормальные естественные отношения?

– М-м-м-ммм. Видите ли, мне действительно пятьдесят два года, но Дэнни столько испытал на своем веку, что по опыту он был гораздо старше.

– У меня нет больше вопросов, – говорит Лоутон. – Благодарю вас.

Уильямс выбрал явно не те слова, которых ожидал от него Зейлер, но искренность, с которой он говорил, не позволит Лоутону вызвать в суд двух приятелей Хэнсфорда для опровержения показаний Уильямса. По мнению Зейлера, в этом залог успешного исхода процесса.

Во время перерыва Зейлер сказал мне, что судья Оливер – старый и усталый человек, который больше всего на свете боится нового протеста Верховного суда и нового пересмотра дела и поэтому позволил защите привлечь больше свидетельств о склонности Дэнни Хэнсфорда к насилию, чем их было привлечено к разбирательству в прошлый раз.

– Мы не получили бы и половины таких возможностей, будь судья помоложе и поэнергичнее, – говорит Зейлер.

Барри Томас, бригадир из мастерской Уильямса, как раз один из тех свидетелей, которые должны дать показания о склонности Хэнсфорда к насилию. Томас, хрупкого сложения шотландец, вспоминает, как за два месяца до смерти Дэнни Хэнсфорд без всякой видимой причины напал на него в Мерсер-Хаузе.

– Дело было в конце рабочего дня, – рассказал Томас, – я собирался домой и уже шел к двери, когда услышал сзади чьи-то шаги. Я обернулся и увидел, что ко мне приближается мистер Хэнсфорд. Он подбежал и ударил меня в живот. Джим оттащил его в сторону и обратился ко мне: «Лучше уходи, Дэнни не в себе». Через пару дней мистер Хэнсфорд извинился за то, что ударил меня, и предложил мне стукнуть его в живот, но я отказался. Я до сих пор не могу понять, почему он на меня напал. Видимо, таков был его характер.

Томас спускается с трибуны и направляется к выходу. В коридоре чья-то рука хватает его за ухо. Он вскрикивает от боли, и дверь закрывается. Я выхожу в коридор и вижу, что за ухо беднягу держит Минерва.

– Зачем ты это сказал? – шипит она.

– Сказал что? – спрашивает Томас, стараясь оторвать руку Минервы от своего уха.

– Зачем ты наговорил все это про мертвого мальчика? – спрашивает женщина, снова дергая Барри за ухо. – Зачем ты это сказал?

– Потому что это правда, – отвечает Томас. – Он ударил меня в живот без всякой причины.

– Это не имеет никакого значения, – утверждает Минерва и отпускает злополучное ухо. – Ты снова разозлил мальчика. Теперь его надо успокоить.

– И что ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы ты дал мне пергамент. И еще ручку, чтобы в ней были красные чернила. И… погоди, дай я подумаю. Ножницы! Мне нужны ножницы. Еще мне нужны свечка и Библия. Только поживее!

– Пергамент? – ошарашенно переспрашивает Томас. – Где я его на…

Минерва снова хватает его за ухо.

– Я знаю, где вы можете взять Библию, – говорю я, выступая вперед. – В мотеле напротив.

За пять долларов клерк мотеля выдает нам Библию и свечу. В писчебумажном магазине Фридмана Томас покупает красный фломастер и пачку веленевой бумаги, которая больше всего подходит как замена пергамента. Когда Барри начинает расплачиваться, Минерва останавливает его.

– Положи деньги на прилавок, – говорит она. – Клади, не могу же я вечно держать твою руку. Поцелуй деньги, прежде чем положить, тогда они снова вернутся к тебе.

Томас послушно целует купюру и кладет ее на прилавок. Оказавшись снова в машине Томаса, Минерва раскладывает на заднем сиденье свои причиндалы.

– Поезжай-ка поближе к воде, – велит она.

Томас подчиняется и ведет машину по крутому спуску к Ривер-стрит. Мы едем по эспланаде – с одной стороны доки, с другой – старые склады. Минерва показывает пальцем на старинную трехмачтовую шхуну.

– Езжай туда.

Томас останавливает машину под самым бушпритом, Минерва зажигает свечу и начинает непонятный речитатив. Одновременно она красным фломастером пишет на веленевой бумаге фразы из Библии. Покончив с этим делом, она рвет бумагу на мелкие квадратики, зажигает свечу и начинает сжигать клочки бумаги один за другим. Хлопья пепла разлетаются, как снежинки, по салону машины.

– Возьми эти три клочка, которые я не сожгла, – говорит она Томасу, – и скажи мистеру Джиму, чтобы он положил их себе в ботинки.

В этот момент я вдруг понимаю, что при этой сцене присутствуют не три человека, а четыре. На улице, буквально в футе от моего лица, стоит полицейский и с любопытством заглядывает в машину.

– Мэм? – произносит он.

Минерва держит горящую свечу перед своим носом и сквозь пурпурные очки в упор смотрит на стража порядка.

– А-а-а-а-а-аааах! – выдыхает она, засовывает горящую свечу себе в рот и смыкает губы. Щеки ее начинают светиться, как волшебный фонарь. Впечатление такое, что кожа раскалилась докрасна. Свеча гаснет, и Минерва протягивает ее полицейскому. – Мы больше ничего не жжем, – говорит она и хлопает Томаса по плечу. Мы отъезжаем. В зеркале виден полицейский – он стоит со свечой в руке и тупо смотрит, как мы сворачиваем за угол.

Я возвращаюсь в зал суда. На месте свидетеля дает показания психиатр. Он рассказывает, что в детстве Дэнни Хэнсфорд был «задерживальщиком дыхания». Это значит, говорит он, что, когда Дэнни что-то хотел получить от матери, он задерживал дыхание до тех пор, пока не начинал синеть и терять сознание.

Минерва не будет допрошена в качестве свидетельницы защиты. Она только что заметила, что знает одного из присяжных, а он знает ее.

– Я поработала с ним, – говорит она, – и он стал как псих.

Минерва так и не сказала, что она сотворила с бедолагой и зачем.

Сегодня дает показания свидетель защиты доктор Ирвинг Стоун – судебно-медицинский эксперт из Далласа. Стоун рассказывает о продуктах выстрела и других вещах, о которых мне говорил Зейлер. Слова доктора Стоуна подтверждает патологоанатом доктор Бертон из Атланты, который был свидетелем на прошлом процессе. Участвует он в суде и на этот раз. Однако мне более интересным показался разговор этих профессионалов в коридоре, когда они ожидали вызова на свидетельскую трибуну.

– После той катастрофы в Дельте мне пришлось идентифицировать триста пятьдесят семь трупов, – говорит доктор Стоун. – По тридцать в сутки. Вся работа заняла двенадцать дней.

– Ничего себе, – удивляется Бертон. – Отличный темп. И сколько ты идентифицировал по отпечаткам пальцев?

– Семьдесят пять процентов.

– А по зубным протезам?

– Точно не помню, процентов десять, наверное. Но самый шик был с водителем ритма[18]18
  Водитель ритма (пейсмейкер) – аппарат, зашитый под кожу грудной клетки и задающий ритм сердца при его полной блокаде.


[Закрыть]. Я записал его серийный номер и позвонил на завод, где мне дали имя владельца.

Своих главных свидетелей Зейлер припас на самый конец процесса.

Ванесса Блэнтон, брюнетка двадцати пяти лет, официантка из ресторана. Говорит, что жила на площади Монтерей и помнит, как видела молодого человека с пистолетом, стрелявшего по деревьям, приблизительно за месяц до убийства Дэнни Хэнсфорда. Она не знала, что этот инцидент имел какое-то отношение к процессу Уильямса, до тех пор, пока один из помощников Сонни Зейлера не услышал, будучи в их ресторане, как она рассказывает о том случае своей подруге. Зейлер прислал ей повестку. Ванесса Блэнтон занимает свое месте на свидетельской трибуне.

– Мы закрывали ресторан в два тридцать, я села в машину и поехала прямо домой. Я направлялась к парадной двери своего дома, когда услышала выстрел. Я оглянулась и увидела у дома мистера Уильямса молодого человека в джинсах и футболке с пистолетом в руке. Пистолет был направлен на деревья. Парень выстрелил еще раз.

– Что вы стали делать после этого? – спросил Зейлер.

– Открыла дверь парадного и еще раз оглянулась. Молодой человек шел в подъезд дома мистера Уильямса. Я еще подумала, стоит ли вызывать полицию, но, пока я размышляла, полиция уже приехала. Их машины я видела уже из окна.

Спенсер Лоутон понимает, что свидетельство Ванессы Блэнтон – серьезный удар по его версии событий третьего апреля. Он пытается поставить под сомнение способность свидетельницы в темноте разглядеть такие мелкие детали, как цвет джинсов, возраст и пистолет в руке. Но Ванесса твердо стоит на своем. Второй сюрприз Зейлера – Дайна Смит, блондинка тридцати пяти лет. В тот день, когда был застрелен Дэнни Хэнсфорд, она приехала из Атланты в Саванну, к своему двоюродному брату, и остановилась в его доме на площади Монтерей. После двух часов ночи она вышла на площадь и села на скамейку подышать свежим ночным воздухом.