Текст книги "Лекции об искусстве"

Сорная трава, которую они рисовали, точно нарочно была насажена для орнаментных целей. Их обитаемые здания не имели в себе ничего обитаемого. Люди выглядывали из окон явно для того, чтобы быть срисованными, выходили на улицу для того, чтобы стоять там всегда. Печать чего-то выделанного легла на все, что должно быть случайным. Кирпичи вывалились в известном методическом порядке; окна, открытые и запертые, распределены равномерно; камни выбиты через определенные промежутки; все, что является результатом случая, все это кажется предусмотренным заранее, и помимо всего того улицы вымыты, дома очищены от пыли точно для того, чтобы быть изображенными в самом нарядном виде. Проут, по моему мнению, дал нам впервые возможность понять вполне те черты, которых мы не находим в старинном искусстве; он оставил единственное изображение этих черт, этого чувства, которое навевают на нас перемешавшиеся с прекрасными архитектурными линиями щели, ржавчина, трещины, мох и травы, эти письмена на пергаменте старых стен, загадочные иероглифы человеческой истории. На основании заслуженной популярности художника я думаю, что непонятное наслаждение, которое я испытываю, разбирая их, разделяют со мною многие. Чувство это поспешно и необдуманно подвергли презрению, усмотрев в нем просто любовь к живописному, но как я отметил, в нем таится более глубокая мораль, и трудно даже определить, как много мы обязаны художнику, который главным образом пробудил в нас это чувство. В самом деле, как бы ни были многочисленны его подражатели, как бы ни было обширно его влияние, как бы ни были просты его средства и манера, до сих пор не произведено ничего равного ему; нет рисунков камня, нет жизненности в архитектуре, которые напоминали бы Проута. Я говорю это не бездоказательно; я напомню о Мекензи и Haghe и нескольких других главных подражателях; я тщательно пересмотрел все работы академиков, которые часто обнаруживают замечательную тщательность в отделке. Повторяю, что кроме изображений Проута, я не нашел произведений, которые были правдивы, полны жизни и верны по общему впечатлению, не нашел творений, которые производили бы такое же бесконечно приятное впечатление. Ошибки его многочисленны, их легко обнаружить; на них часто нападают второстепенные художники, но никто не приблизился к его превосходству, и его литографические произведения (эскизы, сделанные во Фландрии и Германии), которые, я думаю, явились первыми в этом роде, остаются до сих пор самыми ценными, как ни многочисленны и старательны были его разнообразные последователи. Вторая серия (эскизы, сделанные в Италии и Швейцарии) представляет меньше ценности; в них видно больше трудолюбия, но нет жизни первых эскизов, так как они по большей части представляют сюжеты, мало подходящие для специальных дарований художника, но и те, и другие прекрасны, и на брюссельских, лувенских, кельнских и нюренбергских изображениях первой серии так же, как и турских, амбуазских, женевских и сионских сюжетах второй, обнаружились самые существенные свойства рисунков камня и дерева, сказалась идеальная оценка современной активной жизни этих городов, сказалась с такой силой, как ни в одном другом произведении. Их ценность сильно увеличивается тем, что художник собственной рукой выразил сущность их бытия на камне и мужественно пренебрег второстепенными частями (следует помнить, что в произведениях подобного рода много второстепенного), а этот способ изображения носить в себе что-то бодрящее более всех других. Обратите внимание на намаранный средний цвет стены позади готического собора в Ратисбонне и сравните эту благородную работу с жалкой вылощенностью новых литографий. Не думайте, что существует какое-нибудь противоречие между моими настоящими словами и тем, что я говорил раньше относительно законченности. Это изображение развалившейся стены согласно с задачей, которую оно преследовало, является столь же законченным, как каменные сооружения в изображениях Гирландайо или Леонардо сообразно с их целью; то качество, которое придает им что-то бодрящее, одинаково присуще и первому и вторым; это достоинство есть у всех великих мастеров без исключения, это именно пренебрежение к средствам и стремление лишь к тому, чтобы была достигнута цель. Такого же рода небрежное маранье часто встречается в тенях Рафаэля.

Впрочем, Проут отличается не только своеобразным изображением камня и своим пониманием человеческого характера. Он наиболее искусный из всех наших художников в композиции известного рода. Никто, кроме Тернера, не может помещать фигуры так, как он.

Одно дело – знать, где нужна синева или белизна, другое дело – выставить женщину в синем переднике и белом чепце так, чтобы не казалось, будто это случилось против ее воли. Улицы Проута единственные улицы, на которые толпа явилась случайно; его базары единственные базары, где чувствует необходимость отойти в сторону. У других художников мы чувствуем, что все фигуры вполне на своем месте, и мы не ждем, что они пойдут куда-нибудь в другое место; мы одобрительно смотрим на людей с тачками без всякого опасения, что они набегут нам на ноги. Другая заслуга Проута признана гораздо меньше, чем она того достойна. Он принадлежит к числу наших самых солнечных и настоящих колористов. Много условностей колорита встречается в его второстепенных картинах (они вообще далеко неравного достоинства), и некоторые условности можно найти во всех его произведениях, но отдельные части их всегда блестящи и чисты, и это, по-моему, единственные произведения, которые могут выдержать сравнение с картинами Тернера и Hunt’a, а эти два художника уничтожают все, что вторгается в их область. Его прекраснейшие тона встречаются в тех картинах, в которых сильно преобладает теплый серый цвет; наиболее неудачные в тех, в которых преобладает песочно-красный. На недостатках его я не буду особенно останавливаться, потому что я не могу сказать, возможно ли ему было избегнуть их. Мы никогда не видели примирения его специальных особенностей с аккуратною выработкой архитектурных деталей. При его современных способах выполнения невозможно достигнуть большей верности, a никакие другие способы не могли бы дать тех же результатов, и хотя в одних сюжетах многое недоделано им, а в изображении других можно усмотреть чрезмерную манерность, особенно в его способе изображать декоративные части греческой и римской архитектуры, тем не менее в его специальной области, в готической архитектуре, где самый сюжет является по своему духу несколько грубым и смешным, его декоративные обобщения имеют более реальный характер, чем самое тщательное подражение[30]30
  Ср. Stones of Venice, vol. I, chap. XXIII. § V.


[Закрыть]. Дух фламандской ратуши и декоративной уличной архитектуры никто, кроме его, не постиг и не уловил даже в ничтожной степени, и он постиг его, по моему мнению, безошибочно и идеально. И хотя его истолкование архитектуры, более утонченной в деталях, менее удовлетворительно, тем не менее, проходя по излюбленному им уголку венецианской площади, невозможно подумать о каком-нибудь другом художнике, кроме Проута, или не думать о нем.

У нас есть много других искусных и симпатичных архитектурных художников разных достоинств; обо всех их можно сказать, что они рисуют шляпы, лица, плащи, чепцы лучше Проута, но фигуры хуже, они рисуют стены и окна, но не города, лепные украшения и колонны, но не соборы. Впрочем, произведение Джозефа Наша, посвященное средневековой архитектуре, ценно, а на творения Haghe можно положиться. Но кажется странным, что работник, способный производить такие искусные рисунки, какие он от времени до времени посылал в «Новое общество акварелистов», издал литографии столь условные, натянутые и безжизненные.

Я не без колебания решаюсь назвать имя, не упоминая о котором я, вероятно, удивил уже читателя, именно Каттермоля. В его творениях есть признаки очень своеобразного дарования и, может быть, даже мощного гения; его недостатки я сильно расположен приписать советам его плохо судивших друзей и похвалам публики, удовлетворяющейся мелкими усилиями, лишь бы они были блестящи, и, по моему мнению, истинного гения характеризует одно то, что его не собьют с правильного пути эти блуждающие огни. Антикварное чувство у Каттермоля чисто, серьезно и естественно. Я думаю, что он от природы обладает сильным воображением и безусловно богатой фантазией; у него замечательная способность быстро схватывать мимолетную страсть, он живо и быстро чувствует всякий акт в человеческом теле. Но в прирожденном таланте нельзя сохранить энергии, если спрос на нее продолжается беспрерывно, а пища и поддержка у нее отняты. Ни в одном хотя бы крупнейшем произведено Каттермоля не найдется даже ни одной складки драпри, которую бы он изучил с натуры. В высшей степени условный характер света и тени, эскизность форм, чем дальше, все менее развитых, стены и лица, изображенные одинаковой штукатурной краской, лишенной прозрачности; все тени на коже, платье или камне, сделанные одним и тем же коричневым цветом, постоянно повествуют нам одну и ту же повесть об уме, расточившем свою силу и содержание на создание пустых вещей; этот ум, все более и более слепо решаясь на безрассудные действия, стремился скрыть ту слабость, которую обнаружила бы первая попытка к законченности.

Эта наклонность в последнее время печально сказалась в его архитектуре. Рисунки, сделанные несколько лет тому назад для одного ежегодника, иллюстрировавшего произведения В. Скотта, были по большей части чисты и осязательно прекрасны (хотя это и не относится к нашему предмету, но следует отметить Клайдский водопад по широте и красоте листвы и по быстрой стремительности воды, а также другой сюжет, о котором я, к сожалению, могу судить только по гравюре: Глендеринг в сумерки, – монах Евстафий, преследуемый Кристи-оф-Клинтгилль, – это, по моему мнению, одно из самых нежных в живописи выражений того чувства, которое порождает Бордергилль), и около этого времени он отлично изображал архитектуру и всегда мощно постигал ее, хотя тени и передавались условным коричневым цветом.

С тех пор он постепенно начинает склоняться к преувеличениям, доведя их наконец до карикатуры, и тщетно старается чрезмерностью декоративных частей достигнуть той красоты, которая достигается правильной соразмерностью и величавостью линий.

С глубокой грустью смотрю я на то, как художник с таким крупным прирожденным талантом спускается до ребяческих фантазий и преувеличений, и вместо серьезных, сдержанных творений, где воображение царит в законных пределах, он создает какие-то чудовищные бойницы, колоссальные заострения и изгибы. Вокруг нас ежедневно разрушаются столько прекрасных произведений архитектуры, что я считаю предательством какие бы то ни было выдумки.

Если нам нужна уже композиция, то пусть по крайней мере рисунок художника будет таким, который одобрил бы архитектор. Но действительно в высшей степени тяжело, что наши досужие художники осуществляют свои пустые выдумки, постоянно прикладывая губку к замаранной бумаге, а в это время дивные здания, в которых сконцентрировались весь смысл и история столетий, рушатся в виде развалин, и никто не оставляет отчета о них. Ни одного дня не проходит, чтобы какой-нибудь величественный памятник не погиб в Италии; на улицах всех городов немолчно отдается эхо от ударов молота; половина прекрасных зданий в виде отдельных камней валяются на земле. Разве не полезнее было бы рассказать нам правду об этих погибающих остатках царственной мысли, чем увековечивать плохо продуманные фантазии праздных минут? Повторяю, выдумывать – значит изменять делу искусства, разве только если выдуманное лучше всех предшествовавших выдумок или представляет собой нечто совершенно своеобразное. Слишком много простора для изобретательности в художественном изображении одного того, что существует. Способность воображения можно проявить наиболее достойно в том, что художник выберет такое положение, такой способ передачи, введет такие эпизоды, при которых можно создать прекрасную картину, не изменив ни одной черточки действительной правды. В этом направлении, по моему мнению в конце концов, изобретательность приносит наибольшие результаты и функционирует наиболее скромно. Если исключить таких художников, как Леонардо и Веронезе, которые тщательно обдумывали архитектурный рисунок, прежде чем рисовать его, то я не припомню ни одного примера архитектурной композиции, который не казался бы пустым и нелепым. Лучшие пейзажи и лучшие архитектурные этюды были виды, и я хотел бы, что бы художник покрывался позором в такой же точно степени, в какой он считает своим долгом при создании картины упускать все, даже мельчайшие частицы, даже самые обыкновенные цвета, которые вносит известную долю в мощное впечатление, производимое правдивой действительностью. Различие между произведением архитектора и художника[31]31
  В сущности, такое различие не должно было бы вовсе существовать. Каждый архитектор обязан быть художником, каждый великий художник – непременно архитектор.


[Закрыть] вовсе не должно, как это обыкновенно бывает, быть различием между безжизненным формализмом и безрассудным своеволием: первое должно давать просто линии и размеры здания, второе – кроме того, передает впечатление и душу его. Художник должен стыдиться самого себя, когда он видит, что не может быть правдивым. Истинное искусство рисунка походит на истинное искусство речи; в нем нет преувеличений, ничего насильственного, вздорного; это – хорошо выраженная лаконическая правда.

Среди членов академии мы в настоящее время имеем лишь одного замечательного профессионального рисовальщика архитектуры – Давида Робертса;

Он, кроме Ландсира, из всех наших художников пользуется наибольшей известностью на континенте.

Впрочем, я не знаю, следует ли мне поздравлять кого бы то ни было из моих соотечественников с почитанием их со стороны европейцев; я думаю, что слава и Робертса и Ландсира основана исключительно на их недостатках. В особенности популярность Робертса в последнее время начинает распространяться по совершенно нежелательным причинам именно благодаря излишней гладкости и выработке ткани, которые влекут за собою гибельное подражание нашим галльским соседям.

Правильность замысла и верность системы Робертса, тем не менее, всегда оставались его похвальными качествами. Его рисунок никогда не состоял из непонятных линий или пятен или поддельных символов; главные линии оригинала постоянно имеются налицо; его углубления и резьба сделаны с осязательною точностью: у него чрезвычайно своеобразная передача плотности форм; он с особенным удовольствием останавливается на закруглениях краев и углов; его работа искусна и тонка, особенно работа масляными красками; он обладает утонченным пониманием светотени. Но он никогда не умел правильно судить о себе; он допускает свои картины спускаться ниже того ранга, который им принадлежит, вводя некоторые отрицательные черты. Я назову эти последние, так как он вполне способен избегнуть их. При взгляде на ряд ценных изображений Святой земли, которыми мы обязаны Робертсу, нас поражает, как часто настоящий белый цвет непосредственно выступает на переднем, a настоящий черный на заднем плане. То же мы видим постоянно и в других картинах Робертса. Из голубого тумана выступает белая колонна, из зеленой лужи – белый камень, из темно-коричневого углубления – белый монумент, причем маневр этот не всегда прикрыт достаточно искусно. Он не достоин столь талантливого художника; он ослабил силу впечатления и колорит некоторых прекраснейших его творений. Он свидетельствует о бедной изобретательности, которая, мне кажется, проистекает из недостаточной привычки к изучению. Припомним, что все эскизы для этого произведения, выставленные некоторое время в Лондоне, были исполнены с такой же манерой и с такою же степенью совершенства; все они точно передают главные архитектурные линии, формы теней и отдельные части искусственного колорита, достигаемого постоянно одними и теми же средствами, повсюду одним и тем же серым и желтым цветами (последний – особенно фальшивый и холодный, хотя и удобный цвет), которые слегка накладываются для изображения освещенных мест. Сами по себе эти эскизы несравненны по своей ценности. И публика, которую при беглом обзоре захватывают их общие и прекрасные эффекты, едва ли может даже приблизительно оценить выносливость и решительность художника; и той, и другой потребовалось в таком климате немало для того, чтобы представить с подобным терпением, полнотой и ясностью многочисленные детали, особенно при передаче гиероглифов на египетских храмах; эту выносливость могут оценить только художники; она наложила на нас по отношению к Робертсу такой долг благодарности, с которым нелегко расплатиться. Но если художник привез на родину только эти эскизы, то какова бы ни была их ценность в смысле фактического отчета, они далеко недостаточны для создания картин. Я не нашел среди них ни одного примера искреннего изучения, того изучения, при котором бы художник правдиво реализировал цвета и тени неба и земли или по крайней мере сделал попытку к такой реализации. Здесь нет, с другой стороны, ни одного из тех неоценимых произведений, которые намарает в несколько минут и которые передают несколько отдельных великолепных впечатлений, объединенных вместе. Благодаря этому картины, нарисованные с упомянутых эскизов, производят столь же слабое впечатление, как и сами эскизы. На них не горят живые лучи египетского света. Вы не можете сказать, что должен выражать этот неприятный красный цвет, солнечный ли свет или красный песчаник. Сила впечатления ослабляется далее тем, что художник все время чувствовал, видимо, необходимость выжать во что бы то ни стало усиленный эффект при помощи отдельных пятен ярких цветов на переднем плане. С этою целью нас забрасывают кафтанами, трубками, турецкими саблями, черными волосами, когда нам нужна только ящерица или ибис. Может быть, в недостаточной серьезности изучения скорее, чем в недостатке понимания, кроется причина того, что этот художник не обладает правдивостью колорита. Несколько времени тому назад, когда он изображал испанские сюжеты, он обыкновенно заставлял рельефно выступать свои белые краски из прозрачных смолисто-коричневых, которые хотя и не вполне правильны по цвету, но во всяком случае теплы и приятны. Но в последнее время его колорит стал холодным, точно восковым, лишился прозрачности, и в густых тенях художник позволяет себе употреблять резкий черный цвет, который никак нельзя оправдать. На картине, изображающей Рослинскую часовню, бывшей на выставке в 1844 году, этот недостаток сказался с особенной силой в изображении углубления, в которое спускаются ступени. Другая картина, выставленная в Британском институте, вместо того чтобы дать тщательное изображение рассыпчатой и мшистой ткани рослинского камня, доведена до той лощеной безвкусной гладкости, которой отличаются французские исторические картины. Общая слабость эффекта возрастает благодаря введению фигур в виде резких пятен местного цвета, который не подвергается действию света, свободен от примеси окружающих цветов и как бы взят с моделей и драпри, находившихся в мертвом свете комнаты, а не на солнечном свете. Я не останавливался бы на этих недостатках, но художник может вполне избавиться от них, если будет правдиво и решительно рисовать природу с нее самой, и следует от души пожалеть, что к точности и изяществу его картин не присоединяется передача настоящих цветов и эффектов, а этого можно достигнуть, только, если художник направит безусловно все свои усилия на то, чтобы нарисовать не красивую картину, а правду, которая производит сильное впечатление и которую он хорошо изучил.

Два художника, произведения которых нам остается рассмотреть, собственно, дали нам картины на всякого рода сюжеты; среди них встречаются части

архитектурной живописи, но такие, что их не превзошел бы в своих картинах ни один из наших профессиональных архитектурных рисовальщиков.

Частые ссылки, которые я делаю на произведения Кларксона Стэнфилда на дальнейших страницах, освобождают меня от необходимости говорить о нем подробно здесь. Он – вождь английских реалистов, и самые характерные черты его, быть может, составляют здравый смысл и рассудительность, которые видны во всех его произведениях, когда сопоставляет их со всевозможными аффектациями. Он, кажется, не думает ни о каком другом художнике. Все, чему он научился, дало ему знакомство с крутыми горами и глубокими морями и страстная любовь к ним. Его способы изображения одинаково далеки как от эскизности и неполноты, так и от преувеличений и напряжения. Несколько излишне прозаический характер его сюжетов является скорее уступкой тому, что он считает вкусом публики, чем признаком недостатка чувства в нем самом: в некоторых его эскизах, нарисованных с натуры или при помощи фантазии, видны силы и понимание гораздо высшего разряда, чем те, которые можно обнаружить в его академических работах, и он достоин жестокого порицания за то, что задерживает в себе развитие этих сил. Наименее удовлетворительным в указанном смысле в его картинах является небо; оно как бы холодно; в нем не видно изобретательности; оно хорошо сделано, но, глядя на его облака, всегда сомневаешься, какая будет погода, хорошая или дурная, в них нет ни утехи покоя, ни величия бури. Их цвет при этом несколько переходит в болезненный пурпуровый цвет; в особенности это было заметно в большой картине, изображающей кораблекрушение у голландского берега, которая была на выставке в 1844 году; в этом произведении особенно сказались и его достоинства, и его недостатки; картина хорошо написана, но недостаточно трогательна по общему впечатлению; в ней нет настроения кораблекрушения, и если бы не повреждения у бушприта, житель суши не мог бы сказать, должен ли этот корпус обозначать разбитое судно или сторожевой корабль. Тем не менее следует всегда помнить, что в сюжетах этого рода многое, вероятно, ускользает от нас вследствие недостаточности наших знаний, и взгляд моряка может заинтересоваться многим и оценить то, что нам кажется холодным. Во всяком случае, это здравое и рациональное отношение к вещам имеет несравненные преимущества перед теми драматическими нелепостями, которые допускают более слабые художники в картинах на морские сюжеты. И действительно, есть что-то освежающее в этом переходе к волнам стэнфилдова истинного соленого моря, этого полезного, несентиментального моря, в переходе к нему от этих медного цвета солнечных лучей на зеленых волнах в шестьдесят футов вышины с гребнями в виде цветной капусты и со скалами в виде кеглей, от этих утопающих на досках, умирающих с голоду на плотах, от этих обнаженных людей, лежащих на берегу. Впрочем, было бы лучше, если бы он парил несколько выше. Замок Ишиа представлял величественный сюжет, и если бы художник обнаружил несколько больше изобретательности и в изображении неба, если бы было несколько меньше грязноватости в скалах и несколько больше свирепости в море, из этого сюжета можно было бы создать великолепную по силе производимого впечатления картину. Ей очень немного недостает, чтобы быть картиной возвышенного характера. И несмотря на все, она – прекрасное творение и лучше гравирована, чем обыкновенные произведения Художественного Союза.

Один промах мы можем решиться указать, даже при нашем крайнем невежестве, а именно погрешность в изображении Стэнфилдом лодок. На них никогда не видно повреждений, причиненных бурей. Есть какая-то своеобразная красота в этом фосфорическом коричневом цвете старой лодки, который образуют ржавчина, пыль, капли смолы, рыбья чешуя. И когда такая лодка, погрузившись сначала в волны, появляется затем на солнечный свет, этого достаточно, чтобы привести в отчаяние Джорджоне. Но я никогда не видал, чтобы Стэнфилд сделал какое-нибудь усилие в этом направлении; его лодки всегда выглядят заново окрашенными и чистыми; особенно характерна в этом отношении одна лодка перед кораблем на упомянутой картине кораблекрушения. Правильное отношение к колориту часто отсутствует и в других частях его картин. Даже на его рыбаках постоянно чистенькие куртки и новенькие шляпы, а на скалах нет следов мха. Кстати, следует заметить, что современные художники вообще не имеют надлежащего представления о том, какое значение имеет в картинах грязь; деревенские девочки появляются всегда в свежих чепцах и фартуках, и нищие с белыми руками должны вызвать наше сострадание в самых безукоризненных лохмотьях. В мире действительности почти во всех красках предметов, связанных с человеческим существованием, выразительность и сила в некоторой степени зависят от нечистых тонов; они возвышают ценность совершенно чистых красок самой природы. Далее я много буду говорить об изображении скал и гор у Стэнфилда. Листва у него выходит слабее; архитектура удивительно очерчена, но обыкновенно страдает недостатком красок. Его картина, изображающая венецианский Дворец дожей, совершенно холодна и лишена правдивости. В последнее время он обнаружил пристрастие к изображению источенных червями деревьев до такой степени, что передает самый рельеф ткани; мы уверены, что он не позволит подобным склонностям развиться широко.

Последнее имя, которое мне остается упомянуть, есть имя Тернера. Я не намерен говорить об этом художнике в настоящее время в общих выражениях; когда я в своей книге говорю о каком-нибудь художнике, я всегда высказываю все, что думаю и чувствую по отношению к нему.