Текст книги "Возлюбивший войну"

После приземления наступила моя очередь выйти из себя: как только мы остановились, Мерроу немедленно исчез, свалив на меня всю грязную работу. Понадобилось много времени, чтобы внести в форму номер один все замеченные на самолете неполадки, снять пулеметы, разместить в грузовике парашюты и людей. По дороге в казармы я видел, как Хендаун буквально лег на свои любимые пулеметы, обнял их и прижался щекой к перфорированной охлаждающей трубке.

23

Мерроу ждал нас в помещении для предполетных инструктажей и сразу же отвел меня в сторону. Он был зол как черт.

Конечно, бдительность и все такое – дело хорошее, однако на базе все любили болтать, и хотя на стенах уборных, ангаров, канцелярий, общежитий, казарм были развешаны изображения ушей, при желании вы могли получить здесь любые интересующие вас сведения. Мерроу узнал горяченькую новость, которая привела его в бешенство. Ее сообщил ему наш оперативный офицер Кудрявый Джоунз. Накануне днем Кудрявого Джоунза, Бинза и других старших офицеров авиакрыла вызвали в штаб в Пайк-Райлинг-холл, где начальник отдела оперативной и боевой подготовки изложил планы рейда, хуже которого не придумаешь. Они получили все данные, включая высоту, маршруты, расчет времени, порядок маневрирования каждой группы перед исходным пунктом и перед заходом на боевой курс, указания о порядке сбора после бомбежки, – одним словом, все, за исключением даты и времени вылета. Затем их привели в другую комнату и показали продукт пресловутого английского терпения – сооруженную из песка рельефную карту большого района города с выделяющимся в центре объектом бомбежки. И какой же это был город? Швайнфурт. А в переводе с немецкого – «В свином заду». Честное слово! Так сказал Кудрявый. Дальность рейда привела Мерроу в ярость. «Да это же явно на другом конце Германии! – воскликнул он. – Рядом с Чехословакией, черт возьми!» Он добавил, что у нас не штаб крыла, а банда убийц.

Часа через два, когда стало известно, что в шести авиагруппах, принимавших в тот день участие в рейде и прорвавшихся к своим целям, сбито двадцать две машины, Мерроу, загораясь, сказал Клинту Хеверстроу:

– Обрати внимание, сынок, как пострадали за последние дни обе Н-ские группы. Знаешь, если теперь еще и в третьей авиагруппе собьют несколько самолетов, ну, словом, если и ее пощиплют, мы как пить дать займем первое местов матче! Они же обязательно должны терять кое-кого из своих лучших игроков.

В бейсбол!

24

В этот вечер среди летчиков зашел разговор о Линче. Получилось так, что среди них оказался наш док. Один из пилотов, видимо слышавший, как Линч в свое время выступал по местному вещанию с чтением стихов, заметил, что он так и не понял, был или не был Кид гомосексуалистом.

Мерроу бурно возражал.

– Педерасты вообще не способны летать, – заявил он на полном серьезе. – Правда, док?

Доктор Ренделл поднял грустные карие глаза и сказал, что правда, – по крайней мере, насколько ему известно, врачи ВВС не сталкивались пока с бесспорными фактами. Впрочем, некоторые летчики действительно не проявляют интереса к женщинам, однако, по всей вероятности, это временное явление; другие, напротив, готовы драться из-за женщин, но отклонений от нормы, во всяком случае очевидных, нет, нет.

– Летчик, – с гордостью произнес Мерроу, – никого не может любить, кроме самого себя.

– Ну, это не совсем так, – отозвался Ренделл. – Хотя какой-то элемент правды в ваших словах есть.

25

Даже для тех, кто, вроде Мерроу, мог спать чуть не на ходу, времени для сна уже не оставалось. Вскоре после полуночи состоялся инструктаж, во время которого в комнате царило почти похоронное настроение. Нам предстояло бомбить авиационный завод Хейнкеля в Варнемюнде, и люди впали в какое-то оцепенение, двигались и действовали, как автоматы; никто не сомневался, что теперь нас каждый день, пока все мы не погибнем, будут посылать в рейды.

Да! Уже в самом конце инструктажа я услышал новость, которая заставила меня встряхнуться, вызвала желание встать и закричать от радости.

Два самолета из числа тех, что направлялись в рейд, получили задание нести вместо бомб листовки. «Красивее Дины» и «Тело». Стеббинс и Мерроу.

Сидевший рядом со мной Мерроу вскочил и бурно запротестовал:

– Только не я! Я не намерен возить сортирную бумагу!

Бинз взглянул на Мерроу холодными, как у форели, глазами.

– Приказ, майор.

Когда Бинз обращался по званию, казалось, он проделывает над вами какую-то хирургическую операцию.

– К чертям собачьим такой приказ! Я летчик бомбардировочной авиации и повезу бомбы!

Бинз спокойно выслушал истерические выкрики Мерроу и не добавил ни слова. Вокруг послышались смешки. Я потянул Базза за рукав. Он сел, но все еще продолжал что-то бормотать.

Мерроу не сдался. Он и после инструктажа продолжал шуметь и скандалить. Меня обрадовало решение полковника Бинза, но я не сомневался, что его приказ о листовках был актом мести, поскольку Мерроу и прошлый раз, тоже по этому поводу, устроил настоящий дебош.

Уже поступило распоряжение занять места в машинах, а Мерроу все еще кипел и, убедившись, что теперь уже поздно звонить в штаб крыла, снизошел до журналиста, поставлявшего материал не то Управлению военной информации, не то Управлению стратегических служб, не то еще куда-то; крупный, высокий, в военной форме без знаков различия, с усами на индийский манер и с немецким акцентом, он усиленно доказывал Мерроу, что «идеологическая война, вероятно, более эффективна, чем применение насилия».

– Вы не убедите меня, – ответил Мерроу, – что мы одержим победу с помощью бумаги для уборных.

Как бы то ни было, мы погрузили листовки в бомбоотсеки, и весь денья я испытывал не только непреодолимую сонливость, но и безмятежное спокойствие, какого не испытывал ни в одном из предыдущих рейдов. Над Варнемюнде, как только мы начали заходить на боевой курс, и до самого сбора самолетов после бомбежки немцы вели ураганный зенитный огонь, особенно над целью, – здесь нам пришлось лететь сквозь сплошные разрывы. Едва «крепости» сбросили бомбы, как на них со всех направлений устремилась по меньшей мере сотня истребителей – одни открывали огонь футов с трехсот, в то время как другие, двухмоторные, обстреливали нас ракетами ярдов с восьмисот, оставаясь вне досягаемости нашего огня. Когда рубеж бомбометания остался позади, я осмотрелся по сторонам, взглянул вниз и назад; всюду в воздухе, вываливаясь из раскрывающихся коробок, трепетали и опускались все ниже и ниже наши послания, похожие на бесчисленную стаю голубей.

26

Бог мой! На следующий день нас опять направили в рейд, предполетный инструктаж снова состоялся после полуночи, а удар наносился по заводу авиационных деталей Файзлера в Касселе – объект, на который нас посылали шесть раз, и шесть раз, в последнюю минуту, отменяли приказ. С инструктажа люди вышли, словно лунатики, и дремали всю дорогу, пока грузовик развозил нас по зонам рассредоточения; ценой огромного напряжения я заставил себя провести тщательную предполетную проверку, а в четыре тридцать мы поднялись в удивительно нежное рассветное небо с легкой, окрашенной в персиковые цвета облачностью; Европу закрывали тяжелые тучи, но перед целью они рассеялись, и мы сбросили бомбы. На обратном пути пришлось пережить немало неприятных минут – гунны не только применяли ракеты класса «воздух-воздух», но и предпринимали координированные атаки четверок истребителей, норовивших зайти с хвоста. Ни один из наших самолетов не был сбит, но некоторые получили повреждения; «Большая ленивая птичка», «Невозвратимый VI» и «Маленькая голубая девочка» приземлились в Бокстенде, «Королевочка» – в Грейт-Эшфильде, «Колдун» – в Мертлшем-Хисе, «Мисс Меннуки» – в Литтл-Стоутоне.

Возвращаясь домой словно в каком-то дурмане, я, чтобы не заснуть, сосредоточенно думал о Дэфни. В ту минуту, когда внизу показалась наша взлетно-посадочная полоса и я уже не сомневался, что и на этот раз все кончилось благополучно, меня захлестнула волна горячей признательности к моей Дэфни, которая отдавала мне все и ничего не требовала взамен. Она лучше понимала меня, чем я сам. Внезапно мне пришло в голову, что и любил-то я ее – так же как первое время убивался по Линчу – только ради себя самого, слишком эгоистично, да и вряд ли вообще любил. Я хотел жить, хотел покоя, хотел дать ей нечто большее, чем давал до сих пор, и в то мгновение, когда крыло с моей стороны приподнялось и мы на развороте покинули строй, чтобы сделать круг перед посадкой и снова оказаться на благословенной земле, я заключил с врагом тайный сепаратный мир. Отныне моя цель – изыскивать любую возможность, только бы не принимать участие в убийстве.

Глава девятая
В ВОЗДУХЕ

14. 55-16.04

1

Последняя группа вражеских истребителей исчезла за несколько минут до того, как мы вышли к исходной точке бомбометания и в небе больше не появлялось ни одной немецкой машины.

Было без пяти три, я не спал уже тринадцать часов, а мы еще не дошли до цели.

Сейчас, когда истребители оставили нас в покое, я ожидал, что Мерроу передаст управление «крепостью» мне, но он по-прежнему сидел, наклонившись вперед, и, вопреки обычной манере легко и небрежно касаться штурвала, судорожно сжимал его руками.

– Ты не будешь возражать, если я немного поведу самолет? – спросил я.

После долгого молчания он ответил:

– Если хочешь…

– Секунду. Мне надо облегчиться.

Я отключил многочисленные провода и трубки, отстегнулся, отправился в бомбоотсек и ухитрился сделать свое дело и притом не обморозиться. Открыв дверь в хвостовую часть, я взглянул на Лемба; он сидел у пулемета, и на этот раз без книги. Фарр и Брегнани застыли у пулеметов в средней части фюзеляжа. Вокруг них валялись груды пустых патронных гильз. Стрелки так внимательно следили за небом, что даже не заметили, как я вышел и прикрыл за собой дверь.

Насколько мне удалось определить, «Тело» не получило никаких повреждений. Я припомнил, как выглядел наш самолет в ангаре после рейда на Киль, когда нам пришлось пережить столько неприятностей от своих же зажигалок; поврежденный двигатель висел на цепях подъемного крана; с одного боку самолет выглядел как искромсанная индюшка. Мне припомнилось также, как бесился Мерроу, – ведь это начисто опровергало утверждения Базза о неуязвимости его самолета. Возвращаясь на свое место, я испытывал горячее желание вновь поверить в колдовскую силу Мерроу.

Я уселся и взял на себя управление кораблем, но уже вскоре убедился, какую допустил ошибку: в те минуты безделье для Мерроу было опаснее любой отравы.

На Макса легла обязанность ведущего бомбардира всей авиагруппы, и он старательно готовил свои игрушки, его явно не прельщала перспектива оказаться, как в тот раз в Гамбурге, причиной повторного захода. Он хотел заблаговременно сверить все данные – угол прицеливания, путевую скорость, снос – с бомбардиром Холдрета Коулфенгом, заметистелем ведущего бомбардира и нашей группы, – ему-то, собственно, и полагалось выполнять обязанности, возложенные сейчас на Макса.

Макс знал, что машиной управляю я, а Мерроу сидит без дела, но связался по внутреннему телефону не с ним, а с Лембом и спросил, включен ли командирский приемник, чтобы переговорить с бомбардиром Холдрета.

– Разговаривать буду я, – вмешался Мерроу.

– Я хочу связаться непосредственно с Коулфенгом, – твердо повторил Макс.

Мерроу уступил – точнее, промолчал. Это было на него непохоже.

Я вел машину в чистом, как промытое стекло, небе. В мою задачу, поскольку я выполнял обязанности ведущего, входило строго, как по стальным рельсам, следовать проложенным курсом и соблюдать постоянную приборную скорость. Мне еще не доводилось испытывать ощущения от полета во главе целой армады «крепостей». Я слишком устал, чтобы восторгаться, но, в общем-то, чувствовал себя несколько приподнято. Многое значило, конечно, и то, что истребители противника по-прежнему нас не беспокоили.

Брандт и Коулфенг разговаривали между собой. Никогда в трудной обстановке Макс не вел себя так рассудительно, сдержанно и хладнокровно, хотя Мерроу то и дело вмешивался и изводил его своим нудным ворчливым голосом – он взял этот тон с самого утра.

Я собирался сказать Брандту, чтобы он не забыл ввернуть в бомбы взрыватели, когда закончит разговор с Коулфенгом, но вспомнил о решении не принимать никакого участия в убийстве; мысль о заключенном компромиссе снова пришла мне в голову, я задумался над обстоятельствами, толкнувшими меня на него, – ну хотя бы недоразумение с Дэфни, когда мы условились встретиться в Лондоне, а она не пришла; но недоразумение ли?..

Я постарался отвлечься от этих размышлений, потому что неизбежно стал бы думать о Дэф, о Мерроу, о том, что она рассказала о нем.

Я взглянул на Базза. Он сидел прямо в напряженной позе, большой палец его правой руки, лежавшей на штурвале, касался кнопки вызова внутренней связи. Его состояние внушало мне тревогу; цель вот-вот должна была оказаться под нами, и мне следовало поддержать Мерроу в эти минуты – пусть он, а не я руководит бомбометанием. Самое большее, на что я был способен, – это хотя бы вот так выполнять условия жалкого компромисса, заключенного с самим собой.

– Давай, Макс! Пошевеливайся, – приказал Мерроу. – Не забудь, тебе надо ввернуть взрыватели в свои бомбы.

– Не мешай, дай закончить, – отозвался Макс. В таком тоне члены нашего экипажа обычно не разговаривали с Мерроу. Во всяком случае, они тут же получали в ответ хоть одно словечко.

Но на этот раз ответа не последовало. Мерроу сидел все в той же напряженной позе, неподвижно и прямо, словно палку проглотил, и молчал.

Я решил, что ему станет лучше, если он сам поведет самолет.

– Базз, может, ты снова возьмешь управление на себя? Мы почти над целью.

Часы показывали две минуты четвертого – до исходной точки оставалось шесть минут.

Мерроу молча последовал моему совету.

Макс закончил проверку и, связавшись со мной, попросил ввернуть взрыватели. Я, конечно, знал, как это делается; все мы должны были уметь заменять друг друга, поскольку, как говорил Мерроу, занимались мужским делом и каждый из нас мог в любую минуту отправиться на тот свет.

Я ответил: «Хорошо», и только тогда сообразил, на что соглашаюсь: подготовить бомбы, которые понесут смерть.

Отстегивая ремни и все остальное, я думал, как пойду сейчас в бомбоотсеки, потолкаюсь там для вида и вернусь. И никто никогда не узнает, что я не ввернул взрыватели.

– Как устанавливать? – спросил я.

Он объяснил.

– Есть, – с напускной бодростью ответил я.

Я пробрался на трап в бомбоотсеке, все еще не решив, как быть. Времени на размышления не оставалось. Мысли одна за другой проносились у меня в голове: долг, «не убий», Гитлер, Дэфни, месяцы обучения, сон, в котором мне приснился Макс, радиоотсек «Дома Эшер», красная вспышка ракеты, грохот разрывающихся бомб – то, что обожал Мерроу, смерть отца Дэфни, пытающегося спасти раненых, восковой Нельсон, горящий парашют…

Я увидел рот. (Закрыв глаза, я прислонился лбом к перегородке в передней части бомбоотсека, чувствуя, как отдается в моем теле вибрация самолета). Рот Дэфни, произносивший слова о долге каждого из нас…

Я обнаружил, что торопливо ввинчиваю взрыватели в бомбы. Мне предстояло ввернуть десять взрывателей.

Я вернулся на свое сиденье и едва успел подсоединиться к внутренней связи, как Клинт Хеверстроу объявил, что мы находимся в исходной точке.

В ответ Нег Хендаун фальцетом, со свойственной ему фиглярской бодростью, объявил:

– Говорит стюардесса Фифи. Мы приближаемся к Ньюарку. Пожалуйста, пристегнитесь ремнями и не курите. Благодарю вас-с-с!

– Заткнись, Негрокус! – послышался чей-то голос, быть может, Фарра.

Тут уж Мерроу вышел из своего оцепенения и с внезапной вспышкой гнева, пронзительным, раздраженным голосом потребовал прекратить болтовню.

Действительно, до захода на цель оставались считанные секунды; все застегнули привязные ремни на тот случай, если близкие разрывы зенитных снарядов начнут щвырять машину из стороны в сторону.

В исходной точке самолеты перестроились и разошлись по звеньям; такое построение позволяло каждому из них подойти к цели заданным зигзагообразным курсом, не мешая другим. Самолеты должны были сбросить бомбы по сигналу ведущего бомбардира своего звена в тот момент, когда от ведущего самолета авиагруппы отделится первая бомба. После того как бомбы будут сброшены, все группы – снова по заданным маршрутам – следовали к пункту сбора и перестраивались для обратного полета.

Брандт работал молча, и мне казалось, что он спокойно делает все, что требуется, однако Базз принялся подгонять его, выкрикивая то один, то другой ехидный вопрос.

В исходной точке мы включили автопилот, предоставив Максу возможность вести машину по бомбоприцелу; из-за безделья и невозможности чем-нибудь заняться Мерроу постепенно распалил себя до предела.

На полет от исходной точки до рубежа бомбометания нам требовалось восемь минут, а летели мы так, чтобы по мере возможности уйти от зенитного огня заданным зигзагообразным курсом – тридцать секунд прямо, поворот на пятнадцать градусов влево – еще тридцать секунд, поворот на тридцать пять градусов вправо – сорок секунд, и так далее, пока не выходили на действительный боевой курс за семьдесят секунд до сброса бомб.Истребители не появлялись, но зенитный огонь доставлял нам немало беспокойства. В течение всего этого времени Макс держал нас на автопилоте, а Мерроу кричал все громче и громче.

Когда нам оставалось около трех минут, Макс наконец взорвался.

– Послушай, Базз, заткни ты свое хайло! – зло оборвал он Мерроу. – У меня все в порядке. Отбомбимся не хуже других, если оставишь меня в покое.

Позже, мысленно возвращаясь к пережитому, я понял, что в тот день мы бросили вызов Мерроу: вызовом было мое поведение во время предполетной подготовки, поведение Лемба в эпизоде с ручкой настройки, испуг Малыша Сейлина, обратившегося к Хендауну, а сейчас, уже во второй раз, резкий тон Макса.

Теперь Мерроу не смолчал и изверг целый поток брани и оскорблений. Он до того обалдел, что не только не разобрался в словах Макса, но и вообще не понимал обстановки, и его бормотание вызывало еще большее беспокойство, чем его пронзительный, торжествующий вопль при первом столкновении с истребителями противника.

В конце концов Мерроу все же успокоился, ощутив характерное вздрагивание корабля, освободившегося от своего груза, и услышав, как Брандт не с обычным своим воинственным ликованием, а просто с облегчением произнес:

– Бомбы сброшены!

Мерроу взял на себя управление и замолчал.

2

В общем, Макс выполнил свою задачу отлично. Фотоснимки, сделанные после налета, показали, что наша группа отбомбилась успешнее других – одиннадцать бомб упало в радиусе тысячи футов, тогда как у второй группы точность бомбометания составила соответственно одну и пять бомб, а у третьей и того хуже: ни одной бомбы в радиусе тысячи футов и лишь три – в радиусе двух тысяч футов. У двух или трех авиагрупп результаты оказались лучше наших. Оповещая о якобы произведенных разрушениях, служба общественной информации опубликовала в тот вечер потрясающую историю о тяжелых последствиях нашего рейда для немецкой шарикоподшипниковой промышленности: «Серьезные разрушения… Сожжено… Опустошено…» Но более объективная оценка, разосланная на следующей неделе министерством внутренней безопасности после тщательных рекогносцировок, рисовала безрадостную картину напрасной гибели машин и людей: за один рейд мы потеряли тридцать шесть бомбардировщиков, а шарикоподшипниковые заводы в Швайнфурте получили не столь уж значительные повреждения. Из трех основных заводов частично пострадали два – «Ферайнигте Кугеллагер Фабрик Верк II» и «Кугелфишер»; машиностроительный завод «Фихтель и Закс» почти не пострадал; на «ФКФ Верк I» сгорела контора; завод «Дойче Стар Кугелхалтер» вообще не получил никаких повреждений. По предварительным подсчетам, предполагалось, что в рещультате рейда на «ФКФ» и «Кугелфишер» предприятия не смогут работать от одной до четырех недель и что, следовательно, немцы потеряют примерно недельную продукцию всей своей промышленности подшипников. Печально, но факт: наш рейд крайне незначительно повлиял на выпуск продукции, настолько незначительно, что впору было предпринимать новый налет.

Обо всем этом я узнал значительно позже и увидел тот день в новом, более печальном свете.

Было бы лучше, если бы мы оставались на базе.

3

Самолет снова вел Мерроу; я лишь легонько держал руку на своем штурвале – мне стоило только нажать кнопку внутренней связи, если бы потребовалось что-нибудь сказать; прямо над целью и сразу же после того, как мы сделали резкий разворот влево и взяли курс прямо на север, к пункту сбора, находившемуся в девяти минутах лета, в точке с координатами 50 градусов 37 минут северной широты и 10 градусов 34 минуты восточной долготы, мне внезапно показалось, что меня пронизывает выходящий из штурвала ток. Я повернул голову и увидел, что Мерроу снял руки со штурвала и держит их поверх него, разжав ладони; видимо, и он испытывал такое же ощущение. Он посмотрел на меня, и я слышал, как он сказал: «Бог мой, где-то в проводке короткое замыкание». То же самое предполагал и я.

– Нег, – начал Мерроу, – проводка…

Я осторожно дотронулся до своего штурвала и… ничего не почувствовал. После моего знака снова взялся за штурвал и Мерроу.

– Нас, должно быть, задело, – сказал я. Электрический разряд, очевидно, явился результатом воздействия взрывной волны на рули высоты и достиг наших рук через все узлы и соединения системы проводки.

Едва я успел закончить фразу, как в переговорное устройство включился Малыш Сейлин и тихим, полным сдерживаемого волнения голосом доложил:

– Номер три дымит.

И снова мысль о Бреддоке промелькнула у меня в сознании; повинуясь какому-то порыву, я ответил так, словно был командиром самолета:

– Внимательно следи за ним. Следи, Малыш!

Возможно, я проявил не положенную в таких случаях самостоятельность только потому, что третий двигатель находился с моей стороны, а может, из-за поведения Мерроу. Не знаю; я действовал интуитивно.

В пункт сбора мы прилетели в три двадцать пять; Мерроу мастерски выполнил плавный разворот и подвел нас к соединению, летящему впереди, а верхняя и нижняя группы, отходя от цели на пересекающихся курсах, пристроились к нашей группе, чтобы образовать общий боевой порядок.

– Продолжает дымить, – доложил Малыш.

Наблюдая за давлением во впускном трубопроводе третьего двигателя, я обнаружил, что оно неуклонно падает, и чем дальше, тем быстрее; это означало, что двигатель мог в любую минуту отказать; но я оставался спокойным – видимо, не зря Мерроу тренировал нас, как действовать в случае возникновения пожара, и я, не согласовывая свое решение с Баззом, выключил регулятор состава смеси третьего двигателя, нажал кнопку установки воздушного винта во флюгерное положение и закрыл жалюзи обтекателя. Однако винт продолжал вращаться, правда, медленно, толчками, и я начал опасаться, что он остановится в положении «крылья мельницы». Но в конце концов лопасти все же совершили полный оборот, встали ребром к ветру, и, судорожно вздрогнув два-три раза, винт застыл.

Мерроу ни словом не упрекнул меня в том, что я остановил двигатель, не ожидая приказа.

– Прибавь обороты, – сказал он. – Мне нужно набрать скорость.

Предполагалось, что, сбросив бомбы, мы будем уходить от цели со скоростью сто пятьдесят пять, но теперь, когда один из двигателей вышел из строя, мы шли медленнее.

Я прибавил обороты трем остальным двигателям.

– Отключи подачу топлива на номер три. – Неожиданно для меня самого мои слова прозвучали, как приказ.

Мерроу повиновался. Он не сказал: «Слушаюсь, сэр», но повиновался.

Я попросил Малыша снова взглянуть на третий двигатель, и он ответил, что дыма теперь не видно.

Из хвостовой установки заговорил Прайен:

– Меня тошнит. Так и подкатывает к горлу. А ведь раньше, во время других рейдов, ничего такого я не испытывал. О-о! Я, кажется, теряю сознание! Помогите же! Меня тошнит!

Конечно, Хендаун отозвался первым.

– Сними маску, – сказал он, – иначе каюк. Используй под это самое шлем, если можешь. Потом снова нацепи маску, да поживее. Не волнуйся, Прайен, мы представим тебя к медали «Пурпурное сердце», мой мальчик!

И тут внезапно, неизвестно откуда, перед нами предстал прежний Мерроу; мы хорошо знали этот самоуверенный, сейчас скорее требовательный, чем раздраженный, тон:

– Послушай, сынок, черт бы тебя побрал, труса этакого! Возьми-ка себя в руки!

Эта внезапная вспышка, напомнившая прежнего грубияна Мерроу, магически подействовала на Прайена: он сразу же пришел в себя. Прайен, должно быть, уже снял маску, но не успел отключить ларингофон, и мы слышали его затрудненное дыхание.

– Ну как, Прайен, все в порядке? – спросил я несколько секунд спустя.

Он ответил утвердительно и провел кислородную проверку.

– Лейтенант Боумен, – снова заговорил Хендаун, – что вы скажете, не следует ли освободить бак номер три и перелить топливо в другие баки?

Хендаун, игнорируя Мерроу, обратился непосредственно ко мне.

– Пожалуй, так и сделаем.

4

В последующие минуты наше с Негом внимание было сосредоточено на процедуре переливания топлива. Как оказалось, осколки снарядов пробили в нескольких местах правое крыло (по словам Нега, из верхней турели он даже мог разглядеть землю через одну из пробоин), что нас очень встревожило, так как грозило утечкой горючего, а мы находились слишком далеко от базы, да к тому же на трех двигателях, чтобы позволить себе роскошь потерять хотя бы столько бензина, сколько нужно для наполнения зажигалки. Хендаун орудовал с кранами в бомбоотсеке, а я наблюдал за манометрами на доске приборов; у нас было полдюжины баков – в них мы и переливали топливо, следя за тем, чтобы оно не уходило через пробоины; мы трудились минут тридцать и уже почти управились, когда Макс сообщил из носового отсека, что со стороны двух часов на небольшой высоте появилось звено двухмоторных истребителей.

Хендаун вскарабкался наверх, в свою турель, я же объявил:

– Внимание! Всем быть в готовности!

За последний час с небольшим произошло так много всего, что мы почти не заметили, как пролетела передышка, которую дали нам истребители противника. Никогда еще «крепости» не проникали столь далеко в воздушное пространство Германии, и это, видимо, застало немцев врасплох.

Мы находились около Хакенбурга, милях в двадцати юго-восточнее Рура. Было начало пятого.

В начавшейся вскоре атаке участвовало по меньшей мере двадцать пять истребителей. Первой подверглась нападению следовавшая за нами группа, но потом истребители стали беспокоить и нас. Из опыта предыдущих боев мы знали, что летчики немецких двухмоторных истребителей не отличались особым мастерством и, как правило, действовали довольно осторожно, пытаясь обстреливать «летающие крепости» ракетами или 20-миллиметровыми снарядами, оснащенными дистанционными взрывателями, с недосягамемого для наших пулеметов расстояния. Однако налетевшая сейчас банда, видимо, и понятия не имела о робости «двухмоторных мальчиков» и наскакивала с решимостью, настойчивостью и свирепостью, какие нам редко доводилось наблюдать.

Вскоре после начала атаки ко мне по внутреннему телефону обратился Клинт Хеверстроу:

– Боу, ты не смог бы на минутку спуститься ко мне?

– Что там у тебя?

– Да вот это очередное изменение курса. Помоги мне свериться.

Подобная просьба со стороны Хеверстроу показалась мне в высшей степени странной, во время наших предыдущих вылетов он никогда не просил помощи. Макс – да, и не раз, но Клинт никогда. Я постучал Базза по плечу, показал вниз, и он кивнул. Я отстегнул ремни, освободился от всего остального и прополз вниз, в носовую часть; Клинт сидел за своим столиком и дрожал как в лихорадке. Я включился в кислородную магистраль на левой стенке его отсека и наклонился над столиком, пытаясь рассмотреть цифры, на которые показывал Клинт; пока я пытался разобраться в них, он проверил манометр кислородной системы справа от себя и, обнаружив, что давление упало, отключил свою маску от постоянной розетки и включился в мой переносный кислородный баллон.

– А вот это зря, – заметил я. – Ты сейчас используешь мой кислород, а мне через минуту надо возвращаться и вести самолет.

– Не беспокойся, – ответил Клинт. – Мне сейчас станет легче.

К счастью, я беспокоился. И в тот день беспокойство принесло мне неслыханную удачу: оно заставило меня вовремя покинуть застекленную кабинку Хеверстроу.

Я снова попытался выяснить, что тревожит Клинта.

Оказалось, тревожит его вовсе не курс. Он снял с правой руки перчатку и на стопке бумаги, лежавшей на приставном столике, большими буквами написал: «Поцеловал ли я самолет сегодня утром?»

Бедняга Клинт! Вот что он хотел от меня. Он трепетал от страха, что, поднимаясь утром в машину, забыл проделать обычный ритуал – постучать стеком по краям входного люка и облобызать обшивку самолета. Он, видимо, опасался, что без его заклинаний нам не гарантировано благополучное возвращение. Клинт смотрел на меня через летные очки такими испуганными глазами и выглядел таким расстроенным, что на мгновение я и сам заразился его нелепыми опасениями, – я не помнил, выполнял ли он свою церемонию сегодня утром. Впрочем, сегодняшнее утро казалось мне до головокружения далеким, я вообще едва его помнил. Я почувствовал острый укол страха, но потом сообразил, что нужно успокоить Клинта, снял перчатку, взял карандаш и написал: «Да».

Клинт сразу повеселел и собрал все свои бумаги в аккуратную стопку. Я показал ему на пулемет в окне справа, и он с готовностью бросился к нему.

Перед тем как вернуться в свое кресло второго пилота, я повернулся и взглянул в окно слева; где-то далеко-далеко, милях в девяноста чуть к югу, на высоту в несколько тысяч футов поднималась массивная черная башня дыма. Внизу, в свете убывающего дня, сквозь легкие, как хлопья шерсти, облака виднелся узенький Рейн между Бонном и Кобленцем и крохотные жучки на его серебристой полоске – наверно, немецкие баржи со срочными военными грузами. Прекрасный день.

Я опустился на колени, прополз по проходу к своей кабине, с помощью одной руки – в другой я держал переносный баллон с кислородом – протиснулся через люк и уже сидел на корточках между сиденьем Мерроу и моим, вытянув вверх правую руку, так что она повисла в воздухе, но прежде чем встать, посмотрел вперед и увидел, что со стороны двенадцати часов сверху на нас заходят четыре одномоторных истребителя, подкреплявших атаку первой группы. Наш самолет был ведущим; они собирались разделаться с нами; я это понимал.