Текст книги "Покуда я тебя не обрету"

На узкой вогнутой груди Линдберга шел под всеми парусами клипер с тремя высоченными мачтами, а из-под воды на него нападал морской змей. Голова чудовища, размером с главный парус судна, восставала из воды перед носом со стороны левого борта, а кончик хвоста торчал за кормой со стороны правого. Всякому было ясно – кораблю не спастись.

Тут Алиса сказала, что Док Форест, должно быть, моряк. С ее точки зрения, корабль на груди Линдберга даже лучше, чем судно с вымпелом «Возвращаюсь домой» на груди у покойного Чарли Сноу. Линдберг знал, где живет Док, и вызвался отвести Джека и Алису к нему. А назавтра он выберет себе татуировку от Алисы.

– Я склоняюсь к иерихонской розе. Только обещайте: пусть это будет, так сказать, персональная версия, только для меня, – застенчиво сказал он.

– Ну еще бы, такая татуировка должна быть у любого знатока, – ответила Алиса.

Но Линдберг словно бы еще не решился. Он вообще любил не решаться и беспокоиться; наверное, потому и был такой худой – от волнения, а не от каких-то особенностей обмена веществ. Он беспокоился, как Алисе живется в «Гранд-отеле», а особенно о Джеке.

– Даже в условиях нашей шведской зимы мальчику нужно бывать на воздухе! – сказал он и поинтересовался, умеет ли Джек кататься на коньках.

Хоть они и из Канады, ответила Алиса, Джек кататься не умеет.

Ну, Торстен знал, как этому помочь. Его жена каждый день катается на коньках на озере Меларен. Ей ничего не стоит научить Джека.

Если Алису и обеспокоило столь быстрое и неожиданное предложение, она не подала виду – а если бы и подала, Джек бы этого не заметил, так как в момент разговора находился в уборной. У него жутко заболел живот, не иначе переел за завтраком. Так что всю беседу про коньки он пропустил, а когда вернулся из туалета, выяснилось, что вопрос с его пребыванием на свежем воздухе решен положительно и даже составлено расписание катаний.

Не удивило четырехлетнего Джека и то, что мама говорила о жене Линдберга, словно сто лет с ней знакома. «Она полная противоположность Торстену, он худ, а она вылитый гренадер, – сказала Джеку мама, – и еще заводила, ее пусти петь в пивную – и все будут повторять за ней хором!»

А еще мама сказала, что госпожа Линдберг не будет делать себе татуировок, ей достаточно тех, что на теле ее мужа.

Госпожа Линдберг по имени Агнета и вправду оказалась большой и широкоплечей, в ее свитер легко поместились бы две Алисы. Как и обещал Торстен, она взяла Джека кататься на коньках на озеро Меларен. Джек отметил, что госпожа Линдберг предпочитает, чтобы ее называли по девичьей фамилии, Нильсон.

– В самом деле, любой скажет, что «Агнета Нильсон» звучит лучше, чем «Агнета Линдберг», – сказала Алиса сыну, и больше они об этом не говорили.

Джек был поражен, как хорошо катается такая крупная женщина; правда, она довольно быстро выдыхалась, и Джеку это не очень нравилось. Человек, который якобы катается на коньках каждый день, не может выдыхаться так быстро.

Джек далее узнал, что «персональная» версия иерихонской розы для Торстена – работа долгая, дня на три, ведь он все время должен быть в конторе. Одно только нанесение трафарета займет четыре часа, а закраска укромно спрятанных половых губ столь сложна, что может потребоваться и четвертый день.

Жаль, что мама не дала Джеку посмотреть на эту татуировку. Если бы мальчик увидел своими глазами, что именно имел в виду Линдберг, когда просил Алису сделать ему «персональную» розу, он, наверное, понял бы, что еще многое, очень многое в его мире на самом деле не то, чем оно кажется.

Меларен – огромное пресноводное озеро, оно сливается с Балтийским морем прямо в Старом городе Стокгольма, в месте под названием Слюссен. Когда идет не слишком сильный снег, лучшего места для катания на коньках не придумаешь. Несмотря на историю с падением под лед на Кастельгравен, Джек не испытывал страха, ступая на поверхность озера Меларен. Он знал, что, если лед не трескается под Агнетой, его он и подавно выдержит. Когда они катались, Агнета брала его за руку – так же крепко и уверенно, как Лотти. Джек учился останавливаться и поворачивать и даже ехать спиной вперед, а Алиса тем временем выводила на правой лопатке Торстена иерихонскую розу. Мама сказала Джеку, что Торстен поворачивается к Агнете спиной, когда спит, и лежит на левом боку, – так что отныне по утрам, просыпаясь, она первым делом будет видеть влагалище, упрятанное в цветочный бутон. Когда Джек стал старше, ему это показалось странным – разве женщине может быть приятно просыпаться и первым делом видеть подобное? Но, подумал он, татуировки же вообще не для всех. И если бы в мире не было таких, как Торстен Линдберг и его жена, маме Джека никогда бы не удалось стать Дочуркой Алисой, знаменитой на весь свет.

Закончив иерихонскую розу для Линдберга, Алиса и Джек отправились вместе с ним к Доку Форесту. Жил он в самой обыкновенной квартире, а вот трафареты, которыми были заклеены все стены в его доме, были самые что ни на есть необыкновенные. Алиса не скрывала своего восхищения и Доком, и его работой. Сам Док был небольшого роста, крепко сложенный, с длинными руками, аккуратно подстриженной бородкой и большими бакенбардами, светловолосый, с блестящими, часто моргающими глазами; в самом деле, когда-то он плавал матросом, а свою первую татуировку сделал у Тату-Петера в Амстердаме.

Док с сожалением сказал, что не может нанять Алису себе в помощницы, – он бы и рад, но ему самому приходится туго с поиском клиентов, он даже подыскивает какого-нибудь мецената, который помог бы ему открыть салон.

Что же до Партитурщика – разумеется, Уильям Бернс откопал в Стокгольме Дока, – тот истребовал для себя то ли арию Баха, то ли токкату Пахельбеля; так сказала Джеку мама. Был какой-то шведский фильм, и там звучала эта музыка, поэтому ее знали все.

«А может, это был и вовсе Моцарт», – добавила Алиса.

Джек не понял, о чем речь: о нотах на коже у папы или о фильме. Но в тот момент внимание Джека почти целиком сосредоточилось на змеях – им была посвящена целая стена у Дока, там ползали змеи, морские чудовища и прочие ужасные твари.

– Надо полагать, вы понятия не имеете, куда мог деваться Уильям, – сказала Алиса Доку.

Кажется, ей надоело жить в «Гранд-отеле», а может быть, его директору надоело, что Алиса там живет.

– Думаю, он в Осло, – сказал Док.

– В Осло! – воскликнула Алиса. В ее голосе звучало отчаяние, более глубокое, чем прежде. – Там же нет ни одного татуировщика.

– Может, и есть, только, наверное, они работают дома, как я, – сказал Док.

– В Осло, – повторила мама, на этот раз потише.

Как и Стокгольм, Осло не значился в их маршруте.

– Но там есть орган, – продолжил Док, – старинный орган. Так он мне сказал.

Ну еще бы, конечно же в Осло есть орган! А если там есть хоть один тату-мастер, пусть даже он работает подпольно, в собственной квартире, можно ставить любую сумму денег на то, что Уильям его найдет.

– А он не сказал, в какой церкви этот орган? – спросила Алиса.

– Нет, он только сказал, что у этого органа сто два регистра, – отозвался Док.

– Ну тогда мы его в два счета найдем, – сказала Алиса таким тоном, словно мыслила вслух, а не обращалась к Джеку или Доку.

Кажется, особенно часто на стене с трафаретами встречается мотив, где змеи обвивают мечи, заметил про себя Джек.

– Рекомендую остановиться в отеле «Бристоль», – донесся голос Торстена Линдберга. – Да, там меньше клиентов, чем в «Гранд-отеле», но хотя бы не будет проблем с директором.

Много лет спустя Джек задумается, что именно имел в виду Линдберг под «проблемами с директором». Алиса же Торстену не ответила, а просто сказала спасибо – ну и Доку Форесту, разумеется.

Док взял Джека на руки и прошептал:

– Возвращайся, когда вырастешь. Может быть, захочешь сделать у меня татуировку.

Джеку нравилось жить в «Гранд-отеле», просыпаться каждое утро под рев корабельных гудков – так суда на озере приветствовали друг друга. Ему нравилось кататься по льду озера с Агнетой Нильсон, здоровенной госпожой Линдберг. Если бы не зимняя тьма, он был бы рад и дальше оставаться в Стокгольме, но им с мамой пришла пора двигаться дальше.

Поездом они добрались до Гётеборга, а оттуда паромом в Осло. Путешествие должно было бы запомниться Джеку надолго, такие красивые в тех местах пейзажи, но в памяти у него остались лишь темнота и холод. Все-таки они были далеко на севере и до сих пор стоял январь.

У мамы с Джеком было много багажа – татуировочная машина и прочее оборудование занимают немало места. Поэтому, где бы они ни появлялись, всем сразу делалось ясно, что эти двое тут надолго. Такого мнения был и администратор в вестибюле «Бристоля».

– Лучшие номера нам не нужны, – сказала ему Алиса, – но найдите нам что-нибудь приличное, каморки тоже не подойдут.

Метрдотель был не дурак и заметил, что с багажом гостям понадобится помощь; он звякнул в колокольчик и вызвал носильщика. Тот пожал Джеку руку – слишком сильно, у мальчишки заболели пальцы. Джек впервые видел перед собой норвежца.

Вестибюль «Бристоля» был меньше, чем в «Гранд-отеле». Джек надеялся, что ему не придется привыкать жить тут. И плевать, что орган тут старинный; да пусть бы в нем хоть двести два регистра!

На данный момент Джек и мама уже были обязаны трем татуировщикам, двум органистам, одному маленькому солдату и одному бухгалтеру. Интересно, кто им будет помогать тут, думал Джек, идя вслед за носильщиком по темному коридору, устланному коврами.

Их номер оказался маленьким и душным. Когда они добрели до отеля, уже стемнело – да в это время года в Осло почти все время темно, – так что из окон было видно лишь соседнее здание; сквозь плотно задернутые шторы из окон пробивался тусклый свет, и Алиса воображала, какую скучную, бессловесную жизнь ведут жители этих квартир – совсем не такую, какую, думала она когда-то, они будут вести с Уильямом.

Последний раз они ели, уезжая утром из «Гранд-отеля». Носильщик сказал, что ресторан при гостинице все еще открыт, но им стоит поторопиться. Мама предупредила Джека, что в ресторане все дорого, так что заказывать им придется по минимуму.

Джек проигнорировал рекомендации носильщика, который посоветовал «морошку и язык оленя».

– Джек, возьми лучше лосося, – сказала мама, когда носильщик ушел, – и поделишься со мной.

Тут мальчик заплакал – не потому, что у него все еще болели пальцы от неудачного рукопожатия, и не потому, что он был голоден, и не потому, что ему опостылели отели. И даже не потому, что ему надоела эта зимняя тьма, столь типичная для Скандинавии, – полное отсутствие света, которое, наверное, не одного шведа или норвежца заставило бы утопиться во фьорде, если бы они все не позамерзали. Нет, дело было не в самом их путешествии или его условиях – дело было в причине, по которой они в него отправились.

– Мне плевать, найдем мы его или нет! – рыдал Джек. – Я хочу, чтобы мы его не нашли!

– Если мы его найдем, ты передумаешь; это будет большое событие, – сказала мама.

Но если папа был в ответе за них с мамой и бросил их, разве это не значило, что папе на них плевать? Разве это не значило, что Уильям отказался и от Алисы, и от Джека и что, найди они его сейчас, он может их снова отвергнуть? Конечно, четырехлетний мальчик не смог бы облечь эту мысль в слова – и, однако же, именно она сейчас беспокоила его, именно из-за нее он плакал.

Мама сказала, что они не смогут пойти ужинать, если Джек не перестанет плакать, и тот умолк.

– Порцию лосося, два прибора, пожалуйста, – сказала Алиса официанту.

– И никакой морошки, и оленьего языка нам тоже не надо, – сказал Джек.

Ресторан был практически пуст. Посередине зала молча сидела пожилая пара; судя по их виду, татуировки им не требовались. В углу сидел одинокий мужчина, на лице его отражалось глубочайшее отчаяние, такому впору топиться в тех самых замерзших фьордах.

– Его не спасет даже татуировка, – сказала Алиса.

Тут в зал зашла молодая пара. В тот миг Джек впервые увидел, как его мать реагирует на влюбленных; Алиса, это было ясно, прыгнула бы во фьорд незамедлительно, будь он перед ней сейчас.

Мужчина был стройный, атлетического телосложения, с волосами до плеч – вылитая рок-звезда, только одет элегантнее, – а женщина, его жена или подруга, шла с ним в обнимку и глаз от него не могла оторвать. Высокая, худощавая, юная, с восхитительной улыбкой и восхитительной грудью – да, даже в четыре года Джек умел обращать внимание на женскую грудь. Непонятно, были это постояльцы или просто жители Осло; ни одна парочка из тех, что заходили к Татуоле, не выглядела моднее. Может, у них уже есть татуировки.

– Мам, спроси их, – сказал Джек, но Алиса не в силах была на них смотреть.

– Нет, я не могу, – ответила она. – Кого угодно, только не их.

Джек не понимал, что с ней. Ведь это же влюбленные, а любовь – это как откровение, как первая татуировка. Джек помнил, как Оле и мама говорили о событиях в жизни человека, которые заставляют его делать татуировки, – откровения были в их числе. Ясно, у этих двоих как раз такой момент в жизни. А если они живут в отеле, может быть, они уже занимались любовью этим вечером, – впрочем, откуда Джеку знать. Скорее всего, они просто не могут дождаться, когда закончится ужин, чтобы пойти к себе и заняться любовью снова!

Даже появление официанта не могло заставить молодую пару разомкнуть объятия. Когда тот принял заказ и ушел, Джек толкнул маму и сказал:

– Хочешь, я пойду и спрошу их? Я знаю, как надо.

– Нет, пожалуйста, сиди смирно, ешь лосося, – ответила мама шепотом.

Несмотря на ужасную погоду, на женщине было мини-платье, колготок она не носила. Джек решил, что, конечно, они живут в отеле, ведь никому не может прийти в голову выходить на улицу в таком платье в такую погоду. Ему даже показалось, что он заметил татуировку – а может, это было родимое пятно – под левой коленкой. Оказалось, что это ссадина, но, увидев ее, Джек не удержался, встал из-за стола и пошел к ним; ссадина, которую он принял за татуировку, придала ему смелости.

Джек подошел прямо к юной красавице и произнес слова, которые повторял каждый вечер перед сном:

– У вас есть татуировки?

Сначала надо по-английски. Впрочем, если он скажет по-шведски, его поймут – почти все норвежцы понимают язык соседей.

Девушка решила, что Джек задумал сыграть с ней шутку. Кавалер оглянулся по сторонам, словно не понимая, где находится. Это что, здесь такие порядки, маленькие мальчики веселят посетителей? Джек не понял, поставил он гостя в неудобное положение или нет и что вообще с ним такое; казалось, видеть Джека доставляет ему невыносимые страдания.

– Нет, – ответила юная леди по-английски.

Кавалер отрицательно покачал головой; наверное, у него тоже нет татуировок.

– Может быть, вы хотите сделать себе татуировку? – спросил Джек у девушки, подчеркнуто обращаясь к ней одной.

– Может быть, – ответила прекрасная то ли жена, то ли подруга.

– Если у вас есть немного времени, у меня есть комната и оборудование, – продолжил Джек, но заметил, что она отвлеклась.

И она, и ее кавалер смотрели вовсе не на Джека, а на его маму. Она сидела за столом и рыдала. Джек не знал, что делать.

Девушка, казалось, больше беспокоилась о Джеке, чем о его маме, и наклонилась к нему поближе; он почувствовал запах ее духов.

– А это долго? – спросила она его.

– Бывает по-разному, – выдавил из себя Джек; его спасло лишь то, что он знал эти реплики наизусть.

Он был перепуган, ведь мама плакала, но вместо того, чтобы смотреть на нее, он стал смотреть на грудь девушки. А когда звуки рыданий стихли, Джеку стало еще страшнее.

– А сколько это стоит? – спросил кавалер, но таким тоном, словно на самом деле цена его не интересовала, а он просто не хотел Джека обидеть.

– Тоже по-разному, – сказала Алиса.

Она не только перестала плакать – она неожиданно оказалась прямо за спиной у Джека.

– Ну, может быть, в другой раз, – сказал кавалер.

В его голосе явственно слышалась горечь, и Джек обернулся, чтобы посмотреть на него. Его жена или подруга просто кивнула, словно бы что-то испугало ее.

– Идем со мной, мой маленький актер, – шепнула мама Джеку на ухо.

Кавалер почему-то сидел с закрытыми глазами. Казалось, он не хочет видеть, как Джек уходит.

Не оборачиваясь, мальчик протянул за спину руку, ту самую, которую слишком сильно сжал носильщик, и как по волшебству схватил за руку маму. Всегда, когда Джеку Бернсу нужна была рука матери, его пальцы находили ее сами собой, даже во тьме.

Глава 4. Неудача в Норвегии

Клиентов для Алисы в Осло оказалось маловато. Те бесстрашные незнакомцы из толпы иностранцев и посетителей ресторана «Бристоль», что отвечали «да» на ее предложения, почти все без исключения уже были татуированы.

В цену номера в отеле снова был включен завтрак, так что Джек с мамой получили еще одну возможность и предлог предаваться утреннему обжорству. Один такой разгул чревоугодия свел их с немецкой парой, бизнесменом и его женой. У мужчины на груди красовалась «Моряцкая могила» (тонущий корабль с развевающимся флагом Германии), а на правом предплечье маяк Санкт-Паули – и то и другое выполнила твердая рука татуировщика-мариниста Герберта Гофмана, чей гамбургский салон, как узнала Алиса, располагался в двух шагах от Реепербана.

Немец предложил Алисе сделать татуировку своей жене, у той уже ползала по спине здоровенная ящерица. После завтрака они поднялись к Алисе, и женщина выбрала себе ярко-зеленого паука. Алиса вывела у нее на мочке черную спираль, а оттуда протянула красную нитку, на которой и повис паук, притаившись между ключицей и ухом.

– Для Осло это очень изысканный вариант, – сказала Алиса.

Алиса надеялась, что однажды ей доведется встретить Герберта Гофмана, а побывать на знаменитом маяке она хотела с самого детства. Работы Гофмана, как и работы Татуоле и Тату-Петера, она увидела раньше других, в мастерской отца. Она знала, что Герберту подарил его первую тату-машину Татуоле и что на его теле были работы как Татуоле, так и Тату-Петера.

Джек тоже надеялся, что однажды ему доведется встретить Герберта Гофмана, но не потому, что хотел у него учиться. Оле рассказал Джеку, что у Герберта на заднице живет здоровенная птица – всю левую его ягодицу занимает якобы огромный павлин с широко раскрытым хвостом! Тату-Петер тоже весьма интересовал четырехлетнего мальчишку, и снова не талантами художника – Джеку не терпелось увидеть первого в своей жизни настоящего одноногого.

Алиса дорого бы дала, чтобы уже сейчас оказаться в Гамбурге, и причиной тому было не только знакомство с работами Гофмана. Еще бы, в Осло ей пришлось ждать целую неделю, пока ей попался человек, делающий свою первую татуировку, – «девственник», как она их называла. Видимо, в Норвегии не очень-то принято гоняться за «откровениями» или татуировка не считается тут за подобный опыт. А может, просто такие редко заходили в «Бристоль».

Изучая прелести шведского стола – обжорство за завтраком резко контрастировало с их поистине достойным лучших образцов аскетизмом за обедом и ужином, – Джек пришел к выводу, что маринованный лосось ему нравится больше копченого. Морошка тоже пришлась ему по вкусу – официанты не уставали предлагать ее всем детям в огромных количествах; что же до оленя, то, хотя избежать встречи с его мясом было просто невозможно, Джек все же сумел ни разу не попробовать язык несчастного животного. Несмотря на то что за обедом и ужином они с мамой ограничивались закусками и десертами, затраты на еду превышали Алисины доходы. Хуже того, ни один человек в Осло не желал говорить с ней об Уильяме. Судя по всему, объектом его страсти на этот раз оказалась чересчур юная девушка – по крайней мере, настолько юная, что в Норвегии говорить вслух об этой истории избегали даже взрослые.

Из парадных дверей «Бристоля» открывался вид на Кафедральный собор Осло. К нему нужно подниматься по довольно пологой улице, поэтому каждое утро, когда они выходили из отеля, им казалось, будто собор торчит из проезжей части, а трамвайные пути заезжают прямо внутрь. Но они не поехали на трамвае, идти было недалеко.

– Наверное, тут-то он и работал, – сказала Алиса.

– Почему ты так думаешь? – спросил Джек.

– Ну просто мне так кажется.

В таком большом соборе непременно должен был быть старинный большой орган. В нем и правда имелось сто два регистра, а построила его фирма «Валькер»; в 1883 и 1930 годах его реконструировали, декор же оставался без изменений с самого 1720 года, разве только изначальную зеленую краску в 1950 году заменила серая – серый цвет больше соответствовал монументальному барочному стилю инструмента.

Собор был возведен из кирпича и снабжен медным куполом, отливавшим зеленым на солнце, а также внушительных размеров колокольней. Часы на колокольне исполнили в столь суровом стиле, что казалось, лютеранская пафосность превзошла здесь самое себя и собор следовало воспринимать скорее как священное хранилище неприкосновенных сокровищ, нежели как обычное место, куда люди каждый день ходят славить Господа.

Внутреннее убранство убедило маму и Джека, что это их первое впечатление – правильное. Свечей внутри не оказалось, вместо них использовалось электричество. С потолка свисали огромные канделябры, старомодные бра отбрасывали на стены свет, призванный напоминать отблески факелов. В алтаре были изображены одновременно Тайная вечеря и Распятие, и больше всего он походил на лавку старьевщика. К кафедре вела короткая резная лестница, украшенная резными же позолоченными венками. Над кафедрой висел этакий остров из ангелов (создавалось впечатление, что небо вот-вот упадет прямо на нее) с арфами в руках.

Орган молчал, молящихся тоже не наблюдалось. Встретила Алису и Джека одинокая уборщица, она смотрела на них подозрительно, опираясь на швабру, словно на трость. Позднее мама объяснила сыну, что в соборе любое напоминание об Уильяме воспринималось даже обслуживающим персоналом в штыки – и он, Джек, был как раз таким напоминанием.

Едва заметив малыша, уборщица словно окаменела, сделала глубокий вдох и скрестила руки на груди, не выпуская швабры; можно было подумать, что она сама и есть Святой Крест, силой которого она надеялась изгнать Джека из святилища.

– Органист на месте? – спросила Алиса.

– Который органист? – возопила уборщица, сумев сделать еще и ударение на «который».

– А сколько их у вас тут? – ответила Алиса.

Не в силах оторвать глаз от Джека, уборщица сообщила маме, что органистом в соборе работает некто мистер Рольф Карлсен, но его сейчас нет. Слово «нет» почему-то нарушило ход мыслей Джека, ему вдруг подумалось, что в церкви водятся привидения.

– Мистер Карлсен – большой человек, – сказала уборщица, но так, что осталось неясным, в каком смысле она употребила слово «большой» – то ли органист был великан, то ли важная птица или же и то и другое. – Из священников сейчас тоже никого нет, – продолжила она и принялась размахивать шваброй, словно волшебным посохом, не сводя по-прежнему глаз с Джека; стало понятно, что она не замечает, что делает.

Джек поискал глазами ведро – ведь нельзя же мыть полы одной шваброй, без ведра?

– Ну, я, вообще-то, ищу молодого органиста, – перебила уборщицу Алиса. – Он иностранец, его зовут Уильям Бернс.

Уборщица закрыла глаза, словно в молитве, надеясь, быть может, что швабра и правда обратится в распятие и спасет ее. Она торжественно подняла швабру и указала ею на Джека.

– Это его сын! – возопила она снова. – У него такие ресницы! Только слепой не узнал бы его.

В этот миг Джек впервые узнал, как он похож на отца. Алиса посмотрела на сына так, словно бы и ей это сходство бросилось в глаза впервые. И тут ей почему-то стало так же страшно, как и уборщице.

– А вы, несчастное создание, должно быть, его жена! – провозгласила уборщица.

– Было дело, в прошлом, – ответила Алиса и протянула уборщице руку. – Меня зовут Алиса Стронах, а это мой сын Джек.

Уборщица вытерла руки о подол и сильно ответила на рукопожатие. Джек это сразу понял – мама едва не взвизгнула от боли.

– Меня зовут Эльза-Мария Лотта, – представилась женщина, а Джеку сказала: – Благослови тебя Бог, мальчик.

Джек не стал пожимать ей руку – после встречи с носильщиком он решил беречь пальцы.

Эльза-Мария не вдавалась в подробности случившегося, заметив только, что вся паства до сих пор не может об этом забыть. Алисе и Джеку лучше всего просто вернуться домой.

– А что за девушка у него была в этот раз? – спросила Алиса.

– Ингрид My не девушка! Она ребенок!!! – вскричала Эльза-Мария.

– Не надо при Джеке, – сказала Алиса.

Эльза закрыла Джеку уши ладонями; он не слышал, что они с мамой говорили дальше, такие сильные у нее были руки, но, когда Эльза обратилась к Алисе, прощаясь, Джек готов был поклясться, что она больше не называла маму «несчастным созданием».

Они повернулись, чтобы уйти. Эльза крикнула им вслед:

– С вами никто не станет говорить!

Ее крик гулко разнесся по собору.

– Эта девушка – простите, ребенок, Ингрид My, – она станет! – ответила Алиса.

Когда они пришли в собор в следующий раз, Джек явственно ощутил, что их сторонятся. Уборщицы не было, зато какой-то мужчина стоял на стремянке и менял перегоревшие лампочки. Не сторож, слишком хорошо одет, может быть, просто щепетильный прихожанин, любитель исправлять мелкие недостатки. Он узнал Алису и Джека с первого взгляда и сразу же принял вид, дававший понять, что говорить с ними он не намерен.

– Вы знаете Уильяма Бернса, он из Шотландии? – спросила Алиса.

Мужчина повернулся к ней спиной и пошел прочь.

– А Ингрид My? Ее вы знаете? – крикнула ему вслед Алиса.

При имени девушки мужчина чуть не споткнулся, Джек четко это заметил. И тут еще раздался очень знакомый ему звук – звук затвора фотоаппарата. Он его уже слышал, когда взял маму за руку перед входом в собор. Видимо, кто-то еще раз их сфотографировал напоследок.

Они снова пришли в собор в субботу, на этот раз на органе кто-то играл. Джек взял маму за руку, и она отвела его к мануалу. Лишь много позже он задумается – а откуда это мама знала, как туда попасть?

Мануал располагался на втором этаже собора, а орган – еще выше, туда вела другая лестница. Органист был так занят игрой, что не заметил маму с Джеком, пока они не стали у него прямо за спиной.

– Мистер Рольф Карлсен? – поинтересовалась Алиса с некоторым сомнением в голосе.

Органисту явно не было и двадцати – оказаться Рольфом Карлсеном он никак не мог.

– Нет, – ответил юноша и снял руки с клавиш. – Я просто ученик.

– Вы хорошо играете, – сказала Алиса, отпустила руку Джека и села на скамью подле органиста.

Тот чем-то походил на Бабника Ларса – изящный голубоглазый блондин, только помоложе и без татуировок, сломанного носа и дурацкой Ларсовой эспаньолки. Он принялся было менять регистры органа, но замер – Алиса взяла его за руку и положила ее себе на бедро.

– Посмотри на меня, – прошептала она.

Тот не смел.

– Хорошо, тогда выслушай. Я когда-то познакомилась с юношей вроде тебя, его звали Уильям Бернс. Вот этот мальчик – его сын. – Алиса кивнула в сторону Джека. – Посмотри на него.

Тот снова не посмел.

– С какой стати я вообще с тобой разговариваю! – вырвалось у юноши. – Это неправильно!

Другой рукой Алиса погладила его по щеке, и тут юноша наконец посмотрел на нее. Сын всегда видит в своей матери что-то особенное; в детстве Джек считал, что его мама ну просто до смерти красивая, и поэтому ему было непросто глядеть на нее, когда она так близко наклонялась к нему. Так что Джек хорошо понимал, почему юный органист закрыл глаза.

– Если со мной не станешь говорить ты, я пойду к Ингрид My, – сказала Алиса, но тут Джек, видимо из сочувствия к страданиям юноши, тоже закрыл глаза, а когда он закрывал глаза, то не мог больше слушать внимательно – ведь во тьме происходит столько всего интересного.

– У Ингрид трудности с речью, – говорил юноша, – она не очень любит говорить в принципе.

– А, значит, на этот раз не хористка, – сказала Алиса.

Джек и юноша одновременно открыли глаза.

– Разумеется, нет, – сказал он. – Она учится на органиста, как и я.

– Как тебя зовут? – спросила Алиса.

– Андреас Брейвик, – был ответ.

– Андреас, у тебя есть татуировки? – (Андреас был ошарашен, он явно не ожидал такого вопроса и промолчал.) – Хорошо, хочешь, я сделаю тебе татуировку? – шепнула ему Алиса. – Это совсем не больно, и, если ты все-таки удостоишь меня беседы, я сделаю ее тебе бесплатно.

Однажды воскресным утром, перед тем как идти в церковь, Джек сидел в ресторане в отеле «Бристоль», набивая пузо плотнее обычного. Мама сказала ему, что если он будет хорошим мальчиком и останется внизу, пока она делает Андреасу бесплатную татуировку, то ему можно съесть все, чего он пожелает и сколько ему захочется, – хотя бы потому, что ее там не будет и она не сможет его остановить. Он уже дважды сбегал к столу с едой и начал задумываться, а мудро ли было есть сразу две порции сосисок, но оказалось поздно – сосиски запросились наружу.

Мама сказала ему, чтобы он ждал ее в ресторане, она спустится к нему, как только закончит с Андреасом, но Джек четко понял, что ему срочно нужно в туалет. Наверное, в вестибюле «Бристоля» был туалет, но Джек не знал где и решил не рисковать – что, если он не успеет, – а поэтому опрометью ринулся наверх в свой с мамой номер и принялся что есть мочи колотить в дверь.

– Погоди минутку! – ответила мама.

– Мама, это важно! Это всё сосиски! – заплакал Джек.

Когда Алиса наконец открыла дверь, он только что не извивался змеей на полу.

Увидев открытую дверь, Джек мигом проскочил внутрь прямо в туалет, да так быстро, что едва заметил расстеленную кровать, то, что мама босиком, и то, что Андреас стоит в расстегнутой рубашке и торопливо застегивает штаны. Татуировки у него вроде бы не было. Странно еще, что у него какое-то опухшее лицо, словно бы он терся им обо что-то, особенно набухли губы.

Может, он плакал, подумал Джек. Алиса сказала Андреасу, что это не больно, но Джек-то знал, как все на самом деле. Больно всегда, а иные татуировки больнее других, многое зависит от того, где и какими красками делают татуировку, некоторые пигменты раздражают кожу.

Выйдя из туалета, Джек обнаружил маму и Андреаса полностью одетыми, а кровать заправленной. Мама заодно успела убрать все тату-принадлежности – не было видно ни машины, ни красок, ничего. Впрочем, если уж на то пошло, Джек не помнил, чтобы они вообще лежали в комнате, когда он туда забегал.

– Ну как, было больно? – спросил Джек у Андреаса.

То ли органист не расслышал его, то ли находился в состоянии шока после своей первой татуировки; он просто стоял и круглыми глазами смотрел на мальчика. Алиса улыбнулась сыну и взъерошила ему волосы.