Текст книги "Возлюбивший войну"

Вот тут я и вступил с Мерроу в спор, что вообще-то делал редко. Пожалуй, считал я, легче всего сохранить с ним нормальные отношения, если стремиться к миру, уступать ему и соглашаться даже в тех случаях, когда внутренне с ним не согласен. Однако когда он заговорил о сенаторе Тамалти, я не сдержался. В субботу утром пятого июня громкоговорители оповестили нас, что во второй половине дня ожидается прибытие на базу знатных гостей, посему боевым экипажам и наземному персоналу надлежит находиться в казармах в полной парадной форме и быть готовыми к параду, назначенному на час дня. Как всегда, важные гости запоздали, и мы бездельничали, не зная, как убить время, когда наконец у штаба остановился кортеж черных автомобилей и громкоговорители объявили срочный сбор, после чего нас под моросящим дождем построили в открытое с одной стороны каре и Уэлен представил нам группу американских сенаторов и конгрессменов, совершавших турне по театрам военных действий, и объявил, что «несколько слов» скажет член сената США достопочтенный Френсис П. Тамалти, видимо, руководитель группы. Совей внешностью он напоминал бездомного бродягу; все заметили его набухшие вены и его шепелявость – недостаток, который он, если можно так выразиться, свирепо подавлял и, как видно, считал, что говорит с этакой мужественной хрипотцой. Он стоял перед нами и все говорил и говорил – за это время можно было долететь до побережья Голландии. Он исходил слюной, в то время как молодежь Америки исходила кровью. Нельзя доверять союзникам, надо рассчитывать лишь на собственные силы. Государства, как люди, должны быть практичными. «Уж я-то знаю французишек. Я достаточно посидел в грязных окопах во Франции во время первой мировой войны». (Позже Кид Линч навел справки и выяснил, что рядовой Тамалти не бывал нигде дальше учебного лагеря около Фейетвилля в штате Южная Каролина в США). Американская изобретательность. Как говорит пророк Исайя: матери у их очагов. Даже родной брат хозяина не сможет выполнять обязанности сторожа у ворот с таким рвением, как сам хозяин.

Сам… Конечно! Это именно то, что так нравилось Баззу.

Мерроу еще никогда не встречал такого героя. Он считал, что вот такого патриота и надо выдвинуть кандидатом на пост президента, отделаться от Рузвельта, который только и знал, что раздавал все с зажмуренными глазами. Да и калека к тому же. Ниже пояса у него все парализовано. Ну, а уж когда мужчина парализован там…

Так вот, в конце концов мне удалось сказать, что я думаю о сенаторе Тамалти. Мерроу даже заморгал от изумления, услышав мои высказывания против Тамалти и, следовательно, против него самого. У него даже хватило наглости сказать: «Ш-ш-ш, сынок, тут вокруг английские уши».

Так оно и было. Несколько пожилых рабочих с бледными лицами и натруженными руками кузнецов, сидевшие за соседним столиком, прекратили беседу и внимательно прислушивались к нам.

Мерроу говорил громче, чем обычно. Он принялся разделывать лягушатников. Внезапно он расхохотался. Мартин Фоли, один из летчиков нашей эскадрильи, заявил, что намерен изучать французский язык в кружке, идея создания которого принадлежала нашему офицеру по организации досуга.

– Нет, ты только представь себе, как этот сопливый Фоли будет пытаться парле-ву-у-у! – гоготал Мерроу. Мысль о том, что кто-то хочет изучать иностранный язык, да еще французский, казалась Мерроу уморительной.

– Да, он считает вполне вероятным, что его могут сбить над Францией и ему придется выброситься с парашютом, – заметил я.

– Так пусть эти сукины дети говорят по-английски, – грубо оборвал Мерроу.

– Дружок! – Один из старых англичан похлопал Мерроу по плечу. – А на аэродромах у янки нет кружков, где бы их учили настоящему английскому, как его называют – королевскому языку?

Мерроу понял смысл вопроса, и я увидел, как она начал краснеть.

– Да ваш король заика! – наконец ответил он.

– Ага, – милостиво согласился англичанин и кивнул с таким счастливым видом, словно заикание было ниспосланным свыше даром.

– Пошли-ка отсюда, – предложил мне Мерроу. – Слишком уж здешняя дрянь отдает мочой.

– Ага, – снова согласился англичанин.

– Послушай, болван, – заговорил Мерроу, поворачиваясь к нему вместе со стулом, – уж не думаешь ли ты, что мог бы сидеть здесь и наслаждаться, если бы американцы не приехали воевать за вас?

– Наслаждаться? Я?

– Ты бы сейчас лизал зад какому-нибудь нацисту.

– Никогда! – сказал старик и даже приподнялся на стуле, не в силах сдержать смех, вызванный столь нелепыми мыслями молодого американца.

Внезапно за стулом Мерроу оказались трое рядовых из королевских ВВС. Заметив их уголком глаза и повернувшись ко мне, Мерроу сказал:

– До чего же бессмысленны эти ночные рейды[21]21
  Английская бомбардировочная авиация совершала боевые вылеты только в ночное время, американская – только днем.


[Закрыть]. Какого черта они достигают ими? Разве что мирных жителей убивают. – Он отпил глоток из стакана. – Ну, если в этом и заключается цель войны, тогда…

Один из английских солдат ухватился за спинку стула Мерроу и с такой силой тряхнул его, что заставил Мерроу вскочить. Я тоже поднялся. Мерроу стоял, вызывающе выставив подбородок.

– Эй! – крикнул англичанам тот же старик.

– Паршивый нахал, – сказал военный Мерроу.

– Будет, будет! – остановил его старик. – Давайте беседовать по-приятельски.

Английские солдаты отвернулись от Мерроу и направились к стойке.

– Будь они прокляты, эти дерьмовые лайми, – проговорил Мерроу, обращаясь якобы ко мне, но достаточно громко, чтобы могли слышать присутствующие. – Пошли, Боумен.

Никто из англичан даже не обернулся.

Уже в дверях я слышал, как старик заметил своим приятелям:

– Тоскует по дому, бедняга!

Подойдя к стоянке, мы обнаружили, что велосипед Базза исчез.

Мерроу словно забыл, что и сам-то стащил его, и во всю глотку проклинал подлых англичан, этих проклятых лайми, укравших американский велосипед. «Банда воров!» – орал он, разъяренный.

Он порывался вернуться в таверну и затеять драку с тремя ребятами из королевских ВВС, но мне удалось уговорить его, я не верил, что велосипед украли англичане, – они по-прежнему сидели у стойки бара.

Мы то подвозили друг друга, по очереди усаживаясь на велосипед, то вели его за руль, но так как оба основательно загрузились пивом, машина петляла по дороге, и мы часто падали. Наконец нам попался запряженный лошадью фургон торговца рыбой и жареной картошкой; мы поели того и другого и уговорили торговца, тощего хитреца с плотно укутанной шарфом шеей доставить нас на базу, предложив два фунта, то есть больше, чем он выручил бы за несколько дней торговли: мы погрузили велосипед в повозку и втроем поехали под перестук копыт серой клячи. Нас окутывал резкий запах растопленного нутряного жира. Ветер разогнал набухшие влагой тучи, и над орошенной, сверкающей мириадами дождевых капель землей раскинулось небо цвета зеленых яблок.

22

В среду девятого июня мы поехали в Кембридж и снова слушали на берегах Кема студенческие мадригалы, а я лежал в окружении других слушателей на траве под огромными деревьями рядом с Дэфни, до краев наполненный в этот теплый день желанием.

В паузе между номерами какой-то янки рядом с нами сообщил своему дружку, что концерт входит в программу ежегодных торжеств, называемых «Майской неделей», хотя отмечалась она в июне.

– Ну и обалдуи же эти лайми, – отозвался его дружок.

Я видел, как вспыхнула Дэфни.

После концерта Мерроу и другие куда-то исчезли, а мы с Дэфни наняли плоскодонку и около часа медленно плыли вниз по реке мимо чудесной королевской церкви, гостиницы «Геррет», мостов «Тринити» и Сент-Джона, и именно за это время благодаря Дэфни у меня возникли некоторые мысли – предвестники кризиса, который наступил в конце июля.

Я слушал, как студенты распевают неизвестные мне мадригалы XVI столетия, а мысли мои блуждали где-то в далеком прошлом; я размышлял о девушках, оставшихся дома, в Штатах. У меня всегда была какая-нибудь зазноба. В годы обучения я встречался с разными девушками, и с каждой из них у меня было связано какое-то воспоминание. Так, при мысли о Пенни возникала кинокартина «Вот идет мистер Джорден» в Сайкстоне, в штате Миссури; Сибил означала «бьюик» ее отца – мы останавливали машину у железнодорожного переезда в горах недалеко от Денвера, причем даже не обнимались, а только слушали по автомобильному приемнику джаз Томми Дорси; с Мэрилин ассоциировалась мелодия «Такова моя любовь», грохотавшая из радиолы-автомата в дешевом ресторанчике в Монтгомери, в штате Алабама. Но через все эти воспоминания прежде всего проходила Дженет – девушка из моего родного города, моя невеста, и, казалось, от нее невозможно спастись, как от наследственности. После подобных размышлений я начииал еще больше ценить Дэфни, ибо каждая девушка, как бы сильно я ее ни желал, постоянно действовала мне на нервы, в то время как с Дэфни я чувствовал себя легко и свободно.

Я освоился с самостоятельным управлением лодкой, я потом сидел на корме просто так, и мы болтали.

Дэфни была откровенна. Мы говорили на одном языке. Теперь нас уже не так разъединяло национальное различие и различие в жизненном опыте.

Я понял, что своим поведением она редко давала мужчинам повод к азойливым приставаниям, – несмотря на хрупкость и женственность, она обладала большой внутренней силой, присущей цельным натурам.

– Мы никогда ни о чем не спорим, – сказал я.

– А почему мы должны спорить? Я так скучаю без тебя. Зачем же мне отравлять часы нашей близости?

Она находила какую-то сладость в тоске и любила страдания, вызываемые глубокой привязанностью.

– Что бы ты мог сделать ради меня?

Я обещал ей то, о чем поется в песнях. Подняться на гору. На лодке отправиться в Китай. Написать книгу. Переплыть океан. Сделать жемчужное ожерелье из росинок, как в песне, которую я пел, чтобы сохранить свою жизнь. Да, в присутствии Дэфни я забывал обо всех опасностях на свете.

Потом Дэфни устроила мне нечто вроде допроса.

– Что ты хочешь от меня? – с какой-то болью спросила она, и ее вопрос застал меня врасплох.

Я сразу же подумал о постели, но решил, что надо найти какой-то другой, не столь грубый ответ. Утешения, когда я в отчаянии. Хорошую компанию, хорошую беседу, хороший смех. Возможность проводить с ней свободное время между рейдами. Я чувствовал себя смущенным, так как понимал, что Дэфни ждала совершенно определенного обещания, чего-то очень важного для нее, и сразу занял осторожную и уклончивую позицию.

– Война, – ответил я, как бы объясняя свое длительное молчание, – идет война, и мне бы хотелось скорее увидеть ее конец.

– А во имя чего ты воюешь? Я хочу сказать, ты-то какое имеешь отношение к этой войне?

Вопрос был поставлен необычно, но к тому времени я уже хорошо знал Дэфни и понимал, что она спрашивает именно о том, о чем хочет спросить: по чисто женской логике, Дэф, вероятно, считала, что войны исчезнут лишь тогда, когда люди откажутся участвовать в них; но я нервничал и, очевидно, высмеял бы подобную наивность, подобную сентиментальную чушь, ибо смешно думать, что отказ воевать по политическим и религиозным мотивам мог привести к созданию мира без войн, но в те дни такой вопрос казался обычным.

– Я не знаю, во имя чего я воюю. Во всяком случае, не во имя патриотизма, проповедуемого сенатором Тамалти. Вряд ли наши ребята, даже Мерроу, воюют из патриотических побуждений. Думаю, им просто не терпится поскорее совершить свои двадцать пять боевых вылетов, и точка. Понимаю, Дэф, мои слова могут покоробить любого англичанина, но клянусь, что только в этом и состоит для них цель войны. Каждый боевой вылет – еще один шаг к окончанию смены. Остаться в живых – вот главное.

Кажется, я чувствовал себя слишком неловко, чтобы распространяться даже в разговоре с Дэфни о своей добропорядочности, которая никогда меня не покидала.

Убивать, чтобы выжить… Позже я вновь и вновь возвращался к этой мысли. В школе в Донкентауне, когда мне было лет десять, я интересовался динозаврами. Возможно, все эти бронтозавры, стегозавры, трицератопсы, аллозавры и особенно гигантские тираннозавры – владыки всего живого – страшили меня потому, что я был таким маленьким, таким коротышкой. Прошли миллионы лет, прежде чем эти чудовища приобрели все для того, чтобы убивать других и выжить самим, – шипы высотой в рост человека, хвосты, один удар которых мог бы разнести дом, ключицы шириной в стенку «Шермана», когти, похожие на лезвие топора. Они обладали мозгом величиной с грецкий орех. Прошло семьдесят пять миллионов лет, и я, со своей «летающей крепостью» и мозгом размером с порядочный грейпфрут, сам стал зубом птерозавра с кожистыми крыльями. Мне казалось, что стремление выжить не должно быть основной целью у цивилизованного человека.

Тщательно обдумав вопрос Дэфни, я пришел к выводу, что воевать мне легче, чем не воевать. Я принадлежал к тому кругу людей, которые считали, что летать и воевать – это и есть единственная форма бытия.

Все, видимо, сводилось к тому, что я скорее предпочел бы умереть, чем отступить от этого естественного и общепринятого правила поведения.

И в то же время, посматривая на Дэфни, сидевшую в своем желтом платье на зеленой скамье плоскодонки, я сознавал, что предпочту жить, а не умереть.

Что бы я мог сделать ради нее, спросила она.

В конце июля, в разгар целой серии рейдов (мы называли их нашим «блицем»), предав Кида Линча вечному успокоению на американском военном кладбище близ Кембриджа, я пережил кризис в своем отношении к войне; он явился итогом моих попыток собрать воедино все эти бессвязные и противоречивые мысли, но лишь после трагического рейда на Швайнфурт я понял, что они значили. Однако в тот день, когда мы слушали мадригалы, эти мысли приходили мне в голову случайно, оставляя лишь какой-то неприятный осадок.

Время, на которое мы арендовали лодку, истекло, и мы отправились к Дэфни.

23

Целой группой мы сидели в комнате Титти и болтали о состоявшемся в тот день, одиннадцатого июня, налете на Вильгельмсхафен.

В комнату вошел развинченный тип, на вид лет шестнадцати, с ярко-рыжими волосами, – я не раз видел его на базе; на его кожаной куртке виднелась сделанная карандашом надпись: «Линч», и все догадались, что это и есть тот самый паренек, которого мы прозвали «Кидом», он постоянно выступал по местному радиовещанию с поэмами, песенками, стишками и всякими шуточками, – вероятно, с согласия офицера по организации досуга. В какой-нибудь дождливый день молчавшее радио вдруг оживало, и Кид начинал читать шуточное двусмысленное стихотворение. Свои выступления он неизменно заканчивал словами: «Докладывает лейтанант Линч». Некоторые ребята считали его просто клоуном, но я, хотя и не знал Кида, всегда вступался за него; он летал вторым пилотом, а между тем, как утверждали, знал дело лучше своего командира. Если так, то что же ему еще оставалось, как не читать всякие нелепые стишки?

Разговор в комнате Титти зашел об одинокой черной «летающей крепости» – самолете-корректировщике, который мы снова заметили в тот день. После инструктажа перед рейдом на Бремен и затянувшегося до полудня старта выяснилось, что основной объект прикрыт густой облачностью, а когда наша воздушная армада повернула на запасной объект Бремерхафен, летчики ведущей авиагруппы не то перестарались, не то погорячились и сделали такой крутой вираж, что следующим за ними группам пришлось осуществлять все более и более значительные развороты, так что наше замыкавшее боевой порядок подразделение, подобно самому дальнему участнику детской игры в «цепочки», должно было совершить еще более широкий разворот; отбомбились мы наспех и плохо. В подавленном настроении мы легли на обратный курс, и вот тогда-то в вечернем небе, позади и выше последнего звена нашей группы, появился Б-17. Он не имел никаких опознавательных знаков, и следовал за нами примерно до полпути через Северное море, и только здесь наконец повернул, и, одинокий и загадочный, удалился в направлении Германии.

Пока мы разговаривали о немецком корректировщике, кто-то стал утверждать, что немцы хорошие вояки и не менее хорошие спортсмены. Кид Линч молчал. Мерроу рассказывал, как во время какого-то рейда пилот одного из наших подбитых самолетов вышел из боевого порядка и выпустил шасси, а немецкие истребители не только не пытались сбить его, но сопровождали его, как бы охраняя, пока он не приземлился. Фрицам, вероятно, хотелось заполучить еще один корректировщик, но Мерроу уверял, будто все дело в «законе неба» – не стрелять в летчика, выбросившегося на парашюте. Братство авиаторов. Обособленная каста авиаторов; вражеские пилоты ближе вам, чем пехотинцы из армии наших союзников.

Потом заговорил Линч, и сначала я вышел из себя, но потом понял, чего он хотел. А хотел он показать этому самонадеянному искателю славы, что проповедуемая им ересь о воздушном рыцарстве преследует лишь одну цель: внушить окружающим, будто все закончится мило и благополучно для номера один, для него, Мерроу. Конечно, Киду пришлось нелегко в нашей компании. Мы плохо представляли все то, что вызывало у человечества гнев и ужас, ибо для Испании мы были слишком юны, а времена Освенцима еще не наступили, и «летающие крепости», и крупнокалиберные фугаски – «разрушители кварталов» (как внушительно звучали тогда для нас эти два слова!) – казались нам самым мощным оружием, которое создал человек, самым мощным и последним, потому что и войне нашей предстояло стать последней. Каких только глупостей не говорилось о нас, молодых людях, отбросивших быдто бы всякие иллюзии и поумневших благодаря тому, что они прочитали «Прощай, оружие!», «Солдатская награда» и «Три товарища». По самое горло нас напичкали иллюзиями, лозунгами, призывами, верой в чудеса – этими плодами дешевой пропаганды. Мы были готовы умереть за Дину Шор[22]22
  Известная американская актриса.


[Закрыть], бифштекс с кровью, холодное пиво, за туристскую поездку по Карибскому морю. Пожалуй, мы не очень-то верили в «Четыре свободы», и всякие рассуждения о них воспринимали как демагогию. Зато искренне верили журналам «Тайм», «Пост», «Кольер» и «Лайф».

Так вот, Кид рассказал, что, как сообщили ему приятели из разведывательного отделения, тип, сидевший за штурвалом корректировщика, известен под именем «Черного рыцаря», что он из Черного леса, носит кольцо с черным ониксом, подарок Гитлера, и, как пилигрим, посещает места боевой славы немецкого оружия. Рассказ Линча казался весьма правдоподобным, он умел плести из нитей собственной фантазии сложную и тонкую паутину, а в тот вечер, если не ошибаюсь, он многое позаимствовал из «Нибелунгов», у братьев Гримм, из «Вальпургиевой ночи», и, должен сказать, от всего это у нас прямо-таки мурашки по спине бегали. Я впервые увидел Мерроу в таком смятении. После того как мы разошлись по своим комнатам, Базз с каким-то яростным отчаянием стал допрашивать меня, в самом ли деле Линч знает так много и правда ли все то, что он рассказал о Черном рыцаре. По моему глубокому убеждению, Мерроу по меньшей мере наполовину поверил Киду. Линч, несомненно, сумел его убедить, что каждый вечер Черный рыцарь выпивает по маленькому серебряному кубку крови, взятой у пленных английских и американских летчиков. Позже, вякий раз, как мы во время очередного рейда замечали Черного рыцаря, Мерроу начинал проявлять необычную осторожность и устраивал мне настоящий скандал, если я не следил за наддувом и температурой масла.

24

На следующий вечер за ужином Линч плюхнулся на соседний стул.

– У нас с тобой не командиры, а психи, – сказал он.

– Ну, мой-то хоть умеет летать. – Я уже слышал, что на долю Линча выпал дурак по имени Биссемер.

– Еще неизвестно, кто хуже – мой ли кретин или твой ангелок из преисподней. Черт бы его побрал с этим летным этикетом.

Я сказал Линчу, что Мерроу все же человек, что недавно он приютил подыхавшего от голода длинношерстого щенка неизвестной породы, заботился о нем и щенок сразу же к нему привязался. Рассказал и о том, как Мерроу относился к сержантам, о том, что его старик во время первой мировой войны тоже служил сержантом. И о том, что как раз перед моим уходом в столовую Мерроу сказал: «Знаешь, что я собираюсь сделать? Впрыснуть этой псине возбудителей бешенства и натравить на кого-нибудь из сержантов».

Но Линч перевел разговор на другую тему.

– Ты слыхал о беспорядках, которые устроили эти модники в Лос-Анджелесе?

Оказывется, еще начиная с зимы хулиганы с огромными часовыми цепочками, одетые в широкие в бедрах и демонстративно зауженные книзу брючки, в длинные пиджаки и узкие башмаки, стали подстерегать в Сан-Педро одиноких моряков, избивали их, а иногда пускали в ход ножи, и с тех пор волна бандитизма захлестнула весь Лос-Анджелес. По словам Линча, на прошлой неделе произошло настоящее побоище между группами военных и бандами пижонов.

В свое время мне попалась на глаза двухстрочная заметка об этих хулиганах в газете «Звезды и полосы». Линч же знал массу деталей, вплоть до ширины их брюк в манжетах и в бедрах, но больше всего меня поразило его гневное возмущение. Он хотел вместе со мной докопаться до причины этого омерзительного явления. Что руководило хулиганами? Чувство стыда за свое обеспеченное существование в то время, когда их сверстники в солдатских шинелях проливают кровь на войне? Своеобразный способ удовлетворить свои гомосексуальные наклонности? Подчеркнутое безразличие к тому, что происходит в мире? Кид выдвигал массу всяких предположений. Впервые за долгое время мне удалось поговорить на сколько-нибудь серьезную тему. Линча глубоко затрагивало все это. Он участвовал в войне, мог потерять жизнь, и потому хотел узнать и почувствовать все хорошее и все плохое о стране, ради которой ему, возможно, придется расстаться с самым дорогим, что у него было, – жизнью.

Его серьезность удивила меня. Несдержанный на язык Кид, выступавший по местному радиовещанию с дрянными стишками и неприличными шутками, совсем не подготовил меня к встрече с этим другим человеком.

С первого взгляда Линч казался довольно безобразным, и все же было в нем что-то обаятельное и даже красивое. У него были огненно-рыжие волосы неправдоподобного оттенка – не какие-то красновато-коричневые или темно-рыжие, а цвета нижней кромки слоистых облаков, когда их освещает внезапно вспыхнувшая вечерняя заря, как часто наблюдалось у нас в Донкентауне, и вы невольно ждали, что яркий блеск этих волос вот-вот угаснет и сменится ночной серостью. С глазами у него творилось что-то неладное: складки кожи и конъюктива век стягивались слишком уж плотно, отчего глаза казались очень маленькими, похожими на свиные. Он не обладал присущим рыжеволосым людям сливочно-белым цветом лица; его покрытая оспинами толстая кожа напоминала парусину или кожуру какого-то фрукта. И все же он выглядел свежим, как ребенок. Живость ума, доброжелательность, остроумие, сквозившие в его разговоре во взгляде его странных глаз, и особенно то, что оставляло наиболее сильное впечатление, – его глубокая серьезность, скрываемая под напускным легкомыслием, – все это с избытком возмещало внешнюю непривлекательность.

Ему исполнилось двадцать два года, он окончил колледж, был женат и – трудно поверить – имел двух дочерей. Возможно, этим и объяснялась его серьезность.

В столовой за едой, среди грубых шуток, которые, как блюдо с картофельным пюре, подхватывали и передавали друг другу посетители, Линч потихоньку показал мне любительский фотоснимок «его трех женщин». Две маленькие толстые девочки – Руби и Джинджер (прозвища, как объяснил Линч) – были такими же рыжеволосыми, как отец. Готов поспорить, что ни один человек на базе не знал, что Кид отец.

25

На следующий день, тринадцатого июня, мы участвовали в рейде на Бремен, в нашем одиннадцатом боевом вылете, и я с трудом дождался конца рейда, собираясь повидать Линча и поговорить с ним об этой операции.

Рейд закончился полным провалом, потому что взаимодействовавшее с нами крыло, перед тем как лечь на боевой курс, вдруг сократило миль на тридцать установленный на инструктаже маршрут и направилось прямо к цели; возникла опасность столкновения, поскольку мы-то выдерживали заданный маршрут, и, чтобы избежать неразберихи, нам пришлось сделать широкий разворот; не удивительно, что в таком беспорядке большинство наших групп сбросило бомбы милях в двух от города. Однако я не мог не сказать Линчу, что вместе с тем наш экипаж во время рейда на Бремен действовал лучше, чем когда-либо раньше. Нам пришлось немало потрудиться, отражая непрерывные атаки истребителей. Члены экипажа своевременно и четко докладывали о появлении самолетов противника; строго соблюдалась дисциплина переговоров по внутреннему телефону.

Мы с Линчем, оставаясь в летных комбинезонах, закусывали в буфете Красного Креста и наперебой рассказывали друг другу и перипетиях полета, а иногда, отложив сандвичи, с помощью рук показывали развороты и углы, демонстрируя отдельные маневры.

Я, видимо, пытался внушить Линчу, какой замечательный пилот Мерроу. В тот день он блестяще осуществлял противоистребительное и противозенитное маневрирование. В критические моменты, когда вражеские истребители атаковывали нас то в лоб, то с тыла, он применил свое изобретение – энергичные развороты вправо и влево на четыре – шесть градусов, что крайне мешало немцам вести прицельный огонь, поскольку им приходилось непрерывно вносить поправки на упреждение; и вместе с тем Мерроу ухитрялся удерживаться в нашей группе.

И еще одно. На полпути домой мы получили по радио сообщение, что в Пайк-Райлинг прибыли важные гости и нам необходимо, подлетев к базе, четким строем пройти над ней как можно ниже; я сообщил Линчу, что Мерроу доверил управление машиной мне (как раздобрила его, должно быть, история с найденным щенком!), и я почувствовал себя на седьмом небе, ибо надеялся, что Хеп Арнольд, или Кларк Гейбл[23]23
  Хеп Арнольд – один из высших американских военачальников периода Второй мировой войны; Кларк Гейбл – известный американский киноартист.


[Закрыть], или еще какая-нибудь важная персона увидят с земли, как я поведу наше «Тело».

Выслушав меня, Линч пожал плечами и лишь позже объяснил, что хотел этим сказать.

Появился Мерроу и сделал все, чтобы испортить впечатление, которое я пытался внушить о нем Линчу. Он громко смеялся.

– Боумен, – заговорил он, гогоча и задыхаясь от хохота, – Боумен, малыш, да ты знаешь ли, что остался в дураках? Фоли сбит. Над Германией. Вот теперь и пусть говорит по-французски! Ты и твои иностранные языки, будь они прокляты!

Он весело отправился рассказывать эту историю другим; позже я узнал, что он прежде всего высмеивал меня.

В тот же вечер Линч рассказал, что он слышал, как Мерроу выбил дно у старой кружки на железнодорожной станции в Бертлеке; по его словам, спустя несколько дней он, Линч, стащил из столовой новую эмалированную кружку, съездил на велосипеде на станцию и прикрепил ее к крану взамен разбитой.

Потом Линч сказал:

– Я тоже вел сегодня самолет над аэродромом, но только потому, что Биссемер, хоть и первый пилот, летать в строю не умеет, он обещал мне научиться. Но слушай, Боу, почему ты думаешь, будто Мерроу разрешил тебе вести самолет над базой из добрых побуждений? Он попросту хотел оскорбить тебя. Мерроу ведет самолет, когда ему надо показать себя, а Боумен – для всякого сопливого начальства.

Я продолжал защищать Мерроу и сказал, что на такое он не способен.

26

Док Ренделл, размахивая своими огромными ручищами, читал лекцию о венерических заболеваниях. Утром командование отменило рейд на Ле-Ман, а позже распорядилось собрать всех офицеров в столовой номер один. Док казался смущенным, и все догадывались, что его заставил выступить с лекцией наш психопат Уэлен. Док показал кинофильм о путях заражения венерическими болезнями. Когда на экране возникли изображения микробов, мы приветствовали их, словно хороших, свойских парней.

Линч, Мерроу и я шли через «школьный городок» – так Линч после лекции стал называть район казарм.

– Кто из вас знает, как выводят блох? – поинтересовался Мерроу.

У фермера недалеко от Бертлека Мерроу раздобыл немного овечьего дизенфектанта, собираясь с его помощью избавить от насекомых своего вечно чесавшегося щенка.

Линч – он, видимо, знал все на свете – тут же проинструктировал Базза.

– Какое испытание ждет вас обоих! – добавил он.

Как только мы вернулись в нашу комнату, Мерроу бросил беглый взгляд на своего песика (тот действительно имел плачевный вид) и сказал:

– Трепещите, блохи, сейчас я за вас возьмусь!

Мы с Линчем решили не присутствовать при массовом убиении и пошли гулять. В ясную погоду, наступившую в день рейда на Вильгельмсхафен, сухую, солнечную и не сулившую перемен к худшему по меньшей мере в течение двух-трех дней, на аэродроме появились фермеры с конными сенокосилками и скосили траву на огромном золотившемся пространстве в треугольнике взлетных полос, и сейчас, проходя с Линчем через летное поле, мы видели, как люди укладывают в фургоны сухое сено, а повязанные платками женщины подбирают за ними остатки. День стоял теплый, напоенный солнцем, и тени на лугу казались черными и подвижными, как вороны и галки, разрывающие мусор.

– Подумать только, – заметил Линч. – Они не могут позволить себе роскошь оставить на поле хотя бы несколько травинок.

– Вот именно.

Ни с того ни с сего Линч изрек нечто пророческое.

– Послушай, – сказал он, – может, ты и не думаешь так, но ты переживешь того «героя», что летает у тебя первым пилотом.

– Не хочу я его переживать. Хочу только, чтобы нас с ним хватило еще на одинаковое количество рейдов – на четырнадцать боевых вылетов.

– Да, да, – согласился Линч, потом подумал и добавил: – Особые страдания война приносит человеку, наделенному воображением. Воображать – это и значит страдать. Как это ни мучительно, вы привыкаете. Человек без воображения может многое перенести, не моргнув глазом. Но раз он уж сломался – прощай! С ним все кончено, его не спасешь.

– Ты как-то читал поэму, где говорилось, что ты не можешь ненавидеть тех, с кем воюешь, и любить тех, кого защищаешь, помнишь? Как тебе удается выходить сухим из воды с подобными стихами?

– Ах, это? Я, видишь ли, сказал Уэлену, что поэму написал ирландец и об ирландском летчике, а он считает, что все ирландское, особенно если происходит из его родного Бостона, – о'кей!

Йитс! Вот почему, услыхав поэму, я вспомнил о матери.

– Мать читала мне стихи Йитса, – сказал я, погружаясь в воспоминания о детстве, о брате Джиме, об отце, настроенном по-летнему благодушно, о матери и о том, как она расчесывала волосы.

Мы прошли из конца в конец взлетно-посадочную полосу, тянувшуюся с севера на юг, и оказались на засаженном репой поле. Приятно пахла засохшая земля, рассыпаясь под нашими ногами. В лесу вокруг Пайк-Райлинг-холла за проволочной изгородью ссорились воробьи.