Текст книги "Это идиотское занятие – думать"

Просматривая списки моих выступлений в 1966–1967 годах, натыкаюсь на такие названия, как «Фламинго», «Кокосовая роща», «Голливудский дворец», «Шоу Перри Комо», «Шоу Джеки Глисона», «Озеро Тахо», «Шоу Дина Мартина» и так далее. По плану следующая остановка на этом маршруте: я меняю имя на Джеки Карлин, покупаю белые туфли, золотые цепочки и кольца на мизинец – и вуаля, я устроился в жизни.

Но в глубине души сомнение не просто посеяло свои семена – оно уже дало побеги. Сомнение вызывало все: мое актерство, мои цели, сам выбор пути – не такого уж легкого, постоянное ожидание вознаграждения за то, что я такой славный, умный и веселый. Но не за то, что я Джордж Карлин.

Было еще кое-что, чего я не мог не замечать, но не знал, как это изменить. Это было напрямую связано с выбором пути, по которому я летел вперед, с теми сомнениями и неудовлетворенностью, которые он у меня вызывал.

После того как распался дуэт Бернса и Карлина, мы с Брендой все время проводили вместе. Она посвятила себя мне и моей карьере. Она вникала во все детали, занималась логистикой, бронировала поездки, вела бухгалтерию, предлагала свои идеи. Она была моей референтной группой, все вечера проводила в клубах, где я выступал, независимо от того, сидел ли в зале один человек или все было забито. Она радовалась моим успехам, была рядом и держала меня за руку, когда все шло хуже некуда. Мы вообще часто держались за руки.

Во время гастролей в нашей жизни мало что менялось. Вставали мы не раньше одиннадцати-двенадцати, завтракали, вместе смотрели телевизор. Если хотелось посмотреть город, выбирались ненадолго прогуляться. Мы были несколько стеснены в средствах – денег у нас водилось не так много. Но мы были беззаботны, совершали безумные поступки и оставались на одной волне, как и в самом начале.

Накануне родов меня не было рядом с Брендой в Дейтоне. Когда я прилетел, Келли уже появилась на свет, и, стоя на лестнице, я фотографировал ее, когда ей было всего несколько минут от роду. К сожалению, мне пришлось тут же уехать и вернуться к гастролям. Я понимал, что Бренда очень расстроилась.

Но она на этом не зацикливалась. Келли было всего два с половиной месяца – к этому времени они уже вернулись в Нью-Йорк, – когда Бренда собрала вещи и они приехали ко мне во Флориду. Это было первое путешествие Келли. И следующие три года мы прожили почти так же, как раньше, за исключением того, что теперь нас было трое. Мы все время были вместе, в дороге или дома, в Нью-Йорке. И, как и раньше, Бренда была моим менеджером и бухгалтером, соавтором и утешителем.

Однажды в марте 1966 года, на следующий день после нашего приезда в Лос-Анджелес, я был занят работой по подготовке «Летнего мюзик-холла Крафта». Бренда осталась одна с Келли, которой тогда не было и трех лет. Внезапно она ощутила себя не у дел. Она никого не знала. Ей некуда было пойти. И она напилась.

У нее начались ужасные мигрени – явный признак стресса и напряжения. Но я пропустил этот звоночек. Да и Бренда не сидела сложа руки. Она пошла волонтером в больницу и тут, в Лос-Анджелесе, решилась на один серьезный шаг – стала брать уроки пилотирования. Она всегда мечтала попробовать, но раньше мы не могли себе этого позволить. Она сдала экзамены, стала профи. Но она привыкла делиться со мной своими достижениями, а тут делиться было не с кем – меня не было рядом. Я был слишком занят. И вместо ожидаемого повышения самооценки она только глубже застряла в обидах. И снова напилась.

В первом доме, где мы купили квартиру, жила одна женщина, модель. Работала она время от времени, а больше сидела дома. Она стала заходить к Бренде, они много общались и выпивали. Я узнал об этом далеко не сразу, я тогда многого не знал или не осознавал. Я как-то стремительно оказался слишком занят. Возможно, я и не хотел ничего знать и особо не вникал. Марихуана этому способствует.

Бренда привыкла повсюду со мной ездить, делать все вместе со мной и для меня. А теперь у меня был менеджер, были агенты и помощники, которые занимались организацией выступлений, бронированием и финансами. Они заняли ее место. Позже она как-то призналась, что в 1967 году был момент, когда она не смогла поставить свою подпись. Просто не смогла написать слова «Бренда Карлин». Она теряла свою личность. И пила.

Пока я разъезжал или просиживал целыми днями в какой-нибудь долбаной телестудии, ей приходилось быть для Келли и матерью, и отцом. Потом я появлялся дома с кучей подарков: «Папочка дома! Готова играть?» А Бренда оказывалась в роли домашнего тирана, того, кто говорит «нет». Пора спать. Пора в школу. Она ненавидела эту роль. Поэтому пила.

Я не помню, когда привычка Бренды выпивать превратилась в нечто большее, чем просто привычка. Но помню, что мы начали ругаться. Она говорила, что чувствует себя мебелью, что я прохожу мимо нее, как будто ее не существует. Я не понимал, о чем она. Просто проглатывал это. Сначала нужно осознать свои чувства, а уж потом можно отрицать их или вытеснять. Было много ситуаций, когда я в силу разных причин не понимал, что со мной происходит. Мне казалось невероятным, что есть люди, которые умеют раскладывать все по полочкам.

Мы замечали за Келли некоторые странности. Иногда по утрам она спала на полу, а не в своей кровати. Для нас оставалось загадкой, в чем дело. А еще Келли не хотела видеть меня по телевизору. Она опускала глаза, чтобы не смотреть на экран. Почему-то для нее это было невыносимо. Причин мы не понимали.

Между мной и Брендой существовала особая связь, и нам не нужно было уговаривать себя: «Ради ребенка мы всё выдержим, у нас всё получится». Мы чувствовали себя одним целым. И никуда нам было от этого не деться, что бы с нами ни происходило. Когда все как-то утихомиривалось, нам по-прежнему было очень хорошо. На трезвую голову, что случалось, как правило, по утрам, она вела себя вполне адекватно. Обещала мне: «О, я приду посмотреть». И все это были только цветочки. Я бесконечно курил траву. Она пила, чтобы не отставать, и не мне было обвинять ее в этом.

Вот такой расклад: успешная молодая пара, куча денег, красивый дом в Беверли-Хиллз. Травы сколько хочешь. Море алкоголя. И прекрасная дочь, которая не может смотреть на то, чем занимается и чем зарабатывает ее отец.

Я всегда говорил, что у Келли старая душа. Может быть, уже тогда, четырех лет от роду, ей хватило мудрости почувствовать, что моя беговая дорожка ведет в никуда. И я понятия не имею, как с нее соскочить.

10
Долгая дорога к прозрению

5 июня 1968 года мы выступали с Ланой Кантрелл[154]154
  Lana Cantrell (англ.) – австралийско-американская поп-певица и шоувумен, номинант на «Грэмми» 1968 года.


[Закрыть] в клубе «Бимбо 365» в Сан-Франциско, когда в начале первого ночи в отеле «Амбассадор» в центре Лос-Анджелеса был смертельно ранен Роберт Кеннеди. Я сразу сказал, что второе шоу отменяется. Они – кто бы это ни был, полагаю, дирекция «Бимбо 365» – настаивали, чтобы я выступил. Ни за что. Более того, просидев всю ночь перед телевизором, я решил, что и на следующий вечер на сцену не выйду. К черту «Бимбо 365».

Потом были столкновения с полицией во время съезда Демократической партии в Чикаго, и люди радикально, как никогда раньше, разделились на два лагеря. Я не стал исключением.

Любопытно, но я не помню, чтобы раньше так уж сильно реагировал на какие-то глобальные события. В глубине души я словно всегда знаю, что именно должно произойти. Иногда, конечно, меня удивляет наше время, ситуация, в которой мы оказались, расклад сил, сами люди. «Странно» – слово, которое чаще всего приходит в голову. «Охренеть как странно». Странно, но не неожиданно.

События 1968 года не вызывали во мне яростного негодования. Апрельское убийство доктора Кинга[155]155
  Речь идет об американском проповеднике и активисте Мартине Лютере Кинге, лидере движения за гражданские права чернокожих в США, убитом 4 апреля 1968 года.


[Закрыть] было удручающе предсказуемо. Возникло тягостное чувство: погибает что-то очень хорошее, уничтожаемое самым банальным образом. Побеждал истеблишмент – с его войной, убийцами и тайным правительством. И я был не столько разозлен, сколько расстроен и подавлен этим.

Я отношусь к тому типу людей – наверное, причина в том, что в моих жилах течет как кровь ирландцев-нищебродов, так и голубая кровь нации, – которые готовы сами меняться, но не инициировать перемены вовне. Я никогда не умел мгновенно принимать судьбоносные решения. Я открыт для перемен, но мне нужно, чтобы все шло естественно, органично и своим чередом.

Я не уставал повторять, что в природе все происходит очень и очень медленно. О’кей, а как же вулканы? Ну, извержение только выглядит мгновенной кульминацией, а на самом деле это результат длительного процесса, много лет протекавшего под землей. Что-то в этом роде произошло и со мной, когда после долгих лет тихий вулкан наконец взорвался, и не раз.

А тогда – в 1968–1969 годах – как комик я жил по накатанной. В «Шоу братьев Смозерс», где, как сейчас помню, у меня было ощущение родного дома, ощущение, что мы тут хозяева, где иначе воспринимались даже неизменные издержки телешоу, типа всяких накладок и простоев, когда как мудак торчишь часами без дела, – даже тут, в единственном комедийном шоу, которое реально выступало против войны, я выходил… с «Сержантом-индейцем».

Хрен знает почему еще месяц назад я не сел и не написал для Томми Смозерса что-нибудь смелое.

Однажды я все же совершил революционный поступок и чуть не подорвал устои, хотя и не подозревал об этом. Для «Шоу Джеки Глисона» я написал скетч «Шоу Дж. Эдгара Гувера», который вышел в эфир в январе 1969 года.

…с Рэмси Кларком[156]156
  Ramsey Clark (англ.) – американский юрист и правозащитник, министр юстиции США в кабинете президента Линдона Джонсона. Известен своей правозащитной деятельностью и критикой вмешательства США в дела других государств.


[Закрыть], с вокально-инструментальным оркестром Джо Валачи[157]157
  Joe Valachi (англ.) – американский гангстер, первым публично признавший и давший доказательства существования итало-американской мафии, впервые нарушивший omertà – кодекс молчания. Считается, что именно он ввел в обиход понятие «коза ностра».


[Закрыть] и, в качестве специального гостя, с Чикитой, сестрой Джо Бананаса[158]158
  Joe Bananas (англ.), настоящее имя Джозеф Бонанно (Joseph Bonanno), – американо-итальянский криминальный авторитет, глава мафиозной семьи Боннано.


[Закрыть]!

Естественно, я играл ведущего Дж. Эдгара Гувера:

Я только что с поста наружного наблюдения. Это барбекю на заднем дворе. Ха-ха-ха! Давайте смейтесь, если не хотите за решетку! Сейчас познакомлю вас с теми, кто умеет делать настоящее шоу, – с ужасными мерзкими преступниками… Взгляните на Милашку Клиффа (показывает фотографию гориллы). Ростом Клифф метр сорок, а весит 160 килограммов. Это его единственная характерная примета. Клифф разыскивается за угон циркового поезда и попытку доехать на нем до Гаваны. Он думает, что он тот еще кобель, и полиция тоже так считает… Они даже заставили одну мадам это подтвердить… Ждем вас у экранов завтра вечером, возможно, наш следующий гость втихаря морозится где-то рядом с вами. Если он захочет включиться, помогите ему настроиться и забейте на все![159]159
  В этом пассаже Карлин обыгрывает знаменитый контркультурный лозунг, озвученный в 1966 году американским писателем и популяризатором психоделических наркотиков Тимоти Лири (Timothy Leary): «Turn on, tune in, drop out» – «Включайся, настраивайся, выпадай». Сам Лири трактовал его как метафору познания себя и приближения к Богу, но в массовом сознании он чаще воспринимался как призыв обдолбаться и на все забить.


[Закрыть]

Не считая завуалированного намека на наркотики в самом конце, это самый безобидный телевизионный треп, какой только можно представить. Тем не менее, как я выяснил через тридцать лет (спасибо Закону о свободе информации), именно с него началось мое досье в ФБР. Прошло около недели после эфира, когда режиссеру вручили копию письма, которое мистер (имя зачеркнуто), бывший спецагент, направил Джеки Глисону в Майами. Мистер (имя зачеркнуто) «критически отозвался о выступлении некоего Джорджа Карлина, называющего себя комиком, т. к. объектом шуток Карлина стали ФБР и мистер Гувер, при этом его низкопробный юмор отличался шокирующим отсутствием вкуса».

В архивах ФБР, как выяснилось, не оказалось «никакой информации о личности Карлина». Но особенно в этом сопроводительном письме меня порадовало вот что: «Офис ФБР [в Майами] на основании своих предыдущих контактов с Джеки Глисоном и, главным образом, с мистером Хэнком Мейерсом, директором по связям с общественностью, являющимся ответственным оперативным сотрудником [стукачом ФБР], придерживается мнения, что Глисон питает глубочайшее уважение как к ФБР, так и к его директору, а сам Глисон считает, что мистер Гувер – один из величайших людей за всю историю».

Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы я знал, что ФБР считает меня сатирическим аналогом Хью Ньютона[160]160
  Huey Newton (англ.) – американский пропагандист и правозащитник, один из основателей Партии черных пантер.


[Закрыть]! А по факту, самое революционное, на что меня тогда хватило, – это улететь в Лондон для съемок в шоу «Это Том Джонс».

Дела наши шли из рук вон плохо. Как и других приглашенных, нас поселили в номере люкс в Дорчестере. И мы с Брендой решили устроить вечеринку. Народу в тот вечер было много: Джим Браун[161]161
  Jim Brown (англ.) – выдающийся футболист, рекордсмен, один из величайших американских спортсменов, сделавший в 60—80-е годы актерскую карьеру.


[Закрыть], целая куча музыкантов, в том числе Мама Касс[162]162
  Mama Cass (англ.), она же Касс Эллиот (Cass Elliot) – американская певица и актриса, наиболее известная как вокалистка группы The Mamas & the Papas.


[Закрыть], а еще Миа Фэрроу[163]163
  Mia Farrow (англ.) – американская актриса, активистка и модель; самая известная ее работа в кино – главная роль в триллере Р. Полански «Ребенок Розмари».


[Закрыть]. (Никто не знал, что это Миа Фэрроу, потому что она не проронила ни слова – так и просидела, укрывшись под большой шляпой. Когда она ушла, кто-то сказал: «А это была не Миа Фэрроу?») Мама Касс пришла со своим адъютантом, и я тогда подумал, что это круто – называть так личного помощника. А Джима Брауна бесило множество вещей. Я его очень хорошо понимал.

Я надел костюм. И чувствовал себя неловко и глупо. Я устроил эту вечеринку – и был тут не в своей тарелке. Проблемы тогда навалились на меня со всех сторон. Эти гребаные тупые телешоу со своей осветительной хренью и пустопорожними шуточками, эта никому не нужная фигня, впустую потраченное время и силы. Мне с моим распрекрасным творчеством деваться было некуда. Все, что я писал и исполнял, существовало в замкнутом кругу: истории про СМИ делались для СМИ, телевидение рассказывало про телевидение. Мне невероятно нравилась жизнь, которую вели мои друзья, рок– и фолк-музыканты, но как комику мне среди них было не место. Комедийных центров контркультуры существовало очень мало – по сути, только одна потрясающая группа под названием «Комитет» в Сан-Франциско; нас с ними как-то пригласили к братьям Смозерсам. С таким коллективом, как «Комитет», я не шел ни в какое сравнение. Было ощущение, что на мне лежало несмываемое пятно всего этого шоубизового дерьма для среднего класса.

Как бы сильно ни манила меня контркультура, я снова оказался перед извечной дилеммой: мне хотелось быть одним из ее представителей, но я не любил ни с кем объединяться, хотя люди, так привлекавшие меня, сами ни к каким группировкам не принадлежали.

А может, тосковал я совсем не по сопричастности, а по возможности полностью раскрыть себя. Ведь я занимался не своим делом. Не ломал голову над тем, как бы поточнее передать свое состояние. Я скользил по верхам, выдавая беззубые обтекаемые пародии. Уже тот факт, что это были пародии, говорит сам за себя. Мое «Я» они не отражали.

Я видел, что делали мои друзья, знал ту музыку, которую они писали, те двери, которые перед ними открывались, те четкие позиции, которые они занимали, те перемены, которые они сознательно приближали. А потом смотрел на тех, кто приходил в телестудии и ночные клубы и кому была адресована моя пустопорожняя болтовня, – чаще всего это были родители тех людей, которыми я восхищался. Я чувствовал себя предателем своего поколения.

«Джордж Карлин стал загадкой шоу-бизнеса. Один из лучших молодых юмористов своего времени, он обладал прекрасным чувством комического, отличался совершенно новым взглядом на жанр, его приглашали в лучшие телепрограммы, рассматривали как кандидата на руководящие должности в самые престижные ток-шоу, он нравился тинейджерам, студентам и остепенившимся женатикам; его пластинки бойко продавались, и, казалось, ему уготовано лучезарное будущее… Сейчас же Карлин больше похож на артиста, выпавшего из обоймы. Его одежда, его озлобленная развязная манера, длинные волосы, затянутые в хвост, неряшливые штаны, весь его вид, потрепанный и несуразный, попытки огрызаться, как будто он подает голос из вонючей ночлежки, – вот из чего складывается его новый „стиль“, фактически – отсутствие стиля, потому что все, на что он способен, это агрессивные, вызывающие „заявления“».

Это слова Джека О’Брайана, называвшего себя голосом Бродвея, сказанные в 1973 году после моего скандального выступления на сцене «Музыкальной ярмарки Вестбери» на Лонг-Айленде. Я не обрадовался бы сильнее, даже если бы написал это сам. Да, Джек, не в бровь, а в глаз, старый ты тупой ханжа!

Как же я докатился до состояния потрепанного, несуразного, озлобленного, огрызающегося бродяги с развязными манерами, в грязных штанах? Ну, это было нелегко. Пожалуй, все началось с длинных волос, которые я затягивал в хвост.

Я как-то сказал, что у меня всегда были длинные волосы, просто росли они внутрь головы. Но я очень долго шел к тому, чтобы выпустить их наружу на всеобщее обозрение. Оглядываясь назад, я не могу точно сказать, где и когда это началось. Едва ли это было осознанное решение – волосам словно самим захотелось на волю. У них было свое мнение на этот счет.

Вообще со мной происходили ужасные вещи. Но благодаря им начала меняться моя жизнь. Осенью 1969 года в Вегасе меня выставили за слово «задница» из отеля «Фронтир», с которым я заключил чрезвычайно выгодный контракт на два года.

Свое шоу я начинал с небольшого вступления, что-то вроде: «У меня нет задницы. Как вы можете видеть, от плеч до пяток я ровный как полено, ирландцы почти все такие. Ни намека на задницу. Помню, в армейском душе черные парни вечно спрашивали меня: „Слушай, бро, а где ты задницу забыл? Надо же, жеребец без задницы“».

Вот и все. И за это меня уволили. Выкинули после первого же выхода на сцену. А произошло вот что. Шоу планировалось исключительно для участников и гостей Пригласительного турнира Говарда Хьюза по гольфу. И весь этот народ, уже отметившийся в девятнадцатой лунке, или как там они у себя в гольфе называют бар, заявился, блин, хорошо поддатым. Подстраиваясь под них, шоу во «Фронтире» начинается чуть ли не на час позже. И когда я выхожу, они уже практически невменяемые. Это провальная публика. Да и вообще я не в восторге от этих гребаных гольфистов.

Я начинаю, как обычно, с задницы, и после первого отделения мне сообщают, что Роберту Маэ, мормону, который руководил этим заведением и вел дела Говарда Хьюза, уже нажаловались: «Зрителям не понравилось то, что вы рассказывали. О втором отделении можете не беспокоиться. За эту неделю мы вам заплатим».

Быть выдворенным из «Фронтира» за то, что сказал «задница». Первая ласточка – вам тоже нравится это выражение? – всего того, что мне еще предстояло.

Потом была кислота. Я точно помню, когда впервые попробовал кислоту: в октябре 1969 года, у меня тогда был концерт в Чикаго в большом джаз-клубе под названием «У мистера Келли», уже давно не существующем. Рядом с записью об этом выступлении, которое в остальном прошло без происшествий, приписано дрожащей рукой слово «кислота». На самом деле за две эти концертные недели я принимал кислоту не единожды – может, пять раз, а может, десять. (После первой пары трипов точность подсчетов начинает резко снижаться.)

К ебеням войну с наркотиками. Переход на кислоту стал для меня переломным моментом – очень полезный опыт. И просить прощения за это я не буду. Я бы вообще агитировал за кислоту. Чтобы ее продавали без рецепта. Именно кислота в конечном итоге позволила мне сдвинуться с мертвой точки, подтолкнула к тем переменам, которые подспудно уже давно назревали, причем мне важно было, чтобы изменился я сам, а не внешние обстоятельства. (Думаю, начало этому процессу я положил, как раз перейдя на кислоту, но к чему это приведет, я, конечно, не знал; по крайней мере, у меня была иллюзия глубоких внутренних перемен, а не просто движения по касательной.) И внезапно мучивший меня конфликт между альтернативными и обывательскими ценностями оказался исчерпан.

Но. Теперь этому совсем другому, радикально изменившемуся, перепрошитому, перепрограммированному человеку предстояло выступить в «Копакабане» в Нью-Йорке. «Копа» – одно из типичных абсолютно чужеродных для меня мест. Я согласился на это (кислоты еще не было и в помине) только потому, что руководство заверило: «Это же Рождество. Хедлайнером будет Оливер (Оливер, автор хита № 1, исполнял некое подобие фолка). Там будет полно людей, которые обычно не ходят в такие места, как „Копакабана“. Это публика помоложе, которая тоже смотрит телевизор. Все будет окей».

Хозяином «Копы» был Жюль Поуделл, полукриминальный тип старой закалки, с крупным перстнем на мизинце, которым он громко стучал по столу, когда был чем-то недоволен.

В общем, я отработал свою программу: «Сержант-индеец», «Укуренный метеоролог», «Потрясный алконавт», стандартный набор, но без обычного энтузиазма. Под взглядом сидевшего в зале Поуделла я вообще как-то приуныл и пару раз между номерами переключался на сам клуб: «Такие помойки вышли из моды еще в 40-е, а эту просто забыли закрыть».

Тук-тук-тук-тук.

Бывало, я ложился под рояль, стоявший на сцене, и описывал вид снизу: «Я вижу вертикальные и диагональные деревянные бруски, в них вбиты маленькие гвозди, на одном из них написано: „Нью-Йорк 00-601“». Или, не вставая с пола, начинал описывать потолок клуба – ничего не приукрашивая. Как-то раз я вынес на сцену «Желтые страницы»: «Сейчас я почитаю вам из раздела „Драпировщики“». И почитал. Раздалось пару неуверенных, недоверчивых смешков. Возможно, кто-то в зале и слышал про дада и сюрреализм и подумал, что это дадаизм. Но их были единицы. А из-за стола в темной глубине зала методично долетало: тук-тук-тук-тук-тук!

Так продолжалось целых три недели: болтовня и дадаистские штучки перемежались скомканными репризами. Каждый вечер я буквально умолял выгнать меня. Я так и просил: «Увольте меня, пожалуйста». Но Поуделл и не думал этого делать. Просто стучал по столу.

И вот в предпоследний вечер, во время первого отделения, уже под занавес последнего номера начали медленно гаснуть освещавшие меня софиты. Очень медленно, как будто солнце садится. Потом так же медленно увели звук в микрофоне. Я стоял на сцене в полной темноте и тишине. По-своему идеальное состояние. Этот этап моей жизни погрузился во тьму.

Это произошло 6 января 1970 года – праздник Богоявления. Отличное начало переломного года. У меня в активе было уже два увольнения – пожалуй, из самых престижных и уж точно самых обсуждаемых мейнстримных локаций в стране. И хотя «Фронтир» можно было списать со счетов как эпизодическое отклонение, случайное отступление от правил, три недели подряд в сердце информационной столицы мира я без устали демонстрировал свой внутренний раздрай, отвращение и недовольство.

Как минимум один хороший отзыв я все-таки получил, откуда не ждал – от своей матери. Посмотрев пьесу Сэмюэла Беккета, она написала мне письмо, вложив в него рецензии на спектакль. Вот что благочестивая католичка, сторонница Эйзенхауэра, республиканка Мэри думала о своем своенравном сыне и обо всем, что с ним тогда происходило:

«Дорогой Джордж!

Мне надо бы сходить в супермаркет, но сначала я хочу кое-что тебе сказать. Прочитай, пожалуйста, эти рецензии. Когда-нибудь ты станешь Беккетом, Джойсом или, может быть, Бернардом Шоу. Они тоже переживали похожий конфликт… Когда-нибудь ты облачишь его в нужную форму, тебя будут слушать и услышат.

Тебя осуждают за то, что ты обожаешь Ленни Брюса. Но разве они знают, как знаешь ты, чего стоили ему его мужество, искренность и смелость? Джордж, ради бога, не отступай, оставайся собой. Не изменяй себе никому в угоду, не дай заткнуть себе рот. Мне так хочется поговорить с тобой по душам… Почему я никак не могу угомониться, почему продолжаю искать ответы, заразив этим, по-видимому, и тебя? Ты понимаешь, что я хочу сказать, Джордж? Почему я упорно задаю вопросы о том, что с нами происходит? Откуда эта одержимость?»

Ого, неужели Мэри тоже закинулась кислотой?

Дороги назад уже не было. Волосы лезли из меня в свое удовольствие. Через две недели, обзаведясь бородкой, я отправился в Вашингтон – участвовать в обеде, который дает Ассоциация теле– и радиожурналистов Конгресса США. В присутствии Никсона. Как он отреагировал на мою свежеотрощенную бородку, история умалчивает.

На разных ток-шоу, у Стива Аллена[164]164
  Steve Allen (англ.) – американский теле– и радиоведущий, музыкант, актер, комик, писатель, соавтор идеи и ведущий первого в истории вечернего ток-шоу, а также многочисленных развлекательных и познавательных программ.


[Закрыть], например, или у Деллы Риз[165]165
  Della Reese (англ.) – американская джазовая и госпел-певица, актриса, телеведущая, проповедница. В 60-е годы вела собственное шоу «Делла».


[Закрыть], я стал открыто говорить о том, как изменилась моя жизнь, о новых ценностях, а также о пробелах и упущениях в работе правительства. Потрясающее шоу делала Вирджиния Грэм[166]166
  Virginia Graham (англ.) – американская телеведущая, писательница; больше двадцати лет вела популярные дневные телешоу.


[Закрыть], у которой я был четыре-пять раз. Шикарная ведущая. Ей было глубоко наплевать, кто что подумает, кому что нравится, если удавалось расшевелить это болото. Она любила сладко приговаривать: «Может, поцапаетесь?», что означало: «Почему бы двум моим гостям не поотрывать друг другу головы?»

Однажды я не сдержался и набросился на члена палаты представителей Боба Дорнана, рыжеволосого маньяка из округа Ориндж, недавно ставшего конгрессменом. Он завел волынку об «этих хиппи, оскверняющих флаг» и «о жестокости людей, которые взрывают исследовательские центры[167]167
  Речь идет о взрыве в Стерлинг-холле, одном из корпусов Висконсинского университета в Мэдисоне, а точнее – в Центре математических исследований в военной сфере, специально построенном на деньги военного бюджета США и примыкавшем к Стерлинг-холлу. 24 августа 1970 года в знак протеста против сотрудничества университета с армией в годы войны во Вьетнаме четверо активистов подорвали здание Центра, использовав минивэн, начиненный взрывчаткой. В результате взрыва погиб 33-летний физик, четыре сотрудника получили ранения, 26 зданий вокруг были повреждены.


[Закрыть]», возмущаясь тем, что протестующие прибегают к насилию. На что я возразил: «Минуточку! Флаг символизирует все, что происходит в государстве. А это не только хорошее. Сжигая флаг, вы сжигаете его за все те действия государства, которые не одобряете. Это всего лишь символ. Просто кусок ткани… Насилие левых носит символический характер, у них нет намерения причинять увечья. Насилие правых реально, оно направлено против людей, наносить увечья – его прямая цель. Вьетнам, ядерное оружие, выходящая из-под контроля полиция – это умышленное насилие. Насилие правых нацелено непосредственно на людей, насилие левых – на институты и символы». Я его дико взбесил. Так вывернуть наизнанку его же слова! Это было круто: «На, мол, выкуси, ублюдок!»

У Дэвида Фроста[168]168
  David Frost (англ.) – британский телеведущий, журналист, комик и писатель. Сделал блестящую карьеру на американском телевидении, беря интервью у первых людей государства.


[Закрыть] тоже было отлично. Я побывал у него дважды. В первый раз его гостем был Джон Леннон, беседа с ним затянулась, и я оказался как-то не у дел. После эфира мне очень хотелось пообщаться с Ленноном, и, видимо, я не все успел сказать, потому что под конец спросил: «Можно с вами связаться?» Он дал мне свой номер. У меня хранится записка, написанная его рукой: «Джон Леннон и Йоко», где-то на Бэнк-стрит. Предмет моей гордости. Как и автограф Чарли Паркера[169]169
  Charlie Parker (англ.) – американский джазовый саксофонист, композитор, лидер ансамбля, один из создателей стиля би-поп. Виртуозный инструменталист, он произвел революцию в исполнении джаза, став одним из самых влиятельных музыкантов в истории стиля.


[Закрыть]. Во второй раз весь эфир был моим. И с Фростом было легко: он задавал такие вопросы, что можно было блеснуть, пародируя кого-нибудь.

Еще одно новшество – я начал выступать на квартирниках и в фолк-клубах. Новых вещей у меня было немного, и я занимался тем, что рассказывал о произошедших со мной переменах, подчеркивая, что хочу уйти от поверхностного остроумия, хочу доискиваться до сути. Рассказывал о себе, о своих чувствах. Сам характер квартирников располагал к полуисповедальной манере от первого лица. В этом состояла принципиальная разница: обращение к аудитории напрямую, а не в придуманном образе, как я привык делать, вскоре переросло в совершенно новую форму творчества.

Однако чаще всего мне приходилось объясняться с самим собой. Тексты почти не отражали мою личную позицию – и это не давало мне покоя, заставляя искать новые формы взамен старых. На сцену выходил не я. Сформулирую это так: «Я в этом не участвовал, это был каждый раз другой человек». Имело смысл провести ревизию всех моих старых персонажей, одного за другим, чтобы убедиться, что я на правильном пути.

Я столкнулся с тем, что это разные вещи – развлекать публику и быть артистом. Мне вообще нужно было разложить себя по полочкам, проговаривая вслух свои мысли. Лучший известный мне способ разобраться с тем, что творится в голове, – это услышать и оценить со стороны то, что, как мне кажется, я думаю. Потому что, как бы ни было все понятно вам самому, пока вы все не проговорите и сами себя не услышите, вы ни в чем не можете быть уверены. Вы сами зритель на своей премьере.

А впереди маячили новые катастрофы – или то, что принято так называть. В конце августа мне предстояло вернуться на место своих «преступлений» – в отель «Фронтир» в Вегасе. Я дал довольно наглое интервью газете «Лос-Анджелес геральд-экзаменер»: «Цензура все чаще сует нос в мою работу [прошлогодняя история со словом «задница»], и это выталкивает меня на новый уровень, уводя от пустой болтовни. Пора проверить, готова ли к этому моя публика… Мне всегда казалось, что комик – это потенциальный социальный критик, философ или евангелист».

Проверку готовности моей аудитории я отложил на пару недель (у меня были концерты вместе со Supremes[170]170
  Американское женское поп-трио, самая успешная женская группа 1960-х. В первом составе, с 1959 по 1970 год, в группе пела Дайана Росс.


[Закрыть]), но вот наступил день Х, когда я обыграл двусмысленность замечательного словечка «хрень», приплетя сюда и свой прошлый конфликт с «Фронтиром». На этот раз доконали меня не мудаки спортсмены, а мудаки бизнесмены – торговые представители «Крайслера».

«Ни хрена я такого не говорю, – сказал я. – Это Бадди Хэкетт несет какую-то хрень, Редд Фокс мелет хрень. А я вообще ни хрена не говорю. Ну да, я покуриваю всякую хрень, но хрен я вам скажу об этом». И переключился на другую тему. Едва я покинул сцену, меня уведомили, что я освобожден от своих обязанностей. Представитель отеля наговорил потом газетчикам, что я «был явно недоволен [sic] реакцией аудитории и начал обзывать их словом из пяти букв… По нашим оценкам, как минимум 70 % сказанного звучало оскорбительно». Они расторгли контракт на пять дней раньше, заплатив мне с учетом моих средних заработков (в то время я получал $12 500 в неделю), и навсегда внесли меня в черный список. Таковы были обозримые перспективы у Джорджа Карлина в Лас-Вегасе.

Однако то, что в общепринятом смысле выглядело как третья серьезная профессиональная катастрофа, на самом деле стало еще одним переломным моментом. Этот случай подсказал мне идею нового монолога под названием «Хренотень». Он открывал сторону «FM» на моей следующей пластинке[171]171
  Речь идет о третьей пластинке Карлина «FM & AM» (1972).


[Закрыть] и стал в некотором роде ее визитной карточкой.

В прошлом году в Лас-Вегасе меня уволили за то, что я сказал «хрень». В городе, где игру по-крупному называют «обсираловкой»[172]172
  В оригинале использовано слово «craps» (англ.) – игра в кости, на сленге – пагос, дрисня, обсираловка.


[Закрыть]. Вот вам двойные стандарты. Представляю, сколько раз бывало, что просадившие всё техасцы ругались посреди казино: «На хрен! Я все просрал!» Но таких они свободно пускают. А меня какого-то хрена взяли и уволили.

Слово «хрень» грозит вам такими же проблемами, как если бы вы закурили тут какую-нибудь хрень. Хотя «хрень» – чудесное слово, симпатичное, располагающее слово. И очень удобное. Средний класс им брезгует. Оно вызывает у него дискомфорт. На кухне, когда кто-нибудь нечаянно роняет кастрюлю, раздается: «Хренак! Трындец лапше! – Джонни, я все слышу. Так говорить некрасиво». Некоторые предпочитают «хренушки». Но меня не проведешь. Это та же хрень, только с уменьшительным суффиксом.

И это всегда образное выражение. «Ты уберешь эту хрень отсюда, а? Переставь это на хрен. Не хочу эту хрень слушать. Не подсовывай мне эту хреновину. Почему я должен терпеть эту хрень? Хрен знает что такое. Это тебе не хрен собачий!» Это всегда иносказание. Никто не скажет, переев хрена, что он охренел. Или если хрен хорошо уродился, что урожай хреновый.

Можно четко проследить эволюцию от «Хренотени» до «Семи слов». Все началось с желания поговорить о языковых нормах и том, как мало в них логики. И таким образом, честно рассказывая обо всем, что со мной происходило, я нащупал новый комический формат, более адекватный и естественный.