Текст книги "Лекции об искусстве"

Он не мог учиться у других, и это, кажется, была главная черта его характера, а в соответствии с этим и недостаток благоговения в его манере подходить к самой природе. Его раннее воспитание и связи были также против него; они поселили в нем болезненное пристрастие к сюжетам низшего порядка; я не видел ни в одном его произведении признаков того, что он способен рисовать; он изображает неудовлетворительно даже самые необходимый подробности. В его творениях нет спокойствия и утонченной отделки; шутливый комплимент Фузели слишком справедлив. Дождливая погода, в которой находит наслаждение Констэбль, лишена и величия бури, и прелести тихой погоды; это погода осеннего пальто, и только. Какое-то непонятное отсутствие глубины должно отличать этот ум, который находит удовольствие в солнечных лучах только тогда, когда они едва проникают сквозь тучи, в листьях, когда они колеблемы ветром, наслаждается самым светом только тогда, когда он слаб, беспокоен, брежжет или мерцает. Несмотря на все эти оговорки, произведения Констэбля заслуживают глубокого уважения: они вполне оригинальны, искренни, свободны от аффектации, отличаются смелостью манеры, обильным, успешным применением холодных цветов; они дают реальное выражение известным мотивам английского пейзажа; причем художник проявляет такую любовь, какую только способен внушить этот пейзаж, если не смотреть на него сквозь призму настроений, вытекающих из высших источников.

Творения Колькотта, как бы высоко ни стояла его репутация, я ценю гораздо ниже. Я не вижу в этом художнике предпочтительной любви к чему бы то ни было; в нем нет ни одной склонности, которой мы могли бы сочувствовать; во всех его творениях нет ни малейшего признака того, что художник страстно или напряженно к чему-нибудь стремится или чем-нибудь наслаждается. Кажется, он методически писал свои картины; бывал вполне доволен ими по окончании, считал их хорошими, законными и верными, в некоторых отношениях даже может быть лучше самой природы. Он рисовал все сносно и ничего превосходно; он не оставил нам ничего в дар, не пролил нам никакого света, и хотя он создал одно-два ценных произведения (из которых прекраснейшее – Морской вид, принадлежащей сэру Дж. Свинборну), но они, по моему мнению, не займут места среди тех, которые будут считаться выражением английской школы.

Припомним, что во всей старинной живописи мы не нашли ни одного примера верного изображения горных пейзажей, за исключением поблекшего заднего плана Масаччио; здесь нет ничего, кроме каменистых выступов, волнообразных холмов или фантастических скал, но они изображены в типичных формах.

С изучением родового характера гор соединилось здесь искусное обращение с акварелью. Но сомнительно, был ли проводник, который руководил выбором сюжетов, или (что, кажется, вернее) здесь не следовали влечению национального чувства в применении самых подходящих средств. Кое-что следует приписать увеличившемуся спросу на более легкие произведения искусства, многое отнести на долю чуткости к тем качествам предметов, которые теперь называют живописными и которые, кажется, исключительно современного происхождения. Из какого чувства вытекал характер средневековой архитектуры и одежды, какого рода любовь внушал их вид изобретателям их, я не могу решить. Но можно с уверенностью сказать одно: природный инстинкт и детская мудрость тех дней совсем не походили на современное чувство, которое, кажется, характеризуется именно отсутствием этих свойств; современное чувство зиждется скорее на редком появлении этих свойств, чем на истинной склонности к ним; современное чувство так мелко и слабо, что большинство всегда готово принести его в жертву моде, комфорту или расчету. Впрочем, я верю, что нормальная, хотя и слабая любовь к природе примешивается к этому чувству; природа чистая, сама по себе, удачно понятая, не чужда современному человеку. И как на признаки такого чувства или проявления его, я с уважением смотрю на многие картины, имеющие с технической точки зрения второстепенное значение.

Я многим обязан произведениям покойного Робсона; они многому научили меня и еще больше доставили мне удовольствия.

Их слабые стороны многочисленны; многое плохо нарисовано, многое чрезмерно по отделке; немного в них того, что художники называют композицией, но они проникнуты насквозь любовью к изображаемому; они серьезны и спокойны в высшей степени; нет творений, которые бы превосходили их в изображении некоторых свойств атмосферы и ткани, и есть такие явления горного ландшафта, которые выражены только в них, например, спокойствие и глубина горных озер с опрокинутым отражением темных гор и с нежными линиями, пробегающими по поверхности от робкого прикосновения ветров; торжественная красота бурого папоротника, и вереск, ярко сияющий при свете вечерней зари, и багряные громады отдаленных гор, выделяющиеся на фоне ясного, спокойного сумеречного полусвета. С тем же чувством благодарности смотрю я на картины Дэвида Кокса; несмотря на вольное и небрежное на вид исполнение, они не менее серьезны по мысли, не менее значительны по своей правдивости. Впрочем, при обзоре этих новейших творений, в которых особенно обнаружились известные способы исполнения, я должен подчеркнуть общий принцип, приложимый ко всем эпохам искусства: то, что обыкновенно называют стилем или манерой художника, в каждом хорошем произведении, есть в действительности не что иное, как наилучшее средство овладеть той специальной истиной, которую искал художник. Этот способ не есть его исключительное достояние, если он вместе с другими стремится овладеть одной и той же истиной. Это только способ уловить тот или другой специальный факт, и если другие захотят дать выражение тем же фактам, они прибегнут к этому же способу. Если же приемы исполнения не вызваны такой настоятельной необходимостью, если художник прибегает к ним потому, что он выдумал их, или потому, что хочет показать ловкость своей руки, то они всегда будут крайне низкого достоинства; в самом деле, каждый хороший художник при достижении цели, которую он видит и к которой стремится, встретит столько затруднений, что у него не будет ни времени, ни сил забавляться пустяками на пути к ней. Он ухватится за самые легкие и лучшие средства, какие только доступны ему. Эти средства могут оказаться единственными в своем роде, и тогда скажут, что у него странный стиль. Но это вовсе не стиль; это – выражение специальной истины тем единственным путем, которым только и можно выразить ее. Контуры, сделанные пером, и своеобразные штрихи Прута, которые часто считают только его манерой, в действительности являются единственными средствами, чтобы изобразить рассыпчатость камней, которые так любит и которых ищет художник. Это свойство никогда не выражалось никем, кроме него; его никогда не удастся выразить никакими другими средствами, кроме его средств. И в высшей степени важно отличать такого рода манеру, необходимую и достойную похвалы, от условных манер, столь распространенных среди последующих школ и достойных всяческого презрения; здесь художник, ничего не ищущий, ничего не чувствующий, все выполняет своим специальным способом и научает соперничающих учеников делать с трудом то, что можно сделать без труда. Правда, можно указать примеры, когда великие мастера прибегали к различным средствам для достижения одной цели, но в этих случаях они выбирали те, которые казались самыми краткими и совершенными. В своей практике они никогда не стремились к аффектации и не были продолжателями вошедших в обиход приемов, разве только в пределах слабостей, общих всем людям: руки всегда проявляют наибольшую готовность делать то, к чему они наиболее привыкли, а ум всегда склонен предписать рукам то, что они готовы сделать с наибольшей охотой.

Эти соображения должны удержать нас от возмущения вольной и нечистой манерой Дэвида Кокса. Никакими другими средствами он не мог достигнуть своей цели; его мягкая, свежая и влажная трава, шелестящие, мятые широколиственные плевелы, игра приятного света на песке или равнине, поросшей вереском, тающие клочки белого тумана, сливающиеся постепенно с синевой неба, все это никем, кроме него, не изображалось с такой полнотой, и все случайное в его способе передачи находится в грациозном соответствии со случайными элементами самой природы. Тем не менее он способен к большему, и раз он допускает себя рисовать однообразно, ниже своих способностей, тогда то, что нашло свое начало в чувстве, должно кончиться манерностью. Он пишет слишком много маленьких картин, и в последнее время он подчеркивал свой специальный способ выполнения, быть может, в большей степени, чем это было необходимо. В этом он сам себе лучший судья; за погрешности этого рода ответственность почти всегда падает на публику, а не на художника. Я упоминал об одном из его величайших произведений – как бы я хотел, чтобы он всегда рисовал так, – в предисловии (§ 40, второе примечание); другое, по моему мнению, еще прекраснее: багряный закат солнца, озаряющий отдаленные холмы, несравненный по правдивости и силе колорита. Эта картина, нарисованная несколько лет тому назад, до сих пор, вероятно, никем не приобретена.

Заслуженная популярность Коплей Фильдинга избавляет меня до некоторой степени от необходимости часто ссылаться на его произведения; все мои собственные симпатии и вкусы направляются по тому пути, по которому шло его творчество, до такой степени, что я боюсь слишком полагаться на его произведения.

Но все-таки мне, может быть, позволят говорить о самом себе, поскольку мои собственные чувства являются выразителями чувств целого класса. Я думаю, что существуют люди, которым, как и мне, в известные периоды их жизни произведения этого художника доставляли более интенсивное и здоровое наслаждение, чем произведения всех других художников; здоровое – потому что оно основывалось на его правдивом и простом изображении природы, и при том природы прекрасной, оставляющей неизгладимое впечатление, свободной от грубости, насилия, пошлости. Ниже сделаны различные указания на то, чего достиг художник. Если же я упомяну сейчас о том, чего он не достиг, то сделаю это не с целью унизить его творения, а из чувства сожаления, что художник дозволил заглохнуть своим высшим способностям.

Он слишком часто прибегает к резким цветам; чистый кобальт, яркая розовая и пурпурная краска сплошь и рядом встречаются в его изображениях дали; чистый siennas и другие темные цвета – на передних планах его картин, при этом они выражают не тот цвет, который получает предмет от освещения, a цвет, свойственный предмету вообще. Из дальнейшего читатель убедится, что я вовсе не сторонник сдержанного колорита. Но резкие цвета и яркие отнюдь не одно и то же, и во всех прекрасных и блестящих творениях их действительная сила всегда скорее зависела от смягчения красок, чем от усиления их.

Самый, быть может, трудный для усвоения урок в искусстве заключается в том, что теплые цвета, находящиеся в отдалении, смягчаются воздухом и ни в каком случае не тождественны с теми же цветами, если они находятся на переднем плане. Таким образом, розовый отблеск солнечного заката на облаках и горах заключает в себе примесь серого цвета, которая отличает его от розового же цвета на листьях и цветах. И упомянутому великому пейзажисту, может быть, менее всего удалось передать эту сероватую примесь отдаления, не пожертвовав при этом даже малейшей крупицой в интенсивности и чистоте колорита, самого по себе. Точно так же синева дали, как бы ни была она интенсивна, не тождествена с синевой ярких голубых цветочков; первая отличается от второй не только благодаря различию тканей, но и благодаря некоторой примеси теплого цвета, которая совершенно отсутствует в большинстве изображений голубой дали у Фильдинга, и так бывает с каждым ярким цветом в отдалении, но и на переднем плане, где цвета могут и должны быть чистыми, они тоже только тогда выражают правильно свет, когда точно применяются к сравнительной силе тени, как например в творениях Джорджоне, Тициана. Тинторетто, Веронезе, Тернера и других великих колористов. Фильдинг совершенно игнорирует такое применение света к тени; передний план в его картинах всегда производит впечатление не солнечного света, a чрезмерных местных цветов, так что фигуры и скот кажутся у него прозрачными.

Отделка на переднем плане картин Фильдинга, в отношении рисунка, детальна, но лишена точности, сложна, но в ней нет мысли; она – неясна, но в ней нет таинственности.

Там, где исполнение кажется до некоторой степени случайным, как например у Кокса, там можно усмотреть отражение случайностей в самой природе, но в переднем плане Фильдинга нет ничего нерассчитанного, случайного; видно, что он вырабатывал их, перерабатывал, накладывал каждую точку, стирал нарисованное и отделывал все с величайшим трудом. Там, где устранена случайность с ее достоинствами, игривостью и свободой, ее должно заменить одним из двух других достоинств. Или передний план должен быть результатом глубокого изучения и богатого воображения, причем каждая часть необходима для каждой другой, а каждый атом света представляется существенным для красоты целого; в этом отношении я не знаю лучших образцов, чем передние планы Тернера в Liber Studiorum. Или мы должны до известной степени не уступать старинным мастерам в правильности и изображении с ботанической точки зрения. Ни одного из этих качеств нельзя найти на передних планах Фильдинга. Хотя отдельные черты и сгруппированы в них с известной живостью, но они все-таки рассеяны и не существенны. Любую из них без ущерба можно изменить в различных отношениях; между ними нет пропорционального, необходимого неизменного отношения; в них нет признаков изобретательности и глубокой мысли, а с другой стороны, в них нет точности ботанической и геологической, нет ни одного пункта, который доставил бы глазу полное удовлетворение в отношении выполнения.

Странно, что детали гор на переднем плане не захватили с неудержимой силой художника с таким живым чувством и не заставили его увлечься более точным изучением. Нет ни одного обломка живой скалы, ни одного пучка травы, которые не носили бы на себе дивных следов работы Бога. Гармоничные краски естественного моха красивее красок на картине Тициана. Цветущие, переплетающиеся колокольчики и вереск в природе прекраснее всех арабесков Ватикана; они не нуждаются, в улучшении, ни в систематизации, ни в изменениях; нужна только любовь к ним; каждое сочетание их отличается от каждого другого; художнику никогда не придется повторяться, если только он будет следовать правде. Но Фильдинг в последнее время совершенно пренебрегал всеми этими источниками силы. Передний план во всех его картинах носит признаки просто его выдумки, и как все выдумки, они представляют ряд повторений и сходных черт. Художнику, очевидно, неловко без этой постоянной дороги посредине картины, без тех небольших луж по сторонам, которые он в последнее время изображал резкими ярко-голубыми линиями. Возьмите его камни, даже самые ближайшие и значительные: здесь нет естественного моха или тщательно сделанной формы, вообще чего-нибудь такого, что могло бы занять ум в большей степени, чем известные вариации темных и светлых коричневых красок. Те же ошибки следует отметить в его теперешнем изображении листвы: ни стебельки, ни листья не срисованы с натуры. Это тем более достойно сожаления, что в более ранних произведениях художника есть в высшей степени замечательные рисунки, и даже в последнее время его талант по временам сказывается в больших картинах, как например, Больтонское аббатство, полотно, которое – я не могу сказать – было выставлено, но вообще находилось в залах Королевской академии в 1843 году[26]26
  Художники, которые негодуют и жалуются на свое положение в стенах академии, на то, что академики пользуются правом занимать своими картинами лучшие места на стенах, эти художники довольно неправильно смотрят на дело; в том, что академики занимают такие места, нет злоупотребления или несправедливости. Но академики должны помнить, что вместе с правами у них есть и обязанности; их долг заключается в том, чтобы из произведений художников, не принадлежащих к их корпорации, выбирать те, которые наиболее способны двинуть вперед знание и критические способности публики; академики обязаны дать таким картинам лучшие места рядом со своими собственными картинами, их достоинство не убавится, если они иногда уступят частицу хотя бы своей собственной территории, как они любезно, справедливо и – должен, к сожалению, прибавить – вполне бескорыстно поступили с картиной Поля Делароша в 1844 году. Академики хорошо знают, что масса портретов, загромождающих их стены в половине восьмого, более чем бесполезна: они приносят серьезный вред вкусу публики. Было преступно (я нарочно употребил это слово) поместить упомянутую выше ценную и интересную картину Филдинга, как это сделали академики, над тремя рядами лорнетов и жилетов. С прекрасной картиной Хардинга на той же или на следующей выставке поступили еще более несправедливо. Картину Фильдинга просто устранили с видного места; Хардинга картину повесили так, что ее недостатки бросались в глаза, а ее достоинства пропадали. Это был Альпийский пейзаж, передний план которого, скалы и потоки были изображены с неподражаемой правдивостью и точностью; листья были сделаны искусно, воздушные переходы гор были нежны и многочисленны; их формы тщательно выработаны и действительно величественны. Недостатком картины была желтого цвета башня с красной крышей, удивительно плохая в деталях и выступавшая условно из темной массы. Картина была помещена в таком месте, где нельзя было видеть ничего, кроме этой башни.


[Закрыть]. Я бы, пожалуй, несколько задумался, прежде чем сделать эти замечания, но из сравнения таких произведений с более мелкими орнаментами в комнатах для акварелей видно, что художник сознавал недостатки этих последних и пожертвовал кое-чем из своих стремлений ради того, что, по его мнению, соответствовало чувствам большинства его поклонников. Это смирение очень опасно, и особенно в наши дни, когда явно, что суждение большинства столь же искусственно, сколько чувство его холодно.

Есть много поучительного и заслуживающего большой похвалы в эскизах Де Уайнта.

Но следует помнить, что даже преследование истины, сколько бы ни было в нем смелости, даст ограниченные и несовершенные результаты, когда главным мотивом правдивости является гордость, и я боюсь, что произведения Уайнта свидетельствуют о точности глаза и опытности в деле колорита скорее, чем о работе мысли. Верность эффекта покупается часто слишком дорогой ценой, именно полной утратой красоты форм и высшей утонченности колорита. Впрочем, это – недостатки, на которых я особенно не останавливаюсь, потому что эти эскизы сами по себе имеют большую ценность: они сослужили хорошую службу и явились хорошими образцами, и каковы бы ни были их недостатки, несомненно, что художник делал только то, что считал правильным.

Влияние мастеров, о которых мы говорили до сих пор, ограничивалось только теми, кто имеет доступ

к самим оригиналам этих художников, потому что никакой гравер не передаст частных достоинств, в которых заключается их превосходство. Те, о ком мы теперь будем говорить, стали известны публике в значительной мере через посредство граверов. И тогда как влияние их этим путем распространилось в широких сферах, сами способы работы до некоторой степени потеряны благодаря тому, что мы постоянно имеем дело уже с последующими превращениями этой работы в свет и тень; оно благотворно в смысле той тщательности, с которой благодаря этому относятся к распределению света и тени и объяснению форм; вредно – поскольку вследствие этого устанавливается зависимость скорее от количества художественного материала, от настоящего колорита или простого изображения, поскольку отсюда возникает ленивая привычка к уменьшению размеров и небрежность исполнения.

Мы были бы несправедливы к нынешним произведениям Гардинга, если бы не приняли в соображение их влияния. Нисколько лет тому назад ни один из наших художников не работал с большим трудолюбием, ни один не владел красками и тканью с большей верностью. Но отчасти вследствие привычки делать легкие и мелкие рисунки для граверов, отчасти вследствие слишком сильного стремления к тому, чтобы проявить ловкость в исполнении, рисунки в последние годы стали менее серьезными и законченными; впрочем, ему удалось взамен этого достигнуть известных блестящих достоинств в изображении некоторых частей сюжета. На следующих страницах читатель найдет много указаний на обширные знания и различные способности художника. Ни те, ни другие не были по достоинству оценены художниками, благодаря холодности чувства при выборе сюжета и постоянному предпочтению, которое он оказывал живописному перед тем, что производить сильное впечатление. Эти свойства Гардинга, быть может, ни в чем не сказались с такой отчетливостью, как в слабости того интереса, с которым он обыкновенно относится к своему небу; он вполне удовлетворен, если передан воздух, переданы пространство и движение, хотя бы это небо было совершенно лишено выразительности, силы или характера. Исключение представляет только большая картина Солнечный восход в Швейцарских Альпах, появившаяся на выставке в 1844 году. Настоящий талант художника в известной степени сказался в этой картине, хотя, по моему убеждению, он способен создать более великие творения. Также и в своем изображении листвы он способен пожертвовать величием деревьев ради их дикости и превратить лес в кустарник. И вообще он не проявляет необходимой тщательности в выражении пород и в изображении близких частей. Это, заметьте, недостаток чувства, а не понимания, так как не многие могут сравниться с ним в быстроте, с которой он улавливает материальную истину.

Очень широкое влияние в современном искусстве следует приписать произведениям Сэмюэля Проута; анализ некоторых условий, касающихся изображения им архитектурных сюжетов, не подойдет под содержание следующих глав.