Текст книги "Четырехсторонняя оккупация Германии и Австрии. Побежденные страны под управлением военных администраций СССР, Великобритании, США и Франции. 1945–1946"

В каждом из двух военных округов зоны Соединенных Штатов, а также в американском секторе Берлина располагались штабы военного правительства, прикрепленные к командующим войсками и подчинявшиеся через них Франкфурту. Некоторые из этих командующих были энергичными людьми с независимыми взглядами, которые автоматически применяли к военному правительству широкую свободу решений, которую штабная доктрина Соединенных Штатов предоставляет командирам на местах. Следовательно, отделы, определяющие политику в Берлине, мало контролировали то, что происходило в зоне. Все, что они могли сделать, – это направить во Франкфурт рекомендацию с просьбой передать ее дальше. Помимо трудностей, с которыми столкнулся Франкфурт при попытке заставить нижестоящие подразделения принять его директивы, не переписывая их, сотрудники франкфуртского управления с самого начала считали себя, а не Берлин, источником политического курса, получая инструкции из Вашингтона и передавая их либо генералу Клею для использования в четырехсторонних переговорах, либо командирам на местах для исполнения в зоне. При этом игнорировался тот факт, что международным соглашением формирование политики было возложено на Контрольный совет. В октябре 1945 года штабы военных правительств были отделены от армейских командований и подчинены управлениям военных правительств (OMGUS) во Франкфурте и Берлине; первый оставался частью Генерального штаба армии, но в марте 1946 года был упразднен. К тому времени зона Соединенных Штатов была разделена на три земли (Бавария, Большой Гессен, Баден-Вюртемберг); штаб Контрольного совета был соответственно перегруппирован под руководством директоров военного правительства (в основном гражданских лиц), которые подчинялись непосредственно Берлину[50]50
  Ликвидация штаба в зоне, вероятно, была возможна только потому, что штабы Соединенных Штатов по-прежнему зависели от армии в вопросах внутреннего управления; именно эти вопросы обеспечивали большую часть работы британских штабов.


[Закрыть].

В Вашингтоне Военное министерство по-прежнему отвечало за американское военное правительство в Германии. Но политический советник главнокомандующего и политический отдел были ответственны перед Государственным департаментом, и в Вашингтоне на некоторое время возникла путаница из-за неспособности скоординировать инструкции, которые рассылал каждый департамент. В нескольких случаях их соответствующие представители в Германии получали несовместимые приказы по одному и тому же вопросу. Трудность была в значительной степени преодолена благодаря тому, что все инструкции направлялись через Военное министерство, а те, что направлялись политическому советнику, рассматривались лишь как предложения. В Германии также была разработана процедура сравнения сообщений и, при необходимости, обращения за разъяснениями. Это было тем более необходимо, что в Вашингтоне Государственный департамент работал в основном с комитетами по иностранным делам конгресса, а Военный департамент – с комитетами по ассигнованиям.

Предложение о том, что Государственный департамент должен взять на себя ответственность, обсуждалось часто, но не получило поддержки со стороны Бирнса.

Американский элемент Комиссии пострадал от демобилизации осенью 1945 года еще больше, чем Британский: к ноябрю домой вернулись 2 из 3 млн военнослужащих. А уже описанные трудности с набором персонала увеличились из-за большей удаленности от родной базы. «Почти каждое подразделение в OMGUS было либо переукомплектовано, либо недоукомплектован, либо плохо укомплектовано». Из 165 медицинских работников военного правительства в зоне США на 31 июля 1945 года через три месяца оставалось только 77. По планам на 30 ноября численность персонала должна была составлять 59 человек, из которых только 12 имели опыт работы более двух месяцев. Одним из факторов, внесших наибольший вклад в неразбериху, была постоянная смена отделов, ответственных за обеспечение персоналом, так что никто не задерживался достаточно долго, чтобы проследить за заявлением одного человека, и документы постоянно откладывались на полку, потому что никто не знал об их существовании. В некоторой степени такое происходило и в вопросах политики, где редко кто доводил до конца инициированное им предложение. Например, никто из тех, кто работал над подготовленными в Вашингтоне планами по контролю над промышленностью Германии, не был приглашен в Берлин для работы над планами по реализации Потсдамского соглашения. Лишь на относительно небольшом количестве ключевых постов была обеспечена разумная преемственность.

Военная администрация в советской зоне оккупации была сформирована 9 июня 1945 года. Она также не имела промежуточного уровня между берлинским штабом в Карлсхорсте и пятью землями по той простой причине, что Берлин сам по себе находился в центре русской зоны. Но, как и в случае с американцами, центральная власть вначале была слабой. В первые дни Москва имела дело непосредственно с командирами, осуществлявшими контроль над землями. Наиболее разительное отличие в русской организации заключалось в германском центральном управлении, которое русские начали создавать в июле 1945 года, возможно, в надежде, что когда будут формироваться центральные управления, предусмотренные Потсдамским соглашением, организации в русской зоне будут взяты за основу.

Прошло несколько месяцев, прежде чем в британской и американской зонах начали создаваться германские зональные органы власти, и даже когда этот процесс начался, упор делался на консультативные, а не на исполнительные органы. С другой стороны, русские очень скоро начали отдавать свои директивы германским властям в центре, а те передавали необходимые инструкции в земли. Это автоматически ограничивало свободу местных советских командиров. Они по-прежнему отвечали за военное управление, но вместо того, чтобы указывать, что им делать (такому указанию они могли и не подчиниться), их просто информировали об инструкциях, которые направлялись их немецким коллегам, и просили следить за тем, выполняются ли эти инструкции. Москва также перестала иметь с ними дело. Тем не менее она сохранила прямые контакты с рядом независимых органов, действующих в зоне, которые в основном занимались вопросами промышленности и репараций; их автономия по-прежнему ограничивала авторитет Карлсхорста. Красная армия несла гораздо более непосредственную ответственность за военное правительство, чем это происходило в других зонах, но система комиссаров делала саму армию чем-то вроде политического инструмента. Также, по-видимому, было мало подразделений ниже уровня земли. Имея под рукой надежный инструмент в виде земельных правительств, русские не нуждались в тщательном контроле. Мало что указывает на то, что они испытывали те же кадровые проблемы, что и другие союзники, но масштабы военных потерь и потребности восстановления делают это вполне вероятным. В первые месяцы им, безусловно, не хватало людей, а некоторые из их самых важных чиновников добрались до Берлина только в ноябре или декабре 1945 года. С другой стороны, они, предположительно, могли приказом направить служить в Германию всех, кого нужно.

Французская организация в Германии была основана на укоренившемся у французов неприятии всего, что напоминало бы центральное немецкое правительство. Соответственно, их главный штаб оставался в Баден-Бадене. Штаб в Берлине не имел никакой власти над штабом в зоне; и то и другое контролировалось непосредственно из Парижа. Генерал Кёниг приезжал в Берлин как можно реже, даже если нужно было присутствовать на очередном заседании Контрольного совета. В результате французский штаб в Берлине был небольшим, относительно «юным» и не обладал достаточным авторитетом; из всех оккупационных держав он внес наименьший вклад в четырехсторонние дискуссии (возможно, в конечном итоге это означало, что он потерял меньше времени, чем другие). Они проживали во Фронау, на северной границе своего сектора, и испытывали постоянные трудности с поставками, особенно это касалось транспорта.

В структуру зоны входили Главное управление по административным вопросам, Главное управление финансов и экономики и отдельные управления по вопросам права и общественной безопасности, все – в Баден-Бадене.

Контрольные органы в каждом земельном штабе были объединены в Delegation Superieure de Province (Высшую делегацию провинции). О том, как все это работало, нет никаких свидетельств, а жаль, поскольку создается впечатление, что эта система была более сбалансированной, чем британская и американская. Характерно, что французы, похоже, создали свою организацию без какого-либо внимания к центральной схеме, в которую они должны были вписаться. Они осуществляли жесткий контроль над своей зоной, делегируя немцам гораздо меньше полномочий, чем это делалось в других местах. В декабре 1946 года они заявили, что у них 11 000 человек занято в военном правительстве, то есть по восемнадцать человек на каждые 10 000 немецких жителей по сравнению с десятью в британской и тремя – в американской зонах. Поговаривали даже, что в Баден-Бадене проживает больше французов, чем немцев.

Картина организации союзников была бы неполной без упоминания ситуации в Берлине. Город управлялся микрокосмосом Контрольного совета; командующие войсками, занимавшими четыре сектора, заседали вместе в органе, известном под названием «Комендатура». Каждый командующий имел двух заместителей, один из которых отвечал за гарнизон, а другой – за военное правительство. Эти депутаты военного правительства составляли подчиненный комитет, который играл по отношению к Комендатуре ту же роль, что и Координационный комитет – по отношению к Контрольному совету; ниже располагались отдельные комитеты по каждой из основных муниципальных служб. С немецкой стороны Берлин управлялся собранием (Stadtrat – муниципалитетом) и исполнительным органом (Magistrat – магистратом) под руководством обер-бургомистра (Oberburgermeister), которому отдавала приказы Комендатура. Каждая из держав также отвечала за контроль над системой немецких округов (Bezirke) в своем секторе. В течение нескольких недель до июля 1945 года, когда русские единолично контролировали Берлин, они заполнили большинство административных должностей в магистратах и округах приемлемыми для них людьми (хотя не во всех случаях это были коммунисты). Некоторые из этих личностей оказались крайне неудовлетворительными, и западным союзникам пришлось их сменить. Сменить магистрат было не так просто до выборов в собрание в октябре 1946 года, и требовалась определенная ловкость, чтобы предотвратить вмешательство магистрата в управление округами без полномочий Комендатуры и вопреки желанию державы, занимающей данный сектор. Тем не менее зимой 1945/46 года Комендатуре удалось разработать общий план снабжения продовольствием и углем, согласовать единую шкалу пайков и налогообложения по всему городу и, преодолев кое-какие трудности, решить вопрос о проведении выборов.

Конечно, неспособность договориться по таким вопросам проявилась бы быстрее и конкретнее, чем результаты разногласий в Контрольном совете, и в те первые месяцы ни одна из союзных держав не была готова взять на себя вину за срывы. Позже обстановка изменилась.

Глава 7. Германия: взгляд со стороны

Любая попытка понять и оценить оккупацию Германии союзниками окажется неудачной, если не принять во внимание обстановку в этой стране и вокруг нее. В предыдущих разделах была предпринята попытка предоставить разнообразную справочную информацию; в последующих мы продолжим рассказ. Однако все это напоминает попытку объяснить чисто научными данными очарование какого-нибудь полотна Брейгеля; при этом за кадром останется сам цвет этой необыкновенной сцены. Однако передать верное впечатление тому, кто никогда сам с таким не сталкивался, – задача не из легких; для этого необходимо сочетание пера Ивлина Во и Артура Кестлера, карандаша Грэма Сазерленда и Осберта Ланкастера. Ведь одной из самых поразительных особенностей жизни во время оккупации было сосуществование комедии с трагедией, щедрости и сострадания с жестокостью и преступлением. Никогда не знаешь, когда Джоксер Дейли, твердящий о том, что «весь мир пребывает в ужасном хаосе», может прервать слезы миссис Бойл, оплакивающей своего погибшего сына. Последующие страницы могут в лучшем случае лишь приблизительно восполнить этот пробел.

Пожалуй, первое, что следует отметить, – это то, что на данный момент свое прежнее значение утратили деньги. На стороне союзников их заменил чин, или занимаемое положение, от которого зависели два жизненно важных товара – жилье и транспорт. Дома мы шутим над тем, как, поднимаясь по служебной лестнице, человек переходит от стола к столу, от графина с водой к креслу, от ковра к картине. Но в Германии практически вся жизнь определялась таким принципом. Военное или полувоенное звание определяло, где человек живет, где он ест, сколько у него прислуги, как он путешествует, в какой гостинице останавливается, есть ли у него право на место в спальном вагоне. Все обеспечивалось властями, в основном из запасов, привезенных для этой цели из-за пределов Германии. Сложилась ситуация, когда для того, чтобы объехать зону с инспекцией и консультациями и обеспечить выдающемуся, но невоенному импресарио комфорт, на который тот имел право, необходимым условием было принятие его в качестве «равного генерал-майору», после чего все остальное следовало автоматически.

Каждый в Германии имел свое «эквивалентное звание», хотя гражданские не носили никаких знаков отличия, а когда речь зашла о женах, то «фрау унтер-регирунгсрат Шмидт» по немецкой традиции стала сочетаться с «миссис подполковник Робинсон». Даже молодежь начала осознавать свое положение; один маленький мальчик сказал своему товарищу по играм: «Кто у тебя папа? Мой – важная шишка»[51]51
  В то время как на нижних уровнях чины и оклады были стандартизированы, для начальников отделов и их непосредственных помощников устанавливались индивидуальные или «специальные» условия.


[Закрыть]. За столовую и билеты, конечно, взималась плата, но она была невелика по сравнению с расходами или жалованьем; выпивку и табак приходилось покупать, но и то и другое не облагалось пошлиной. В повседневной жизни практически не было повода тратить деньги; даже места в театрах и кинотеатрах обычно были бесплатными. В немецких магазинах мало что можно было купить, а если и можно, то в столовых такое же предлагалось по сниженным ценам. Кассиров называли «самыми одинокими людьми в Германии»: так редко приходилось вытягивать из них деньги.

То, чего добились, на самом деле было логическим завершением теории «каждому по потребностям» (или, скорее, по функциям). А поскольку все рутинные работы выполнялись немцами, в сообществе Контрольной комиссии не было низших классов. Правда, «другие чины» не могли (во всяком случае, до 1947 года) пользоваться офицерскими клубами, но даже «другим чинам» кто-то выполнял работу по дому. Англичане и американцы воссоздали в Германии существование среднего класса, которое война приостановила в их странах; иногда возникало подозрение, что русские, напротив, переживали все это впервые.

Такая зависимость от ранга для получения льгот от властей неизбежно приводила к злоупотреблениям. Люди, из добрых или недобрых побуждений стремящиеся заполучить привилегии, на которые они не имели права, добивались благосклонности тех, кто мог их предоставить. Младшие офицеры, занимающие административные должности, получая те или иные просьбы от своих друзей или начальства, испытывали значительное смущение, если не искушение. Слишком большое значение приобретала «сеть старых друзей»; способность что-то «достать» или «уладить» становилась предметом неоправданного уважения. И, как ни парадоксально, шаги, направленные на устранение злоупотреблений, зачастую имели обратный эффект, потому что всегда трудно сформулировать в общих чертах правило, по которому можно четко отделить плохое от хорошего. Чтобы не мешать полезной работе, административным работникам все чаще требовалась полная свобода действий. Как бы то ни было, попытки проводить ту или иную политику, не нарушая ни одного правила, требовали немалой изобретательности.

Главные центры были сильно удалены друг от друга, поэтому большое значение имела быстрота сообщения между ними, но немецкий транспорт пока нельзя было использовать в обычном режиме, а машины союзников, к тому времени уже изрядно потрепанные, быстро портились в руках немецких водителей и механиков. Таким образом, задача добраться из одного места в другое к определенному времени стала чем-то вроде игры «змеи и лестницы».

Чем заполнить свободное время? Это представляло собой еще одну проблему – особенно для тех, кто находился вдали от больших городов. Жизнь многих из них была далеко не радостной. Помещения для расквартирования, как правило, оказывались неудобными, зимой в них было холодно; столовые оставляли желать лучшего. Так, одну армейскую столовую под Гамбургом описывали как место, где «холоднее, чем в лагере для военнопленных». Книг на английском языке и возможностей для развлечений было немного. Благородную попытку восполнить этот пробел предприняли англоязычные кинотеатры и театры, предоставляемые различными благотворительными ассоциациями (ENSA, AKC и т. д.), но им не удалось добиться этого в полной мере. Больше всего повезло любителям музыки, которые получили привилегированный доступ к немецким оперным театрам и концертным залам. Возможно, основной проблемой в первые месяцы было ощущение непостоянства; не было смысла устраивать какие-нибудь громоздкие мероприятия, чтобы как-то обустроить свой досуг, если ожидалось, что через несколько месяцев человек вернется домой или будет переведен в другое место. Это может объяснить, почему все больше людей не предпринимали серьезных усилий, чтобы исправить свое незнание немецкого языка, которое являлось одним из самых ярких недостатков британского и американского персонала в органах контроля. Общеупотребительной стала лишь горстка слов, например, «kaput», «gar nichts», «g'rad aus», «fair», «gentleman's agreement» и «gehandi-capped». В сложившихся обстоятельствах самым простым выходом из затруднительного положения становились алкоголь или танцы. Если бы было много работы, проблема не стояла бы так остро, но объем работы был (за исключением первых месяцев) распределен неравномерно. В конце 1946 года кто-то сказал: «Эта организация похожа на министерство в первые годы войны; на самом верху все перегружены работой, в то время как большинству подчиненных нечем заняться». Говорить здесь о провале децентрализации – значит упустить самую суть. Децентрализация ведет только к хаосу, если до того, как она начнется, не будут заложены основные принципы. Это можно сделать лишь на самом верху. Но в Германии ситуация в силу многих причин менялась так быстро, что едва успевали заложить какой-нибудь набор принципов, как он становился неприменим и его приходилось пересматривать. И конечно, в Германии, как и везде, были те, кому не хотелось много работать.

Эта эмигрантская община жила в основном для себя и практически не общалась с немцами. На нижних уровнях, конечно, офицерам приходилось регулярно иметь дело с немцами в сфере бизнеса, но в высших штабах германские коллеги появились лишь позднее. Общение на этих уровнях почти полностью велось между англичанами (или американцами) на английском языке; работа заключалась в согласовании действий с другими заинтересованными подразделениями (включая те, что находились на родине) и составлении необходимых инструкций для передачи вниз по цепочке.

Контакты с немцами вне официальных часов слишком часто ограничивались официантами, водителями и прочим обслуживающим персоналом. Причин тому было несколько, и официальный запрет на тесные связи с местными (который, так или иначе, был отменен 14 июля 1945 года) был одной из наименее важных. Лишь немногие офицеры свободно говорили на немецком языке (хуже всего им владели административные работники, хотя именно в нем испытывали самую большую, притом ежедневную, потребность). Многие терпеть не могли немцев, считая их виновниками войны и многочисленных зверств нацистского режима; они и сами не желали более тесных контактов. Те, кто приезжал в Германию позднее и не видел следов немецких преступлений в Европе, испытывали не такие сильные эмоции. В некоторых районах (в частности, в районе зональной штаб-квартиры) местные жители состояли в основном из крестьян и мелких лавочников, среди них также было немало немцев, которые по тем или иным причинам не хотели общаться с союзниками. Поскольку англичане и американцы привозили собственные продукты, пришлось ввести строгий запрет на передачу немцам союзнических пайков (за исключением тех, кто на них работал), и это, в сочетании с уважением к чувствам антигерманских элементов, привело к запрету на развлечения для немцев в столовых или клубах союзников. Существовал аналогичный запрет на перевозку немцев в транспорте союзников. Ввиду нехватки у немцев продовольствия и стесненные жилищные условия, посещение их собственных домов могло приводить к неловким ситуациям и считалось нежелательным, а посещение немецких ресторанов и кафе по очевидным причинам запрещалось. Обычных удобств, сглаживающих социальное общение, не существовало, и вместо того, чтобы приложить усилия, необходимые для продолжения жизни без них, гораздо проще было уединиться в изолированном кругу сообщества Контрольной комиссии. Возможно, властям, которые с самого начала одобряли общение в принципе, следовало предпринять практические шаги, чтобы сделать его более простым; со временем главные препятствия были устранены. Но всеобщее послабление, несомненно, привело бы к злоупотреблениям, которые было бы трудно выявлять. Между тем отсутствие респектабельных социальных контактов еще больше облегчало и делало неизбежными некоторые неблаговидные связи.

Если в мире союзников деньги были заменены чинами и званиями, то в германском мире они перестали выполнять свои функции и все больше заменялись натуральными сделками.

«[В Западной Германии] практика „подавления“ инфляции была доведена до абсурда, вплоть до удушения экономической деятельности. Военные администрации принесли с собой респектабельную догму о том, что инфляция при любых условиях порочна и антисоциальна. Однако в условиях голода и отсутствия хорошо отлаженного государственного аппарата попытка управлять экономикой различных оккупационных зон с помощью детальных военных приказов лишь усилила паралич экономики. Деньги в значительной степени перестали функционировать как средство обращения и как мера экономических расчетов. На смену им пришли индивидуальный бартер, компенсационная торговля, натуральная оплата труда и прочие атавистические формы экономического общения. Результат оказался двояким: крайне медленное восстановление промышленного производства и большая диспропорция между возможностью кое-как прокормиться в деревне и голодом в городах. Социальное неравенство, возникшее в результате такой политики, было, вероятно, даже хуже, чем то, к которому мог бы привести инфляционный механизм цен».

Экономические аспекты этого будут рассмотрены ниже, сейчас же нас интересуют социальные последствия. Ведь нарушение функции денег подрывало один из главных фундаментов, на котором построена западная цивилизация, и на его место ничего не поставлено не было. Городской уклад предполагает, что фермеры готовы доставлять свою продукцию в город и продать ее за наличные. Стоит убрать эту предпосылку, и тогда получается, что горожане смогут прожить, лишь выезжая в деревню и предлагая какие-то вещи в обмен на еду. Время, доступное для работы, быстро сокращается, если работникам приходится ездить на фермы, чтобы самим добывать там продовольствие, и в любом случае нет смысла работать за деньги, которые нигде не принимают. И как только добросовестный труд перестал быть привлекательным, был нанесен еще один удар по немецким нормам морали, и без того ослабленным разочарованием от двух поражений, инфляции и двенадцати лет нацистского правления. Вопрос о средствах к существованию встал настолько остро, что было не важно, оправдывает ли их поставленная цель. Гражданская совесть пошатнулась; это была сфера, ответственность за которую взяли на себя союзники. Как и у Сийеса во время революции, единственной заботой каждого немца стало умение сказать: «J'ai vecu» («Я жил»).

Такая ситуация, в свою очередь, сильно напрягала моральные устои союзников. И неизбежно приводила к появлению в их среде тех, кто жаждал чем-то поживиться. Гораздо больше было тех, кто контролировал все то, что было необходимо немцам – бензин, продукты питания, одежду, топливо, сигареты – и за что немцы готовы были обменивать такие товары, как фотоаппараты, часы, ювелирные изделия или те же банкноты рейхсмарок. Большинство немцев не видели в этом ничего плохого; деморализация завоевателя вполне может рассматриваться как одна из форм патриотизма. У союзников было уже куда меньше той сплоченности и единства, которые обеспечивали высокий уровень самодисциплины во время войны. Принципы, поставленные на карту, также не всегда были столь очевидны, как в случае открытого бартера на черном рынке. Для того чтобы понять доводы против сбыта (вместо курения) собственного пайка сигарет, требовалась определенная способность к экономическому анализу; немало людей удивленно протерли глаза, когда через несколько лет британским и американским налогоплательщикам был выставлен приличный счет. Пока казалось, что пострадают только немцы, многие считали себя вправе рассчитывать на некоторую личную компенсацию за то, что война нарушила их жизнь.

В октябре 1945 года американские войска в Берлине, меняя немецкую валюту, приобретенную по бартеру, смогли отправить домой на 4 млн долларов больше, чем получили в качестве жалованья, и это после покрытия всех местных расходов. Возражения против чаевых официанту, выдаваемых вместо марок сигаретами, звучали еще более изворотливо. А если настаивать на том, чтобы в качестве оплаты за множество мелких работ, необходимых в повседневной жизни, предлагать только деньги, то они, эти работы, скорее всего, останутся невыполненными. Практически нельзя было не оказаться в той или иной степени втянутым в обмен товаров на услуги, и момент, когда именно бартер превращается в черный маркетинг, определить было непросто. Высшая власть может осуждать последнее, но сама зависит от первого – даже если она не всегда понимает, что творится у нее за спиной – от ее же имени. Однако называть всю организацию коррумпированной, как и было сделано, – значит вводить в заблуждение, клеветать и отвлекать внимание от весьма значительного объема самоотверженного труда, затраченного на спасение Германии от гражданской войны, голода и болезней, – той Германии, которую ее собственные предыдущие правители сознательно пытались разрушить. Перед большинством членов британского и американского штабов по контролю стояла неблагодарная задача, которую они выполняли добросовестно и (с учетом того, что было возможно в данных обстоятельствах) со значительным успехом. Безусловно, на решения высшего уровня никогда не влияли соображения личной выгоды.

Одна из трудностей в создавшейся ситуации заключалась в отсутствии общественного мнения, которое могло бы оценивать поведение официальных лиц со стороны, поскольку единственными «частными гражданами» были сами немцы, чье мнение учитывалось в последнюю очередь. Общественное мнение на родине, естественно, опиралось на свои, домашние критерии, которые не всегда были применимы. Русские и французы, проживавшие в сельской местности, мало беспокоились о том, чтобы «церемониться с немцами», и не скрывали, что хотят получить здесь все, что можно. В результате им не нужно было так тщательно сегрегировать себя, и те контакты, которые они предпочитали иметь с немцами, получались более естественными. Поскольку от них ничего особого и не ждали, то, с нравственной точки зрения, их подвергали меньшей критике.

Чужое правительство, учрежденное путем завоевания, должно продемонстрировать свое право на уважение, прежде чем оно сможет завоевать нечто большее, чем пассивное признание со стороны подданного населения. Но немцы ревностно пытались разглядеть то самое превосходство, которое всячески подчеркивала военная пропаганда союзников; они не теряли времени, указывая на неудачи и недостатки своих новых хозяев. Более того, поглощенные своими собственными проблемами, они не обращали внимания на обстановку в мире; даже те, кто не был убежден, что оккупационные державы намеренно морят Германию голодом и разрушают ее промышленность, чтобы избавиться от конкуренции, отказывались верить, что для облегчения их страданий простого средства не существует.

Поэтому, несмотря на привычку немцев к послушанию, авторитет правительства был в их глазах не так уж высок; то, что происходило у них за спиной, никого не касалось. Отсутствие морального авторитета усиливалось несовершенством коммуникаций. В результате в стране могло происходить и происходило почти все, что угодно. Почти все можно было получить тем, кто мог предложить достаточно привлекательную сделку. И можно было отправиться почти куда угодно. Теоретически перемещение из одной зоны в другую было запрещено, и, чтобы облегчить проблемы жилищных властей, в декабре 1945 года немцам запретили без разрешения ночевать более трех ночей вне своего места жительства. На практике новая полиция не могла обеспечить соблюдение этих правил, а те, кто хотел, всегда могли найти способ проскользнуть через границы зон.

К тому же Германия была страной, население которой в основном пребывало в движении: толпы беженцев скитались повсюду в поисках мало-мальски приличного жилья; вернувшиеся с фронта солдаты нашли разрушенные дома, многих война разлучила с родными, и теперь они разыскивали их по всей стране; родители искали потерявшихся детей; иногда, наоборот, дети разыскивали родителей; преступники и черные торговцы рыскали в поисках наживы; горожане отправлялись к друзьям в деревню за кульком еды; бывшие нацисты переезжали в места, где их могли не узнать; промышленники колесили в поисках материалов или запасных частей, чтобы наладить ремонт поврежденных машин и оборудования; мужчины и женщины в поисках работы – в основном в оккупационных войсках. Куда бы вы ни поехали, везде натыкались на огромное количество мигрантов, теснящихся в кузовах грузовиков или в старинных автомобилях, созданных, по-видимому, еще Эмметом или Хитом Робинсоном. Они кочевали по дорогам; они протискивались в поезда, переполняя вагоны, а те, кто там не помещался, забирались на крыши, буфера и подножки. И хотя, без сомнения, повсюду царили алчность, жестокость и лицемерие, трагедий тоже хватало. Разбитые дома, разрушенные карьеры, потеря имущества, сбережений всей жизни, скрупулезных накоплений взыскательного вкуса. Легко было завернуться в волшебный «ковер», на котором жили оккупационные войска, и забыть, что люди вокруг пытаются выжить в совершенно иных условиях. И лишь потрясение, вызванное каким-нибудь событием или просто личным наблюдением, внезапно заставляло осознать, каково это – жить в тесноте, как это – не иметь никакого личного пространства, что такое скудная и однообразная пища, что такое не иметь за душой ничего, за исключением разве что скудной одежды в чемодане, когда нет возможности обсохнуть, если вымок до нитки, или согреться, если замерз.