Текст книги "Замужем за облаком. Полное собрание рассказов"

– Да?

– Извините за беспокойство, но не знаю, нужно ли вам это?

Это была такая же реликтовая находка, какие каждый раз во время уборки делала Бини. Не проинструктировала ли она также и Аннетту? Девушка протянула потрепанную зеленую тетрадку на проволочной спирали со словом «КОНИ», выведенным жирными черными буквами на обложке. Это было прозвище местной школы. Я предположил, что тетрадь принадлежала одной из наших дочерей.

– Я возьму ее. Спасибо.

– Пожалуйста.

Она вручила блокнот мне и повернулась, чтобы уйти.

– Аннетта! Зачем вы сегодня пришли?

Ее лицо выражало полную невинность.

– Чтобы сделать у вас уборку. Бини попросила заменить ее. Я вам говорила.

– Уборка – это не важно. Не хотите ли поговорить о вашем…

– Нет. Она просто велела мне приносить вам вещи и спрашивать, нужны ли они еще вам.

Девушка ушла.

Я не знал, что делать. Пойти за ней, схватить за руку, усадить и сказать: «Послушай, покойница, нам с тобой нужно с этим разобраться. Нам нужно поговорить о твоем никудышном романе». Нет, так не пойдет.

Я вернулся к своему письменному столу со школьной тетрадкой и за неимением лучшего занятия открыл ее.

– Эй, Дерьмовочка!

Вскинув голову, я оглядываюсь, ища, кто это сказал, но чья-то рука зажимает мне рот. Испуганный, я смотрю, чья это рука. Какого-то парня, и я лишь понимаю, что мы с ним очень близко, лицом к лицу. Я чувствую его. Чувствую его внутри.

– Тихо, ш-ш-ш. Он уйдет!

Я смотрю на парня. Кто это? На подбородке у него три прыщика. О чем он говорит? Что я здесь делаю? Мы в туалетной кабинке. Я сижу на нем. А он сидит на стульчаке. Его штаны спущены до колен.

– Эй, мужик, давай поторопись с ней, а?

Мой любовник ухмыльнулся на слова своего приятеля у кабинки. Он трудился и трудился внутри меня в этой неуклюжей позе, стараясь кончить, чтобы пойти на урок, который мы оба прогуливаем.

Я увидел мою дочь Фрею. Тихую, бестолковую Фрею, вешавшую на стенах своей спальни картинки котят и читавшую семисотстраничные тома с названиями вроде «Пламя и ярость любви». Она получала в школе средние отметки и уступала сестре в разговорах и спорах. Она любила заботиться о Джеральде. Пекла ему пироги и терпеливо кормила с вилки.

Она занималась сексом в школьном туалете с мальчишкой, который спешил кончить, чтобы прокрасться обратно на урок со своим приятелем, караулившим за дверью кабинки.

Я был ею. Я ощущаю этого юнца, чувствую горячий запах его отвратительного одеколона. В меня врезалась молния его брюк.

– Вот, вот, вот! – Входя, он откидывает голову назад и ударяется о стенку. – Черт! О, хорошо! Черт, больно! Спасибо, Фриби, это было неплохо.

Потирая голову, другой рукой он тихонько отталкивает меня. Я нависаю над ним на полусогнутых дрожащих ногах. Мне хочется, чтобы он сказал что-нибудь еще. Разве я не ушла сюда с ним с моего любимого урока? Что-нибудь еще, чтобы я могла держать это в себе, когда он уйдет. Но он был слишком занят, приводя себя в порядок.

– Пошли, козлина! До звонка пять минут!

– Да! – Он быстро застегивает молнию и протискивается мимо меня к двери. – Пока, Фриби. Спасибо, Фриби!

Его приятель снаружи просунул голову в дверь и, осмотрев меня, говорит громким протяжным фальцетом:

– ФРИ-И-И-И-БИ!

Оба фыркнули и удалились. Я знаю, что мне тоже нужно вернуться на урок, но, если осталось всего пять минут, какой смысл? Туалетной бумагой я вытираю ноги, смотрюсь в зеркало и поскорее привожу себя в порядок, пока не прозвучал звонок и все не увидели, как я выхожу из мужского туалета.

* * *

– Я однажды делала это в школе. Но у парня ничего не получилось. Мы оба слишком боялись.

Поскольку мои глаза были закрыты, я лишь слышал Аннеттин голос и чувствовал, как она взяла у меня из рук тетрадь.

– Эй, не беспокойтесь, будьте счастливы! Все прошло. Можете открыть глаза – вы дома.

Она присела на корточки передо мной, совсем рядом. Она не улыбалась, но было ясно, что она довольна.

– Это и правда была Фрея? Она этим занималась?

– Часто. Прикоснитесь к тетради снова и увидите многое, чем она занималась. У нее было два прозвища в школе. Фриби, как здесь, то есть «подстилка».[3]3
  Freebee (англ., сленг) – нечто бесплатное; доступная женщина.


[Закрыть] И Туннель, Сильвер-Туннель.[4]4
  Silver tunnell (англ.) – серебряный туннель.


[Закрыть] У меня есть для вас еще несколько находок.

– Не хочу! Убирайтесь!

– О нет, вам придется их взять, перфессер.[5]5
  Контаминация: professor (профессор) + perfect (идеальный) + perfidy (предательство).


[Закрыть] Таковы правила. Вы сказали мне правду, а теперь я говорю вам. Зачем же, по-вашему, она вернула меня? Я ваша Медуза! Я говорю вам только правду и всю правду о вашей жизни. Помните, как Бини начала находить здесь эти штуки? А я нашла еще.

– Бини не злая!

– Это не зло, это факты. Я показываю вам правду. Что другие думают о вас, что в действительности происходит, когда вы не видите… Вы любите говорить это другим. А вот кое-что для вас. Помните, как Нора сказала: «Не нужно меня хвалить, папа».

– Ты не знаешь Нору!

– Не знаю, но я знаю правду. Вот сокровище номер два, папа. Помните? Он любил их.

Она протянула мне что-то, но я был в таком замешательстве, что не сразу понял, что это.

– Это бублик! Помните, как Джеральд любил их? Как расхаживал по дому с бубликом во рту? То есть в старые добрые дни. До того, как вы упекли его в дурдом.

Я не взял бублик, но она бросила его мне на колени. Я не хотел. Он казался тяжелым. Кусок хлеба.

Как только он коснулся меня, я увидел мир глазами Джеральда. Глазами Джеральда – ребенка – взрослого – безумного – животного. Цвета ревели и шептали. Они имели голоса. Громкие – и кричали все громче. Стулья больше не были стульями, потому что я не понимал, что это такое. Запахи – малейший, ничтожный запах, хороший или плохой, взрывался во сто раз сильнее, чем мне было знакомо. Химикаты, цветы, букашки в земле, немытая посуда в раковине. Все. Я чуял все их запахи.

Мой рот. У меня во рту что-то есть, и мне оно нравится. Я замычал с этим во рту. Мне приятно сжимать это зубами. Мягкое.

Я хожу повсюду, куда могу пойти. Иногда я вижу людей. От них тоже хорошо пахнет. Иногда они дотрагиваются до меня, или что-то говорят мне, или толкают меня на место – или не на место. Если место мне не нравится, я кричу. Они говорят: хорошо, хорошо, хорошо. Хорошо.

Все было хорошо, и вкус был хорош, и я чуял мир и слышал шум людей. А потом послышалось «БАМ!», и входит он, и я падаю на пол и кричу, потому что он тут. Он обижает меня. Он кричит на меня. Я ненавижу его. Я ненавижу его. Я колочу его. И буду его колотить и колотить. Эта большая штука будет обижать. Возьму ее и ударю его, и он упадет. Он плохой. Другие что-то говорят ему, но они тоже напуганы. Он и на них кричит. Он входит в комнату и делает «БАМ!» дверью. Когда он уходит, люди снова разговаривают, они снова хорошие. А он плохой. Ненавижу. Плохой. Ненавижу. Плохой. БАМ.

– Прекрати!

Я не понимаю.

– Прекрати, Аннетта! Возьми у него это сейчас же.

Они орут. Я не понимаю. Кто-то белый подходит ко мне и берет у меня изо рта эту штуку.

Я снова возвращаюсь в свой кабинет и теперь понимаю. Последние несколько минут я видел мир в жутко искаженном восприятии моего сына. Мир через разбитое стекло, осколки красоты, ужаса и тайны, выходящие за все границы. Тревожные выше всяких границ, поистине ад на земле, и я осознал одно: мой умственно отсталый сын ненавидел меня. Из всех причудливых осколков, обрывков, клочков, кусочков доступного мира он сумел осознать лишь одно: что ненавидит меня. Его единственная истина, единственное, что было ему по-настоящему ясно. Я плохой. Он желал мне смерти.

– Уходи. Возвращайся ко мне и жди меня.

– Вы велели мне прибрать у них в доме!

– Аннетта, возвращайся!

Я сел на пол, хлопая глазами, – спасшийся от собственной жизни. И смотрел, как обе женщины уставились друг на друга. Седая и молодая, годившаяся ей в дочери.

– Почему вы не даете мне закончить? Дайте его мне! Он заслужил!

– Уходи, Аннетта. Я не буду повторять!

Мой сын. Его ум был как камень или как воздух, как облака, сквозь которые упадешь на землю, но он умел презирать меня. Хотел моей смерти. Неужели я был так плох? Неужели я был таким злым?

– Для него – да, но он не слишком хорошо понимает, что к чему, Скотт. Встаньте, давайте я вам помогу.

У меня не было сил. Было хорошо сидеть на полу. Наверное, я упал. Я не дам ей поднять меня. Аннетта с криком «ГАДЫ!» вышла из комнаты. И я действительно был гадом. Я был жалкой скотиной.

– Он ненавидит меня. Он способен на это. Это удивительно. Мы думали, он ничего не соображает. Но он соображает достаточно ясно, чтобы ненавидеть меня.

– Я знаю его чувства, сынок. Когда я сказала своей дочери, что у меня рак, первым, что она спросила, самым первым, было: составила я уже завещание или нет?

Бини вышла и вернулась с двумя бокалами грейпфрутового сока. Протянув один мне, она сказала, что сначала я должен выпить, а через минуту мы поговорим. Я был так опустошен и мои чувства были так выжжены, что, скажи она мне откусить кусок стекла, я бы, не размышляя, повиновался. Я отхлебнул, и в горло мне проскользнул горький освежающий вкус холодного сока.

– Эй, вы что, забыли? – Она приподняла брови.

– Что забыл? Бини, неужели я был таким плохим? Такой полный крах?

– Я не об этом. Бокал вам ни о чем не напоминает?

Я посмотрел на бокал. Ну и что?

– Ну и что?

– Не помните эти бокалы?

Я посмотрел снова.

– Нет.

– Рождество семьдесят пятого года. Нора хотела устроить что-то особенное и приготовить коктейли перед ужином, а вы велели ей налить всем в эти бокалы грейпфрутового сока.

– И мы выбросили их в камин, когда выпили. Я сделал это первым. Даже Джеральд. Он увидел, что мы делаем, и тоже бросил свой. Это были дорогие бокалы. Роберта страшно рассердилась, но в конце концов тоже бросила свой. Это было здорово. Мы чувствовали себя русскими.

– В вашей жизни было много хорошего. Нет, вы не такой плохой человек. Вы бывали плохим, но вы не плохой. Аннетта просто выбрала моменты. Это нетрудно, если речь идет о пятидесяти годах разных моментов. Она очень плохая. Очень злая и взбалмошная.

– Что мне теперь делать, Бини? Как я смогу расположить ее к себе?

– Вы не сможете. И в этом проблема. Я думала…

Дверь в кабинет распахнулась, и там стояла Аннетта, вытянув руку с указательным пальцем.

– Мне наплевать, что вы говорите. Я много лет ждала этого.

Она бросилась ко мне через комнату, я даже не успел понять, что происходит, а тем более встать и убежать, потому что позади нее было что-то. Не монстры и страшилища, какие-то твари, а что-то мое. Я узнал это лишь потому, что это была моя жизнь. Но она пришла в туманах, цветах, запахах, звуках, огнях, темноте, формах, намеках… Моя жизнь, бурля, стояла за спиной у Аннетты, готовая наброситься, готовая убить меня своей роковой правдой. Жизнь глазами Джеральда, моя дочь в кабинке туалета, все, что я уже знал и ненавидел или на что не обращал внимания. То, чего я не знал, но знали обо мне другие. Ложь, в которую они верили. Правда, о которой говорили, но никто не верил. То, чего я страстно желал, зная, что это никогда не сбудется. Ложь, которой я себя успокаивал, и правда, которую закапывал поглубже, осознания, горькие и отчетливые или свежие, как ледяной ветер. Все они, со всей своей энергией и силой. Мы думаем, все это со временем исчезает, как ранний утренний туман над полем, – солнце выглядывает и выжигает мглу.

Но оно ничего не выжигает. Поскольку я мельком уловил все это, живое и полное энергии, говорю вам: это со временем не исчезает. Как любой произведенный когда-либо звук, правда о нашей жизни остается. Она по-прежнему где-то существует, вечно, что бы ни пыталась сделать с ней наша память.

Останься это передо мной чуть дольше, я бы умер. Но и так за несколько секунд я увидел достаточно, чтобы обжечь душу до конца жизни. Причем, если я не ошибся, среди прочих несомненных фактов было и знание, сколько мне до этого конца осталось.

– Аннетта!

Бини резко взмахнула рукой, как бейсболист, и девушка вместе со всем, что было у нее за спиной, исчезла. Бини сжала кулаки, воздела их к потолку и потрясла ими.

– Опять, опять и опять. Почему опять? Что происходит?

Мне было неуместно задавать вопросы в такой ситуации, и я помалкивал. В шоке. Бини долго потрясала кулаками, а потом медленно опустила их.

– Извините меня, Скотт.

– Извинить? Да вы спасли меня!

– Нет, я воспользовалась вами.

Она подошла и села рядом на полу. Прежде чем заговорить, она снова сжала кулаки и спросила:

– Почему это случается?.. Скотт, помните, когда я говорила вам о тридцати шести людях, составляющих Бога? По крайней мере эта часть соответствует истине. И другая часть тоже – тупая, какая ни есть, я одна из них. Ложь начинается с вас и Аннетты. Помните, я говорила, что следила за вами много лет? Ну, это тоже правда, но следила я не по той причине, о которой сказала… Много лет назад, когда Аннетта училась на старших курсах в колледже, я увидела ее и поняла, что это она должна заменить меня среди тридцати шести. Извините: я сказала, что это вы, – я солгала. – Она взяла меня за руку, пожала и отпустила. – Нет, это были не вы, а Аннетта. Я поняла это в ту же минуту, когда ее увидела, и с тех пор следила за ней. Как в свое время Нолан увидел меня… И я сказала ей – и, как ни удивительно, она как будто поняла. Сначала все шло прекрасно, она прошла первые испытания и шла дальше, не встречая трудностей. А потом поступила в университет и стала ходить на ваши семинары. Написала свой роман, попросила вас прочесть, а остальное вы знаете.

– Она убила себя. – Прошло мгновение, прежде чем это кристаллизовалось у меня в уме. – Убила себя? Как это возможно? Бог не…

– Да, он не убивает себя, и в этом наша проблема. Мы тоже этого не понимаем. И хуже того, это случается чаще, чем вы можете подумать. Время от времени в прошлом случались ошибки и происходило нечто вроде этого – но это было так редко, что мы не обращали внимания. Но теперь что-то пошло совсем не так, и такое случается чаще, чем когда-либо. Нам нужно выяснить почему. Поэтому мне и еще двоим из нас было поручено найти тех людей и вернуть их. Попытаться выяснить, почему они это сделали или, по крайней мере, примирить их с тем, что послужило причиной их поступка. Может быть, тогда мы начнем понимать… – Ее лицо исказилось гримасой, она вздохнула. – Потому что, видите ли, их нельзя заменить, если они сделали это сами…

– Люди, избранные быть Богом, знающие это и понимающие, что это означает, тем не менее убивают себя?

– Да.

– Да? И это все? Что это значит? Что это говорит о будущем? Ведь должен быть кто-то на замену Аннетте.

– Никого. Она никого не выбрала. Она даже не прошла до конца испытания. Вот почему я здесь. Вот почему я вернула ее и свела с вами. Мы не знаем.

– Что вы хотите сказать? Вы же все знаете, черт возьми! Вы же ЭТО! И если Бог уменьшился, если вас стало меньше, то и добра на свете тоже стало меньше!

– Верно. Вот почему больше и больше всего разваливается. Вот почему здесь становится так плохо.

– Но, Бини, что же мне-то теперь делать? Я не один из ваших избранных – очень хорошо, не заслуживаю, – но что мне делать со всем этим знанием? Что мне делать теперь, когда я все знаю? Пожалуйста, лишите меня этого знания. Просто сделайте это – проведите рукой, как раньше, и сотрите все у меня из головы. Сделайте для меня такую вещь.

– Вам это не нужно, Скотт. Вы единственный, обладающий подобным опытом. Теперь, зная правду, попробуйте стать лучше, мой вам совет. Конечно, я могу очистить вашу память – сказать какое-нибудь заклинание, абракадабра! – но, зная, какой вы на самом деле, вы можете стать гораздо лучше.

– Разве судьба не предопределена? Я же видел, когда я умру!

– Это лишь время на часах. А я говорю о человеческом времени. Сколько времени нужно, чтобы написать книгу? Для некоторых это быстро, для других долго. Сколько времени нужно, чтобы записать эти предложения из вашего сердца, а? Я не могу показать вам книгу, которую вы напишете, Скотт. Я могу лишь помочь вам в поисках и установлении аутентичности ваших источников.

Вопреки всему на моем лице расплылась улыбка.

– Установлении аутентичности?

– Да, я пополнила свой словарный запас, чтобы держаться с вами на уровне.

– Вы… И вы еще не решили, что будет в будущем?

Она помотала головой. Бог помотал головой. Просто, вот так.

Второй снег

Собаки где-то пропадали уже почти трое суток к тому времени, когда она, позвонив, сообщила:

– Я сейчас в Финиксе.

– Собаки все еще не вернулись.

– До сих пор?! Боже, и что ты намерен делать?

– Не знаю.

– Тебя это сильно тревожит?

Прежде чем ответить, он облизнул пересохшие губы и осмотрел небольшой порез на пальце.

– Пока не сильно. Им уже случалось исчезать надолго, но это было не зимой. У нас тут очень холодно. Ума не приложу, где они ночуют и чем питаются.

В телефонной трубке повисла звенящая тишина. Он понимал, что на том конце линии она подыскивает ободряющие слова, но в глубине души досадовал на ее неспособность найти эти слова сразу, без заминки.

– Я вернусь к концу недели. В Колорадо мы не поедем, я слишком устала.

– Вот и хорошо. А то я уже соскучился.

– И я тоже. Как ты там вообще?

– Я-то в порядке, но вот собаки – только б они вернулись…

Судя по настойчивым упоминаниям, эта тема приобрела для него особую важность.

– Они вернутся. Они слишком тебя любят, чтобы уйти навсегда.

– Если они погибли, я хотел бы в этом удостовериться.

Слово было произнесено и теперь повисло между ними – тяжелое, смрадное, огромное, как целый мир.

– Они не погибли. Это же собаки. Им просто захотелось погулять. Вот увидишь, они вернутся домой, радуясь встрече и чувствуя свою вину. И будут отсыпаться три дня подряд, а после замучат тебя рассказами о своих приключениях.

Последней фразой она хотела вызвать у него улыбку. Но это не сработало.

– Однако их нет уже целых три дня.

На сей раз это прозвучало как детское нытье, хотя он всего лишь сказал правду. Три дня – это уже слишком; никогда прежде собаки не отсутствовали так долго.

– Я вернусь домой к концу недели, – сказала она, завершая на этом разговор.

* * *

Повесив трубку, он вышел на заднее крыльцо и в который раз призывно посвистел. Но если прежде он верил в присутствие собак где-то неподалеку, в пределах слышимости, то теперь свистел лишь по привычке, уже не сомневаясь в том, что они находятся за много миль отсюда. Кот, недавно притащивший в дом полудохлую мышь, приблизился и начал тереться о хозяйские ноги.

– А где мышь? Ты ее сожрал?

Кот не среагировал на вопрос, продолжая выписывать восьмерки вокруг его ног.

– Она вернется к концу недели, – пообещал он коту.

* * *

Он устроился перед телевизором, но не мог сидеть спокойно – каждый доносившийся снаружи звук казался ему возней собак на крыльце перед тем, как просительно поскрестись в дверь. И ему приходилось делать над собой усилие, чтобы поминутно не вскакивать с места для проверки. Он понимал, что обманывает себя: все эти посторонние звуки ничуть не походили на привычный шум, какой издавали собаки при возвращении домой.

По телевизору не показывали ничего интересного; настроиться на работу он не мог. Все мысли были о собаках: только бы они вернулись. Сейчас он хотел этого даже сильнее, чем возвращения женщины. Нелепость какая-то, но он сознавал, что это было именно так.

Пошел снег. Когда он в очередной раз выбрался на крыльцо, у южной стены дома уже намело сугроб. Передача, которую он смотрел, закончилась; пора было спать. Однако он внезапно решил отправиться на прогулку. Испытав удовлетворение оттого, что впервые за последние дни поступает так, как ему действительно хочется, он вернулся в дом, чтобы надеть свитер, носки, ботинки и куртку.

В последнюю минуту перед выходом заглянув на кухню, он прихватил с полки длинный увесистый фонарь. Если бы собаки были дома, они бы сейчас прыгали от радости при виде того, как хозяин надевает обувь. Он улыбнулся, подумав, как хорошо все они изучили привычки друг друга. Собаки понимали разницу между командой «Прыгай в машину!» и вопросом «Хочешь есть?», но реагировали на то и другое с одинаковым восторгом. И он холодными зимними ночами выкрикивал в темноту эти фразы, чтобы их приманить. При этом не обходилось без угрызений совести: ведь он-то знал, что вернувшихся собак не ждет угощение или поездка в автомобиле. Что их ждало, так это нагоняй – провинности нельзя оставлять безнаказанными. Она возражала против таких воспитательных методов:

– Почему ты всякий раз накидываешься на них с бранью? Они не думают, будто сделали что-то плохое. И они рады вернуться к тебе. Почему бы их не покормить?

– Потому что они должны твердо усвоить, что так делать нельзя.

* * *

Он обнаружил собак у подножия холма, на берегу ручья, пересекавшего их участок. Дворняга лежала, вытянув лапы так, словно смерть застигла ее на бегу. Он потрогал язык – тот был холодным и твердым.

Черно-подпалая гончая как будто спала, подобрав под себя лапы; но вблизи он разглядел, что ее глаза были открыты и уже заледенели.

* * *

На следующее утро он навестил Оберкрамера, чей дом стоял выше по склону холма, и рассказал ему о случившемся.

Старик, похоже, нисколько не удивился:

– Я же тебе говорил, что в наших краях такое происходит сплошь и рядом. Я предупреждал, что, если ты позволяешь собакам гулять, где им вздумается, это добром не кончится.

– Но с виду они целехоньки – ни ран, ничего.

– Это могло быть что угодно – к примеру, отрава. Да, скорее всего, отрава. Среди местных попадаются выродки, которым в удовольствие скормить собаке кусок отравленного мяса и поглядеть, что из этого выйдет. Сейчас у нас что, среда? Мой тебе совет: пусть они полежат здесь до пятницы, а перед самым приездом мусорщика запихни их в свой бак. Я однажды так сделал, когда у меня околел щенок. Парень увидел его в мусорном баке и развопился как сто чертей, но я сказал: падаль – это ведь тоже мусор, разве нет? И пришлось ему забрать все вместе со щенком.

Он знал, что Оберкрамер любил этих собак, и тем сильнее был потрясен его советом избавиться от них, как от обычного мусора. Тем не менее в следующие два дня он не предпринял ничего. Мысленно он то и дело возвращался к тому моменту, когда их нашел, вспоминая каждую деталь: их позы, пугающую холодность вываленного из пасти языка, темные пятна тел на снегу, серебрящемся в лунном свете. Периодически он выходил на крыльцо и пытался разглядеть их у подножия холма. Но хотя кроны деревьев оголились и уже не закрывали обзор, с такого расстояния увидеть их было невозможно. Однако он знал, что собаки по-прежнему лежат на снегу там, где он их нашел. Это было предательством. Не позаботиться о них после смерти означало предать их долгую дружбу. Он ненавидел себя за это, но решиться на что-либо был просто не в силах.

И все же что-то надо было сделать до ее приезда. Он понимал, что собак нельзя оставлять там на всю зиму. И сейчас ему больше всего хотелось вновь стать маленьким мальчиком, чтобы кто-нибудь другой принимал решения за него.

На третье утро он пробудился, донельзя злой на самого себя. Наступила пятница – день вывоза мусора. Если он собирается переместить их в мусорный бак, это нужно сделать до полудня, когда обычно приезжает грузовик. Проклиная собственную нерешительность, он приказал себе действовать. Брось собак в мусор. Или похорони их прямо сейчас, этим утром. Да сделай же хоть что-нибудь!

Покончив со второй чашкой кофе, он хлопнул в ладоши, звучно выдохнул воздух и поднялся из-за стола. Затем – как будто собаки по-прежнему были здесь, а он собирался куда-то ехать на машине без них – сказал в пустоту дома: «Вы уж извините…» – и снял куртку с крючка в стенном шкафу.

Утро выдалось морозным и ясным. Сразу за порогом по лицу резко хлестнул ветер. Он улыбнулся, вдруг осознав, до чего же глупо, по-детски он гордится собой из-за того, что наконец-то начал действовать. С лопатой в руке он широким уверенным шагом двинулся вниз по склону. Он собирался утащить оба тела одновременно, чтобы не делать второй заход. И один-то был слишком тяжелым испытанием для его нервов. Мысль о том, что собаки будут лежать вместе, одна поверх другой, странным образом его приободрила. Первой он положит дворнягу, потому что та прожила с ним дольше.

Он решил не смотреть в ту сторону до самого конца спуска, когда уже будет поздно поворачивать назад. Он должен с этим разобраться. Откладывать больше нельзя: она приезжает завтра, а мусоровоз появится в ближайшие часы. У него есть лопата, но в промерзлой земле трудно выкопать яму для захоронения.

Ветер стих. Единственными звуками были хруст снега под его ногами и крик одинокой птицы, проклинающей ненастный день. До того места оставалось полсотни шагов, когда он наконец поднял глаза – и ничего не увидел. Он замер, перестав дышать. Потом взглянул снова. Ничего. Собаки исчезли. Он бегом устремился туда. Дважды споткнулся и упал в снег. Собак словно и не бывало. Он выпустил из руки лопату. Повторный снегопад скрыл и заровнял свежей белизной место их гибели. Не осталось и следа.