Текст книги "Это идиотское занятие – думать"

Волосы и борода, которые сработали как фитиль, четко сигнализируя о начале нового этапа, когда я определился, по какую сторону Культуркампфа[173]173
  Kulturkampf (нем.; буквально – «борьба за культуру») – период борьбы Германской империи, возглавляемой канцлером Отто фон Бисмарком, за государственный контроль над Римско-католической церковью (с 1871 по 1887 год).


[Закрыть] нахожусь, становились все длиннее. По мере роста волос накапливался и материал. Я написал стихотворение «Волосы», в котором попытался донести до «правильных» людей возраста моих родителей: «Если вам нет дела до того, что я пишу, то почему вас так волнует, что у меня на голове?» Оно тоже вышло на стороне «FM» моей новой пластинки.

 
Я вижу, как люди пялятся на мои волосы.
Справедливости ради, действительно,
Некоторым больно на меня смотреть,
Но мне наплевать.
 
 
Да и они не отличаются чуткостью
И тоже со мной не церемонятся.
По сути, это обычные обыватели.
Стоит мне распустить волосы,
Как раздается: «Держись от него подальше!»
И они упиваются собой.
Я говорю: «Это несправедливо!»
Голая голова – она словно потерянная,
Давайте, как медведи,
Жить в гармонии со своими волосами,
Давайте ухаживать за ними,
И пусть они растут и тут и там…
И даже ТАМ, у кого хватит смелости!
 

Потом я взялся за бороду:

 
Вот она, моя борода.
Странно ведь, да?
Бояться ее не на-да!
Это просто борода!
 

Слово «борода» многих приводит в ступор. Звучит как-то не по-американски. БА-РА-ДА! Ну вот у Ленина была борода! А у Габби Хейза[174]174
  Gabby Hayes (англ.) – американский актер, прославившийся ролями в ковбойских фильмах в образе сварливого старика, женоненавистника, закадычного друга ковбоев.


[Закрыть] были… бакенбарды!

Волосы сыграли свою роль еще в одной, уже последней, катастрофе. Номер «Дейли вэраети» за понедельник, 30 ноября 1970 года, так сформулировал суть произошедшего:

В Лейк-Джениве (Висконсин) концерт Джорджа Карлина отменили, попросив его покинуть клуб «Плейбой». Когда в субботу вечером он вышел на сцену во второй раз, зал просто озверел. По словам руководства, они опасались за его безопасность. Зрителей привели в ярость его хохмы о меркантильности американского общества, о цензуре в прессе, о бедности, о Никсоне-Агню[175]175
  Spiro Agnew (англ.) – 39-й вице-президент США, избирался вместе с Никсоном на два срока, в 1968 и 1972 годах; из-за обвинений в уклонении от налогов и взяточничестве в 1973 году был вынужден подать в отставку.


[Закрыть] и войне во Вьетнаме. По словам менеджера клуба, Карлин «откровенно дразнил публику, оскорбляя ее словесно и самим выбором тем…» В ответ на его высказывания о бедности какая-то женщина выкрикнула: «Что вы знаете о бедности! В нашей стране нет бедных!» На рассказ о том, как убежать из Вьетнама через Камбоджу, ему бросили: «Откуда ты знаешь? В тебя хоть раз стреляли?» Менеджер говорит, что комику грозила опасность, «малейшая оплошность – и на него бы набросились».

Концерт в Лейк-Джениве меня напугал. Когда какой-то мужик из зала стал кричать, что в меня не стреляли, в голове пронеслась одна мысль: «У него есть оружие?» Люди выкрикивали: «Где старый Джордж Карлин?» А потом уже все были на ушах, наверное, все двести человек – этих примитивных висконсинских придурков, пришедших скоротать субботний вечер. Все на взводе, они вскакивали, выбегали, тыкали в меня пальцами – это было как в кино. Я отработал положенное время, за которое, по моим прикидкам, они заплатили, и c напускной бравадой прошествовал к выходу через зал, хотя мог ретироваться за кулисы.

Клуб «Плейбой» в Лейк-Джениве – место изолированное. Мне пришлось бы ночевать в отельном номере на территории комплекса бок о бок со многими из моих возмущенных, враждебно настроенных зрителей. Телеграмма, присланная мне руководством, не только отменяла мои выступления, но и уведомляла: «Мы не можем гарантировать вашу безопасность, если вы останетесь на территории. Просим вас покинуть отель». Наверное, кто-то интересовался на стойке регистрации, в каком номере я живу. Тогда я подумал: «Окей, отсюда до Чикаго и особняка Хью Хефнера всего километров 150. Хеф наверняка дома. Это вопрос свободы слова. Хеф говорит, что ему не все равно. Хеф поддержит меня, и я получу свои гребаные деньги». Я приезжаю в Чикаго, отправляюсь в его особняк, Хеф играет в пинбол с Биллом Косби. Я рассказываю Хефу, что произошло. И он отвечает: «Джордж, есть два Хефа. Одному из них, будь он в зале, это понравилось бы. А другой Хеф [и тут он перефразировал Ленни] сказал бы: „Тебе придется иметь дело с этими засранцами“».

Так закончилась и эта сказка.

Я начал выступать в фолк-клубе «Айс-хаус» в Пасадене. В первый же вечер я оставил свой «Транс-Эм» на обочине дороги, а не на парковке. Когда я вышел, оказалось, что машину кто-то зацепил и просто разнес все на хрен со стороны водителя. Помню, я тогда подумал: «Это цена, которую я плачу. Это знак: материальный объект, символ всего того, от чего я в свете новой философии хочу отказаться, – он остался в прошлом. Все это уже не важно. Значит, так должно быть. Я должен пройти это до конца».

Обратной стороной этой эпохи откровений стало понимание: иметь принципы – дорогое удовольствие. Что бы ни творилось у меня в голове весь 1970 год, мы с Брендой готовились купить дом в Калабасасе. Наш первый дом на окраине Лос-Анджелеса. Мы занимались оформлением сделки; фактически, когда «Фронтир» расторг со мной контракт, мы уже подписали договор о депонировании. По иронии, мы с менеджером прикинули, что по истечении контракта с «Фронтиром» в конце года мы могли бы спокойно вести переговоры с любым отелем в Лас-Вегасе и получать гораздо более выгодные предложения. И дом не стал бы таким уж тяжким финансовым бременем.

И вот все рассыпалось. Дом, о котором мы мечтали, исчез как дым. Бренда очень переживала. Нам пришлось съехать из дома в Беверли-Хиллз, который мы снимали у одного из боссов «Си-би-эс», и вернуться в жилой комплекс, где мы поселились, когда только приехали в Лос-Анджелес. Мы возвращались на покинутые позиции. Оттуда мы переехали в Венис[176]176
  Venice (итал.) – район на западе Лос-Анджелеса, известный системой каналов и зданиями в стиле Возрождения. Был основан в 1905 году как курортный город.


[Закрыть], которая тогда, задолго до реконструкции и благоустройства, была довольно захудалым районом, облюбованным хиппи. Мы сняли маленькую квартирку на Пасифик-авеню – это был осознанный выбор, способ приобщиться к контркультуре.

Я думаю, что Бренда боялась меня нового, боялась того, во что я верил и куда меня тянуло. Я помню ее сопротивление – через язык тела, выражение лица или какие-то колкости в ответ на обычное замечание о том, что шло по телевизору. Ей было страшно, ее мучили мрачные предчувствия. Злясь на нее, я упрекал ее за приверженность ценностям Среднего Запада и среднего класса, за протестантизм и консерватизм. За то, что эти ценности сковывают и ограничивают ее.

К тому же я всегда курил траву. А это только отдаляло ее. Она никогда не курила, пару раз пробовала, но ей не понравилось. А трава – это отдельная тусовка. Когда обкуренные хихикают, сгрудившись в углу, а вы сидите в другом углу, потягивая свой «Катти мист», это реально напрягает.

Дело было не столько в политике, сколько в поведенческом конфликте. То, о чем я говорил, в ее понимании ассоциировалось с ненадежными и опасными людьми. В то время между нами не было той пропасти, которая пролегла позднее, но приличного размера трещина точно наметилась.

Я чувствовал себя в ловушке: у меня были обязательства перед Брендой и Келли, и они противоречили моим обязательствам перед самим собой. Я никогда не думал: «Боже, как бы избавиться от этой женщины!» Мысли были другие: «Если бы мне удалось заставить ее бросить пить, все изменилось бы». Я рассуждал как эгоист – я-то не собирался отказываться ни от марихуаны, ни от алкоголя.

И в это самое время, когда я уверенно обрастал волосами и бородой, а наш разрыв казался уже неизбежным, Бренда узнала, что снова беременна. Мы тогда были на мели. И я сказал: «Мы не можем позволить себе этого». Бренда с большой неохотой согласилась. Это было в 1970 году, задолго до «Роу против Уэйда»[177]177
  Роу против Уэйда – историческое решение Верховного суда США, признавшего законность абортов и право женщины прерывать беременность по собственному желанию, пока плод не стал жизнеспособным, т. е. автономным (срок достижения автономности – 7 месяцев (28 недель)).


[Закрыть].

У нас в банке лежало долларов семьсот. Я их снял и отвез Бренду на парковку у соседнего Бербанка. Ее встретила женщина, завязала ей глаза и отвезла в какой-то жилой дом. Бренда сказала, что это была просто комната, где стоял стол и ведро. Ей сделали аборт. Затем снова завязали глаза, привезли на парковку, и я забрал ее домой. Мне трудно даже представить, через что ей пришлось пройти.

Вдобавок ко всему, я был настолько зациклен на том, что со мной происходит и куда это меня заведет, что мне и в голову не приходило сесть и поговорить с ней, объяснить, какие физические и психологические перемены я переживал. В конце концов она сама спросила меня, что, черт возьми, происходит. Я ответил: «Я хочу, наконец, стать тем, кем на самом деле всегда себя ощущал». Она посмотрела на меня так, будто видит впервые. Как будто перестала понимать, кто перед ней.

Но я уже не мог свернуть с этого пути. Я ревностно приступил к созданию нового сценического формата, который позволил бы откровенно говорить о своих мыслях и чувствах, обращаясь к аудитории напрямую. Чтобы добиться иронического эффекта, я пересматривал свои убеждения и систему ценностей. Вспоминал, как в детстве мы относились к неудачникам, и заново открывал действенность философии «мы против них», с которой вырос. На улицах в районе Колумбийского университета ощущение «мы против них» никогда не подводило меня, как и потом, в годы службы в авиации, когда я отвергал все, что мне пытались навязать. Но оно почти сошло на нет, когда я окунулся в атмосферу ночных клубов и удушающей телевизионной болтовни. Единственное, что как-то его поддерживало, – это марихуана, помогавшая сохранять внутри некое пространство для игры, откуда мой внутренний бунтарь мог наблюдать за обществом и сопротивляться ему. И теперь мне нужно было перенаправить эту энергию вовне, в реальный мир, заново осмыслить, почему «они» были нашими врагами.

Я придумал, как подать это поинтересней. Главное, рассуждал я, просто говорить правду о том, откуда я такой взялся, как формировался, что подтолкнуло меня к роли шута, как я стал тем, кем стал. В этом было много автобиографического, что отражало новый подход – от первого лица: «А вы тоже замечали?..», «А знаете, что я думаю?..», «А вы помните, как?..».

Я больше не буду браться за темы, которых от меня ждут, и работать над ними по чужой указке. Я стану сам принимать решения. И говорить буду о том, что лично пережил. Только слушая себя, я избавился от фальши и стал тем, кем хотел быть. Что-то в этом роде, видимо, происходило и с теми, кто приходил на мои квартирники. И хотя я снова, как в старые времена, сидел без гроша, когда они смеялись, я был счастлив. Это был вотум доверия за все, через что я прошел. Голос в защиту того, что я чувствовал, а теперь научился не только ощущать, но и осмыслять. Это значило, что я прав. И укрепило мою решимость довести дело до конца.

Появилось и средство – мой новый альбом «FM & AM», идея которого заключалась в том, что существовал старый Джордж Карлин – AM, которым я больше не был, но из которого вырос новый Джордж Карлин – FM. FM-радио представляло у меня андеграунд и контркультуру, а AM – все старомодное и обывательское. Не то чтобы материал на стороне AM был таким уж старомодным и обывательским, наоборот, жалко, если бы такое добро пропало. Просто он давал понимание, каким я когда-то был, и задавал вектор на будущее.

Конечно, я чувствовал, что нужно все объяснить – убедить, что я не просто изменился, но изменился глубоко, по-настоящему. Я знал, что продвинутая часть аудитории воспримет это с подозрением: «Может, он просто поймал фишку и хочет заработать?» (Ходила такая избитая фраза «снять сливки с контркультуры».) Подчеркивая контракт между AM и FM, я говорил тем самым: «Не верите? Слушайте мои тексты – они развеют все сомнения».

Хороший прием у публики – далеко не все, чего я ожидал от этого альбома.

И когда в июне 1971 года подошло время записывать «FM & AM», а вся моя уверенность куда-то испарилась, мне стало не по себе. Дело было в Вашингтоне, округ Колумбия, в клубе «Селлар дор»: я выступал в первом отделении перед The Dillards[178]178
  Американская блюграсс-группа, пионеры калифорнийского фолк– и кантри-рока. Существует с 1963 года.


[Закрыть]. Запись велась два вечера подряд, но я был уверен, что у меня ничего не получилось. Меня накрыло уныние, еще бы: столько бороться, жертвовать, рисковать – и профукать идеальную возможность открыто заявить свою позицию.

До утра я бродил по Джорджтауну, утирая слезы. У меня был такой шанс… Передвижная студия звукозаписи уехала и больше не вернется. А альбом выйдет не раньше чем через полгода. Наступали мрачные, невеселые времена.

К тому же путь, который я выбрал, грозил финансовой катастрофой. Тогда, в июне 1971 года, я понятия не имел, к чему это приведет и где я в конечном итоге окажусь. Никаких гарантий от слова совсем.

Но где-то глубоко под землей уже проснулся вулкан.

11
Маналох, монолох, монолог

Я очень люблю слова.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, выйдя из кафе-мороженого «У Маллера» на Бродвее, я заметил на другой стороне улицы, возле университетского гриль-бара, своего приятеля Микки. Он усердно надирал задницу студенту Джулиарда. Пацан выглядел как типичный музыкант с длинными волосами. В 1950 году только они и могли отращивать такие волосы. «Ах ты, патлатая залупа, мудозвон херов!» – не сдерживал себя Микки.

Патлатая залупа, мудозвон херов. Отлично. Я все записал. В другой раз я услышал, как Крис, один мой знакомый, обозвал миссис Колер «швабской пиздой». Швабская пизда. Круто! Я снова записал.

Парня, вернувшегося со службы, я стал расспрашивать, как оно – в армии. «Супер, – ответил он, – если ты готов просыпаться в пять утра, когда над ухом надрывается какой-нибудь отожравшийся громкоротый хуесос». Отожравшийся громкоротый хуесос. Какой в этом ритм! Громкий отожравшийся хуесос – уже не то. Я и это записал. И вскоре у меня набралось с десяток таких записей.

Кто бы сомневался, что моя мать этот список нашла. Последствия были ужасные: она пригрозила мне психиатром. Но через двадцать лет мой список принес свои плоды. В нем оказались все «Семь слов, которые нельзя произносить по телевизору», они же «Семь неприличных слов», наверное, самый известный номер на моем нашумевшем альбоме «Классный шут», который, в свою очередь, стал основой для всех монологов, написанных за последние тридцать лет, о разных способах словоупотребления и злоупотребления словами.

Не пришлось волноваться и насчет альбома «FM & AM». Промелькнули полгода, и он вышел в январе 1972-го. И сразу попал в хиты.

Он быстро стал золотым. Идея «AM против FM», по всей видимости, нашла у людей отклик. В начале 70-х у всех было ощущение, что из жестоких сумбурных 60-х прорастает что-то новое и свободное.

Обложка отражала это ощущение. Не обычный, расчетливо глуповатый юмористический альбом, а серьезный и продуманный. Он доказывал, что пародия – далеко не все, что я умею. Я уже нечто большее, чем был до сих пор: кодировщик слов, свободных от своего буквального смысла и растворяющихся в ночи…

К моменту выхода «FM & AM» мне уже не терпелось взяться за следующий альбом. Джорджа FM Карлина распирало от собственных идей: реальные случаи из жизни, школьные воспоминания, истории от первого лица, реакция на происходящее вокруг – те самые «Семь слов». И везде я – настоящий. Наконец-то Джордж Карлин стал главным героем своего творчества.

К этому времени «FM & AM» казался мне пройденным этапом, о котором пора забыть, если я хочу развиваться дальше. Я спокойно относился к тому, что, хотя он очень прилично продавался, можно было положить его на полку. В прямом и переносном смысле.

Я был не против, чтобы люди держали его у себя на полках, да и мне всегда нравилась идея завести полку для всяких таких штук. Для вещественных доказательств моих достижений. Аккуратных рядов видеокассет и компакт-дисков. Если у меня случится обширный инсульт и до конца жизни мне останется только смотреть телевизор, я смогу бросать взгляды на эту полку и говорить себе: «Ты хорошо поработал. Молодец. Ты сделал все, что хотел».

Уже через четыре месяца после «FM & AM» я записал «Классного шута». Я понял, что эти тексты родились и созревали уже давно и останавливала меня только собственная неуверенность. И вот они вырвались на волю во всей красе.

Раньше я был ирландцем, католиком. Теперь я просто американец. Люди РАСТУТ, понимаете? Я родом из ирландских кварталов Нью-Йорка. Приходская школа. Названная, как и церковь, школой Тела Христова, но это могла быть любая другая католическая церковь. Богородицы Великих Страданий. Святой Риты Морено[179]179
  Rita Moreno (исп.) – пуэрториканская актриса, певица и танцовщица, одна из самых титулованных актрис XX века.


[Закрыть]. Богоматери Вечного Движения. Это не была типичная школа строгого режима, где усердствовала в телесных наказаниях какая-нибудь сестра Мэри Карающая со стальной линейкой.

ХРЯСЬ! «AAAAAAАЙЙЙ! Рука!!!» Так и становишься двоечником-второгодником по чистописанию.

– У него двойка по чистописанию, миссис Карлин. Не знаю почему.

Потому что ему ОТБИЛИ РУКУ – ВОТ ПОЧЕМУ! Он пытается научиться писать ЛЕВОЙ РУКОЙ!

У нас этого не было. Пастор симпатизировал Джону Дьюи[180]180
  John Dewey (англ.) – американский философ и педагог, представитель философского направления «прагматизм». Основным его педагогическим принципом был педоцентризм – отказ от разработанных учебных программ в обучении и воспитании, организация занятий на основе желаний и интересов детей.


[Закрыть] и убедил епархию поэкспериментировать с педоцентризмом. И при этом все равно насаждать нам религию, а потом посмотреть, что из этого получится. Нам многое разрешали. Не ставили оценок, не требовали носить форму, не делили на мальчиков и девочек. Свободы у нас было так много, что к восьмому классу многие утратили веру! Нас поощряли задавать вопросы. А ответов у них, по сути, не было. Они шли на попятный: «Ну это ТАЙНА…» – «Тайна? Оу, ну спасибо, падре».

Я делал пародии на священников, и это граничило с богохульством. Лучше всего у меня выходил отец Бирн. Он проводил мессу для детей и рассказывал притчи про Дасти и Бадди. Дасти был католиком. А Бадди не был. И постоянно уговаривал Дасти съесть в пятницу хот-дог.

Я так похоже изображал отца Бирна, что мне захотелось заменить его на исповеди. Прийти в субботу в исповедальню и выслушать пару покаяний вместо него. Ведь я знал, что, согласно религиозным постулатам, если бы кто-то на самом деле принял меня за отца Бирна и хотел получить отпущение грехов, то, ВЫПОЛНИВ ЕПИТИМЬЮ, которую я на него наложу, он получил бы ПРОЩЕНИЕ! Нас же так учили: самое главное – это намерение. То, что ты намерен сделать. Ведь что такое смертный грех? Это серьезный проступок, совершенный абсолютно осознанно и по доброй воле. ТО, ЧЕГО ВЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОТЕЛИ!

Более того, само желание уже греховно! Нельзя ХОТЕТЬ! Твой грех уже в том, что ты ХОЧЕШЬ полапать Эллен. Грех – ПЛАНИРОВАТЬ, как бы полапать Эллен. Грех – ИСКАТЬ МЕСТО, где можно полапать Эллен. Грех – ПРИВЕСТИ туда Эллен, чтобы полапать ее. Грех – пытаться ее полапать, и само лапание – тоже грех. ШЕСТЬ ГРЕХОВ из-за одного ЧУВСТВА!..

Но вернемся к ирландскому священнику на исповеди.

Во-первых, он узнает ваш голос, потому что вы выросли у него на глазах. Он всех вас знает. «Зачем ты это сделал, Джордж?» – «О Господи! Он ЗНАЕТ!» А ирландских священников хлебом не корми, дай наказать и помучить. Это они придумали девятидневное моление, девять Первых Пятниц, пять Первых Суббот, стояние Крестного пути, паломничество в Лурд. Вот это и смущало меня в моей религии. Конфликт между болью и удовольствием. Они всегда навязывают вам боль. А вас всегда тянет к удовольствиям!

Смущало меня и другое. Моя церковь легко меняла правила. «Этот закон непреложен, за исключением ЭТИХ ВЫХОДНЫХ!» Специальное разрешение! Есть мясо по пятницам – несомненно, грех, но не для жителей Филадельфии – ПОТОМУ ЧТО ОНИ СОБРАЛИ БОЛЬШЕ ВСЕХ МЕТАЛЛОЛОМА!

Сейчас все это давно позади. И даже мясо по пятницам я грехом не считаю. Но могу поспорить, что в аду до сих пор мытарятся грешники, наказанные за мясо.

Раз в неделю отец Рассел объявлял «Время Самых Важных Таинств». Для отца Рассела приберегались самые странные вопросы. Бывало, у нас уходила целая неделя, чтобы придумать вопрос позаковыристей. «Э-э-э, падре, если Бог всемогущ, может ли он создать такой большой камень, который сам не сможет поднять? А-ХА-ХА-ХА-ХА! Вот он и попался!»

Или вы берете самый простой грех и окружаете его невероятными обстоятельствами, смягчающими вину. Например, вы должны выполнить свой пасхальный долг – причаститься на Пасху, выбрав день между Пепельной средой и Днем Святой Троицы. Вопрос священнику звучит так: «Э-э-э, падре, предположим, у вас не получилось выполнить пасхальный долг, а уже наступила Троица. Вы плывете в море на корабле. Капеллан внезапно впадает в кому. А вы очень хотели причаститься. Но наступает понедельник – вы опоздали! И вдруг… вы пересекаете линию перемены даты!..»

Когда в 1973 году вышли «Классный шут» и «Профессия – фигляр» (по сути, это был «Классный шут», часть вторая), у меня появилось ощущение, что я снова оживаю, наслаждаюсь полнотой существования, что я еще столько всего могу сделать! Обшаривая самые темные закутки, я везде видел новые возможности. Все, что я делал до этого, казалось каким-то ограниченным, ведущим в тупик. Новый подход снимал ограничения. Давал простор, открывал будущее.

Пока вы способны наблюдать, пока можете изучать вещи и сверять их со своим внутренним камертоном, испытывать чувства и сравнивать с тем, что вы переживали раньше, вам всегда будет о чем поговорить. Меня постоянно спрашивают: «Неужели вы никогда не задумывались над тем, что идеи могут закончиться? Вам не бывает страшно, что когда-нибудь вам нечего будет сказать?» Конечно, мне это приходило в голову, но человеку свойственно рассуждать в терминах начала и конца. Факт в том, что идеи не могут закончиться – как минимум пока я получаю новую информацию и могу ее обрабатывать.

Я обнаружил в себе навыки и таланты, о которых даже не подозревал. Изначально я рассматривал стендап просто как средство для достижения цели. Но теперь, когда он сам стал целью, развился в то, чем является сейчас, исчезли все преграды. «Господи, у меня все получается. Когда что-то рассказываешь и добавляешь еще две минуты чистой импровизации, разве это не здорово само по себе?» Я брал свою жизнь и выносил ее на обозрение. Артист, писатель, шоумен, я творил из ничего или, может быть, из того, о чем знал, но не знал, что я это знаю. Творил нечто значительное из всякой чепухи.

Все три альбома в конце концов стали золотыми, а «FM & AM» принес мне первую «Грэмми». Комедийные альбомы переживали новый бум, и моим пластинкам повезло оказаться на переднем крае. К формату альбома обращалась и контркультура, и рок-музыка, отвергнутые телевидением и сами отказавшиеся от него. Альбом как способ достучаться до слушателя органично подходил для новых форм юмора. Поэтому стали возможны и «Семь слов, которые нельзя произносить по телевизору». Хотя с недавних пор стало можно иногда произносить некоторые из них с телеэкрана, это по-прежнему один из моих любимых монологов, хотя бы потому, что он задевал чувства людей, чьи чувства грех было не задеть.

В английском языке четыреста тысяч слов, и семь из них нельзя произносить по телевизору. Только представьте это соотношение! Триста девяносто девять тысяч девятьсот девяносто три… к семи! Хуже них, наверное, ничего нет. И это вопиющее безобразие должно быть изолировано от остального словаря. «Вот вы где, все здесь… Вся ваша мерзкая семерка».

Помните, как нам говорили? «Это плохое слово». Но разве бывают плохие слова? Плохие мысли, дурные намерения – да, но не существует плохих слов.

Вы ведь знаете их, эти семь слов, которые нельзя произносить по телевизору? Насрать, нассать, ебать, пизда, хуесос, долбоеб и сиськи. Какая мощная семерка! Это из-за них у вас болит душа, развивается сколиоз, а страна не может выиграть войну. Насрать, нассать, ебать, пизда, хуесос, долбоеб и сиськи.

Сиськи тут выглядят не в своей тарелке. Такое дружелюбное слово. Как будто кликуха, правда? «Эй, Сиська, топай сюда!» «Привет, Сиська, это Сосиська. Сиська, Сосиська, Сиська, Сосиська». Похоже на закусь, да?

Знаю я, что и закусь такая есть. Но пусть это будет на совести сексистов.

Я имею в виду что-то типа новой линии «Сисек Орео»: обмакни, лизни, все дела. Новые сырные сиськи. Кукурузные сиськи, кунжутные сиськи, луковые сиськи или сиськи со вкусом пиццы. Картофельные сиськи… Спорим, одной не наешься? Я обычно переключаюсь с одной на другую. Но это немножко не о том…

По большому счету, ни одному слову в этом списке не место, но разве не ясно, почему некоторые из них сюда попали? Не такой уж я чурбан и с чувствами других людей тоже считаюсь. Насчет некоторых слов и ежу все понятно. Взять хотя бы хуесоса и долбоеба. Это тяжелая артиллерия. Тут столько всего намешано. Хватает смысловой нагрузки и помимо буквального значения и эмоциональных оттенков. Последний ударный слог – хуе-со`с, долбо-е´б – как жест агрессии, как атака. Хуесос, долбоеб – они буквально набрасываются на вас.

Еще два примечательных словца – «пизда» и «ссать», эта сладкая парочка… Пардон, просто шутка ударила в голову. Итак, пизда и ссать. В список они попали по той причине, что давным-давно жили-были дамы, заявлявшие: «Есть две вещи, которые я называть не буду. Я ничего не имею против „насрать“ и „ебать“, но П и C – под запретом! П и C – это табу!» Поэтому иногда случается услышать такую дичь: «Ладно, уебки, я пойду пожурчу».

И, конечно же, «ебать». Я на самом деле – опять тянет пошутить – не хочу вдаваться в подробности. На это уйдет уйма времени. Но «ебать» – очень важное слово. Это зарождение жизни и в то же время слово-оскорбление, слово-удар. Кто-то из умных (не в пример мне) людей как-то сказал: «Уж лучше пусть мой сын смотрит фильм, где двое людей занимаются любовью, чем тот, где два человека хотят друг друга прикончить». Не могу не согласиться. Прекрасные слова, жаль, не знаю, кто это сказал. Но я бы пошел еще дальше. Я бы заменил «убивать» на «ебать» во всех расхожих клише из фильмов, на которых мы выросли:

«Ну что ж, шериф, сейчас мы тебя выебем. Но ебать мы будем очень медленно».

Эти семь слов никогда, ни при каких обстоятельствах вы не сможете произнести по телевизору, это просто невозможно. Даже с самым умным и невозмутимым видом вам не разрешат вставить их в диалог с Доком, Эдом и Джонни[181]181
  Джонни Карсон (Johnny Carson) – ведущий «Вечернего шоу Джонни Карсона». Актер и комик Эд Макмэхен (Ed MacMahon) – его неизменный помощник на шоу. Джазовый трубач Док Северинсен (Doc Severinsen) – руководитель ансамбля и эпизодический соведущий Карсона.


[Закрыть]. Абсолютно исключено. Забудьте эти семь слов, как будто их нет. А вот что есть – так это двусмысленные слова. Член, например. Одно дело – члены партии, тут все окей. И совсем другое – партия членов…

В истории с моими альбомами был еще один волнующий бонус – их продвижением занималась «Атлантик рекордз»[182]182
  Atlantic Records (англ.) – одна из ведущих американских звукозаписывающих компаний, работавшая со многими мировыми звездами: ABBA, Led Zeppelin, Genesis, Мик Джаггер, Роберт Плант и т. д.


[Закрыть]. За мной стояла вся корпоративная система на пару с музыкальной индустрией. Каждый визит в их офис был праздником! Куда ни зайдешь, стены увешаны наклейками, плакатами и всякой такой ерундой. Все одеваются, как хотят. Женщины выглядят отпадно. Как будто собрались старшеклассники и решили: «А не поиграть ли нам в офис?»

Было чувство, что ты в одной обойме с остальными подопечными компании – суперзвездами рок– и фолк-музыки. А как еще реагировать, когда человек, у которого ты сидишь в кабинете или с которым решаешь рабочие вопросы, отвечая на телефонный звонок, называет такие имена? «Ого, я в одной упряжке с Rolling Stones!»

Есть вещи, которые делают все, у кого выходит альбом. В музыкальном магазине вы ощупываете глазами десяток ваших пластинок. Или изучаете стойку с комедийными альбомами и ищете свое имя на разделителе. Вам выделили целую секцию! Но если оказывалось, что комедийные альбомы лежат как попало, я не раз находил свой и выкладывал его спереди. Без вариантов!

И вот пошли деньги. То, о чем я фантазировал еще в школе, становилось реальностью. Суммы небольшие – три-четыре тысячи долларов за выступление, но это были, как правило, более надежные доходы, чем ожидание процентов с продаж. А если все суммировать, то выходило не так уж и мало.

У меня были деньги. Меня распирало от эмоций. И как тут снова не налечь на кокаин? 27 мая 1972 года я записывал альбом «Классный шут». Готовясь к этому дню, я сказал себе: «Я хочу быть на высоте, хочу, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Никакого кокаина». И дикция у меня там на удивление четкая. То есть, чтобы вы понимали, я уже крепко сидел на кокаине, и приходилось делать сознательные усилия, чтобы записать альбом без допинга.

Но время было прекрасное. Такое ощущение свободы! Такой драйв. Время катарсиса, примирения с собой, время отдачи. Я оказался прав, мать вашу, вы же видите? Я делаю классные вещи, и люди приходят меня слушать. И насчет успеха я теперь не заморачиваюсь. Лили Томлин[183]183
  Lily Tomlin (англ.) – американская актриса театра и кино, комик-импровизатор, певица, сценаристка и продюсер, лауреат многочисленных наград.


[Закрыть] как-то сказала: «Успех в мире посредственностей – от одной мысли об этом меня коробит». Да и меня пугала обратная сторона массовой популярности – потеря себя. Я был счастлив, что не утратил свою сущность и при этом наслаждался вниманием, одобрением, аплодисментами, поддержкой и похвалами – в школе о таких высоких «оценках» я мог только мечтать.

Весь 1972 год и начало 73-го прошли на подъеме, и градус только повышался. Многое происходило со мной впервые. Мой первый аншлаг в клубе и в театре. У меня до сих пор хранится написанное от руки объявление, вывешенное на клубе «Мейн поинт» в Брин-Маре, западном пригороде Филадельфии. В зал набилось человек четыреста, и на двери пришлось повесить объявление: «ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ». Со мной это произошло впервые в жизни!

Тогда же я в первый раз попал в пробку, причиной которой стал сам. Никогда еще по дороге в театр я не застревал среди машин, ехавших на мое выступление. (Это тоже было в Филадельфии, по дороге в концертный зал «Музыкальная академия».) Неописуемое чувство: «Я это сделал! Я устроил эту гребаную пробку!» Стоишь там, смотришь, как люди входят, и думаешь: «Боже мой, они оставили свои домашние дела, они заплатили деньги, они приехали сюда ради того, чтобы меня услышать». Это окрыляет, и воображение работает вовсю, устремляясь в будущее.

Отдельное, совершенно особое удовольствие было выступать перед студентами в колледжах.

Я как-то проскочил свою юность. Подростком я уже рассуждал как взрослый и принимал взрослые решения. Карьеру я начал планировать в одиннадцать, обручился в пятнадцать. Гораздо раньше, чем обычный ребенок отделяется от родителей, я вычеркнул свою мать если не из жизни, то из сердца точно. В семнадцать лет я пошел служить в авиацию.

Отрочество как-то отложилось на потом, точнее, его у меня не было. И вот в 1967 году, когда мне перевалило за тридцать, появляется культура, ориентированная на молодежь, привлекающая меня не только в силу политических причин, но и по неким скрытым мотивам. «Я в их возрасте, оказывается, много чего не делал. Например, они жгут машины!» Когда мне удалось разобраться с самим собой, с тем, где кончаются просто заработки и начинается чистое творчество, я подумал: «А почему бы мне не рассказать про свое детство? Ведь я такой же, как вы!» Наконец-то я нашел способ прожить отложенную до лучших времен юность.

С точки зрения поколений – как бы мы к ним ни относились – я нахожусь где-то посредине между беби-бумерами и Великим поколением[184]184
  В теории поколений беби-бумерами называют людей, родившихся с 1946 по 1964 год; название связано со всплеском рождаемости после Второй мировой войны. Великое поколение – собирательное название американцев, родившихся примерно в 1900–1919 годах, взрослевших в период Великой депрессии и переживших Вторую мировую войну.


[Закрыть]. В конфликте поколений своего времени я не отождествлял себя ни с одной из сторон. Оно и к лучшему, потому что я сочувствовал и тем и другим. Пусть даже я уже перешагнул магический тридцатилетний рубеж, за которым не осталось ни веры, ни надежды, ни жизни.