Текст книги "Серебряный Вихор"

29. Суд один, суд второй

В дверях я замешкался, но Фаустофель втолкнул меня внутрь. Влетев в необозримый зал с высоченными стенами, я поневоле зажмурился. Все вокруг сияло, как раскаленная добела электрическая спираль. Чтобы приучить глаза к ослепительному сверканию, я уставился в застланный дорогими коврами пол.

– Потерпи минутку, – успокоил меня Фаустофель. – Шагай дальше, никуда не сворачивай.

Я поплелся вперед, изредка взглядывая на богатое убранство зала. Интерьер, на мой вкус, грешил излишней помпезностью, однако отделка поражала мастерством, а использованные материалы отличались необыкновенной редкостью. Роскошь била в глаза, а в нос било нечто другое, от чего сразу я сразу насторожился. Тревогу внушал доносившийся все явственней запах. Еще через пару-другую шагов я сообразил, не веря сам себе, почему меня вдруг охватило чувство грозной опасности. Таким духом разит от гнезда, скажем, гремучих змей. Откуда здесь могут быть гремучие змеи? Однако с каждой секундой сомнений оставалось все меньше.

Фаустофель был прав: очень скоро резь у меня в глазах прекратилась и я стал лучше видеть. Мы вплотную приблизились к длинному столу для совещаний, изготовленному из полированного нефрита. У дальнего конца стола возвышался трон, обивка которого была усеяна бриллиантами. Кресла слева и справа от трона были вырезаны из цельных кусков мрамора и украшены полосками платины.

Все три сиденья так ярко переливались в свете ламп, что вначале показались мне пустыми. Постепенно различив сидящих, я замер на месте от ужаса.

Волнообразно раскачивая гибкие длинные тела, на меня недвижно смотрели три здоровенные кобры.

Любая встреча со змеями не сулит ничего приятного, а в столь изысканном окружении способна просто свести с ума. С диким воплем я бросился назад, однако Фаустофель преградил мне путь.

– Мы явились не в самый удачный момент, только и всего, – дружелюбно заверил он меня. – Чуточку переждем – и все будет в полном порядке.

– Нет, нет! Не хочу! – стараясь вырваться, кричал я. Фаустофель держал меня мертвой хваткой. Его невозмутимость делала меня смешным, и я оставил сопротивление.

– Взгляни! – показал он в сторону сидений. Чувствовать близость змей у себя за спиной было еще хуже, поэтому я рискнул обернуться. Головы кобр стали человеческими! Превращение завершилось у меня на глазах: туловища обрели руки – ив итоге передо мной во главе стола восседали три царственные особы. Мне, однако, было все так же не по себе. Несмотря на державный вид и величественную осанку, трое по-прежнему не сводили с меня гипнотического, немигающего взгляда, очень похожего на змеиный.

Я мялся в растерянности, и Фаустофель заговорил первым.

– Великий Князь и Император! – начал он, отвесив низкий поклон суровому правителю, восседавшему на троне. – Перед тобой – новый подданный, по имени Серебряный Вихор, готовый насладиться благими щедротами твоего царствования и всем прочим, что ему полагается.

– Он наш? – вопросил император низким, звучным голосом.

– Наш, теперь наш! Но мне пришлось чертовски с ним попотеть. – Фаустофель поклонился с горделивым видом. – Насельники Преисподней еще сохраняют пережитки различных верований – родимые пятна проклятого прошлого, но с этим кадром я потрудился на славу, не жалея сил, и теперь в нем не осталось ничего, кроме смутного духа противоречия, отчасти даже бунтарства. Но последнее можно счесть даже приличествующим тому месту, где мы находимся.

– Согласен. Каковы же его таланты, к какому употреблению он годится?

– Особыми талантами, надо признать, он не блещет: человек как человек. Однако нашим целям служит всякий, кто попадает к нам в когти или подпадает под статью аморального кодекса. – Тройка обменялась одобрительными кивками. Фаустофель продолжал: – Я намеревался предложить содержать пленника здесь в течение определенного срока под наблюдением, дабы затем решить, каким образом с максимальной отдачей его использовать.

Я не вмешивался в разговор, потому что язык у меня прилип к гортани, но при этих словах я вновь обрел дар связной речи. Все что угодно, но только бы не застрять здесь! Худшего нельзя было себе и вообразить.

– Я не собираюсь здесь задерживаться! – выпалил я.

Губы раздвинулись в улыбке, однако змеиные глаза не выказали ни малейших эмоций.

– Мой путь лежит к Иппокрене! – возмущенно бросил я Фаустофелю. – Ты знал об этом с самого начала.

На ехидной физиономии моего проводника играло то самое плутовское выражение, каким он встретил меня на дороге, переодетый хромым бродягой. Я понял, что попал в ловушку.

– Мы же заключили с тобой договор!

– Мы условились только о том, что я провожу тебя сколько смогу, – разве не так? – парировал Фаустофель. – Что обещано, то исполнено: дальше идти просто некуда. Но, разумеется, ты волен вернуться обратно.

Все четверо весело гоготнули. От одного воспоминания об огненном озере меня передернуло.

– Обратно? Но ведь наверняка есть дорога, которая ведет вперед, к Иппокрене. – Голос мой слегка дрогнул. – Иначе просто быть не может! Ты сам меня уверял, что не отклонишься ни на шаг в сторону.

– Нельзя же быть таким легковерным! – укорил он меня. – С незнакомцами следует держать ухо востро. А лучше всего вообще никому не верить: непременно попадешь впросак.

Он явно надо мной издевался, но я даже рассердиться был не в силах.

– Послушай, Фаустофель! – умоляюще обратился я к нему. – Тебе больше незачем беспокоиться и утруждать себя. Только покажи мне дорогу – и я отправлюсь один.

– Куда ты отправишься? Разве что прикажешь мне раздвинуть конечные пределы? – Он покрутил головой. – Обратно захотелось? А вспомни-ка, о чем я тебя предупреждал у входа – дороги назад нет!

– Точно! – поддакнул император. – В наших краях даже закон земного притяжения недействителен. Ты – на самом дне и останешься здесь навечно, как всякий, кто примыкает к нам.

Я давно считал себя конченым человеком, но, оказывается, это было не так. Сам процесс кочевания с места на место уже служил утешением; в нем таилась пусть слабая, но все-таки хоть какая-то надежда на перемену к лучшему. Только теперь, лишившись последней опоры, я осознал в полной мере никчемность моего существования.

Дрожа всем телом, я озирался по сторонам как безумный. Еще немного – и я сорвусь в крик, не владея собой, забьюсь в истерике… Тогда окончательная победа будет за Фаустофелем… Но что-то меня еще удерживало на последней грани.

Бесстрастные взгляды холодно следили за мной, пока я лихорадочно перебирал в уме возможности побега. Увы! Надежды не было ни малейшей. Я снова вгляделся в своих мучителей. Смешно было бы искать на их непроницаемых лицах сочувствия: нет, я пытался удостовериться, известна ли мне вся правда, до конца.

Гадать было бесполезно, но вдруг в голове у меня мелькнула одна мысль. Внушительность представшего мне ареопага подсказала моему инстинкту то, что я не сумел уловить в единственном представителе их шатии-братии – моем вожатом. Если все они долдонят одно и то же, какого черта я обязан идти у них на поводу? Открытие вдохнуло в меня отвагу, и я предпринял ответный выпад.

– Не верю! – крикнул я во все горло. – Не верю ни единому вашему слову!

Грянувший глумливый хохот больно меня уязвил, но я стойко выдержал и это испытание. Зубоскальству внезапно был положен конец. Физиономии всех четверых ошарашенно вытянулись – откуда-то издалека донеслось пение:

 
Мед с отравой пополам
Мне знакомы вроде:
Пьется вольно и легко
При любой погоде.
Свет ли, мрак ли – чередой
Сменятся в природе:
Нет сомнения – Таммуз
Будет на свободе!
 

Не всякий голос мог пробиться сквозь эти несокрушимые стены. Пожалуй, только один… Я напряг слух, желая убедиться, что не ошибся.

 
Вспоминаю яркий день —
Кажется, в апреле:
Гильгамеш, Таммуэ и я
Чокались и пели.
Шмыг Инанна мимо нас —
Грудь прикрыта еле…
Припустил за ней Таммуз —
Ох, недоглядели!
 

 
Третьим нам Энкиду стал:
Он, дикарь бездомный,
Наделен с рожденья был
Жаждой неуемной.
Вместо чаши осушал
Он сосуд огромный:
Этот чан не мог никак
Сдвинуть кран подъемный.
 

Голиас – конечно же, это он! Голос проникал через стену за спиной императора и с каждой минутой становился все громче. Приближение Голиаса уже начало оказывать свое действие. Беззаботная песенка отвалила камень с моей могилы. С плеч свалилась тяжесть, и я снова вздохнул полной грудью. Мои караульщики, оправившись от потрясения, почернели от злобы. Чем большее я испытывал облегчение, тем мрачнее они становились.

Стена казалась сплошной, однако Голиас явно двигался нам навстречу.

 
И под кедром вековым
Уложили спьяну
Самого Хумбабу мы;
А когда бог Ану
Напустил на нас быка —
Хвастаться не стану…
Тут разборкам и конец:
Мы – скорее к чану!
 

 
Должен был Таммуз тогда
Влиться в нашу сплотку,
Но Инанна на куски,
Взяв топор и плетку,
Изрубила жениха —
Черт бы взял красотку!
Безголовый уж никак
Не промочит глотку.
 

Тут скрытая в панели дверь от удара ноги распахнулась настежь – и в проеме показался Голиас. Не обращая внимания на свирепый вид хозяев, он хладнокровно закончил песню.

 
На поминках грог и эль
Мы напропалую
Пили осенью, зимой,
А в апреле – чую:
Всюду разбросал Таммуз
Зелень молодую… —
Увлажните мне скорей
Внутренность сухую!
 

Голиас не изменил свойственной ему учтивости и при последних строках песни отвесил императору поклон. Тот, однако, нимало не смягчившись, проскрежетал:

– У нас не поют!

– Еще запоют, – пообещал Голиас. – Сейчас как раз самое время, ваше величество.

– Что ты хочешь этим сказать? – вмешался Фаустофель.

Голиас, словно не слыша, с улыбкой повернулся ко мне:

– У тебя неприятности, Шендон?

– Привет, Голиас. – Воспоминание о том, как грубо я обошелся с ним при расставании, точило меня изнутри. – Да вот, как видишь, вцепились в меня и не желают выпустить.

– Что ж, ты сам до этого допустил. Голиас приблизился ко мне, и я почувствовал, что он, несмотря на показную беспечность, крайне озабочен.

– Орфей! – окликнул его император. – Прежде чем двинуться с места, объяви о цели своего визита.

Голиас помедлил, облизнул языком пересохшие губы, но заговорил твердым и уверенным голосом:

– Великий Князь и Император, я пришел вызволить отсюда вот этого человека, моего друга.

Только теперь меня осенило, что явился он исключительно ради меня. Кокон отчаяния, внутри которого я томился, перестал существовать, испепеленный этим молниеносным открытием.

Ошеломленный, я даже забыл сказать Голиасу о переполнявшей меня благодарности и метнул тревожный взгляд на Фаустофеля.

Почуяв опасность, грозившую его власти, Фаустофель огрызнулся:

– Многого захотел! Его ты не получишь. Скажи спасибо, если сам сумеешь унести ноги.

Из моей груди вырвался стон: слова его были слишком похожи на правду. Без могучих союзников – а Голиас явился один – мы ничего не могли поделать.

– Он дал добровольное согласие, – вставил Фаустофель. – Подписался кровью.

– Это так, Шендон? – с тревогой спросил Голиас. Видимо, вопрос был существенный. Я тщательно перебрал факты в памяти.

– Что-то там писалось моей кровью, верно. Однако я поставил условие – с дороги, ведущей к Иппокрене, не сворачивать! Фаустофель обманом затащил меня сюда.

– Ты ошибаешься, – заметил Голиас. – Фаустофель не лгал. Вы шли напрямик. На пути к Иппокрене империю его величества не миновать. Это одна из главных промежуточных станций.

– Для Шендона она конечная! – провозгласил Фаустофель. Он бросил в мою сторону взгляд, который заставил меня окоченеть. – Да, он всячески упирался, юлил и пищал, как мышь у кота в лапах, но я упорно тащил его все ниже и ниже – и теперь он убедился наконец, что на свете не существует ничего, кроме глупости, подлости и безразличия.

Слова Фаустофеля пригибали меня к земле: я уже не видел смысла в продолжении спора. Как не видел смысла в продолжении пути, даже если бы нашелся выход.

– Пожалуй, лучше будет, если ты, Голиас, выберешься отсюда один, – упавшим голосом проговорил я.

– Еще не время. – Он вдруг громко спросил: – Найдется ли здесь болван, который скажет, что, поскольку существует добро, то не существует зла?

– Не найдется, – послышались торжествующие голоса.

– А возьмется ли кто-нибудь из присутствующих утверждать, – подхватил Голиас, – что существует только одно зло, само по себе? Как же его тогда определить?

Вопрос повис в воздухе. Оппоненты тяжело засопели. Потом через силу, вразнобой, выдавили из себя:

– Существует и добро.

Наступило молчание. Потом я услышал, как император прошептал:

– Я еще не забыл о нем…

Это признание потрясло меня даже меньше, чем утвердительный кивок Фаустофеля в ответ на вопрос Голиаса. Я враз почувствовал себя на свободе.

Мне тотчас вспомнилось, что Голиас явился мне на выручку. Колебаний больше быть не могло. Встретив его вопросительный взгляд, я категорическим тоном заявил:

– Голиас, я хочу выбраться отсюда во что бы то ни стало! Можешь рассчитывать на меня. Есть ли хоть какая-то возможность?

– Ни малейшей! – загремел Фаустофель, подскочив к Голиасу. – Ты что, воображаешь, будто его намерения для нас что-то значат? А он, поди, думает, мы сами, по собственной воле, оказались здесь? – Он мрачно усмехнулся, переглянувшись с собратьями. – Но теперь это наши владения. Мы обречены находиться внутри этих стен, если не переродимся. Это единственное наше предназначение, но оно уготовано и для Шендона – нет, вам обоим! Орфей, дверь, через которую ты вошел, захлопнулась для тебя навсегда.

Черта, казалось, была подведена. Леденея от ужаса, я представил себе, как мы с Голиасом неотрывно смотрим в змеиные глаза, пока наши не становятся точно такими же. Лицо Голиаса тоже посуровело.

– С каких это пор ты начал здесь распоряжаться, Фаустофель? Остаться у вас я могу только по указанию твоего хозяина. – Он снова поклонился величественной фигуре на троне. – Великий Князь и Император, я требую уважения к моим правам!

Фаустофель прыснул. Император воззрился на Голиаса в недоумении.

– К твоим правам? Еще чего выдумал! Мы признаем все права только за сильнейшим.

– Согласно закону Делосского Оракула, у нас есть одно неотторжимое право. – Голиас держался почтительно, но непреклонно. – Как, вероятно, известно вашему всеведущему величеству, мы вправе – при определенных условиях – потребовать судебного разбирательства, которое и должно решить нашу судьбу. Охотно поясню, почему в данном случае такое разбирательство обязательно.

– А у меня нет ни малейшей охоты выслушивать какие бы то ни было пояснения. Подумаешь, закон Делосского Оракула, – недовольно пробурчал император с видом небожителя, раздраженного напоминанием о необходимой формальности. Минуту-другую он размышлял, барабаня пальцами по подлокотнику трона, потом лицо его прояснилось. – Твое прошение удовлетворено.

– Нет-нет! Умоляю ваше всемогущество, – возопил Фаустофель. – У Орфея рука в Делосском трибунале. Его непременно отпустят на свободу.

– Не исключено. – Император улыбнулся одними краями губ. – Впрочем, я достаточно наслышан о повадках Орфея и о его несговорчивости и предпочел бы удалить его подальше от моего двора. Я даже склоняюсь к мысли пожаловать ему свободу, однако будет приличней, если таковое решение вынесет суд. Авторитет суда подкрепит и наши неоспоримые притязания на его спутника. Прецедент любопытный, и мы будем настаивать на… на… черт, забыл.» словечко еще такое забавное, на языке вертится, – а! вспомнил – на этой самой – на справедливости.

Император ткнул пальцем в Фаустофеля:

– Поручаю тебе провентилировать этот вопрос от моего имени.

Голиас двинулся вслед за Фаустофелем, и я заметил, что через плечо у него перекинута небольшого размера арфа. Страх остаться в змеятнике одному побудил меня в два прыжка настичь Голиаса уже у самого выхода. В узких дверях нас прижало друг к другу, и он поспешно меня одернул:

– Осторожнее, не порви струны! Эта штука на обратном пути нам еще пригодится.

Мы вступили в сумрачную, пустынную местность. Голиас, очевидно, пробрался этой тропой, однако вторично ею воспользоваться ему не удалось. Фаустофель подхватил нас на закорки, расправил крылья – и мы птицей взмыли в воздух…

И только в коридоре, уже на подступах к помещению суда, Голиас успел шепотом меня проинформировать:

– Присяжных заседателей не будет, только трое судей. Фаустофель сболтнул: их нельзя ни подкупить, ни переманить на свою сторону. Не говори ничего наобум. Все трое, мягко выражаясь, в годах, но до маразма им еще далеко; дело свое старики знают туго. Сначала отвечать буду только я, а когда подойдет твой черед – держись уверенно, лишнего не болтай.

– Хорошо-хорошо, – торопливо закивал я, жалея, что времени у нас в обрез. Хотелось обсудить все поподробней, но Фаустофель уже знаками приглашал нас войти.

Пока завершалось рассмотрение предыдущего дела, я оглядел зал суда. В нем имелось несколько дверей, посередине находился стол для судей. Приговоренного увели через проход, над которым было обозначено «Лимб», а нас безликий служащий подманил поближе.

Несмотря на солидный возраст, судьи ничуть не казались дряхлыми; глаза их сохраняли живость и проницательность.

– Досточтимые судьи, – выдержав паузу, обратился к ним Голиас. – Перед вами – двое смертных, посланных Владыкой Преисподней к вам. Вы должны решить нашу участь.

Судья, сидевший в центре, нервно заерзал на месте.

– Лица, состоящие на попечении Владыки Преисподней, не слишком подходящая для нас клиентура, – укоризненно прошамкал он.

– Я того же мнения, достопочтеннейший Радамант, – встрял Фаустофель. Он из кожи вон лез, стараясь продемонстрировать хорошие манеры. – Однако же его императорское величество счел уместным предоставить вынесение приговора вам и вашим столь же высокомудрым коллегам.

– Ну, тогда понятно. – Я так и не разобрал, проняла ли старика столь грубая лесть. – А каким же образом бедняги угодили в когти к его императорскому величеству?

– Этого до места конвоировал я. – Фаустофель указал на меня. – А второй задержан при попытке организовать побег.

Судьи переглянулись. Этого оказалось достаточно, чтобы председатель заговорил тоном, не допускающим возражений:

– Подлежащий нашей юрисдикции организатор несостоявшегося побега исключается из числа ответчиков на данном процессе. Опираясь на существующий прецедент, мы снимаем с него все и всяческие обвинения и объявляем свободным как от наложения штрафа, так и от какого-либо иного судебного взыскания. Объект рвения вышеозначенного организатора несостоявшегося побега, доставленный в Преисподнюю неким Фаустофелем, в полном соответствии с возложенными на него законодательством обязанностями, должен изложить мотивы, могущие послужить достаточным основанием для предпринятой им апелляции к нашему трибуналу.

Я в растерянности обернулся к Голиасу, но он уже давал объяснения вместо меня:

– Как освобожденный от судебной ответственности, я прошу предоставить мне привилегию выступить в качестве адвоката задержанного, именуемого Шендон Серебряный Вихор. Названное юридическое лицо обладает полным правом держать ответ перед высокими судьями – как странник, всеми силами души жаждущий продолжить свое паломничество к Иппокрене, скрупулезно следуя непосредственному предписанию Делосского Оракула.

Судьи вновь посовещались между собой посредством обмена многозначительными взглядами. Сидевший справа от Радаманта произнес:

– Случай всецело принадлежит нашей юрисдикции, однако я вынужден задаться вопросом, является ли он вообще предметом судебного рассмотрения. Если волей Делосского Оракула этому человеку предписано совершить паломничество к Иппокрене, кто и на каком основании берет на себя дерзость мешать, препятствовать, чинить препоны или каким-либо иным образом противодействовать достижению им указанной цели?

– Великий и непогрешимый Минос! – вновь вмешался Фаустофель. – Тебе, всезнающему и всеведущему мудрецу, должно быть прекрасно известно, что Делосский Оракул никогда не принимает достижение послушником успеха за нечто само собой разумеющееся. Единственное четко оговариваемое им условие – обязательность попытки. Успех достигается далеко не всегда, но добиться его можно только собственными усилиями.

По лицу Голиаса я понял, что Фаустофель потерпел полное фиаско. Радамант, погладив бороду, закивал головой:

– Хорошо. Мы заслушаем дело. Вперед выступил Фаустофель.

– В моем распоряжении множество оснований, позволяющих мне заручиться правами на особу по прозванию Серебряный Вихор, однако из уважения к интересам высокого суда я ограничусь простым изложением причин, делающих невозможным дальнейшее путешествие названного субъекта в сторону Иппокрены. Я прошу высокий суд вынести решение единственно по этому пункту, точнее, наложить на свободу перемещения названного субъекта судебный запрет. Моя неопровержимая аргументация опирается исключительно на принцип соответствия, лежащий в основе и делосского законодательства. Слишком многие, к сожалению, склонны совершенно упускать из вида этот жизненно важный принцип. – Метнув на Голиаса мстительный взгляд, Фаустофель продолжал: – Право сделать глоток из Иппокрены нельзя приобрести ни за какие богатства, не может оно и быть передано в дар. Никто не должен рассчитывать и на то, чтобы завладеть им по воле слепого случая, в результате счастливого стечения обстоятельств. Прошу особо отметить последний момент. Приняты все меры предосторожности против дерзких посягательств на святыню со стороны недоумков, ухитряющихся тем или иным способом, потеючи, преодолеть или обойти выставленные препятствия. В намерения Делосца не входило допускать в святилище профанов, иначе бы он приложил все усилия, дабы аннулировать судебное решение, вынесенное в аналогичном случае, пользующемся громкой известностью среди паломников к Пиерийскому источнику. Я привлекаю внимание высокого суда к названному случаю как уже имеющемуся прецеденту.

Фундаментальное решение, вынесенное прославленным судьей: «Пей вдосталь – или губ не омочи», недвусмысленным образом указывает на необходимость введения строжайшего пропускного режима в запретную зону. К пользованию благами означенного источника могут быть допущены только лица, способные по достоинству оценить качества его владельца. Такая способность видеть исходный критерий всех ценностей вырабатывается исключительно посредством опыта, и потому стержневой осью судебного рассмотрения должно стать придирчивое изучение стараний ответчика обрести вышеназванный исходный критерий. На данный момент я обладаю исчерпывающе доскональным знанием мыслей и настроений ответчика; среди прочего мне до малейших подробностей известно все, что происходило с ним в Романии с первой же минуты его пребывания. Со всей ответственностью заявляю, что по сравнению с предъявляемыми требованиями объем накопленного ответчиком опыта удручающе ничтожен. К примеру, он не участвовал в боях на берегах Ксанфа – одного этого достаточно, чтобы отвергнуть все его жалкие претензии. Ответчик не присутствовал на дворцовых увеселениях старого дядюшки Коля, не стоял у свежей могилы Евгения Базарова, не водил знакомства с отцом Горио, не заглядывал в дом ни к Монтекки, ни к Капулетти..

– По моему мнению, – прервал Фаустофеля третий судья, – суду предпочтительней давать оценку опыту, уже приобретенному узником совести, нежели выслушивать перечень не нанесенных им визитов. Я полагаю также, что из его собственных уст рассказ прозвучит наиболее убедительно.

– Разумеется, достопочтеннейший Эак, – согласился с судьей Фаустофель. – Я с готовностью уступлю трибуну ответчику, дабы послушать, как он сам огласит собственное обвинительное заключение.

– Дай полный, но сжатый отчет, – бросил мне совет Голиас.

Я начал свою оправдательную речь. Перед такими судьями мне незачем было взывать к особому снисхождению и пытаться раздуть свое участие в пережитых приключениях или же расцветить их фантазией. Повествуя о своих странствиях, начиная с момента крушения «Нагльфара», я чувствовал в себе все большую уверенность. Завороженный собственным красноречием, я не сомневался в том, что мой рассказ произведет на слушателей самое благоприятное впечатление.

Наступившее бесстрастное молчание показалось мне поэтому вдвойне тягостным.

Прокашлявшись, Минос загудел:

– В самом деле, обширные лакуны в багаже впечатлений ответчика свидетельствуют о его недостаточной компетенции и ставят под сомнение его пригодность к продолжению маршрута. Вряд ли мне нужно напоминать о том, что дозволение вернуться в подлунный мир превратит и без того приятный для послушника недолгий заключительный этап паломничества в сплошное удовольствие; таким образом, благоприятное решение суда будет равносильно дарованию ответчику доступа в вышеупомянутый храм. Кроме того, в высшей степени уместное напоминание о существующем прецеденте, сделанное Фаустофелем, налагает на нас обязательство применять суровую меру пресечения в тех случаях, когда мы сталкиваемся с недостойным или же только отчасти подтвердившим свои возможности соискателем.

В замешательстве я лихорадочно подыскивал хоть какие-то доводы в свою пользу, однако Голиас взял эту задачу на себя.

– С позволения суда, смею заметить, что мнение, высказанное чуть ранее высокоученейшим Эаком, чрезвычайно существенно для прояснения наиболее важных спорных пунктов. Высокоученейший Эак заметил, в сущности, что человека следует судить по имеющимся у него достоинствам, а не по отсутствию у него чужих совершенств, и я совершенно с этим согласен. Действительно, представший перед вашим судом не побывал во многих местах, где ему следовало бы побывать, – а среди них есть и наиболее примечательные во всей Романии. К списку, открытому Фаустофелем, надо прибавить и дом Ясона, и Шенди-Холл: ответчик миновал их стороной. Да, он не скрывался в прериях вместе с Мартином Фьерро, не охотился за Сампо, не встречался ни с Налем, ни с Дамаянти – и так далее, и так далее… Я мог бы перечислять имена до самого вечера и до полной хрипоты и все равно не вспомнил бы даже десятой доли. Дело в том, – взмахнул рукой Голиас, – что, кроме вас троих и, разумеется, самого Делосца, ни единой душе не удавалось еще заглянуть во все утолки Романии. Пек утверждает, что побывал всюду, однако я усматриваю в этом простое бахвальство. Хотя, конечно же, любому из нас до него далеко…

– А, Пек! – пробормотал Радамант. Бесстрастное лицо его оживилось изнутри, мне почудилось даже, что по его высохшим губам скользнула улыбка.

– Хм-м, ну-ну… Прошу вас, продолжайте.

– С вашего разрешения, я продолжу, сэр. Поскольку полный обзор достопримечательностей неосуществим в принципе, давайте попытаемся определить разумные его пределы. Ответчик совершил три основных перехода: на первом им управлял случай, на втором – выбор, на третьем – Оракул. Укорять его за непосещение ряда местностей – все равно что указать на пройденные им иные направления. Если он потратил излишнее время на окольные тропки, в стороне от больших дорог, то и главного навидался тоже предостаточно.

И последнее. Я неколебимо верю: в план Делоспа отнюдь не входило зелеными заграждениями надежно уберечь драгоценную влагу от жаждущих. В храм могут войти только посвященные, это верно, но также верно и то, что пустующий храм перестает быть храмом.

Воцарилась полная тишина. Нервы мои были на пределе, Голиас сохранял вид человека, уверенного в успехе. Но и Фаустофель, отнюдь не утратив самоуверенности, держался победителем. Лица судей оставались непроницаемыми. Минос, сложив руки на груди, уставился в пол. Радамант сцепил перед собой пальцы и сосредоточенно барабанил ими друг о дружку. Эак правой рукой подпер подбородок. После продолжительной паузы они переглянулись, не скрывая своего неодобрения. Сердце у меня екнуло. Если они не сделают мне поблажек – все, дело можно считать проигранным.

Наконец Радамант расцепил скрюченные пальцы и положил руки на край стола.

– По мнению моего брата Миноса, – жуя губами, провозгласил он, – ответчик не сумел неопровержимым образом доказать свое право на продолжение паломничества и подлежит возврату под опеку Владыки Тьмы. Я склонен поддержать эту точку зрения.

Фаустофель издал ликующий вопль и ринулся ко мне, но я плохо его слышал. Подхватить меня он не успел: колени мои подкосились – и я замертво рухнул на пол.

Остатками потрясенного сознания я даже не в силах был уловить смысл слов Радаманта, которыми он, помолчав, закончил оглашаемый им приговор:

– Однако же мой уважаемый коллега Эак рекомендует прислушаться к доводам опытного адвоката Орфея, выступившего защитником обвиняемого. Я, со своей стороны, также усматриваю определенную долю справедливости в системе аргументации, развернутой Орфеем, и, следовательно, по общему мнению суда, не представляется возможным, не подрывая авторитета нашего высокого трибунала, воспрепятствовать дальнейшим перегринациям ответчика. Суд постановил: освободить обвиняемого из-под стражи и разрешить, по мере его сил, возобновление прерванного движения навстречу своей судьбе, какой бы она ни оказалась. Введите следующего, пожалуйста.