Текст книги "Возлюбивший войну"

– Как ты попал в этот переплет? – спросил fя. У меня бы никогда не хватило смелости обратиться с таким вопросом к Мерроу, да и Линчу я задал его не без опасения, что он начнет высмеивать меня.

– Видишь ли, – медленно ответил Кид. – Мне кажется, в наш двадцатый век так называемые цивилизованные народы снова вернулись к ужасам первобытного варварства. Я не хочу утверждать, что в таком… в таком регрессе повинны одни лишь немцы. По-моему, я попал в «переплет» для того, чтобы помочь сокрушить фашистов – они-то в первую очередь и толкают человечество назад, к первобытному состоянию. Что бы со мной ни случилось, я буду счастлив, если мне удастся внести свою долю в обуздание этих подонков.

Линч говорил спокойно и просто, с убежденностью много передумавшего человека, и его слова произвели на меня глубокое впечатление, чего, кажется, он даже не заметил.

27

Пятнадцатого июня рейд на Ле-Ман не состоялся. Он намечался на раннее утро, на пять пятнадцать, в плохую погоду. В соответствии с боевым приказом, мы должны были набирать высоту со скоростью шестьсот футов в минуту – явно непосильная задача для «крепостей» с их максимальной бомбовой нагрузкой в три тонны. Из двадцати трех поднявшихся самолетов девять не сумели отыскать наше соединение в белесых бесформенных облаках и вернулись на аэродром. За бортом свирепствовал пятидесятипятиградусный мороз, самолеты оставляли за собой густые инверсионные следы. Континент укрывала густая облачность, и, в довершение ко всему, когда мы уже пролетели над французской территорией миль десять, по радио поступил приказ вернуться на базу.

Я доложил Мерроу.

Вначале он даже не поверил. Свой день он начал с обличительной тирады в адрес командования крыла, причем поводом послужил ответ на ходатайство авиагруппы разрешить установку спаренных крупнокалиберных пулеметов: Nix. Теперь, услышав о приказе, Мерроу снял руки со штурвала, сжал кулаки и потряс над головой. От ярости он, по-видимому, лишился дара речи.

На безопасной высоте Мерроу сорвал с себя маску и сразу показался мне каким-то очень уж странным. Я вспомнил разговор, состоявшийся перед вылетом в один из первых рейдов, когда мы бездельничали на самолетной стоянке в ожидании приказа занять места. Сержанты разговаривали о своем командире, пока сам он находился в машине и не мог ничего слышать. Малыш Сейлин, желая похвалить Мерроу, сказал, что ему следовало бы стать летчиком-истребителем. «Ага, – проворчал Фарр. – Я согласен. Чтоб летать без экипажа». И действительно, позже в тот же июньский день Мерроу вел себя так, словно сидел за штурвалом одноместного истребителя. Как обычно, мы вышли из строя и уже начали совершать круг перед заходом на посадку. И тут, когда мы подходили к посадочной полосе, Мерроу резко развернул машину вправо, со снижением высоты, увеличил скорость и помчался футах в пятидесяти над землей. В следующее мгновение я заметил, как с обеих сторон самолета замелькали верхушки огромных деревьев, и едва успел подумать, что этот психопат обязательно врежется вместе с нами в одно из окон Пайк-Райлинг-холла (Макс испуганно крикнул по внутреннему телефону: «Мерроу! Ты что, совсем рехнулся?»), как увидел шиферную крышу и старинную дымовую трубу из фигурного кирпича; она промелькнула так близко, что я мог бы сосчитать отдельные кирпичи. Пролетев над домом, Мерроу сделал крутой разворот, от которого, казалось, заскрипела каждая заклепка самолета, вновь пролетел над шиферной крышей и повел машину обратно, между рядами величественных деревьев. Мы пролетели значительно ниже крон. Афродита не носила штанишек и потому не могла обмочить их от страха, но готов поспорить, что Мерроу заставил даже камень сходить под себя. Однако и этого Баззу показалось мало. Он сделал совершенно недопустимый заход на командно-диспетчерскую вышку и лишь тогда втерся между другими самолетами и совершил посадку.

На разборе полетов Мерроу, выдвинув подбородок (так выглядит на карте береговая линия Восточной Англии), спросил:

– Группу, правда, пришлось вернуть с маршрута, но всем машинам, долетевшим хотя бы до побережья Франции, засчитывается боевой вылет.

– Какая щедрость, черт бы вас побрал! – заметил Мерроу.

28

Позже в тот день прошел сильный град и повалил такой снег, что многие офицеры и солдаты выбежали на площадку и затеяли игру в снежки; Мерроу тоже принимал участие и хохотал, как школьник.

Однако вечером, когда упали косые лимонно-желтые лучи солнца, я увидел, как Мерроу вместе с нашим капелланом направился в зоны рассредоточения. Он шел, ссутулясь и опустив голову, и показался мне постаревшим.

29

В следующее воскресенье, двадцатого июня утром, когда я пришел в дом миссис Порлок, Дэфни уже поджидала меня в нашей комнате. Она сидела на кровати погибшего Арчи Порлока и перебирала бусины длинного ожерелья; она не могла броситься мне навстречу – половина бусин, снятых с нитки, лежала у нее на коленях. Я сел рядом и предложил свою помощь, но она ответила, что нанизывать легче одной. Она держала в зубах кончик нитки и, когда я обращался к ней, отвечала: «М-м-м…» Я с удовольствием наблюдал, как она быстрыми, изящными движениями пальцев брала кусочки стекла, похожие то на темные граненые виноградинки, то на кусочки вишневого желе, то на крохотные клочки неба. Она казалась такой сосредоточенной! Для меня у нее не оставалось времени.

Я пересел на кровать Уилли Порлока и решил развлекать Дэфни; конечно, рассказал ей, как Мерроу пролетел над Пайк-Райлинг-холлом. «М-м-м…» Мерроу научил свою собачонку попрошайничать и взял ее с собой в столовую, но оказавшийся там командир вышвырнул щенка. Мерроу что-то здорово скис, настроение у него, судя по тому, как он ведет себя, отвратительное. «М-м-м…» В среду на прошлой неделе эскадрилья совершила учебно-тренировочный полет. Скука! «М-м-м…»

Драка в пятницу. На базе все еще бездельничали человек тридцать счастливых вояк-летчиков, отслуживших службу в Англии; поскольку герои скоро забываются, особенно когда их слишком много, мы относились к ним, как к чему-то прискучившему. Мерроу, для которого летное дело и мужские способности были понятиями равнозначными, говорил: «Бедняги, да ведь их же кастрировали!» Как-то одажды вечером в офицерском клубе Текс Миллер, один из таких летчиков не у дел, начал ругаться, заметив в баре сержанта-негра с английской девушкой-блондинкой. «Их хлебом не корми – дай переспать с блондинкой», – съязвил Миллер. Мерроу не выдержал – не потому, как я думал, что ему не понравились слова Текса, а потому, что эти кастрированные молодцы, прошедшие наши «университеты», действовали ему на нервы. «Меня тошнит от брехни этого техассого быка», – громко сказал он. Результаты разговора оказались, так сказать, налицо: Мерроу – разбитая губа, Текс – шесть швов на лбу и огромный синяк цвета вот этой кровати. «М-м-м…»

Мне стало надоедать это бесконечное «м-м-м…». Жизнь так коротка. Вслух я ничего не сказал, но подумал, что Дэфни могла бы заняться своим проклятым ожерельем в другое время.

Я растянулся на кровати утонувшего на «Рипалсе» Уилли Порлока, перестал болтать и принялся ждать. Я сделал ошибку, заранее размечтавшись, как много проиятного сулит мне очередная встреча с Дэфни, особенно теперь, когда наша связь продолжала укрепляться; я болезненно переносил разлуку с Дэфни, но боль была необыкновенно сладостной – от сознания того, что теперь наша близость доставит нам еще большую радость, чем в прошлый раз. Пока же мне оставалось только прислушиваться к щелканью бусинок, все тем же «м-м-м…» и наблюдать за движениями нервных пальцев Дэфни. А тут еще я почувствовал, что у меня все больше и больше начинает болеть голова. Я даже опасался, что со мной случится удар и что я могу умереть. Унизительно. Тут, на койке, обутый.

Наконец Дэфни вынула изо рта эту противную нитку.

– Послушай, Дэфни. Что-нибудь произошло?

– Нет, милый. Просто ко мне пришла красная гостья.

Я сел.

– Что, что? – Я уже так свыкся с мыслью, что в эти дни все люди посходили с ума, что не удивился бы и не встревожился, если бы Дэфни не избежала общей участи. Но в действительности она разговаривала со мной на условном языке, к которому у меня не было ключа; моя бывшая невеста Дженет тоже любила напускать на себя таинственность.

– А? – с трудом выдавил я.

– У меня месячные.

Головная боль у меня мгновенно прошла; я сразу стал нежным и ничего не требовал взамен. Мы нашли шашки братьев Порлок и стали играть.

Я рассказал Дэфни о своем новом приятеле Линче, упомянул о стихах Йитса, и тут меня вновь охватили яркие воспоминания детства, и вскоре я начал изливать душу, рассказывая о матери, об отце, о брате. Я сказал, что мать у меня была мягкой и доверчивой. Она твердо верила, что все люди добры, и сумела внушить свою веру мне. Отец иногда нехорошо относился к матери, но она продолжала твердить, что он воплощенная доброта. Две самые близкие приятельницы матери заслуженно пользовались репутацией злостных сплетниц, однако мать утверждала, что они настоящие христианки. Она знала простой рецепт приготовления сахарного печенья – белого, с изюминкой в середине. Сначала я выковыривал изюминку, а потом объедал печенье вокруш дырки. У мамы были длинные волосы, и она часами их расчесывала, держа ручное зеркало так, чтобы ее профиль отражался в зеркале шифоньера; и все же я бы не сказал, что она очень заботилась о своей внешности. Когда я подрос и тер пушок на губе в обратном направлении в надежде, что он станет жестче и превратится в нечто такое, что можно будет брить, она взяла за обычай читать мне стихи. «У серебристого Трента обитает сирена…» Или: «Весь день мы не двигались, весь день мы молчали…» Она сходила с ума по Йитсу. А я почесывался и все порывался улизнуть на улицу, вспоминая о гонимых северо-западным ветром перистых облаках, возвещавших о приближении непогоды; но все же кое-что у меня сохранилось – не только стихи и любовь к ним, но и чувства и стремления, которые они пробуждали.

Она заставляла меня заниматься музыкой. Вначале, пока я был слишком мал, она сама давала мне уроки, а я, злоупотребляя ее добротой и терпением, колотил по клавиатуре, скулил, путал такты и злился, не стесняясь давать волю своим чувствам. Потом она послала меня к некоему мистеру Флориену; он сидел рядом со мной перед пианино и, глядя на мои отросшие грязные ногти, скалил от отвращения желтые, неровные зубы, похожие на зерна выродившейся кукурузы; иногда он поднимался, приносил маникюрные ножницы (как бы я, чего доброго, не «поцарапал клавиатуру»), и мне все время казалось, что вот сейчас он вонзит их кривые лезвия в мою грудь за то, что я так сильно ненавидел и заданные им упражнения, и его самого. Но время, которое дарила мне мать, не пропало даром, с тех пор я не мог равнодушно слышать звуки пианино, хотя сам бросил играть еще в колледже. Много часов я провел с Дженет, слушая пластинки. Моими любимцами были Тодди Уильсон и Джесс Стеси.

Дэфни никогда не слыхала о них.

– Как-нибудь я проиграю тебе пластинки с их записями.

Я любил отца. Добрый от природы, он, однако, считал своим долгом держать в строгости меня и брата и не проявлять особой нежности к матери. Предполагалось, что так лучше и для нас и для нее. На улице, напротив нашего дома, находилась площадка, где подрядчик Шиэн выкопал котлован под фундамент, а потом почему-то забросил работы, и мы с Джимом использовали ее для своих игр, причем на правах старшего верховодил Джим. Он был помешан на всяких инженерных прожектах. Мы насобирали кучу перегоревших, а иногда, боюсь, и не перегоревших электрических лампочек, – обыкновенных, елочных, от карманных фонарей, испорченных радиоламп, строили стены и валы, разбивали лампы и втыкали панели в землю – нити накала торчали, как радиоантенны, а потом с помощью коробок из-под сигар и комьев грязи сооружали что-то похожее на фантастический завод. На площадке никогда не просыхала грязь, и мы вечно ходили перепачканными. Однажды в воскресенье, во второй половине дня (покрытое слоистой облачностью серое, мрачное небо, похожее на пропитанную влагой губку, которую мог выжать даже легкий ветерок; день, суливший неудачи и печали), мы, по обыкновению, поиграли на площадке, а потом отправились бродить в лесах Пертсона и наткнулись на заброшенную ветхую хижину с провалившейся крышей и рухнувшей стеной, – ее, вероятно, когда-то построили бойскауты, однако в наших глазах это был форт колониальных времен. Мы немедленно принялись восстанавливать упавшую стену, но одно из бревен неожиданно выскользнуло и придавило Джиму ноготь на руке; Джим перемазался в крови, и это зрелище произвело на нас такое тягостное и страшное впечатление, что брат расплакался. Я осторожно пососал его разбитый палец, чтобы предотвратить заражение плесенью (тотчас же придуманная опасность), и мы решили, что окровавленному и грязному Джиму лучше не показываться отцу на глаза. Мы пролежали в лесу до темноты, потом пробрались в погреб, а остюда пытались проскользнуть в кухню, но встретили на лестнице отца. Он тут же всыпал мне, полагая, что Джима ранил я, и заставил нас два воскресенья подряд почти весь день сидеть дома.

Сейчас, во время войны, мой брат Джим служил писарем на базе военно-морского флота в Ки-Уэсте, имел жену, ребенка, маленький домик и новый холодильник, купленный в рассрочку; он вечно жаловался на тяжелое военное время и на трудности с бензином – его отпускали только по карточкам. Иногда обстоятельства вынуждали его бывать на берегу. Он заставлял жену писать мне обо всем этом. «Мерзавец Рузвельт», – звучали у меня в ушах его слова.

От отца пахло табаком, а иногда еще чем-то, что я, будучи примерно шести лет от роду, однажды назвал лекарством. «От тебя пахнет лекарством», – сказал я, когда он поцеловал меня перед сном. Возможно, то, что я называл лекарством, он и в самом деле использовал для лечебных целей, но сомневаюсь. Лучше всего он запомнился мне (я был тогда совсем маленьким) на берегу в Пеймонессете, куда он совершал прогулки с дачи. Он носил белую шерстяную шляпу с мягкими обвисшими полями – в такой шляпе президент Гувер ходил на рыбалку; отец вел меня за руку, мы не спеша шли вдоль кромки прилива, он позволял мне бегать вокруг него, словно птичке-перевозчику, и я верил, что отец счастлив в моем обществе; может, я ошибался, но тогда эта вера значила для меня так много…

Рассказывая обо всем этом, я, наверно, как раз и рассчитывал внушить Дэфни, что не лишен чувства порядочности.

Мы сыграли несколько партий в шашки, и Дэфни изо всех сил старалась мне проиграть. Мы чувствовали себя близкими, как никогда раньше, и умиротворенными. И это так не соответствовало тому, что происходило в мире.

– Можно подумать, что мы женаты, – заметила Дэфни.

Лишь много позже, оглядываясь назад, я понял, какую острую тоску и мольбу выражали ее слова, однако в тот момент они показались мне хотя и уместными, но случайными.

В военное время человек может лишь тешить себя иллюзией покоя. Если бы я тогда серьезно подумал над этим, мне, вероятно, пришлось бы сказать себе, что тот, чье занятие состоит в ежедневном убийстве, не должен думать о жизни, о том, чтобы творить жизнь и давать ее другим. Не понимал я и того, что Дэфни придерживается совсем других взглядов. Иначе я бы не оказался застигнутым врасплох и почти раздавленным тем, что в конце концов произошло между Дэфни и Мерроу.

30

Двадцать второго июня нас послали на Хюльс. Рейд всерьез подорвал боевой дух летчиков нашей группы. Авиация противника, казалось, сосредоточила все свои усилия на наших соединениях, а ложась на боевой курс, мы попадали под интенсивный заградительный, хотя и беспорядочный огонь зениток; немцы сбили четыре самолета: «Пирожок с начинкой», «Счастливица Лулу», «Мисс Менукки» и «Нас там не было», а пятый – «Одна масть» – совершил вынужденную посадку на Ла-Манш; четверо из экипажа утонули. Все мы на «Теле» испытывали довольно сложные чувства. Перед рейдом на Хюльс мы совершили налет на Бремен, во время которого, как предполагалось, наш экипаж окончательно стал единым целым, потом нас направили на Ле-Ман, но вернули с полдороги, что и послужило для Мерроу поводом проделать тот заход на Пайк-Райлинг-холл, от которого у нас волосы встали дыбом. Рейд на Хюльс был нашим тринадцатым боевым вылетом – серединой на пути к заветным двадцати пяти. Наш чудо-математик Хеверстроу становился все более и более суеверным, – он теперь не поднимался в самолет, не проделав короткого ритуала, то есть не постучав по дверце люка стеком и не приложившись губами к обшивке, – во всем добивался порядка и категорически требовал называть рейд на Хюльс рейдом «номер двенадцать Би» и ни в коем случае не упоминать число тринадцать. На худой конец нам разрешалось говорить так: «Перевалили вершину, а теперь спускаемся под гору». Мерроу, видимо, чувствовал себя неплохо, хотя то и дело привязывался к Прайену, а после рейда сказал мне: «Нам нужен хороший хвостовой стрелок, у Прайена кишка тонка. Ты же слышал, как он разговаривает по внутреннему телефону. А тут еще его желудок! Он из кожи лезет вон, чтобы казаться суровым и сильным, этаким ненавистником немцев, но меня-то не проведешь, вот такие люди обычно и ходят под каблуком у своих жен. Помнишь, как он зубоскалил, когда падали наши самолеты? Теперь он понимает, что с фрицами шутки плохи. Он дрейфит». Наверно, дрейфил не один Прайен. Над Хюльсом некоторые зенитные снаряды выбрасывали в момент разрыва розовый дым – так немцы, очевидно, сигнализировали своим истребителям, что зенитки временно прекращают огонь и можно нас атаковать; затем снова черные разрывы; многих из нас охватил страх перед зенитным огнем противника. После рейда наши люди чувствовали себя удрученными, они верили – обоснованно или нет, но верили, что немцы заранее знали, какой именно объект мы собирались бомбить. Это убеждение, особенно окрепшее после того, как днем раньше отменили первый налет на Хюльс, распространилось по базе, подобно пожару на лугу в октябре.

Уже на следующий день наша группа получила приказ вылететь на бомбежку аэродрома Виллакурб близ Парижа. Из-за большой облачности самолеты вернулись с маршрута и доставили обратно на базу большую часть бомб. После Хюльса это тоже не способствовало повышению боевого духа летчиков. Наш самолет не участвовал в рейде, его не включили в число посланных на Виллакурб самолетов, хотя в предыдущем вылете он ничуть не пострадал. Просто нас не значилось в списке. Мерроу поднял шум, но ему твердо заявили, что нам предоставлен выходной день. Мы так и не могли решить, как это понимать: как наказание за нашу выходку с заходом на штаб крыла, или, по мнению доктора Ренделла, нам действительно требовался отдых или еще что-то. Недовольство наше подогревалось тем, что участникам рейда, хотя их и вернули с маршрута и они не встретили ни истребителей противника, ни зенитного огня, полет засчитали как боевой. Что может быть обиднее, чем пропустить такой вылет!

Спустя два дня Мерроу стал героем.

31

Двадцать пятого июня нас подняли в час ночи – мы еще не успели как следует уснуть – и проинструктировали для налета на Гамбург. Вылет состоялся в четыре тридцать, едва ночь перешла в рассвет, и как только Пайк-Райлинг остался позади, все пошло шиворот-навыворот. Небо покрывала серая многоярусная облачность, а место сбора напоминало танцзал в «Ковент-гарден» в субботний вечер, где при тусклом освещении вальсируют щека к щеке совершенно незнакомые партнеры и партнерши. Все же мы кое-как построились, но густая облачность лишила нас возможности набирать высоту с заданной скоростью; над Каналом соединение шло двадцатимильным кругом с расчетом достичь нужной высоты до того, как придется пересекать побережье Германии, но тут мы заметили, что оставляем предательские инверсионные следы. Вражеские радиолокаторы, несомненно, уже зафиксировали нашу большую спираль, а времени у немцев было более чем достаточно, чтобы разместить свои истребители в нужных местах и приветствовать наше появление.

На протяжении всего этого злосчастного подъема Мерроу не переставал ругаться и жаловаться по внутреннему телефону.

Припоминаю, над Ла-Маншем я взглянул сквозь плексиглас и увидел, что мы находимся в огромной палате из прозрачного воздуха между двумя непрозрачными слоями – нижний темно-зеленый, верхний – словно лист кованого серебра; между ними на некотором расстоянии вокруг самолета теснились, замыкая нас в этом пространстве, пышные шарообразные облака, напоминавшие огромные застывшие разрывы зенитных снарядов с темной сердцевиной и снежно-белыми краями. Мы проходили через пустынный зал одного из небесных чертогов.

Ведущим в то утро был Уолтер Сайлдж, но не он командовал соединением, – рядом с ним сидел пилот высшего разряда из штаба крыла, некий полковник Траммер, известный болван, по слухам усиленно пытавшийся спихнуть Уэлена и занять пост командира авиагруппы. Он совершал второй боевой вылет, мы же – четырнадцатый, и можно понять Мерроу, когда он утверждал, что полковник ничто по сравнению с ним. На этот раз Хеверстроу оказался на высоте положения, и, после того как соединение вышло из большой петли, он раз пять или шесть настойчиво предупредил, что мы отклонились от заданного курса не меньше, чем на три градуса к югу. У Мерроу хватило смелости связаться по радио с командованием и заявить Траммеру, что тот сбился с курса.

Я в этот момент выводил машину из крена и услышал, как полковник ответил:

– Прекратить разговоры! Я знаю, что делаю. Кто вы?

– Капитан Мерроу. А все же вы отклонились от курса.

Со стороны Мерроу было прямо-таки безумием нарушать дисциплину радиосвязи, о чем я и сказал ему.

На подходе к цели нас встретила довольно густая облачность; вскоре на «крепости» стали наскакивать истребители, что, судя по услышанному нами радиоразговору, отнюдь не способствовало повышению боевого духа полковника Траммера. Он связался со штабом крыла и все допытывался, как ему поступить, если произойдет то или это. Затем он доложил, что облачность над основной и запасной целями сплошная. Он попросту лгал. Правда, облачность под нами оказалась довольно плотной, но земля все же время от времени просматривалась. В конце концов Траммер получил приказ крыла вернуться на базу, чего он так усиленно добивался, и еще не затерялись в пространстве радиоволны, донесшие слова приказа, как он уже запросил его подтверждения. До захода на боевой курс оставалось минут десять, и пятьдесят или шестьдесят истребителей ни на минуту не оставляли нас в покое.

Наш самолет был ведущим во втором звене эскадрильи, расположенной выше остальных в группе Сайлджа, а командовал эскадрильей Гарвайн – он летел впереди нас в своем «Черном коте» и должен был заменить командира группы, если бы с самолетом Сайлджа – Траммера что-нибудь произошло. В ту минуту, когда Траммер вышел в эфир и приказал следовать за ним на базу, «Черный кот» внезапно встал на крыло, скользнул вниз и без дыма и других видимых признаков повреждения перешел в пике; об этом нам сообщил по внутреннему телефону Хендаун.

Мерроу прибавил скорость, провел наше звено под ведомыми Гарвайна и занял положение верхнего ведущего.

Потом он сделал нечто большее.

Как только Сайлдж и ведущая эскадрилья начали разворот, собираясь лечь на обратный курс, Мерроу, все еще по командирскому каналу радиосвязи, но используя код, скомандовал:

– Педлок грин! Всем педлокам! Принимаю обязанности заместителя командира. Все, кто хочет бомбить, следуйте за мной!

Траммер, очевидно, в те минуты вел радиоразговор с Англией и не слышал Базза, во всяком случае, он не вмешался и не отменил приказ Мерроу, а поскольку экипажи остальных самолетов соединения знали, что цель близка, то и остались с нами. Самая нижняя эскадрилья вернулась и пристроилась к нам, за ней последовали остальные авиагруппы.

Клинт пропел, что пора ложиться на боевой курс.

Должен признать, что Мерроу мастерски, в полном соответствии с предполетным инструктажем, провел нас через все маневры в момент приближения к цели, хотя и не предполагал стать ведущим (впрочем, не исключено, что, будучи первоклассным летчиком, он считался с подобной возможностью, ибо всегда и все предвидел).

Макс что-то бормотал. Возможно, пытался объяснить, что еще не подготовился к бомбометанию.

В последнюю минуту, перед тем как сбросить бомбы, Хендаун доложил, что группа из шести-семи «летающих крепостей», сначала, по-видимому, повернувшая за Траммером, а потом решившая принять участие в бомбежке, рассыпалась и сейчас подвергается сильным атакам истребителей.

– Трудновато им приходится, – заметил Мерроу; он чувствовал себя превосходно. – Ну-ка, Макси, давай. Давай, крошка!

Макс несколько недель жаловался, что ему приходится сбрасывать бомбы только по сигналу ведущего бомбардира, желая тем самым сказать, что все получилось бы лучше, если бы он устанавливал прицел и бомбил самостоятельно. Теперь ему предоставлялась такая возможность.

– Ветер, ветер, ветер, – бубнил он, пытаясь, очевидно, учесть при установке прицела угол сноса.

Мы легли на боевой курс, Макс вел самолет с помощью автопилота. Нам уже оставалось каких-нибудь сорок секунд, как вдруг он воскликнул:

– Дьявольщина! Я потерял цель!

– В чем дело? – заорал Мерроу.

– Если мы сделаем еще один заход на цель, отставшие получат возможность подстроиться к нам, – молниеносно откликнулся наш надежный, как скала, Хендаун.

– Болван! Сукин сын! – продолжал бушевать Мерроу.

Пятнадцать… Четырнадцать… Тринадцать… Двенадцать секунд…

– Облака! – крикнул Макс. – Цель закрыта облаками!

Вряд ли, однако, кто-нибудь поверил ему.

О себе только помню, что воображал, будто Нег стоит позади меня, как при взлетах и посадках, и его невозмутимость действует на меня успокаивающе; помню также, что взглянул на Мерроу, а он взглянул на меня и что, обезумев от ярости, я внезапно схватил штурвал, с силой нажал на педали, пытаясь совершить поворот влево.

Затем я услышал слова Мерроу:

– Ну, хорошо, Макс, исправь ошибку. Мы поворачиваем. – Он щелкнул переключателем диапазонов и по радио приказал другим самолетам: – Разворот три шесть ноль! Повторяю: разворот три шесть ноль!

Для летчика нет ничего ненавистнее, чем вторичный заход на цель, что легко понять, если вспомнить, как много времени требуется для этого одной «летающей крепости», а при развороте всем соединением это время нужно умножить едва ли не на количество всех самолетов; надо еще учесть, как мучительно тянется время, – вы считали, что самое худшее уже позади, а тут, оказывается, и вражеские истребители продолжают вас атаковать, и зенитки бьют с земли, и время тянется бесконечно долго. Это ужасно!

Я не знаю и никогда не узнаю, решился ли бы Мерроу вернуться, если бы не замечание Хендауна и мой отчаянный поступок. Я никому не рассказывал об этом эпизоде, о том, что осмелился, хотя и не слишком решительно, вмешаться в управление самолетом, и вы можете смело поспорить на свой последний доллар, что и Мерроу никому ничего не рассказал, кроме Дэфни.

Во всяком случае, все обошлось хорошо. К сожалению, во время второго захода мы потеряли три «летающие крепости», но остальные успешно завершили маневр, отставшие успели пристроиться к нашему боевому порядку, Макс удачно все рассчитал, и, очевидно, облачность не помешала ему, так как полученные на следующий день фотоснимки показали, что он неплохо выполнил задание; мы, конечно, не сокрушили всю немецкую военную промышленность, но, по крайней мере, не сделали и грубых ошибок.

Не успели мы подойти к пункту сбора, откуда предстояло возвращаться на базу, как с самолетов уже начали поздравлять Базза. Его называли лошадиным задом и даже похлеще, но все это, в общем, звучало как похвала за его решительное поведение.

Я же, хотя и выключил на обратном пути электроподогрев своего костюма, продолжал обливаться потом.

После приземления выяснилось, что Малыш Сейлин так увлекся наблюдением за немцами из своей установки, что даже не догадывался о происходящем, а когда перед разборои полета я рассказал ему обо всем, он прислонился к косяку двери, заплакал и сказал:

– Славный парень этот капитан Мерроу. Он мой друг, мой друг! И ведет он себя запросто: вы никогда не скажете, что он капитан. И все равно я не должен поддаваться ему. Я даже не хочу думать о нем. Он плохо действует на меня, я не могу от него освободиться. Никогда, никогда, никогда!

Малыш буквально обливался слезами, словно получил известие о смерти Мерроу.

В тот вечер в офицерском клубе, где восстанавливалось трогательное единодушие, когда надо было надрызгаться в стельку, к Мерроу подошел Уэлен – он не принимал участие в рейде – и сказал, что представил Базза к награждению крестом «За летные боевые заслуги». По-моему, с той минуты Мерроу стал несколько иначе расценивать умственные способности нашего командира.

Спустя несколько минут к Мерроу бочком подошел буфетчик Данк Фермер.

– Уже месяца три, – сказал он, – я пытаюсь отделаться от этой работы и стать членом боевого экипажа; вот я и думаю, капитан, не могли бы вы найти для меня дырку?

Базз, ясное дело, был в тот момент на верху блаженства.

– Конечно, сынок, – ответил он. – Как только мой парнишка Боумен сыграет в ящик, можешь усаживаться в его кресло.

– Да я не шучу, – пробормотал Данк.

– Знаю, сынок, – продолжал Базз, теперь серьезный, благожелательный, источающий благоволение, ибо noblesse oblige[24]24
  Положение обязывает (фр.).


[Закрыть]. – Есть у меня задний стрелок, мне, возможно, придется его прогнать, вот я и буду иметь тебя в виду. Ты ведь не страдаешь скоплениями газов в желудке, правда?

– Никак нет, сэр.

– Буду иметь тебя в виду, – повторил Мерроу.