Текст книги "Полночь в саду добра и зла"

– Я пробыла на улице несколько минут, когда услышала ряд оглушительных выстрелов, которые последовали друг за другом очень быстро. Выстрелы были очень громкими, мне казалось, что звуки несутся со всех сторон. Я буквально оцепенела, потом огляделась, но выстрелов больше не слышала. Я посидела на улице еще минут двадцать-тридцать, а потом вернулась в дом.

– Вы видели полицейские машины у дома мистера Уильямса? – спросил Зейлер.

– Нет, сэр. Дверь его парадного была открыта, а в окнах горел свет.

– Очень хорошо, – говорит адвокат. – Вы кого-нибудь видели?

– Нет, сэр.

– Вы звонили в полицию?

– Нет, не звонила.

– Почему?

– Я не знала, что им сказать, и даже не поняла, что я, собственно говоря, слышала.

На следующее утро миссис Смит ездила на пляж и увидела на площади возле дома Уильямса машину телевидения. Позже она прочитала об убийстве и поняла, что произошло в ту ночь. В следующий приезд кузен представил миссис Смит мистеру Уильямсу. Это было как раз в то время, когда Уильямс подал апелляцию в Верховный суд. Дайна рассказала Уильямсу, что она слышала, и он попросил ее позвонить его адвокату.

Важность показаний Дайны Смит заключается в том, что все выстрелы, которые она слышала, следовали друг за другом очень быстро, без перерывов. То есть Уильямс физически не мог встать, поменять пистолет и с места Хэнсфорда выстрелить в сторону стола.

Заключительный день процесса – суббота. Повестка дня судебного заседания: прения сторон, инструкции судьи присяжным, матч Джорджия – Миссисипи.

В своей заключительной речи Сонни Зейлер делает особый упор на неуклюжие действия полиции в Мерсер-Хаузе, называя полицейских провинциальными детективами.

– В кабинете Джима Уильямса побывало так много людей, что никто не может их сосчитать, – говорит адвокат. – Первым появляется капрал Андерсон, который приводит с собой какого-то новичка. Следующим приходит полицейский Трауб, насколько я припоминаю, а потом действующие лица появляются словно черти из табакерки. И дело даже не в том, что эти люди приходили, и не в том, сколько их было – четырнадцать или пятнадцать, – а в том, как они приходили. Они шли на место происшествия, как на званую вечеринку. Еще немного и они начали бы приветствовать друг друга криками: «Смотрите, кто пришел!» Их можно понять – не каждый день такое случается в историческом доме, обставленном антикварной мебелью, чарующем своей таинственностью. И все полицейские валом валят в кабинет: Андерсон, Уайт, Чесслер, Бернс, Трауб, Гиббонс, Донна Стивенс. Все они ходят взад и вперед, рассматривая вещи, беря их в руки и перекладывая с места на место. Все они с этой самой трибуны в один голос утверждают, что полицейское расследование было проведено с нарушениями принятой процедуры. То же самое говорят и эксперты. Но все они хотят заставить вас поверить в то, что какая-то волшебная сила оставила все как есть во время съемки. Они говорят, что сохранили в неприкосновенности место происшествия. Вздор! Вы сами видели снимки.

В заключительной речи Лоутон не собирается отступать от своей трактовки событий третьего апреля, несмотря на показания свидетельницы Ванессы Блэнтон. Вот что говорит Лоутон:

– Вы верите в то, что Ванесса Блэнтон могла опознать в темноте и на большом расстоянии Дэнни Хэнсфорда? Отлично. Но я все же говорю вам, что в действительности это было чрезвычайно трудно сделать. В такой темноте очень легко спутать Дэнни Хэнсфорда с… Джимом Уильямсом. Мы должны принять, что все делалось для того, чтобы убедить общество в том, что Дэнни Хэнсфорд – преступная личность, склонная к насилию.

Касаясь показаний Дайны Смит, Лоутон дает понять, что не верит ей вообще.

– Она ведет себя как человек, пытающийся выручить друга из беды, – утверждает окружной прокурор.

В конце своей речи Лоутон вспоминает свидетельство о тугом спусковом крючке пистолета, из которого якобы стрелял Дэнни Хэнсфорд.

– Защита хочет убедить нас в том, что, стреляя в Джима Уильямса, Дэнни Хэнсфорд промахнулся потому, что спусковой крючок его пистолета оказался слишком тугим. Настолько тугим, что даже доктор Стоун – в прошлом агент ФБР и далеко не слабак – смог нажать его только двумя руками. Если позволите, я вам кое-что продемонстрирую.

Спенсер Лоутон вручает пистолет своей помощнице – хрупкой маленькой женщине, просит ее навести пистолет на глухую стену и нажать спуск. Она делает это без малейших усилий; при этом ствол пистолета не отклоняется в сторону ни на миллиметр. Зейлер протестует, но судья Оливер оставляет его протест без внимания.

После заключительных прений сторон судья Оливер зачитывает инструкции присяжным. Он предлагает им на выбор три решения: виновен в предумышленном убийстве; виновен в непредумышленном убийстве; не виновен. В пять часов тридцать минут присяжные удаляются в совещательную комнату. Уильямс с матерью и сестрой уезжает в Мерсер-Хауз. Зейлер – в свой офис в Армстронг-Хаузе. По дороге он получает хорошую новость: Джорджия побила Миссисипи со счетом 36:11.

Я спрашиваю Минерву, не хочет ли она перекусить, пока мы ждем решения жюри. Но женщина отрицательно качает головой, продолжая рыться в своем пакете.

– Мне надо поработать здесь, – говорит она.

Через три часа присяжные дали знать, что пришли к окончательному решению. Зейлер возвращается в зал суда, он явно волнуется.

– Слишком рано, – говорит он. – Они не могли прийти к верному выводу так быстро, дело очень сложное. Наверное, они хотят поскорее с ним покончить и разъехаться по домам.

Бланш Уильямс тоже обуревают мрачные предчувствия.

– Мы не успели пообедать, как нам позвонили, – сказала она. – Я испекла карамельный пирог, Джеймс очень его любит, но поставить пирог на стол я не успела. Когда мы уезжали, Джеймс что-то спрятал в носок. Может быть, сигареты, наверное, он чувствует, что не вернется сегодня домой.

Я сижу рядом с Минервой и вижу, что пол перед скамьей жюри посыпан белым порошком. Перед креслом судьи лежат какие-то веточки и корешки. Минерва что-то не спеша жует. Присяжные занимают свои места. Минерва пристально смотрит на них сквозь пурпурные стекла своих очков.

По распоряжению судьи Уильямс встает. Старшина присяжных вручает Оливеру лист бумаги, и судья вслух считывает вердикт.

– Мы находим подсудимого виновным в предумышленном убийстве. – Судья Оливер стучит молотком по столу. –   Приговор – пожизненное заключение. Решение суда окончательное.

В зале наступает мертвая тишина, Уильямс спокойно делает глоток из бумажного стаканчика и в сопровождении приставов идет к двери, ведущей в тюрьму.

Я чувствую, как Минерва прикасается к моей руке. Она смотрит на людей, столпившихся вокруг Спенсера Лоутона, и улыбается.

– Что случилось? – спрашиваю я, недоумевая, что смешного она нашла.

Минерва показывает пальцем на окружного прокурора, который стоит к нам спиной и собирает со стола бумаги, принимая поздравления своих подчиненных, не ведая о том, что весь его зад испачкан каким-то белым порошком.

– Вы посыпали порошком стул прокурора, Минерва? – спрашиваю я.

– А ты как думал? – отвечает она.

– Что это за порошок?

– Корень зверобоя – очень сильное средство.

– И какой от него толк?

– То, что он прилип к штанам прокурора, свидетельствует: Делия принялась за дело, – отвечает Минерва. Я вспомнил, что это имя Минерва называла на кладбище. – Теперь она вцепилась ему в задницу и уже не отпустит, пока не добьется своего.

– И что произойдет?

– Ты хочешь спросить, что будет, если Делия им займется?

– Да, что будет в этом случае?

– Ничего. Только окружной прокурор проиграет мистеру Джиму. Все очень просто. Будь я прокурором, то не стала бы сильно праздновать с Делией на заднице. Она была очень плохой женщиной, пока жила. Но мертвой она стала еще хуже! Да она на прокурора весь ад напустит!

– А что случилось с остальными восемью мертвыми женщинами, которых вы вызывали на кладбище?

– Первые три не ответили. Делия была четвертой.

– А доктор Баззард? Он тоже участвует в этом деле?

– Он дал Делии добро.

– А он назвал вам счастливое число?

Минерва смеется.

– Да нет, дерьмо старое. Он любит меня бедной. Да и как иначе? Ведь мне приходится работать, и я каждую ночь прихожу на его могилу. Вот он меня и держит. – Минерва берет в руку пакет и собирается уходить. Сумка на мгновение приоткрывается, и я успеваю заметить что-то вроде куриной лапки. Минерва машет мне рукой на прощание и, смешавшись с толпой, выходит в коридор.

Я тоже выхожу из зала и вижу Сонни Зейлера, который стоит перед телевизионными камерами и говорит об апелляции. Откуда-то бочком выскользнул завсегдатай; вид у него, как всегда, лукавый и озорной.

– При хорошем поведении, – говорит он, – Уильямс выйдет на свободу через семь лет.

– Мне сказали, – отзываюсь я, – что это может произойти даже быстрее, если за дело возьмется некая особа по имени Делия.

– Кто-кто? – Завсегдатай прикладывает к уху сложенную лодочкой ладонь.

– Делия.

– Кто эта Делия? – недоумевает он.

– Вы хотите спросить: кто была Делия? – говорю я. – Единственное, что я о ней знаю, – это то, что она умерла.

Глава XXII
Стручок

Посмертная сила Делии, если покойница и в самом деле обладала таковой, очевидно, не оказывала немедленного действия. Это стало ясно после того, как адвокаты Уильямса обратились к судье Оливеру с просьбой об освобождении Джима из тюрьмы под залог. Судья ответил решительным отказом. Оливер уступил только в одном пункте – Джим не будет переведен в страшную рейдсвиллскую тюрьму. Он останется в саваннской тюрьме графства Чатем, пока его защитники занимаются обжалованием приговора, а это может затянуться на год и более. Такая уступка привела в ярость членов комиссии исправительных заведений, которые вознамерились по этому поводу вчинить Уильямсу иск в сумме девятьсот долларов в месяц за эксплуатацию камеры и прочих удобств. (Иск не был принят, поскольку, как сказал судья графства, данный случай не может быть предметом судебного разбирательства.)

В отсутствие хозяина атмосфера в Мерсер-Хаузе стала какой-то призрачной. Плотные шторы, закрывшие большие окна, отсекли интерьер дома от внешнего мира, с пышными приемами было покончено. Разодетые гости, расхаживающие по залам, отошли в область преданий, однако живая изгородь была всегда аккуратно подрезана. Газон перед домом подстрижен, а по ночам сквозь занавеси пробивался свет. В этом не было никакого чуда, просто Бланш Уильямс переехала в Мерсер-Хауз из Гордона, чтобы следить за домом и за ходом суда. Старая женщина чистила серебро, стирала с мебели пыль и каждую субботу пекла свежий карамельный пирог, ожидая возвращения сына.

Магазин-мастерская в каретном сарае продолжал функционировать под руководством бригадира и старшего продавца Барри Томаса. Время от времени его видели стоящим у входа в магазин с поляроидом в руках – он фотографировал очередной плантаторский секретер или комод, выгружаемый из кузова пикапа. Потом Томас относил снимки вместе с каталогами за несколько кварталов в тюрьму, чтобы Уильямс оценил новое приобретение и сделал новый заказ на покупку или распорядился насчет продажи. Все знали, что он и из тюрьмы продолжает заправлять своими антикварными делами.

Ему крупно повезло – в камере был телефон. Вообще, по закону, человеку, отбывающему пожизненное заключение, не положено пользоваться телефоном, но камера, куда определили Джима, предназначалась не для осужденного, а для лица, которое дожидается суда и поэтому может – и имеет юридическое право – общаться по телефону с адвокатами и семьей. Телефон работал только в одну сторону – на волю, и все звонки регистрировались администрацией тюрьмы и проходили через тюремный коммутатор. Для Уильямса, естественно, было немыслимо вести дела так, чтобы каждый его телефонный разговор с деловым партнером начинался с возгласа оператора: «Сейчас вы будете говорить с абонентом из тюрьмы графства Чатем», однако Уильямс быстро научился обходить этот нюанс. Он звонил через коммутатор в Мерсер-Хауз матери или Барри Томасу, а те соединяли его по дополнительному каналу с нужным абонентом. С помощью этой уловки Уильямс поддерживал связь со всеми видными фигурами антикварного рынка, не сообщая им, что находится в тюрьме. Он болтал с Гезой фон Габсбургом об аукционе «Кристис» в Женеве и заказал там пару запонок, сделанных Фаберже по заказу русского великого князя. С издателями «Антиквара» он беседовал о статье, которую обещал написать о портретистке восемнадцатого века Генриетте Джонстон. Каждый звонок Уильямс сопровождал пометкой, которая передавалась по факсу: «Был очень рад нашей беседе. Надеюсь на скорую встречу…»

Умение представить дело так, словно он звонит из комфортабельных покоев Мерсер-Хауза, требовало от Уильямса незаурядной изворотливости и изобретательности, в чем я убедился во время телефонного разговора с ним. В глубине камеры на полную мощность работал телевизор, слышались какие-то хриплые крики, переходящие периодически в истошные вопли. Уильямса поместили в камеру для гомосексуалистов и умалишенных, их и Уильямса содержали отдельно от остальных заключенных для безопасности. Камера в просторечии называлась стручком. В этом пространстве размером двадцать на двадцать футов помещалось восемь заключенных. Разнородность контингента создавала в камере атмосферу непредсказуемости.

– Все зависит от того, кто в данный момент находится в камере, – говорил Уильямс. – Вот сейчас здесь, кроме меня, еще один белый и пять garcons noirs[19]19
  Черные парни (фр.).


[Закрыть]. Трое из пяти noirs все время играют в карты, но стоит им услышать по телевизору любую музыку, как они пускаются в пляс и начинают во все горло орать песни Это случается очень часто, потому что телевизор работает здесь с восьми утра до двух или трех часов ночи, причем ящик включен на полную громкость. Я ношу затычки в ушах или слушаю записи в наушниках, но звук телевизора перекрывает звук в наушниках, а когда эти ребята поют и пляшут, я почти не слышу свою музыку. Самое страшное – это выступления «Soul Train».

Двое остальных noirs – это давно разлученные любовники, которых соединили здесь всего неделю назад. Сколько было стонов и ласк, когда они встретились, вы не можете себе и представить – обвинения в измене, объяснения в любви и мольбы о прощении, рыдания, смех и визг. Все это продолжалось не один час. Пока мы разговариваем, они заплетают друг другу косички. Потом надают друг другу пощечин, а после этого займутся сексом. Белый заключенный немного поврежден рассудком. Его привели сегодня утром, и с тех пор он постоянно трется о стены и громко разговаривает сам с собой. Остановить его невозможно. Это какой-то зоопарк.

Во время кормления все немного успокаивается. Меню состоит из бутербродов с арахисовым маслом и каким-нибудь желе. Иногда дают кусочек протухшего мяса. Все совершенно несъедобно, но мои сокамерники этого не знают и поэтому вполне довольны и ведут себя тихо. В это время я обычно делаю деловые звонки. Если мне надо позвонить в другое время, то я даю им взятки в виде сигарет или сладостей, которые покупаю здесь в тюрьме.

Уильямс убедил своих друзей не навещать его.

– Комната свиданий – это длинный узкий коридор с двумя рядами стульев, разделенными перегородкой из плексигласа, – продолжал он. – Сюда приходят целыми семьями навестить своих преступных близких. Дети плачут, все кричат, чтобы быть услышанными, а в результате никто никого не слышит… Бедлам!

Определенно, Уильямс не хотел, чтобы его видели в столь унизительных обстоятельствах. Беседуя по телефону, он, конечно, чувствовал себя намного комфортнее. Светские звонки он делал по вечерам. Правда, в трубке не раздавалось звяканье кубиков льда в стакане, но курить Джиму разрешили, и было слышно, как он с удовольствием попыхивает сигарой.

– Бывают здесь и свои маленькие потрясения, – рассказывал Уильямс, позвонив мне как-то в середине ноября. – У нас появился новый заключенный. Он ползает по камере на четвереньках, лает по-собачьи и периодически поднимает ногу и мочится на стены. Мы пожаловались надзирателю, но тот ничего не стал предпринимать. Вчера днем, когда этот сумасшедший спал, я подкупил своих сокамерников, чтобы они приглушили телевизор, и позвонил знакомому дилеру в Лондон договориться о продаже картины. В это время парень просыпается и принимается за свое. Я продолжаю разговаривать. «Это моя восточноевропейская овчарка», – говорю я своему собеседнику, но тут идиот меняет октаву и начинает визжать. «А это кто? – спрашивает дилер. – Шарпей?» – «Нет, – отвечаю я, – это йорки». Я прикрываю рукой трубку и кричу: «Кто-нибудь уведет собак из сада?» Я делаю знак своим сокамерникам, и они, поняв меня с полувзгляда, хватают психа и затыкают ему рот. Мы с дилером продолжаем обсуждать красоты английской ландшафтной живописи, а у меня в ногах крутится живой клубок тел, откуда раздается какое-то сдавленное похрюкивание и придушенный визг. Не знаю, что подумал по этому поводу дилер, но картину он купил.

Хотя Уильямс говорил, как всегда, уверенно и напористо, он не отрицал тяжелых условий своего нынешнего существования. Он был лишен визуального контакта с внешним миром. Шесть узких окошек камеры были забраны грязными коричневыми стеклами, и в камере круглые сутки горел свет. Уильямс признался, что не может есть тюремную пищу и вынужден питаться арахисом и конфетами, которые он покупает в тюремном магазине. На лбу у него появилась какая-то твердая шишка, в ушах он слышит постоянный звон, а на руках и спине высыпали непонятные пятна. Когда сыпь распространилась, он обратился к тюремному врачу. Ожидая очереди на прием, он выяснил, что у пятерых заключенных, которые тоже находились в приемной, точно такая же сыпь.

– Наши одеяла и матрацы никогда не чистят, – пожаловался Уильямс, – и я не доверяю здешнему врачу.

У Джима выпали коронки, но в тюрьме нет дантиста. Можно было договориться о визите к его стоматологу, но по закону Уильямса должны были сопроводить туда в наручниках и в поясных кандалах. Он отказался от этой идеи.

Между тем Уильямс продолжал настаивать на своей невиновности, считая, что жюри просто проштамповало старое решение. Все они был знакомы с делом – уж очень оно оказалось громким – и были убеждены, что его пересматривают по чисто техническим причинам. Уильямс обрушился на жюри, свидетелей, окружного прокурора, судью Оливера и местные газеты, но наибольшее раздражение вызывали у него его собственные адвокаты.

– Я презираю их, – возмущался Джим. – Они устраивают какие-то встречи, обсуждают мою апелляцию, но ничего не могут сделать. Однако исправно шлют мне счета за то, что даром теряют время. Этими пяти– и десятитысячными счетами они меня доконают. Им совершенно невыгодно заканчивать мое дело – для них оно неиссякаемое золотое дно. Они уже обошлись мне в четыреста тысяч долларов, для оплаты их счетов мне приходится грузовиками продавать мой антиквариат. Алистер Стэйр из Нью-Йорка купил у меня лакированный секретер королевы Анны и шкаф Карла Второго, сделанный в Чарлстоне. Он также приобрел старинные часы, которые опрокинул Дэнни. Это дорогие вещи. Мне пришлось продать серебряный кофейный сервиз, пару мраморных львов из Императорского дворца в Пекине, вывезенных оттуда во время боксерского восстания. Я продал кровать с четырьмя столбами из собственной спальни, а это была самая красивая кровать, какую мне когда-либо приходилось видеть. Я лишился ковров и портретов, пары ирландских чиппендейлских кресел, одно из которых, как они считают, я поставил на ногу Дэнни Хэнсфорду. Каждое вырученное пенни идет в банк, а оттуда прямиком на оплату услуг адвокатов, следователей и экспертов. У меня нет выбора и приходится идти на это. Деньги – мое оружие, и, пока они у меня есть, я буду пользоваться ими. Спенсер Лоутон имеет в своем распоряжении неограниченный бюджет, работающих на полную ставку следователей и бесплатные услуги любой лаборатории, я же должен оплачивать все попытки моих адвокатов противостоять усилиям окружного прокурора.

Люди считают, что я купаюсь в деньгах. Они думают, что у меня куча лакеев, которые подавали мне завтрак в постель. Но все это иллюзии. У меня была только приходящая служанка, которая убирала три раза в неделю. У меня не было повара, я сам готовил себе завтраки. На ланч я ел бутерброды, а ужинать ходил в кофейню «Дэйз». Но люди не хотят верить этому, они считают богатыми тех, кто оплачивает все свои счета.

– А как подвигаются дела с апелляцией?

– М-м-м-м-ммм, – протянул Уильямс. – Что я могу сказать? Я много раз звонил Сонни, но он то в Афинах, на матче, то в отпуске, то вообще неизвестно где. Наконец, несколько дней назад мне удалось поймать его, и я спросил: «Сонни, как дела?» Он ответил: «Ничего хорошего, Джим, ничего хорошего». Голос его был настолько удрученным, что я, естественно, предположил худшее и спросил: «Почему? Что случилось?» И этот… Сонни мне ответил: «Черт возьми, Джим, ты что, не читаешь газет? Собаки проиграли в прошлую субботу!» – Я сказал ему: «Сонни, во всем мире меня сейчас интересует только одна игра – та, в которую приходится играть мне».

В действительности никто не мог дать ход апелляции Уильямса до тех пор, пока не будет отпечатана стенограмма судебного разбирательства – а это полторы тысячи страниц убористого текста. Для завершения работы могли потребоваться месяцы, но Джим не терял оптимизма.

– Я обязательно выберусь отсюда, – заверил он меня во время очередного телефонного разговора. – Верховный суд Джорджии пересмотрит мой приговор, и я еще посмотрю, как Лоутону предъявят обвинение в нарушении процессуальных норм, поощрении лжесвидетельства и несоблюдении гражданских прав обвиняемого.

– И как вы собираетесь этого добиваться? – спросил я.

– Таким же способом, каким я реставрирую дома, – ответил Уильямс. – Шаг за шагом. Дюйм за дюймом. Я хорошо усвоил уроки моего старого учителя доктора Линдсея. Я вам рассказывал о нем? Доктор Линдсей был профессором колледжа, он занимался реставрацией дома, в котором жил, и это был грандиозный дом в Милледжвилле, построенный в тысяча восемьсот двадцать втором году. Там имелись винтовая лестница и пара двойных белых колонн у входа.

Доктор Линдсей говорил мне, что старый дом рухнет, если его пытаться реставрировать сразу – от фундамента до крыши, проводя туда электричество и центральное отопление. Надо думать каждый раз о каком-то мелком конкретном этапе. Сначала надо сказать себе: сегодня я выравниваю подоконники. И вы выравниваете подоконники. Потом вы начинаете заниматься ограждением крыши. Потом наступает черед окон. Не надо спешить – ремонтировать надо по одному окну за раз. При этом надо задать себе вопрос: что неладно с этим окном, разделив задачу на части, ибо окно тоже собирали по частям. И в один прекрасный день вы вдруг видите, что реставрация закончена. В противном случае вы просто разрушите дом.

Вот таким же образом я выйду отсюда. Шаг за шагом. Сначала я поработаю с Сонни Зейлером, заставлю его дать ход моей апелляции. Потом обращу внимание на судей Верховного суда, пошлю им мое ментальное послание, как я сделал это после первого процесса. Заставлю их взглянуть на дело моими глазами.

Было слышно, как Уильямс затягивается сигарой. Я представил себе, как он запрокидывает вверх голову и выпускает дым к потолку.

– Так или иначе, но я все равно выйду отсюда, – продолжал он. – Можете мне поверить. Я не говорю о самоубийстве, хотя рассматривал и такую возможность. Нет, мой приговор будет пересмотрен. Вот увидите. Вам это может показаться невозможным, но я с вами поделюсь тем, чему еще научил меня доктор Линдсей. Однажды он сказал мне: «Вы знаете, что малиновки могут передвигать дома. Да, да, эти маленькие птички с оранжевыми грудками. Они в свое время чуть не сдвинули с места Вестовер». Я сказал: «Сдаюсь. Скажите, как они это сделали». И он ответил: «Они ели японскую вишню и роняли косточки около фундаментов домов. Эта вишня быстро растет и пускает глубокие корни, которые разрушают фундамент». И это правда, впоследствии я сам не раз видел это своими глазами. Деревья растут стремительно и рушат дома. Вот так же я подрою то, что сделал Лоутон. Я уничтожу его фундамент, и, кто знает, может быть, ждать осталось не так уж долго.