Текст книги "Полночь в саду добра и зла"

– Мадам старшина, вы вынесли вердикт?

– Мне очень жаль, ваша честь, – ответила женщина, – но мы не смогли этого сделать.

– Как вы полагаете, дальнейшие совещания смогут привести вас к вынесению вердикта?

– Я начинаю думать, ваша честь, что мы не придем к решению до второго пришествия.

Сонни Зейлер подал судье ходатайство о прекращении судебного разбирательства ввиду неспособности присяжных прийти к единому мнению, однако Оливер сразу же отказал, вынес частное определение в адрес присяжных и буквально приказал им прекратить разброд и шатания и прийти к единодушному выводу. Судебное заседание было отложено до десяти часов следующего утра, и присяжным уже не в первый раз рекомендовали не читать, не слушать радио и ни с кем не обсуждать материалы с оценками процесса и его участников.

Приехав с суда, Джим Уильямс не пошел сразу домой, а пересек площадь Монтерей и сел на скамейку рядом с Минервой.

– Мои адвокаты опять в дерьме, – с горечью произнес он. – Среди присяжных только один на моей стороне. Это женщина.

– Насколько она сильна? – спросила Минерва.

– Не знаю. Она очень упряма, но, я думаю, сегодня ее подвергнут сильному прессингу. Окружной прокурор знает, кто она, и приложит все усилия, чтобы ее сломить. Его надо остановить.

– Ты знаешь, где она живет?

– Могу узнать. Ты способна ее защитить?

– Такие вещи я умею делать. – Минерва уставилась в пространство.

– На этот раз я прошу тебя использовать самое мощное оружие.

Минерва кивнула.

– Когда я применю все свое барахло, с ней ничего не случится, будь уверен.

– Да, уж сделай мне такое одолжение, – попросил Уильямс. – Когда будешь работать, то используй что-нибудь из вещей доктора Баззарда. Какие-нибудь старые носки, рубашки или там расческу.

Во взгляде Минервы, которым она окинула Уильямса, появилось раздражение.

– Я не держу никаких его носков, а если бы и держала, то разве смогла бы найти их в своем хламе.

– Но у тебя же есть какие-нибудь другие его вещи.

– Не знаю, я ничего не сохранила, я и не знала его толком.

– Ну, Минерва, сделай это, ведь мы-то с тобой уже давно друг друга знаем. – Уильямс словно обращался к непослушному ребенку. – Вот ведь пурпурные очки его, верно?

Минерва тяжело вздохнула.

– Давай-ка подумаем. Кажется, недавно я видела пару его старых башмаков. Господи, вот только куда я их дела?

– Это не должны быть ботинки. Что еще у тебя есть?

Минерва озадаченно уставилась на верхушки деревьев.

– Знаешь, если у меня будут силы посмотреть, то я что-нибудь найду. Да… что-нибудь… – Она улыбнулась. – Мне кажется, что у меня где-то лежат его зубные протезы.

– Вот, вот, – обрадовался Уильямс, – я думаю, как раз самое время их использовать. – В голосе Уильямса явственно прозвучал металл. – Я не хочу, чтобы сегодня кто бы то ни было давил на эту женщину.

– Они могут попробовать, но пусть их. Если они это сделают, то заболеют, а то и умрут.

– Это мне не нужно, – возразил Уильямс. – Мне надо, чтобы сегодня к ней вообще никто не подходил. В принципе. Ты что-нибудь можешь для этого сделать?

– Пойду сегодня в мертвое время в свой сад, – пообещала женщина, – поговорю со стариком.

– Вот и хорошо.

Улыбка расплылась по лунному ландшафту лица Минервы.

– А потом, когда я справлюсь с твоим делом, то поговорю со стариком о счастливых числах.

– О, не делай этого, Минерва, прошу тебя, не делай. Ты же знаешь, что он тебе ничего не даст, ты его только разозлишь. Нет, нет, сегодня неподходящая для такого дела ночь.

Улыбка Минервы превратилась в капризную мину.

– Но мне нужны числа позарез, чтобы выиграть немного денег. – Женщина сердито взглянула на Уильямса.

– Ладно, черт возьми, я сам дам тебе нужные числа, – в сердцах проговорил Джим. – Ты же всегда утверждала, что я «мудрый», – добавил он.

– Да, я знаю, беби, у тебя есть дар.

– Скажи, сколько чисел тебе надо.

– Мне нужен тройной номер – как один, два, три. Цифры могут быть одинаковые или разные.

– Ясно, – сказал Уильямс. – Сейчас я сконцентрируюсь, секунду… А потом выдам тебе числа, благодаря которым ты заработаешь кучу денег.

Уильямс закрыл глаза.

– Эти числа… шесть… восемь… один.

– Шесть-восемь-один, – словно эхо, повторила Минерва.

– Правильно. Слушай, сколько денег надо заплатить, чтобы сыграть в эту игру? Доллар, пять, десять долларов?

По лицу женщины проскользнула тень сомнения.

– Ты меня разыгрываешь.

– Не разыгрываю, – ответил Уильямс, – но ты не ответила на мой вопрос.

– Шесть долларов.

– А сколько ты выиграешь, если угадаешь?

– Три сотни. Да, но, эй, но в этой игре два розыгрыша – в Нью-Йорке и в Бруклине, – вдруг спохватилась колдунья. – На какой мне ставить – Нью-Йоркский или Бруклинский? Вот, к примеру, я поставлю на Нью-Йорк, уплачу шесть монет, а выпадет Бруклин. На что мне ставить?

– А ты не можешь играть оба варианта?

– Черт, конечно, нет. Это же еще шесть долларов. Да и потом, человек, который выписывает бруклинские номера, живет в семидесяти милях от меня. Так что я буду ставить на Нью-Йорк.

Джим снова закрыл глаза.

– Отлично, я уже все вижу. Это Нью-Йорк. Играй шесть – восемь – один на Нью-Йорк, и ты точно выиграешь триста долларов. Я дам тебе шесть долларов, чтобы сделать ставку.

Минерва взяла деньги.

– Но запомни одну вещь, – добавил Уильямс. – Номер шесть – восемь – один сработает только в том случае, если ты не будешь приставать к доктору Баззарду с числами. Оставь его сегодня в покое. Если ты станешь его донимать, то ничего не выиграешь.

– Я не буду его донимать, беби.

– Хорошо, – смягчился Уильямс. – Я хочу, чтобы вы оба сосредоточились на одном – пусть миссис Тайо продолжает держать мою сторону. Я не хочу, чтобы ты или старик тратили драгоценную энергию впустую до тех пор, пока дело не будет сделано.

Минерва многозначительно кивнула.

– И не беспокойся о трехстах долларах, считай, что они у тебя в кармане. Ты меня послушаешься?

Минерва засунула шесть долларов в сумку.

– Да, беби, я тебя послушаюсь.

На третьем этаже здания окружного суда графства Чатем царила полнейшая неразбериха. В десять часов утра на двери кабинета судьи Оливера висел большой амбарный замок. К толпе зрителей присоединились шериф графства Митчелл и полдюжины его помощников. Шериф находился здесь в ожидании обвинительного вердикта – он и его люди должны были по подземному переходу препроводить Уильямса в тюрьму. Однако замок на дверях судейской комнаты был явлением незаурядным – он означал, что начало заседания откладывается. Случилось что-то непредвиденное. А произошло вот что.

В семь часов утра Спенсеру Лоутону позвонил по телефону фельдшер со станции «Скорой помощи» и сообщил, что в два тридцать пополуночи на станцию позвонила неизвестная женщина и задала вопрос, касающийся перестрелки, которая произошла между пожилым и молодым мужчинами. Она спросила: как долго будет сворачиваться кровь на руке человека? Как быстро умирает человек, если пуля попадает в аорту? Хотя женщина отказалась представиться, она сообщила, что является присяжной в жюри и единственная из всех считает Джима Уильямса невиновным, тогда как остальные думают, что речь идет о ссоре двух гомосексуалистов и что надо вынести обвинительный вердикт и разъезжаться по домам.

Лоутон немедленно позвонил судье Оливеру и потребовал исключить миссис Тайо из жюри за обсуждение на стороне вопросов, касающихся приговора и судебного процесса. Такое исключение автоматически привело бы к обвинительному вердикту. Зейлер, узнав о происшествии, настаивал на том, чтобы судья объявил процесс несостоявшимся ввиду неспособности присяжных прийти к единому мнению.

В десять часов утра, когда толпа, как растревоженный улей, гудела в коридорах суда, Оливер созвал экстренное заседание судебной палаты. В присутствии Лоутона, Зейлера, судейской стенографистки и фельдшера судья по одному выкликал присяжных, которые под присягой должны были ответить на вопрос: звонили ли они фельдшеру. Все в один голос, включая и миссис Тайо, ответили отрицательно. Когда она выходила из кабинета, фельдшер признал, правда, что голос этой женщины показался ему знакомым.

Мнения среди зрителей, столпившихся в коридоре, касались трех равновероятных возможностей: миссис Тайо действительно звонила фельдшеру; ему звонил какой-то аноним, действуя в интересах следствия; фельдшер в сговоре с прокурорской стороной. Не получив нужного признания, судья Оливер открыл заседание суда и снова спросил присяжных, не звонил ли кто-нибудь из них фельдшеру на станцию «Скорой помощи». Снова все ответили отрицательно. Миссис Тайо выглядела весьма подавленной и все время прижимала к губам носовой платок. Подойдя к старшине присяжных, женщина пожаловалась на то, что ночью у нее сильно болело сердце и она опасается сердечного приступа. Зейлер вновь потребовал признать суд несостоявшимся. Протест был отклонен, и присяжные, включая миссис Тайо, направились в совещательную комнату.

Надеясь на скорые новости, Уильямс тоже вышел в коридор и стал ждать. В дальнем конце коридора сидела Минерва. Джим подошел к ней и встал рядом. Женщина заговорила так, словно пребывала в трансе.

– Прошлой ночью я взяла зубы старика и закопала их во дворе той леди, как ты велел.

– Они действительно хотели все испортить, – сказал Уильямс. – Сварганили какую-то историю и хотели исключить женщину из жюри.

– Они точно только на это и надеялись, – поддакнула женщина, – потому что она не поменяла мнения. Это правда, я не вру. Старик сам занялся этим делом, да. И после полуночи мы с Делией тоже поработали с окружным прокурором и судьей – немножко их перекособочили.

Джим улыбнулся.

– Ты поставила на тот номер, который я тебе дал?

– Нет, я была слишком занята.

Около полудня судья Оливер вызвал присяжных в зал и спросил, приблизились ли они к вынесению вердикта. Дело, однако, не сдвинулось с мертвой точки. Оливер неохотно стукнул молотком по столу, объявил суд несостоявшимся вследствие несогласия присяжных между собой и закрыл судебное заседание. Среди возникшего шума раздался голос Лоутона, который обращался к судье:

– Ваша честь, я прошу занести в протокол мою просьбу к администрации суда как можно быстрее устроить повторное разбирательство.

Четвертое разбирательство явилось своеобразным рекордом. Джим Уильямс стал первым человеком в Джорджии, которого четыре раза судили за одно и то же убийство. Завсегдатай хохотал, бил себя по ляжкам и кричал, что матадор теперь ранен куда серьезнее, чем бык. У подъезда возле Лоутона сгрудились телерепортеры. Окружной прокурор, несмотря на понесенный ущерб, держался молодцом.

– После трех процессов, – говорил он, – счет 35:1 в пользу обвинения. Я уверен, что если нам удастся подобрать дееспособное и решительное жюри, то мы все-таки получим вердикт.

Пока Лоутон говорил, вокруг него собралась маленькая толпа. Минерва стояла с краю, по ее лицу блуждала счастливая улыбка – женщина держала в руке три хрустящих сотенных купюры.

Поздним вечером Уильямс потягивал мадеру и раунд за раундом играл в «Психологические кости». Серая тигровая кошка, впервые за два дня от души наевшаяся, мирно спала на коленях у хозяина. Джим прикинул, что третий процесс обошелся ему в четверть миллиона долларов.

– Насколько я понимаю, – заметил он, – из них только триста долларов оказались истраченными с пользой.

Глава XXVIII
Успех

Лилиан Маклерой вышла на крыльцо своего дома, чтобы полить цветы и посмотреть, что творится на площади Монтерей. По площади расхаживали дамы в юбках с кринолинами, мужчины в сюртуках и одетые в синюю форму солдаты с ружьями на плечах. Яркое солнце меркло от клубов пыли – самосвалы вываливали на Булл-стрит груды земли, чтобы она выглядела как немощеная улица девятнадцатого века. Панорама была ошеломляющая, тем более что она как две капли воды походила на сцену, которую снимали здесь же, когда делали фильм об убийстве Авраама Линкольна. На этот раз фильм назывался «Слава» и рассказывал о создании первого негритянского полка в армии Соединенных Штатов во время Гражданской войны. Миссис Маклерой посмотрела на Мерсер-Хауз, невольно ожидая увидеть свисающее с балкона полотнище со свастикой.

Однако на этот раз Джим Уильямс не был склонен к подобным экстравагантностям. Более того, на этот раз он разрешил киношникам воспользоваться своим домом – установить в нем аппаратуру и занавесить окна кружевными занавесками, чтобы придать Мерсер-Хаузу сходство с бостонским домом середины шестидесятых годов прошлого века. Несколько ранее Уильямс и продюсер сидели в кабинете Джима и за мадерой и сигарой договаривались об оплате. Продюсер предложил 10000 долларов, на что Уильямс с улыбкой ответил: «Восемь лет назад в этой комнате я застрелил человека. Он стоял как раз на том самом месте, где сейчас сидите вы. Через пару месяцев состоится четвертый процесс по моему делу, а у моих адвокатов очень высокие запросы. Поэтому пусть будет двадцать пять тысяч долларов, и по рукам».

Юридические баталии по поводу четвертого судебного разбирательства дела об убийстве Джимом Уильямсом Дэнни Хэнсфорда продлились почти два года. Сонни Зейлер просил суд воздержаться от повторного разбирательства, поскольку оно ставило под двойной удар его подзащитного. Однако суд отклонил это ходатайство, равно как и апелляцию Зейлера. Лоутон подал также ходатайство о дисквалификации Зейлера и отстранении его от ведения дела. Сонни ответил таким же демаршем. Зейлер, ссылаясь на сокрытие улик Лоутоном, обвинял последнего в «процессуальных нарушениях высшей степени». Лоутон в ответ обвинил Зейлера «в небрежности, некомпетентности и неэтичном поведении». (Это обвинение было основано на убеждении Лоутона, что дружки Хэнсфорда были подкуплены Зейлером для дачи нужных защите показаний. Доказательств этих подозрений не имелось, так же как нужды в них, поскольку обоих парней так и не вызывали в суд.) Оба ходатайства были, таким образом, отклонены. Четвертое разбирательство фактически началось.

Стороны были согласны только в одном: в Саванне невозможно найти людей, которые не имели бы своего твердо устоявшегося мнения о деле и о тех суммах денег налогоплательщиков, какие израсходованы на проведение затянувшегося суда. Итак, в тот самый день, когда в Саванне начались съемки «Славы», Сонни Зейлер обратился в Верховный суд с ходатайством о переносе процесса в другой судебный округ. Зейлер был на сто процентов уверен, что на этот раз отказа не последует, и молил бога только об одном – чтобы суд не назначили в каком-нибудь заповедном гнезде заскорузлых консерваторов.

В конце концов честь проведения суда досталась Огасте. Спенсер Лоутон посчитал это своей победой, хотя Сонни не спешил с ним согласиться.

Второй из старейших городов Джорджии, Огаста, находится в 130 милях от устья реки Саванны, у подножия Аппалачских гор. Население города составляло 50 тысяч человек и распределялось по своему благосостоянию соответственно положению на склонах гор – чем выше состояние, тем выше и положение. На господствующих высотах в красивых домах жили богатые люди, которые играли в гольф в национальном гольф-клубе Огасты, родины ежегодного Турнира мастеров. У подножия, в тени бульваров, располагалось коммерческое ядро города и кварталы, заселенные представителями среднего класса. Дальше к югу город буквально погружался в обширные болота, где в трейлерах, неказистых домишках и просто лачугах жил рабочий класс Огасты и солдаты армейской базы в Форт-Гордоне. Еще южнее располагались леса, которые перерезала увековеченная Эрскином Колдуэллом Табачная дорога.

Так что были в Огасте как утонченные, так и грубые элементы, но когда дело дошло до отбора присяжных, то стало ясно, что жителей склонов гор и жителей болот объединяет одно – ни те ни другие слыхом не слыхивали о Джиме Уильямсе.

Из Саванны для освещения процесса прибыли газетные репортеры и корреспонденты телевидения, но местные средства массовой информации попросту проигнорировали это событие. Не было ни аршинных заголовков, ни телевизионных сенсаций, которые прерывали бы обычные передачи, не было толпы на галерее зала суда.

Ежедневно в течение двух недель присяжные – шесть мужчин и шесть женщин – спокойно собирались в здании суда графства Ричмонд, слушая и наблюдая, как разворачивается судебное расследование. Они были заинтересованы, даже несколько возбуждены, но все же оставались отчужденными от эмоциональной стороны дела. Мерсер-Хауз во всей своей красе и великолепии являлся для них просто домом, фотографии которого они разглядывали; он не вписывался в ландшафт, что они видели ежедневно. Джим Уильямс не карабкался по социальной лестнице на их глазах – короче, он не был одним из них. Джим не вызывал у них восхищения, зависти или злобы, как это имело место в Саванне последние тридцать лет. Один из кандидатов в присяжные дал Сонни Зейлеру основание надеяться, что гомосексуальная тема не вызовет такой негативной реакции в Огасте, как в Саванне. Кандидат сказал во время интервью: «Я не гей, но ничего не имею против них, если они живут где-нибудь в другом месте».

С самого начала четвертого процесса Сонни Зейлер превратил каждое свое выступление в образчик высочайшего сценического искусства, сконцентрировав всю свою энергию на главном направлении – некомпетентности полиции. Когда детектив Джордан занял место свидетеля и показал, что надел мешки на руки Дэнни Хэнсфорда, Зейлер дал ему точно такой же мешок и ленту скотча с предложением запаковать его руку. Когда это было сделано, Сонни начал ходить по залу и вопрошать суд, возможно ли было в приемном отделении госпиталя не заметить на руке убитого столь большой предмет. Зейлер едко высмеял экспертов – свидетелей обвинения, уличив их в противоречивых показаниях. Особенно досталось в этом отношении доктору Ларри Говарду, директору криминалистической лаборатории штата. На одном процессе Говард утверждал, что Уильямс физически не мог произвести все выстрелы из-за стола; на следующем он же заявил, что это было вполне возможно. В разные моменты времени Говард утверждал, что стул Дэнни падал то вперед, то назад, то вбок. Зейлер, смеясь, размахивал памятной запиской, доказывавшей, как чиновники криминалистической лаборатории собирались скрыть от суда результаты анализа на продукты выстрела, если бы они противоречили их планам. «Если вы захотите доложить результаты анализа, то дайте нам знать, – писал один чиновник другому. – Большое жюри соберется на слушания 12 июня». – Они все играли свою игру, – негодовал Зейлер, – и это отвратительно. Они все жаждали осуждения и говорили друг другу: «Посмотрим, что покажут исследования на следы пороха. Если результаты нам помогут, мы их используем, если же нет, то мы о них просто забудем».

Зейлер понравился присяжным, и в конце первой недели процесса они называли его Мэтлоком по имени героя Энди Гриффита из популярного телесериала. То был хороший знак, и Сонни Зейлер понимал это. Несколько раз своими остроумными ремарками он вызывал смех у присяжных, и это тоже было хорошо, потому что, как сказал Зейлер: «…Обычно присяжные не склонны веселиться, если собираются отправить подсудимого в тюрьму».

Минерва появилась в зале суда только однажды, заверив Уильямса, что чувствует подвижку в его пользу. «Но, слушай, – сказала она Джиму, – если вдруг что-то будет не так, то надень трусы задом наперед – получишь срок покороче».

Присяжные вынесли вердикт через пятнадцать минут после того, как удалились в совещательную комнату, но задержались там еще на сорок пять минут, чтобы их не заподозрили в поспешности. Они нашли Уильямса невиновным.

Джим Уильямс был наконец оправдан. Его никогда больше не будут судить за убийство Дэнни Хэнсфорда. Все позади – волнения, страх, расходы. Поскольку Джим был признан полностью невиновным в смерти Дэнни, то в игру вступила страховая компания и уладила отношения с его матерью. Впервые за восемь лет Уильямс мог считать себя свободным человеком. Мерсер-Хауз вновь был его собственностью, а не дополнительным обеспечением залога. Теперь Джим мог его продать – цена дома составляла уже миллион долларов – в десять раз больше, чем в то время, когда Уильямс его покупал. За эти деньги он мог бы избавиться от страшных воспоминаний и купить пентхаус в Нью-Йорке, дом в Лондоне или виллу на Ривьере. Он мог бы жить среди людей, которые, глядя на него, не вспоминали бы о пистолетах, убийстве и достопамятном судебном процессе. Темные глаза Джима сверкали, когда он обдумывал все эти возможности. Потом на лице его проступила улыбка.

– Нет, думаю, что я останусь здесь, – сказал он. – То, что я живу в Мерсер-Хаузе, выведет из себя всех этих праведников.