Текст книги "Возлюбивший войну"

Его произвели в майоры.

Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послать Мерроу в Лондон для участия в специальной радиопередаче вооруженных сил, одной из серии передач для ознакомления американского народа с его геороическими сынами, сражающимися вдали от родины.

Мерроу не хотел, чтобы его принимали за новоиспеченного майора и, к общему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородные серебряные кленовые листики подполковника, комплект позолоченных листиков, но поношенных и потускневших[28]28
  Знаки различия майора.


[Закрыть].

Потом Базз уговорил Траммера отпустить с ним в Лондон – для моральной поддержки – второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешить воспользоваться для поездки маленьким английским транспортером из гаража авиабазы.

Все наши сержанты – Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани, Лемб и Прайен – вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути.

Базз довольно лихо гнал маленькую английскую машину, но при ярком дневном свете это было не столь уж опасно – все мы, Клинт, Макс и я, если и не чувствовали под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на ней и при необходимости могли заставить Базза замедлить ход.

Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревался откровенно рассказать соотечественникам, в каких условиях живут и воюют американские летчики здесь, в Англии.

Мы всячески его подзадоривали.

Я все еще упивался сознанием своей значимости и с удовольствием припомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросами и жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет с самопоздравлениями омрачала лишь одна мысль: в глазах всего экипажа, и особенно сержантов, Мерроу снова окружал ореол волшебства. «Неуязвимый Базз» – так называл его Хендаун. Мерроу слыл героем среди тех, кто возлагал на его героизм определенные надежды, – среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклонении перед ним была и доля иронии, ведь неуязвимость, которую они приписывали ему, была так важна, так жизненно необходима им самим, что они не осмеливались высказывать вслух свое истинное отношение к ней и даже высмеивали тех, кто делал это открыто.

Днем, накануне рейда, Малыш Сейлин опустился на стоянке самолета на колени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратился к мрачно нависшим слоистым облакам: «Наш Базз, иже еси на небесех…»

Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время как он раскисал все больше и больше.

Целое созвездие офицеров службы общественной информации – даже скромнейшие из них носили золотые кленовые листики майоров с большим апломбом, чем Мерроу, – усадило нас у штаба VIII воздушной армии в два «бьюика» защитного цвета, привезло к напоминающему голубятню зданию и по каким-то металлическим пожарным лестницам заставило подняться в холодную комнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стояли похожие на перегородки экраны-отражатели на колесиках. Над столом с двух штативов, как гроздья спелых фруктов, свисали микрофоны. Помятая, испачканная и затасканная форма на мне, Максе и Клинте не шла ни в какое сравнение со щегольским обмундированием штабных франтов, и стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как наш широкоплечий герой оборачивался и начинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран.

Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущей ему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру «всю правду». Он черпал силу в мифе, который сам же создал, и вдохновлялся верой в собственную силу. Он намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла как сборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интереса отнесутся к его заявлению.

Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительной ее записью (сама программа передавалась позже), – просто диву давались, таким тошнотворным ура-патриотизмом и фальшью несло от этой басни о героизме.

Передача была рассчитана на шесть минут, в ней предполагалось участие еще одной звезды. В отведенное время входили всякие вступления и отступления, объявления о следующей передаче той же серии и коротенькая беседа канцелярского полковничка из службы общественной информации на военно-пропагандистскую тему, адресованная населению внутреннего фронта, после чего на долю Мерроу оставалось две минуты – только две минуты, чтобы рассказать «всю правду».

Ему вручили заранее написанный текст.

Другой «звездой» передачи и сотоварищем Мерроу по героизму оказался воздушный стрелок-сержант с «либерейтора», он якобы сбил два немецких истребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать.

Отведенные Мерроу две минуты состояли из рассказа от первого лица о том, как он командовал нашим соединением в рейде на Гамбург во время вторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицер службы общественной информации штаба VIII воздушной армии, черпал свое вдохновение из записей в протоколе послеполетного опроса. Его сочинение отличалось от действительности, как небо от земли; это был коротенький, бойко написанный примитив – две минуты лжи.

Из-за перегородки мы слышали, как Мерроу закончил свое косноязычное чтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу.

После передачи офицеры окружили Мерроу и бедного малограмотного сержанта и принялись превозносить их боевое мастерство, приближающее час победы над врагом.

Мы слышали также, как Мерроу спросил:

– А куда вы спрятали моих ребят?

Мы вышли из-за экрана.

– Потопали, – сказал Базз. – Я должен надрызгаться.

Однако командование не могло допустить, чтобы Мерроу отделался так легко. В «Зале гондольеров» гостиницы «Савой» устраивался прием в честь майора Мерроу и недоразвитого сержанта. С ними жаждало встретиться большое начальство.

– Боже милостивый! – Мерроу взмахнул руками при виде столпившихся вокруг него майоров, подполковников и полковников. – У нас в штабе, кроме этих, еще есть начальство?

Начальство нашлось. Мы встретились с бригадными генералами, генерал-майорами и генерал-лейтенантом. Полковники шныряли по «Залу гондольеров» и раболепствовали, как капралы. Большое начальство, как выяснилось, вовсе не умирало от желания встретиться с Мерроу и уж определенно не жаждало пожать руки трем задрипанным лейтенантам по имени Хеверстроу, Брандт и Боумен, от которых воняло, как от мокрых солдатских одеял; начальство умирало от жажды встретиться с буфетчиком; это позволило Мерроу и трем благоухающим лейтенантам уединиться в уголке зала и там основательно нагрузиться.

– Твои родители, несомненно, гордились бы тобой, – заявил Брандт Мерроу.

– А вот моя мать была религиозной фанатичкой, – вмешался Хеверстроу. – Она отчаянно драла меня. Ах ты, маленький паршивец! Шлеп, шлеп! Ты должен жить по правилам, слышишь? Шлеп, шлеп, шлеп!

В конце концов нас все же отпустили, и мы отправились пожрать в шикарное местечко под названием «Манетта», где Мерроу так усиленно подмигивал дамам в меховых манто, что у него чуть не парализовало правую щеку.

5

Наш маленький английский транспортер был одной из нескольких машин, которые авиагруппа украла или «забыла» вернуть королевским ВВС и вместе с нашим американским, более тяжелым транспортом служили своего рода маскотами[29]29
  Талисман – животное, птица или какой-нибудь предмет, якобы приносящий военную удачу.


[Закрыть]; казалось, транспортер этот, как и многие другие английские машины, много лет собирал какой-то опытный часовщик. Он развивал хорошую скорость и мягко покачивался на рессорах. Мерроу припал к рулевому колесу и действовал им, как штурвалом нашей «крепости», – кончиками пальцев, отставив мизинец, словно держал чашку с бульоном; отраженный свет фар и приборной доски высвечивал, как на сцене, его ладную фигуру. Маленький грузовичок, повинуясь Баззу, действительно полетел, едва мы выбрались из города. На лице Базза появилось какое-то восторженное выражение, но мы, остальные, почувствовали, как забегали у нас по спинам мурашки, и решили, что совершаем на сем свете свою последнюю увеселительную прогулку. Дороги были затемнены; Базз решил добраться до Пайк-Райлинга «вовремя», чтобы, как он сказал, «напиться в клубе и забыть всю муть, которую его заставили говорить».

В одном месте мы поравнялись с английским солдатом, и он знаками попросил подвезти его. Базз затормозил так резко, что Макса и Клинта, сидевших позади на деревянных скамейках, бросило вперед.

– Давайте подвезем этого несчастного ублюдка, – предложил Мерроу.

– Сперва не мешает спросить, куда ему надо, – отозвался Брандт с заднего сиденья.

– Но он-то не спрашивает, куда надо нам, не так ли? – возразил Мерроу. – Скажите ему, пусть усаживается позади и крикнет, когда потребуется сойти.

Вечер выдался туманный; туман вился за мчавшимися впереди грузовиками, рассеивался и тут же сгущался опять, но Базз снова набрал скорость и, протяжно сигналя негромким английским гудком, проносился мимо всего, что двигалось по дороге.

Мы быстро обогнали один за другим три грузовика. Казалось, каждая из машин изрыгнула облако густого тумана, а когда мы оказались в самой его гуще, Базз нагнулся, взглянул на приборную доску и вздернул голову:

– Черт возьми, я уже перешл на езду по приборам!

Машину занесло, и она за что-то задела колесом.

– Полегче, дружище, – посоветовал я.

– Меня учили в школе, – ответил Базз, – что древние греки исповедовали умеренность во всем. Про себя я этого сказать не могу. Я не грек. Не переношу никакой посредственности.

По Мерроу выходило, что осторожность тоже не что иное, как посредственность.

– Я люблю управлять всем, у чего есть колеса, – продолжал Мерроу. – Все-таки какая-то смена впечатлений. Вот только терпеть не могу английские машины, в них чувствуешь себя вторым пилотом.

Маленький мотор гудел ровно и пронзительно, как электрическая тестомешалка.

– У меня перебывало немало машин, – рассказывал Мерроу. – Вы же знаете, я оставил свою последнюю машину на стоянке в Беннете в тот день, когда мы вылетели сюда.

– Да уж я-то знаю, – сказал я с ударением, не в силах слушать – в который раз! – его хвастливую побасенку.

– С ключом от зажигания и все такое. Я просто подъехал, оставил ключ в машине, вышел и сел в самолет. Черт возьми, машина стоила всего двести тридцать долларов, но как она ходила!

Теперь нам попадались лишь встречные машины, прижимавшие нас к обочине.

– Похоже, у нас горит только одна фара.

Я высунулся из машины и подтвердил, что вижу в тумане отблеск лишь одной фары, с моей стороны.

Базз пошарил по полу и достал ручной фонарик – он, видимо, приметил его раньше.

– Я должен расчистить себе дорогу. – Он вытянул в окно правую руку с зажженным фонарем, и первая же встречная машина обошла нас далеко стороной. – Ну, вот вам и дорога, – проговорил Мерроу.

С нами поравнялся, кренясь и виляя из стороны в сторону, большой американский грузовик серого цвета, и Базз крикнул вслед его водителю:

– Эй ты, сукин сын!

Грузовик сразу же свернул к обочине, резко замедлил ход, пропустил нас, потом снова перегнал и понесся дальше. Машина двигалась словно прыжками. Из кабины грузовика высунулся солдат и гикнул нам вслед.

– Прямо позор, как некоторые относятся к казенному имуществу, – заметил Мерроу. Грузовик, раскачиваясь, скрылся в тумане.

Не проехали мы и мили, как нас остановил британский солдат, он стоял посреди дороги и размахивал фонарем.

– С вашего позволения, сэр, – обратился он к Мерроу, – должен сказать, что я случайно натолкнулся на них. Они находились таком же положении, что и сейчас. Я тут ни при чем. Клянусь, я тут ни при чем!

С правой стороны дороги у обочины приткнулся грузовик. За ним стоял и ловил ртом воздух солдат – его рвало. Другой неподвижно лежал на боку, рядом с машиной; из рта у него стекала струйка крови.

Ехавший с нами солдат исчез; наверно, решил, что надо смываться, пока цел. Он успел рассказать Брандту, что воевал в Тобруке.

Вскоре у места происшествия стали останавливаться другие грузовики и легковые машины. Мерроу принял на себя обязанности старшего и начал распоряжаться. Он послушал пульс неподвижно распростертого солдата и обнаружил, что тот жив.

– Ну хорошо! – крикнул он. – Мне нужны восемь пар рук… Может, у него перелом позвоночника… Несите его осторожнее… Так… Вот сюда… Осторожно… Правильно. Теперь все в порядке…

Мы спросили дорогу в ближайший американский госпиталь и, немного поплутав, отыскали его – он размещался в большой усадьбе, в парке, в нескольких милях от главной дороги. Второй солдат хотя и не потерял сознания в момент аварии, однако всю дорогу кричал от боли.

– Заткнись, дурак, сукин сын! – заорал Мерроу. – Мы же торопимся ради тебя. Ты сам во всем виноват.

Мерроу доложил о случившемся какому-то полковнику. Пока шла дискуссия, может ли госпиталь принять военнослужащих из хозяйственной части, солдат, лежавший в нашем грузовике, скончался, не приходя в сознание. Покидая госпиталь, Мерроу проклинал «коновалов этой задрипанной сержантской армии», а свернув на главную дорогу, погнал машину еще быстрее, чем раньше.

– Ни за что погиб человек! – воскликнул он. – До чего же осторожным надо быть на войне!

У ворот нашего аэродрома мы оказались почти через два часа после того, как выехали из «Манетты».

– Неплохое время, – заметил Мерроу, – особенно если учесть задержку из-за этих олухов.

6

Первого июля день выдался тихий и чсный; мы были свободны, я проснулся рано, позвонил Дэфни и, застав ее дома, договорился о встрече.

Дэфни спросила, что я собираюсь делать.

– Пойдем посмотрим что-нибудь древнее.

– Почему древнее?

– То, что вечно.

Она предложила поехать в Хэмтон-Корт; я спросил, что такое Хэмтон-Корт, и она ответила, что это загородный дворец на Темзе, бывшая резиденция английских королей; мы проезжали его в тот день по пути в Мэйденхед. Я не помнил этого, но предложение Дэфни мне понравилось; мы встретились в Лондоне и подземкой доехали до Ричмонд-парка, где росли огромные деревья с густыми кронами, и в их таинственном полумраке мне порой начинало казаться, что рядом со мной не Дэфни, а Рима[30]30
  Выросшая на лоне природы героиня романа «Зеленая усадьба» английского писателя-естествоиспытателя У. – Г. Гудзона (1841—1922).


[Закрыть]; потом мы проехали на пароходе несколько миль по Темзе, я увидел какие-то здания и узнал Хэмтон-Корт.

Мы гуляли в дворцовом парке, побывали в оранжерее, заглянули в запущенную часть сада и побродили по лабиринту. Густой, как туман, воздух был насыщен ароматом цветов и дыханием листьев. У Дэфни нарывал палец. Возможно, оттого она и казалась какой-то рассеянной. Я все еще не мог избавиться от ощущения, что передо мной не Дэфни, а дикое, похожее на Риму существо с ярким румянцем и с пышными волосами.

– Ты думаешь, я слабое создание, да? – спросила Дэфни.

– Напротив.

– Ты думаешь, я легко поддаюсь чужому влиянию?

– Я думаю, ты самая сговорчивая из всех, с кем я встречался.

– Да, но я и сама могу думать за себя.

– Нет надобности говорить мне об этом.

Но надобность, возможно, была. Возможно, мне следовало внимательнее прислушиваться к ее словам. Возможно, меня одурманили лучи теплого солнца, аромат свежего воздуха и необыкновенно нежный взгляд Дэфни.

– Я могу иметь и собственное мнение, – продолжала она и неожиданно рассказала, как порвала со своим асом из королевских ВВС, со своим Даггером, потому что он мог любить лишь самого себя. По ее словам, она очень к нему привязалась. И тут я припомнил, как Дэфни однажды попросила не спрашивать ее о других мужчинах, и у меня мелькнула беспокойная догадка, что она неспроста затеяла этот разговор, хочет о чем-то предупредить, заставить насторожиться, но то ли лень, то ли блаженное оцепенение помешали мне вникнуть в смысл ее слов, пока она не сказала: – Он во многом напоминал вашего капитана Мерроу.

Теперь уж у меня определенно стало портиться настроение.

– Послушай, – сказал я, – ты начинаешь хандрить. Давай о чем-нибудь другом. Я же предупреждал: сегодня я не хочу говорить ни о чем таком, чему рано или поздно приходит конец.

Забыв о ее больном пальце, я неуклюже взял Дэфни за руку. Она отпрянула. Мне это не понравилось.

Однако ее готовность во всем уступать моим желаниям тут же взяла верх, и хорошее настроение снова вернулось к ней. Мы пошли осматривать дворцовые здания. Всем своим поведением Дэфни подчеркивала, что принадлежит мне, и я почувствовал к ней горячую признательность. Кардинал Уолси, объяснила Дэфни, подарил этот дворец Генриху VIII; через ворота Анны Болейн мы вышли во «Двор часов», осмотрели колоннаду и лестницу, построенные Христофором Реном, а когда оказались в огромном холле, я представил себе Чарльза Лоутона[31]31
  Известный английский киноактер.


[Закрыть] в роли жирного тирана Генриха в тот момент, когда он обгрызает ножки жареного ягненка и через плечо швыряет кости своре огромных датских догов.

Дэфни притянула меня к себе здоровой рукой и прошептала:

– Мой властелин! Ты мой король!

Я выпятил грудь и ощутил на голове тяжесть короны.

– Послушай, крошка. Нам нужно двигаться.

– Любимый! – ответила она и снова нежно прижалась ко мне.

– Ого! – Я покачал головой и ухмыльнулся.

Мы сильно проголодались и плотно поели в саду «Митры». Я расправлялся с тяжелым ореховым кексом и рассказывал Дэфни, как один из летчиков вылетел в рейд на Ле-Ман пьяным; многие из нас знали о припрятанной им бутылке, но никто не сказал ни слова. Немцы сбили его машину. Услышав о гибели самолета, Мерроу равнодушно заметил: «Ничего удивительного. Если летчик берет с собой в самолет вино, он вообще не летчик. Боже мой, да небо пьянит лучше всякого вина! Ну чего ему еще не хватало?» Потом я рассказал, что один из членов нашего экипажа, Джагхед Фарр, часто прятал во внутреннем кармане летного комбинезона пинту бренди; я знал об этом, в Мерроу нет. Фарр утверждал, будто бренди необходимо ему на случай большой потери крови, но от меня-то не ускользало, в переливании какой «крови» он не раз практиковался во время рейдов.

Потом я сказал:

– Давай не будем больше говорить о полетах.

– Но это же твоя жизнь. Разве ты не видишь, что я хочу быть частью твоей жизни?

Чуть позже Дэфни как-то вдруг, без перехода, снова заговорила о своих предыдущих связях. Первый раз она по уши влюбилась в женатого человека. Ей тогда не исполнилось и двадцати, а ему было под сорок. Он уже успел облысеть, но, как сказала Дэфни, она ничего не имела против лысины своего возлюбленного и вообще ее не замечала. У него были красивые, с поволокой глаза. Этот человек ухаживал за ней с какой-то мрачной свирепостью; казалось, он жил только ее расцветающей любовью, но не мог порвать с женой, хотя, по его словам, ненавидел ее. Она жаловался Дэфни на тиранию и деспотизм жены и тем не менее каждый раз возвращался к ней. Увлечение продолжалось два года. Как ни странно, его мучительная тоска по ней и личной свободе, ее собственные страдания, неопределенность, ревнивые сомнения в перерывах между встречами, страх перед последствиями, если связь откроется, – все это доставляло ей больше радости, чем могла бы принести счастливая любовь.

В начале своего рассказа Дэфни посматривала на меня просто доверчиво, но по мере того, как воспоминания о пережитом чувстве разжигали в ней обычную живость и темперамент, ее взгляд все откровеннее выражал страстное желание и в конце концов она воскликнула:

– С тобою, Боу, все иначе, иначе!

Мне показалось, что она добивается от меня одного: любви более пламенной и чувственной, я понял ее так, как хотел понять, и потому ответ мой, увы, оказался неполным, эгоистичным, вовсе не тем ответом, какой она жаждала услышать.

– Я вот о чем думал, – нетерпеливо сказал я. – Надо бы снять для тебя комнату в Бертлеке, ты сможешь бросить службу, переехать сюда на постоянное жительство, и мы с тобой все время будем вместе. В Штатах у меня накопилась целая куча денег, отчисления из жалованья (именно так, припоминаю, выразился Мерроу в тот день, когда мы ездили с ним в Мотфорд-сейдж на велосипедах), – того и гляди, начнут гнить. Не вижу никаких причина, почему бы не сделать так.

– О Боу! – ответила моя сговорчивая Дэфни, – Как было бы чудесно, ведь правда?

Но я не почувствовал в ее словах особого восторга. Это было всего лишь милое дополнение к сказанному ранее, и она вынудила себя к нему.

Меня, однако, так увлекла приятная перспектива видеться с нею чуть ли не ежедневно, что я не обратил внимания (хотя и уловил), как вяло прозвучал ее ответ.

Мы спустились по реке на переполненном детьми пароходе; шумная возня ребятишек, их веселый гомон доставляли мне наслаждение. Я понял, что соскучился по детям, словно не видел их целую вечность, словно человечество вдруг перестало самовозобновляться.

7

В День независимости[32]32
  Отмечается ежегодно 4 июля.


[Закрыть] мы совершили рейд на Нант, а пятого я поехал в Бертлек и снял комнату для Дэфни. Деревня находилась неподалеку от авиабазы, поэтому найти в ней комнату оказалось легче, чем в городе, в Мотфорд-сейдже; я присмотрел чистенькую маленькую комнату под самой крышей; в ней стояли кровать и комод, на дверях крохотного чулана висела занавеска канареечного цвета. Я письменно уведомил миссис Порлок, что комната ее сыновей мне больше не понадобится, и послал ей недельную квартплату сверх того, что с меня причиталось. Шестого Дэфни ушла с работы, а восьмого приехала в Бертлек с двумя большими чемоданами. Остальные вещи она оставила в Кембридже, в своей квартире, за которую мне предстояло теперь платить.

Всю вторую часть дня и вечер восьмого июля я провел с ней, в нашем новом убежище. С моей точки зрения, эти часы оказались не идеальными только в одном отношении: слишком быстро они пролетели.

Дэфни вовсе не жаждала (теперь-то я знаю) затворничества, но делала вид, что ничего другого и не хочет от жизни, потому что, по ее мнению, ничего другого не хочу я.

В тот день я, хотя и чувствовал себя самым счастливым из смертных, ощутил первые признаки кризиса, который мне предстояло пережить позже, в конце месяца. Они выражались в кратковременных приступах отвращения к жизни, к самому себе, к своим товарищам. Видимо, мне тоже угрожала дизентерия – быстротечное мерзкое заболевание с расстройством желудка и рвотой; в последние дни ею болели многие летчики, – наверно, из-за антисанитарии, царившей на наших кухнях, что давно уже беспокоило чистюлю Клинта Хеверстроу. Первым свалился наш желудочник Прайен; Мерроу заявил, что Прайен совершенно здоров, просто он известный трус и симулянт, но через шесть часов, к своему огорчению, свалился сам. Я рассказал Дэфни еще кое о чем, что выводило меня из равновесия.

Рейд на Нант оказался очень легким – настоящим «пикником в честь дня Четвертого июля», как выразился Мерроу, хотя со временем я убедился, что он просто-напросто бравировал. Базз настолько вошел в свою роль великого героя, что Четвертого июля у него явно кружилась голова от собственной славы, и он позволил себе снисходительно отнестись ко всяким там предполетным проверкам и осмотрам. «Да и для чего тогда экипаж?» – высокомерно заметил он, словно мы служили у него в лакеях. Из-за беззаботности Базза мне пришлось проявить излишнее рвение.

Я напомнил Брегнани о некоторых его обязанностях.

– Да, учитель, – ответил Брег.

Это меня задело. Учитель… Однако я попытался отделаться шуткой:

– Чуточку больше военной дисциплины, сержанты.

– Да, мэм, – ответил Фарр.

Это уже вполне можно было назвать ударом ниже пояса.

Я рассказал Дэфни еще одну историю. Пятого, когда Прайен заболел дизентерией, но еще не подозревал об этом, он разыскал меня и бесстрастно, своим спокойным, деловым тоном пожаловался, что буфетчик офицерского клуба Данк Фармер, сплетник и интриган, похвастался, будто скоро займет его место в экипаже «Тела», поскольку Мерроу не доверяет ему, Прайену. Несмотря на бесстрастный тон, чувствовалось, что Прайен едва сдерживает себя. «Моя старуха, – сказал он, – и слышать не хотела, чтобы я учился на летчика. Я было обрадовался, когда меня взяли в армию, но жена все равно стояла на своем, а иначе я тоже давно бы стал первым пилотом и не выслушивал от Мерроу всяике глупости. Первое время я боялся, но теперь не боюсь, вот только желудок подводит, будь он проклят! Экипаж у нас что надо, мне хотелось бы дослужить с нашими ребятами до конца, но нет сил терпеть оскорбления майора Мерроу».

Я ответил, что другого такого командира, как наш, днем с огнем не сыщешь, и Прайен неожиданно, с каким-то деревянным энтузиазмом, вдруг согласился и ушел, по-моему, успокоенным.

Линч тоже расстроил меня. «Пикник в честь дня Четвертого июля», то есть налет на Нант, оказался исключительно удачным: как показала последующая рекогносцировка, из двадцати шести «крепостей», достигших самолетостроительного завода «Сюд Насиональ», восемнадцать сбросили бомбы, – прямые попадания! – например, в отдельное здание площадью всего в шестьсот пятьдесят на шестьсот пятьдесят футов, что, если учесть высоту (двадцать пять тысяч футов), можно было назвать образцовым бомбометанием по точечной цели. Но Линч отзывался о рейде иначе: самолеты нашей группы взлетали с опозданием, а при наборе высоты произошла такая путаница, что никто не мог сказать, где находится та или иная группа; облачная гряда над Ла-Маншем осложнила полет соединения; высотомеры, очевидно, не были выверены по высоте аэродрома, поэтому самолеты самой верхней эскадрильи нижней группы смешались с машинами нижней эскадрильи группы, которая летела выше всех остальных; перед заходом на бомбометание авиагруппа, шедшая сверху, ни с того ни с сего легла на встречный курс с группой, которая шла ниже и в последний момент была вынуждена вообще сойти с курса и сбросить бомбы где-то далеко от цели; связь на ультракоротких волнах работала с перебоями… Одним словом, Линч не жалел сил, пытаясь скомпрометировать все, что нам удалось сделать. Я был тогда слишком взволнован, чтобы связать желчные высказывания Кида с рогами, которыми так заботливо украсила его женушка; Линч же усиленно пытался доказать, что мы проигрываем войну и лишь напрасно губим себя, забавляясь дорогостоящей боевой техникой. Но это не все. Мой друг Линч, чья проницательность и живость всегда меня восхищали, а способность во всем подчинять себе своего командира Биссемера вызывала зависть, начал давать непрошеные советы, как мне вести себя с Мерроу, – нечто такое, что его вовсе не касалось.

Потом я рассказал Дэфни о том, что все время не выходило у меня из головы.

Во время рейда на Нант вражеские истребители почти не беспокоили нас над целью, и я видел, как далеко впереди, чуть выше нас, из самолета выбросился немецкий летчик, как раскрылся желтый парашют, и вздохнул с облегчением, когда понял, что теперь летчику ничто не угрожает, но тут же (очевидно, раньше самого немца) заметил, что его парашют загорелся, потом это заметил и сам немецкий пилот и начал подтягивать стропы; дальнейшего я не видел. Это зрелище вновь заставило меня, уже не первый раз, но теперь с особенной остротой ощутить свою беспомощность. Видеть смерть – на берегу ли в Пеймонессете, на воображаемом ли корабле, где умирал восковой Нельсон, в воронке ли около Пайк-Райлинга – тяжело, но видеть живого, но уже обреченного человека во сто крат тяжелее. Я страдал вдвойне: когда представлял себя на его месте и когда видел себя его убийцей.

Дэфни утешала меня, да еще как! Я почувствовал бы себя лучше, если бы выговорился и хоть так очистил себя от воспоминаний обо всем, что видел, но она словами и ласками отогнала все мои страхи и сомнения и вдохнула в меня новые силы.

На базу я возвращался с радостной мыслью, что теперь могу видеться с Дэфни чуть не ежедневно и она поможет мне стать новым человеком.

8

На следующий день в десять часов утра я узнал, что наш экипаж получил распоряжение отправиться на неделю в дома отдыха – офицеры в один, сержанты в другой. Выезда назначается на десятое июля.

Новость так огорчила меня, что я, не говоря ни слова Мерроу, поспешил в амбулаторию, к доктору Ренделлу, намереваясь отпротестовать приказ. Мы не нуждаемся в отдыхе! Мы превосходно себя чувствуем!

Док откинулся на своем вращающемся стуле, затянулся трубкой и посмотрел в окно. Как правило, сказал он, люди с большим нетерпением ждут своей очереди побывать в доме отдыха.

Я и без него это знал. Летные экипажи, вернувшись из дома отдыха, восторженно отзывались о проведенном времени и в качестве доказательств приводили такие доводы: кровати с простынями, бифштексы, холодное пиво, кинофильмы, бейсбол. Даже о женщинах там почти не вспоминали. Как сказал док, большинство летчиков ждет не дождется возможности вкусить такой райской жизни.

Я заговорил о Мерроу. Отозвался о нем как об одном из лучших летчиков авиагруппы, если не самом лучшем. После пятнадцати боевых вылетов он находится в расцвете своего мастерства. Он уже майор, а скоро получит орден. В любой день его могут выдвинуть на должность командира эскадрильи, а то и авиагруппы, так как Траммер, несомненно, не удержится. Как же док позволяет себе ставить под удар шансы Мерроу?

Ренделл уставился на меня сверлящим взглядом и поинтересовался, не сам ли майор Мерроу прислал меня.

Нет, он не посылал.

– У меня есть основания считать, – заметил док таким безапелляционным тоном, что я сразу понял бесцельность дальнейшего разговора и поднялся, – есть все основания считать, что вашему пилоту как раз самое время отдохнуть.

Я уже уходил, когда доктор сказал:

– Подожди минуточку. Тебя-то, Боумен, что беспокоит?

Человек может многое скрывать от себя, но в данном случае я хорошо знал, что меня беспокоит. Неудачное время я выбрал для переезда Дэфни. Ее недельное одиночество в Бертлеке или свободная неделя в Кембридже могли означать… Я страшился даже подумать, что могли они означать.

– Просто я не нуждаюсь в отдыхе, – ответил я, но тут же почувствовал такой приступ страха, что сразу подумал о своих нервах.

Ренделл долго смотрел на меня, потом проговорил:

– А вот майор Мерроу нуждается. А когда на отдых отправляется коандир корабля, с ним едет весь экипаж. Так уж заведено в сумасшедшем доме, именуемом американской военной авиацией.

Думаю, что на мою неправду доктор отплатил мне той же монетой. Во всяком случае, он заставил меня задуматься, почему вдруг Мерроу потребовался отдых. Что ж, если в мое отсутствие что-нибудь произойдет, это позволит мне обвинить во всем Базза.

Я вернулся в общежитие, и у меня начались приступы рвоты.

В тот же вечер, несмотря на болезненное состояние, я поспешил к Дэфни и сообщил ей новость. Казалось, эта девушка согласна ради меня на все. Она преподнесла мне трогательный подарок, оценить который мне не помешало даже плохое самочувствие; пото она тихонько сложила свои вещи и уехала автобусом в Кембридж.

9

На следующий день Мерроу, Брандт, Хеверстроу и я, а также офицеры с «Факельщика» и «Десяти шалунишек» на самолете ДС-3, не оборудованном даже сиденьями, вылетели в Ланкашир и после полудня оказались, вместе со ста пятьюдесятью другими летчиками, на берегу Ирландского моря, в бывшем фешенебельном отеле приморского курортного города Саутпорт.