Текст книги "Полночь в саду добра и зла"

Адлер был намерен выкупить дома у владельцев, бессовестно обиравших обитателей трущоб, и превратить викторианский квартал в расово и экономически смешанный район. Проект подпадал под действие закона о государственном содействии, и, таким образом, при его выполнении можно было черпать средства из общественных и частных источников. Таким способом Адлеру удалось купить и реконструировать около трехсот домов. Наниматели платили тридцать процентов своих доходов в качестве арендной платы, а остальные деньги поступали в виде федеральных субсидий.

– Полагаю, мне нет нужды говорить вам, – сказал Адлер, – что отнюдь не все пришли в восторг от того, что мы делаем. Многие в частных беседах жаловались на то, что теперь нищие черные будут жить в непосредственной близости от исторического центра в квартирах, оплачиваемых из федерального бюджета. А такие люди, как Джим Уильямс, высказывали эти мысли публично, не стесняясь слов «криминальные элементы». Я думаю, что вы слышали о Джиме Уильямсе?

– Да, – ответил я. – Мы с ним знакомы.

– М-м-м-м-да, а вы знаете об инциденте с нацистским флагом?

– Он мне о нем рассказывал, – ответил я. – Говорил, что сделал это для того, чтобы помешать съемкам какого-то фильма на площади Монтерей.

– Да, так оно и было. Он носился с этим флагом, как с писаной торбой, перевешивая его с одного окна на другое.

На Андерсон-стрит Адлер остановил машину возле свежеокрашенного серо-белого здания.

– А сейчас я хочу представить вас одному «криминальному элементу».

Мы поднялись по ступенькам, и Адлер позвонил в дверь. Она открылась; на пороге стояла черная женщина в цветастом домашнем халате.

– Доброе утро, Руби, – поздоровался Ли.

– Доброе утро, мистер Адлер, – откликнулась она.

Мой спутник представил меня.

– Руби, я привез сюда этого джентльмена, чтобы показать, как живут люди в викторианском районе. Если вы не возражаете…

– Нет, нет, что вы! – радушно воскликнула хозяйка. – Заходите, заходите.

В квартире Руби Мур было прохладно. Три спальни, современная кухня и высокие потолки. Под окнами маленький садик. На каминной доске в гостиной портрет Джона Фицджералда Кеннеди. Адлер быстро провел меня по дому, после чего мы вновь вернулись в гостиную к миссис Мур.

– До ремонта на эти дома было страшно смотреть, – поведала она. – Я и не думала, что из них можно сделать такую конфетку. Пока их перестраивали, я каждый день приходила смотреть, как идет ремонт, так как знала, что в одном из этих домов я буду жить. Мне очень нравится квартира, на самом деле нравится. Здесь есть центральное отопление и кондиционер.

– У вас все в порядке, Руби? – спросил Адлер.

– О, да, – ответила миссис Мур. Потом она повернулась ко мне. – Вы не распишетесь в моей книге?

На столе лежала раскрытая гостевая книга. Расписываясь в ней, я увидел, что был не первым визитером, которого привел сюда Ли Адлер. Предыдущая роспись принадлежала репортеру «Атланта конститьюшн».

Мы снова сели в машину. Адлер пояснил мне, что Руби Мур получила эту квартиру потому, что давно живет в этом районе и работает – она горничная в «Дэйз инн» – и потому, что ее доход ниже некоего порога. Она платит за квартиру двести пятьдесят долларов, остальное покрывается из федеральных субсидий. Ли добавил также, что миссис Мур содержит дом в такой чистоте, что его инспекторам не к чему придраться, и это скорее правило, чем исключение.

– Мы не заинтересованы в том, чтобы сдавать это жилье проституткам, игрокам и торговцам наркотиками, – сказал Адлер.

Мы повернули в сторону исторического центра.

– Я мог бы показать вам еще сотню подобных квартир, но, думаю, вы уже поняли, что они из себя представляют. Как только мы развернулись, частные инвесторы начали скупать дома, и цена собственности подскочила. Викторианский квартал стал моделью того, как надо реконструировать города, не трогая население. Мы финансировали проведение национальной конференции по жилищной политике в Саванне в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, и на нее приехало четыреста человек из тридцати восьми штатов. В следующем году сюда приехала Розалин Картер и сняла сюжет в реконструированном доме для передачи «С добрым утром, Америка». На этой неделе, в пятницу, мы собираемся в Вашингтон, объяснить, что мы делаем, принцу Чарльзу.

Мы въехали на площадь Монтерей и, обогнув ее против часовой стрелки, остановились возле дома Адлеров.

– Ну вот, теперь вы все видели своими глазами, – произнес на прощание Ли. – Сохранение исторических памятников раньше было дорогостоящим хобби элиты, но только нам удалось поставить это дело на поток. На вырученные деньги мы сумели организовать туристический бизнес, который принес городу двести миллионов долларов, а кроме того, люди вернулись в центр города. Неплохо, правда?

– Да, это достижение, – согласился я.

Адлер торжествующе посмотрел на меня поверх полумесяцев своих очков.

– Это не хвастовство, если ты сумел сделать, что обещал.

Неделю спустя «Саванна морнинг ньюс» опубликовала отчет о встрече Адлеров с принцем Чарльзом. Газета цитировала Ли: «… Принц проявил живейший интерес к проблемам городов». Эмма Адлер заявила, что принц задавал «удивительно разумные, глубокие и деловые вопросы». Еще через четыре дня та же газета опубликовала другую статью, на этот раз написанную от лица Эммы Адлер, где подробно рассказывалось о поездке. «В Вашингтоне стояла чудесная погода, – писала Эмма. – С ослепительно-синего неба ярко светило солнце. Погода словно радовалась предстоящему событию…»

После этих публикаций чета Адлеров снова стала предметом оживленного обсуждения в некоторых кругах Саванны. Нигде это обсуждение не было таким бурным, как во вторник в Карточном клубе замужних женщин.

– Как вы полагаете, – говорила дама в платье из голубой тафты, – это газета выкручивала руки Эмме, чтобы та написала свою заметку, или, наоборот, Эмма выкручивала руки газете, чтобы она это напечатала?

Бант на ее платье походил на большое крыло.

– Джулия, ты злобствуешь, – примирительно произнесла женщина с жемчужными сережками и с черной бархатной ленточкой в волосах.

– Нет, я не злобствую, – возразила женщина в голубом. – Адлеры могли бы не высовываться со своей встречей с принцем, если бы захотели, но они, как всегда, раструбили обо всем в газетах, а это круто меняет дело.

– Вот это верно.

– Я хочу сказать, что Эмма могла бы немного приструнить себя, правильно? Она выглядит такой самодовольной и напыщенной.

– Ну, ну, Джулия, – вполголоса произнесла другая женщина, – думаю, что ты просто ревнуешь.

Эти две леди не играли в карты, а стояли перед дверью дома Синтии Коллинз и ждали, когда их впустят. То был один из необычных ритуалов Карточного клуба замужних женщин.

Членство в клубе замужних женщин (как его коротко называли) означало принадлежность к самым высоким слоям саваннского общества. Ни в одном другом городе не было и нет ничего подобного. Клуб этот основали в 1893 году шестнадцать женщин, которые хотели развлечься в то время, когда их мужья пропадали на работе. Членов клуба было всегда ровно шестнадцать – ни больше ни меньше. Один раз в месяц, по вторникам, они собирались дома у одной из дам – членов клуба, играли в карты, пили коктейли и наслаждались легким ужином. На каждую встречу приглашались еще тридцать две женщины, для чего приглашенным рассылались отпечатанные в типографии открытки. Таким образом, в заседании клуба всегда участвовали сорок восемь женщин – на двенадцати карточных столах.

Согласно обычаю, дамы прибывали за несколько минут до четырех часов. В одежде были обязательны белые перчатки, длинные платья и широкополые шляпы, украшенные цветами или перьями. Никто не звонил у входа, все ждали, сидя в машине или стоя у подъезда, когда откроется дверь и хозяйка пригласит гостей войти в дом. Дверь обычно открывалась ровно в четыре часа. Леди входили, рассаживались по местам и сразу начинали играть. В первые годы играли в вист или пятьсот. Позже стал популярен бридж. Но в течение многих лет один из столов продолжал отдаваться висту, поскольку миссис Рауэрс отказывалась учиться играть во что-либо другое.

Как только начиналась игра, события следовали одно за другим в раз и навсегда установленном порядке. Каждая дама получала по карточке, на которой был напечатан неукоснительно соблюдавшийся распорядок:

Четыре пятнадцать: стакан воды.

Четыре тридцать: стаканы убираются.

Четыре сорок: вытряхивание пепельниц.

Четыре сорок пять: смена салфеток.

Пять часов: коктейль.

Пять пятнадцать: второй коктейль.

Пять тридцать: третий коктейль.

Пять тридцать пять: смена скатерти.

Пять сорок: сервировка ужина.

Пять сорок пять: подведение итогового счета.

Шесть часов: получение выигрыша, леди быстро расходятся.

Быть хозяйкой принимающего дома – очень ответственное дело. Это событие являлось достаточным основанием для косметического ремонта дома и перестановок в гостиной. По меньшей мере следовало достать из горки столовое серебро. Для соблюдения ритуала нанимали служанку, которая помнила последовательность действий гораздо лучше хозяйки. Важность ритуала заключалась в том, что он позволял замужним женщинам вовремя явиться домой, чтобы на пороге встречать мужей, возвращающихся с работы. Мужья были столь же важной составной частью клуба, как и их жены. В конце концов, именно мужья оплачивали ужины и косметические ремонты. Кроме того, именно они служили основанием для принятия в клуб. Правила устанавливали, что если дама разводится, то она должна отказаться от членства в клубе и сложить с себя эти высокие полномочия. Вторичное замужество приравнивалось к разводу. Три раза в год начало заседания клуба переносилось с четырех часов на семь тридцать. В эти дни жены приходили вместе с мужьями. На заседания мужчины были обязаны являться в черных галстуках.

Во вторник, следующий после возвращения четы Адлеров из Вашингтона, клуб замужних женщин приглашал мужей. В тот вечер хозяйкой была миссис Камерон Коллинз, жившая с мужем и тремя детьми в городском доме на Оглторп-авеню. Мужчины в черных галстуках и дамы в длинных платьях начали прохаживаться перед домом незадолго до половины восьмого. Я тоже был там, наряженный в выходной костюм и в черном галстуке. Меня пригласила сама миссис Коллинз.

– Я нисколько не ревную и не завидую Эмме Адлер, – продолжала дама в голубом. – Вовсе нет. Я первая готова признать, что она делает много стоящих вещей. У нее очень много заслуг перед городом, и если кто и достоин встречи с принцем Уэльским, так это она. Но… эта страсть к всеобщему признанию. Они всегда готовы выслушивать похвалы в свой адрес. Они так ведут себя, словно Ли один восстановил Саванну. Он обожает нежиться в лучах славы. – В поисках поддержки женщина обернулась к мужчине с редеющими светлыми волосами, который, засунув руки в карманы, стоял, прислонившись спиной к дереву. – Дорогой, – спросила женщина, – разве я не права?

Мужчина пожал плечами.

– Что касается меня, то я считаю, что Эмма Адлер – во много раз улучшенная копия своей матери.

Матерью Эммы Адлер была Эмма Уолтер Морель, крупная, властная женщина, известная всему городу как Большая Эмма. Большая Эмма, одна из богатейших в Саванне, самый крупный держатель акций Саваннского банка, отличалась очень сильным характером. Как съязвил один из ее друзей, Эмма не будет счастлива до тех пор, пока не найдет стол, по которому можно грохнуть кулаком. Истории о ней стали саваннской легендой. Дома она вешала на холодильник замок, чтобы слуги не крали оттуда продукты. За время званого обеда она десять-пятнадцать раз вставала из-за стола, чтобы отпереть и снова запереть холодильник. После того как уходили гости, Джон Морель проскальзывал на кухню и раздавал щедрые чаевые, чтобы сгладить грубость Большой Эммы.

В девяносто лет Большую Эмму часто видели разъезжающей по улицам в «Мерседесе». Старая леди сидела за рулем, рядом с ней красовалась немецкая овчарка, а на заднем сиденье помещался старый черный шофер, одетый в настоящую ливрею. Шоферу, который работал у миссис Морель в течение тридцати лет, а до этого служил у ее матери, было позволено водить маленькую машину, но его никогда не допускали до руля роскошного лимузина – это было неоспоримой прерогативой Большой Эммы. Однажды днем она поехала в главную штаб-квартиру Саваннского банка на Джонсон-сквер подписать какие-то бумаги. Предварительно позвонив в банк, она потребовала, чтобы служащий с документами встретил ее на тротуаре у входа в банк. Она объяснила, что торопится и не желает ждать ни одной лишней минуты. Через двадцать минут она подкатила к зданию на Джонсон-сквер с неизменными немецкой овчаркой и черным шофером, подъехала к доверенному клерку, но не стала останавливаться, а продолжала двигаться со скоростью восемь миль в час, а служащий трусил рядом с машиной, подавал в окно документы и умолял: «Я прошу вас, Эмма, остановитесь». Но она объехала половину периметра площади, подписала за это время все бумаги, отдала их служащему, подняла стекло и умчалась прочь.

Из всех сплетен о Большой Эмме чаще всего повторяли рассказ о том, как она воспротивилась браку своей дочери с Ли Адлером на том основании, что он – еврей. Большая Эмма впала в неистовство. Она вопила, ораторствовала, стучала кулаком по столу, не желая слушать никаких доводов, включая и тот, что ее собственный муж, отец Маленькой Эммы, – сам на одну четверть еврей. Маленькая Эмма между тем проявила упорство, тогда Большая отказалась везти ее в Нью-Йорк заказывать подвенечное платье. Вместо родной матери это сделала мать Ли. На брачной церемонии Большая Эмма держалась как можно дальше от Адлеров, а на банкете не подпустила их к себе. Она попросту исключила их из своей жизни. Этот эпизод вспоминали даже сейчас, спустя двадцать пять лет. Именно по этой причине человек, державший руки в карманах, назвал Эмму Адлер улучшенной копией ее матери.

Ровно в половине восьмого дверь дома открылась, и на пороге появилась Синтия Коллинз в длинном черном платье и с черным ажурным веером в руке.

– Входите все! – весело крикнула она.

Гости вошли в дом и, найдя карточки со своими именами, расселись за карточные столы, расставленные в столовой и гостиной. Разговоры стихли, слышался только шелест тасуемых колод и шорох сдаваемых карт, напоминающий шум опадающих на лужайку осенних листьев.

Не умея играть в бридж, я присоединился к двум другим не играющим гостям – мужчине и женщине, уединившимся в библиотеке. У мужчины были длинные седые волосы и доброжелательная улыбка, словно приклеенная к лицу. Женщина лет сорока изящно курила светло-голубую сигарету. В противоположном конце комнаты две горничные в накрахмаленных черно-белых платьях несли вахту возле кувшинов с водой, бутылок мартини и пунша. Вошла разрумянившаяся Синтия Коллинз.

– Ну вот, первый роббер начался вовремя, теперь я могу передохнуть. Надеюсь, вам не пришлось долго ждать на такой ужасной жаре.

– На улице мы болтали об Эмме и Ли, – отозвалась женщина с голубой сигаретой.

– Вы знаете, я сегодня тоже вспомнила Ли, когда писала именные карточки. Надо соблюдать большую осторожность, чтобы не посадить за один стол врагов. Конфликт из-за «Хайетт» все еще дает о себе знать, а благодарить мы должны Ли.

– Не напоминайте, – взмолилась собеседница Синтии. – Это было ужасно. Когда скандал разгорелся и дошел до своего апогея, невозможно стало ходить на коктейли. Вообще нельзя было шагу ступить. Люди ссорились из-за сущих пустяков. Проще всего было никуда не выходить и сидеть дома.

– Мы с золовкой до сих пор не разговариваем, – со значением в голосе произнес седой мужчина. – Однако должен сказать, что за это я очень благодарен Ли Адлеру.

Синтия Коллинз озабоченно посмотрела на часы.

– Воду! – страшным шепотом приказала она девушкам.

– У Ли всегда так – все или ничего, – проговорила другая женщина. – Если он не может что-то сделать, то и другим не даст. Тактика выжженной земли.

– Да еще кричит на всех, – подлила масла в огонь Синтия Коллинз.

– Дорогая моя, это еще цветочки. Вы не помните, случайно, того дела с пистолетом?

– Каким пистолетом?

– Ли повздорил с одним из членов Национального треста и на формальном обеде, в присутствии гостей, направил на него пистолет. Это случилось в Чикаго пару лет назад, если мне не изменяет память.

– Да, да, – подтвердила Синтия. – Я просто забыла. Но то был игрушечный пистолет. Насколько я знаю, Ли не собирался задираться с тем человеком. Он протянул ему пистолет и предложил застрелиться.

– Может быть, и так, – согласилась женщина с сигаретой.

– Люди были просто ошеломлены, тем более в семье того бедняги незадолго до этого был скандал со стрельбой, из-за чего вся сцена выглядела еще более отвратительно. В то время президентом Национального треста был Джимми Биддль. Он вмешался, заявил, что Ли ведет себя недопустимо, и велел ему сесть на место.

– Я предполагала, что дело было именно так.

Седовласый мужчина спокойно сидел в кресле, переводя взгляд с одной женщины на другую, словно зритель теннисного матча.

Синтия обернулась ко мне.

– Наверное, мы кажемся вам очень злыми, но ведь не так уж много лет назад Ли был нашим героем. Мы слыли его учениками и последователями. Именно благодаря ему мы переселились в центр города, где все еще было полно трущоб, а жить было небезопасно. Хартриджи вообще купили дом по соседству с борделем на Джонс-стрит. Волнующее, необыкновенное время. В те дни Ли делал что-то величественное, он проявил себя как идеалист и пурист, спасая центр города. Конечно, сам он переехал только много позже. Они с Эммой остались в Ардсли-парке – там не было трущоб и бандитов, – а мы стали пионерами. Каннингхэмы, Критцы, Бреннены, Рангоузы, Данны – все правление Фонда истории Саванны жило в центре, кроме самого Ли. Адлеры носа не казали и не высовывались. Они говорили одно, а делали другое. А теперь он заботится только о наградах и болтовне с такими людьми, как принц Чарльз.

– Так что с ним случилось? – спросил я.

– С ним стало невозможно иметь дело, – ответила Синтия. – Он и раньше не придерживался демократических принципов. Будучи президентом Фонда истории Саванны, он принимал решения единолично, почти никогда загодя не ставя о них в известность правление Фонда. Все это особенно ярко выявилось во время строительства отеля «Хайетт». Мы все были против этой стройки. Поначалу отель задумывался как пятнадцатиэтажное здание. Все правление проголосовало против, включая Ли. Потом состоялось голосование по вопросу о том, надо ли публично выступить против строительства. Это решили отложить до переговоров с хозяевами и проектировщиками отеля. Но Ли уперся. Он желал публичной конфронтации, и немедленно. Однако и правление проявило твердость. Поскольку его не поддержали, Ли решил атаковать отель в одиночку. Для начала он перестал вносить в Фонд свой взнос в семь тысяч долларов, который официально именовался заработной платой директора. В этом весь Ли. Вместо того чтобы четко обозначить адрес своих пожертвований, он просто увязывает их с поведением других людей, и если оно его не устраивает, то он перестает давать деньги. Ли – это театр одного актера. Если он не может править, то бросает все дело. Так что вряд ли можно осуждать Фонд за то, что его члены вывели Ли из правления.

Я не поверил своим ушам.

– Я думал, что это Адлер порвал с Фондом истории Саванны, а не наоборот.

– Ли действительно вывели, – поддержала собеседницу Синтия, – и, что самое пикантное, за вывод Ли проголосовали его друзья и единомышленники, причем проголосовали единодушно. Протоколы того собрания таинственным образом пропали из архивов, но вы можете спросить об этом Уолтера Хартриджа – он вместе с Конни играет в бридж в соседней комнате.

– Самое грустное, – заговорила другая женщина, – заключается в том, что все обернулось бы гораздо лучше, не вздумай Ли поступить по-своему, наперекор всем. Ведь проектировщики предлагали компромисс, который был намного лучше того, что мы имеем сейчас.

– У меня сложилось впечатление, – я вспомнил, что говорил мне Ли, – будто Адлер покинул Фонд истории Саванны из-за несогласия в вопросе строительства жилья для черных в викторианском районе.

Услышав мои слова, курившая женщина ожесточенно загасила окурок своей сигареты.

– Я больше не могу! – в сердцах воскликнула она. – Еще немного, и я просто сойду с ума! Синтия, мне плевать на ваше расписание, я хочу выпить сейчас. – С этими словами дама налила себе джина. – Ли Адлер никогда не покидал Фонд истории Саванны, его попросту вышвырнули оттуда, – продолжала женщина. – И было это в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, а с проектом жилья для черных он выступил каких-то пять лет назад. Одно не имеет никакого отношения к другому. Конечно, Ли хочет предстать перед всеми более благородным, чем он есть на самом деле, рисует себя этаким охранителем старины с развитым чувством социальной справедливости. Он утверждает, что создает расово-смешанный район. Чушь! Надувательство! Он создает новое черное гетто. Это не истинная интеграция, это просто новая сегрегация.

Ли был морально уничтожен, когда его выгнали из Фонда истории Саванны, ведь он являлся президентом на протяжении шести лет, это была его жизнь. Ему требовалось показать, что он и сам на что-то способен, и в качестве подходящего средства он ухватился за викторианский район. Он сумел разработать схему использования федеральных денег для покупки и реставрации исторических домов и субсидирования неимущих нанимателей. Такая работа не имеет ничего общего с благородными общественными целями. Это просто способ финансирования проекта сохранения исторического жилого фонда, при этом обязательным условием являлось сохранение самого Адлера во главе всего проекта. Он утверждает, что нашел путь реставрации домов без выселения коренных жителей, словно викторианский район был когда-нибудь черным или даже смешанным.

Так вот, это неправда. До середины шестидесятых там жили исключительно белые представители среднего класса. Если бы не ослиное упрямство Ли, то частный рынок жилья сам бы позаботился о викторианском районе, и, поверьте мне, черные остались бы в этой центральной части города. Конечно, общественное строительство и распределение жилья необходимы, тут я с вами согласна, но викторианский район – не самое лучшее место для этого.

Женщина очень доходчиво объяснила мне, что дома в викторианском районе по большей части деревянные, а это значит, что очень велика страховка на случай пожара. Кроме того, из-за большой жары и влажности стены надо постоянно подновлять, потому что краска быстро от них отстает.

– Приходится платить за поддержание нормального состояния домов деньги, неподъемные для федерального бюджета и нищих нанимателей, – добавила она. – И не надо думать, что Ли проводит качественную реставрационную работу, – продолжала моя собеседница. – Нет, он начиняет дома современной техникой, но одновременно лишает милых викторианских деталей, например, лепнины на потолках. Да и содержание домов оставляет желать лучшего. Вы посмотрите на них – на все, а не на те, которые он так любит показывать заезжим визитерам. Краска лупится, перила ломаются. Через два-три года отреставрированные дома уже невозможно отличить от стоящих рядом развалюх.

Через дверь мне было видно, как девушки ходят от стола к столу, собирая пустые стаканы из-под воды.

– Я могу взять на себя смелость и утверждать, – говорила между тем женщина, – что не вижу ничего страшного в превращении этого района в спальный. Почему-то такая перспектива вполне устраивала Ли, когда речь шла об историческом центре. Да, он остановил этот процесс, но посмотрите, что получилось в результате. Здания в викторианском районе резко упали в цене. Там полно домов, но нет покупателей. Тем самым Ли Адлер заморозил процесс сохранения этого района.

– Но сам Адлер сказал мне, – возразил я, – что реставрация викторианского района не повлияла на цены и даже стимулировала частные инвестиции.

– Это просто ложь, и никто не понимает это лучше самого Ли Адлера. Один из его сыновей купил дом на Уолдбург-стрит и великолепно его отреставрировал. Но когда настало время его продавать, то не нашлось ни единого покупателя, а за дом просили ни много ни мало сто тридцать пять тысяч долларов. Цену снизили до девяноста семи тысяч, и его все равно никто не хочет покупать, потому что этот лакомый кусочек стоит в море черных трущоб.

– За пределами Саванны люди считают, – вмешалась в разговор Синтия, – что викторианский район – это успех в деле сохранения исторического жилого фонда, потому что так говорит Адлер. Они проглатывают эту наживку. Принц Чарльз оказался последним в длинной череде подобных простаков.

– Но что на самом деле раздражает больше всего, – вторила ей другая женщина, – так это самомнение Адлеров – они вообразили, что могут быть арбитрами в вопросах морали и нравственности. От этой мерзости хочется кричать. Я устала от претензий Ли, меня тошнит от деятельности Эммы. За что только на нас свалилось это наказание? Что мы сделали?

– Очень многое, – подал голос седовласый мужчина.

Обе женщины удивленно воззрились на него. Мужчина продолжал доброжелательно улыбаться.

– Ли – заметная фигура саваннского общества, не так ли? – вкрадчиво спросил он. – Он входит в клуб «Котильон», который спонсирует балы дебютанток. Он – один из пятнадцати выдающихся джентльменов клуба «Мадейра». Он является членом Чатемского клуба, где может время от времени выпить, закусить и посмотреть на крыши исторического района, который он столь успешно восстановил.

Женщины опасливо кивнули, не вполне понимая, куда клонит седовласый.

– Он играет в гольф в Саваннском гольф-клубе, – продолжал между тем мужчина. – Итак, Ли Адлер – представитель саваннской элиты. Или все могут думать, что он является таковым. Но на самом деле он не принадлежит к подлинной элите, не так ли? У нас есть один маленький способ указать каждому его истинное место. Мы говорим человеку: ты можешь зайти вот сюда, но не дальше, потому что ты не один из нас. Для того чтобы это сказать, у нас есть Оглторпский клуб и яхт-клуб. – Человек говорил тихо, как старый добрый профессор. – Ли Адлер – еврей. Очень многие его друзья являются членами Оглторпского клуба и яхт-клуба, а он нет.

– Однако в Оглторпский клуб допускают евреев, ведь Боб Минис – его член, – напомнила женщина.

– Да. Боб Минис – один из старейших членов Оглторпского клуба, и мы все его очень любим. Он – праправнук первого белого человека, появившегося в Джорджии, что делает его живой реликвией нашего штата и его истории. Да, он еврей, но обе его жены были христианками, христиане – большинство его друзей, а его дети воспитаны в традициях епископальной церкви. Боб Минис – очень ценный член Оглторпского клуба. Кроме того, что он очаровательный собеседник, он еще дает нам возможность говорить, как вы уже заметили, что мы действительно принимаем евреев в Оглторпский клуб.

Мужчина сложил на груди руки и обвел всех нас взглядом, словно для того, чтобы убедиться, что его правильно поняли.

– С другой стороны, – продолжал он, – посмотрим на Ли Адлера. Он не допущен в Оглторпский клуб и изгнан из Фонда истории Саванны. Что ему остается делать? Он должен сотворить что-то совершенно блестящее, не побоимся этого слова, гениальное. Мне кажется, что действительность превзошла все его самые смелые мечты. Занявшись Викторианским районом, он не только снова вышел на сцену как поборник сохранения исторических памятников, но приобрел и немалый моральный авторитет: он строит жилье для бедных и униженных черных. Если вы выступите против него, то прослывете расистом. Проект возрождения Саванны может оказаться слишком дорогостоящей затеей, Ли может, сам того не желая, создать новое черное гетто. Он способен действовать только в расчете на наживу и побуждаемый тщеславием, как полагают многие. Но никто не в состоянии встать и сказать об этом открыто – в том и состоит гениальность предприятия Ли Адлера. Он достиг своей цели. Он стал одним из ведущих авторитетов Америки в деле сохранения исторического прошлого и, кроме того, утер нам нос в вопросе о межрасовых отношениях.

– Я не верю, что он искренне печется о черных, – заявила женщина с голубой сигаретой. – Ни в одном из клубов, где состоит Ли, по меньшей мере в перечисленных вами, нет негров.

– Верно, – согласился мужчина, – и по этому поводу можно сказать, что черные имеют все основания сомневаться в искренности Ли и Эммы. Если вы внимательно читали заметку Эммы о принце Чарльзе, то могли обнаружить там нечто очень любопытное. Эмма порицает журналистов, собравшихся в Нью-Йорке, за то, что они интересуются «только фривольными сведениями о принце Чарльзе», а не проблемами жилищного строительства, но тут же начинает пространно повествовать о своей милой черной кухарке, которую она взяла с собой, и о том, как эта кухарка, изготовив из сосновых иголок затейливую корзинку, несколько недель переживала по поводу того, как будет вручать свой подарок принцу. Эмма нисколько не считает лишним повествовать о детских переживаниях поварихи по поводу корзинки, хотя она также не имеет ни малейшего отношения к проблемам жилищного строительства. Выходит, что Эмма придерживается двойного стандарта. Из ее заметки, по крайней мере, можно сделать вывод, что она покровительственно и снисходительно относится к чернокожим, не считая их взрослыми людьми.

– Но объясните мне, ради бога, что чернокожие могут сделать для Адлеров?

– Они отдают Адлерам свои голоса, – ответил мужчина. – На последних выборах окружного прокурора Ли и Эмма поддержали Спенсера Лоутона против Брылястого Райана. Адлеры вложили больше всех денег в предвыборную кампанию Лоутона. Можно предположить, что Ли шепнул паре черных священников, что поддерживает кандидатуру Спенсера. Союз черных священников, который раньше поддерживал Райана, теперь выступает на стороне Лоутона. Он получил голоса чернокожего населения, и это решило исход выборов. Так что, хотел Адлер или нет, но из кризиса его на своих плечах вынесли черные. Кроме того, Ли получил послушного, благодарного ему окружного прокурора, а это превращает Ли в политическую силу. Теперь будет аполитично со стороны официальных чиновников публично возражать против жилищных авантюр Адлера.

Мужчина приподнял брови, словно желая сказать: «Я закончил».

– Кажется, я вас поняла, – сухо произнесла женщина с сигаретой.

Мужчина перевел взгляд на Синтию, но в этот момент миссис Коллинз снова взглянула на часы и отчаянным шепотом окликнула девушку: