Текст книги "Это идиотское занятие – думать"

Иерархия ценностей старшего поколения, их отношение к власти меня давно не интересовали. Умом я понимал, да и сердце подсказывало: их ценности – пустой звук, и навязанную ими власть я не признаю. Смешно слышать, что власть делегирована напрямую от Бога моим родителям, прихожанам моей церкви, полиции или кому бы то ни было еще. Я сам себе хозяин. И силы я черпаю только в себе.

С другой стороны, и чувство уважения к Великому поколению и ностальгии по нему было удовлетворено. Летом 1972 года я дал концерт в «Карнеги-холле». Это означало больше, чем признание, – выход на новый уровень. Даже если вы не дотягиваете до уровня артистов, когда-то выходивших на эту сцену, теперь у вас с ними есть нечто общее. «Карнеги-холл» аплодировал Ленни. Аплодировал Стоковскому[185]185
  Leopold Anthony Stokowski (англ.) – британско-американский дирижер и органист польского происхождения. Возглавлял Филадельфийский симфонический оркестр, занимался популяризацией новых авторов, работал с Уолтом Диснеем.


[Закрыть]. Аплодировал мне. Невероятно. Это означало и то, что к авторитетному мнению я иногда прислушиваюсь: «Карнеги» – действительно очень престижная площадка.

А с каким удовольствием я стоял на северо-западном углу 57-й и Седьмой улиц и наблюдал за толпой возле служебного входа. В тот летний вечер, помнится, я подумал: «Надо же, я ведь тоже когда-то стоял тут и ждал, пока выйдет Джин Крупа[186]186
  Eugene Krupa (англ.) – американский джазовый барабанщик-виртуоз, звезда эпохи свинга.


[Закрыть] и я возьму у него автограф». А сегодня я сам выйду из тех же дверей, у которых он дал мне автограф двадцать лет назад.

Джин Крупа был моим героем. Вообще, героев у меня в жизни было немного, и, как правило, все они не ладили с полицией. А Джин Крупа появился из служебного выхода в охрененном свободном пальто из верблюжьей шерсти, на лоб с продуманной небрежностью ниспадала прядь волос, с двух сторон к нему прижимались сногсшибательные блондинки. Улыбка от уха до уха и жвачка во рту. Я взял автограф у него и у остальных музыкантов. «Джаз в филармонии»[187]187
  Jazz at the Philharmonic (англ.) – серия джазовых концертов, туров и записей, организованных и спродюсированных в 1944–1983 гг. Норманом Гранцом (Norman Granz), которого считают самым успешным импресарио в истории джаза.


[Закрыть]. Я до сих пор рассматриваю эти автографы и вспоминаю звучавшую тогда музыку.

На концерте я то и дело орал, потому что знал, что ведется запись, – у черного входа была припаркована передвижная студия. Мы с Дагом, моим приятелем, пришли уже подогретые. В разгар ночного шоу, во время попурри из медленных баллад, когда трубач Чарли Шейверс заиграл романтичнейшее соло, я завопил, надрывая глотку: «Чарли, жги!» Я думал, что так попаду на запись.

Позднее и со мной так будут поступать во время записи концертов. И не раз.

«Карнеги» завершал некий цикл, я словно вернулся к самому началу. Моя мать была в шоке. Это ведь, на минуточку, «Карнеги-холл» – для нее такая же заоблачная вершина, как и для меня. В тот вечер я был в ударе, читал «Семь неприличных слов» и все в таком же духе, стебался над церковью, Богом и современным бизнесом – над всем, что было ей дорого. Мне аплодировали стоя. Ее потрясло, что в таком месте моя болтовня получила такой горячий прием. Когда она пришла потом ко мне за кулисы, лицо у нее было пепельно-серого цвета. Мы с Брендой только так и описывали ее лицо в тот день – пепельно-серое.

Но вскоре она получит одобрение Святой Матери-Церкви – спасибо монахиням церкви Тела Христова, которым нравилось то, что я делаю, – и розы снова расцветут на щеках Розы Трали.

Как и положено, за всякое удовольствие приходится платить. В июле 1972 года я узнал, что моя «страшная семерка» не должна звучать не только на телевидении, но даже на улицах Милуоки. «Ассошиэйтед Пресс» так описало, что произошло:

«Комик Джордж Карлин был задержан в пятницу вечером по обвинению в нарушении общественного порядка: как утверждают, он использовал ненормативную лексику во время выступления на „Саммерфесте“, десятидневном фестивале на берегу городского озера. По словам Генри Джордана, исполнительного директора фестиваля, „Карлин вышел на сцену и… начал нецензурно выражаться. Когда он закончил, на сцену поднялись полицейские и арестовали его прямо там“. Джордан одобрил действия полиции, подчеркнув, что в семидесятитысячной толпе было много детей».

По словам производившего арест патрульного Элмера Дж. Ленца, который одновременно являлся и заявителем, среди нескольких тысяч детей было «около сорока подростков в инвалидных колясках, которые физически не могли покинуть территорию фестиваля, даже если считали происходящее неприемлемым». Все понимают, что инвалидные коляски потому и называются колясками, что у них есть колеса, с помощью которых можно легко переместиться, куда нужно. Но такая мысль в светлую голову патрульного Ленца не пришла. Зато он знал, как правильно преподнести информацию.

Чего Ленц не знал, так это того, что из-за него я чуть не попался. Когда я был на сцене, Бренда вынесла мне стакан воды и под этим предлогом предупредила: «За кулисами полиция, хотят задержать тебя, когда ты закончишь». А у меня в кармане куртки полно кокаина. Как минимум один полный флакон, один уже открытый, плюс еще маленький пакетик. И все это со мной на сцене. Просто взять и отдать все Бренде я не могу, и она уходит. Через пару минут возвращается и говорит: «Мы сделаем вид, будто ты должен уйти со сцены в ту сторону, а ты пойдешь в другую. Увидишь там Корки или Джима (двое музыкантов из группы, которая выступала передо мной), отдашь им свою куртку». Я пошел за кулисы, туда, где не было полиции, и оставил парням куртку. И мне хорошо, и им счастье привалило – все мои наркотики.

В суде мои интересы представлял известный адвокат по гражданским делам Уильям Коффи, который в свое время отстаивал интересы правозащитника из Милуоки, отца Гроппи. Через пять месяцев судья Геринджер отклонил иск на том основании, что хотя он и не сомневался в использовании нецензурных выражений, но не верил, что это могло всерьез задеть чьи-то чувства. Интересно, что на концерте я рассуждал о слове «трахать» в значении «любить» и в какой-то момент выдал, обращаясь к толпе, что так бы их всех и трахнул. Можно предположить, что чувства одного-двух жителей Милуоки из присутствовавших семидесяти тысяч были при этом приятно задеты. Все-таки парень я симпатичный. И волос у меня тогда было побольше.

На самом деле пока шло разбирательство, судья слушал не запись самого концерта, а альбом «Классный шут». Как поведал «Милуоки Джорнал», «слушая пластинку, судья Геринджер смущенно улыбался и тихо посмеивался». Патрульный Ленц был возмущен несправедливым решением суда, хотя единственным человеком, которого здесь могли несправедливо осудить, был я. Но меня оправдали.

Вынося решение, судья Геринджер обошел молчанием скромное содержание Первой поправки с ее надоевшей гарантией свободы слова. Как будто мой второй арест не имел к этому никакого отношения. Не так давно у моей «милуокской семерки», как я ее называю, появился сиквел «Бранные слова» – всё о той же лексике, от которой болит душа, страдает спина и проигрываются войны. Он впервые прозвучал в альбоме «Профессия – фигляр».

Мой список открыт для поправок. Я выслушал много разных мнений, на что-то и сам обратил внимание. Первое, что было отмечено, – это частичное повторение слова «ебать», поскольку «долбоеб» – сложное слово, имеющее в составе корень «еб». При самом строгом подходе в основном списке его быть не должно. Слово «членосос» тоже состоит из двух корней, но обе его части просто слегка двусмысленны. Корень «сос» разве что отдаленно на что-то намекает, а вот в «члене» при желании можно откопать и нечто непристойное. Непристойного в нем примерно половина, процентов так пятьдесят, смотря, какой смысл вы в него вкладываете. Помните, как классе в шестом вы впервые услышали цитату: «А если бы все были один член, то где было бы тело?» И откуда – из Библии! Сколько раз слышали, столько раз хихикали. «В Библии – и про член!» А квадратный трехчлен на алгебре? А все эти одночлены, двучлены, многочлены, помните? «Ты гонишь! – Да ну тебя, это просто тригонометрические уравнения».

Теперь возьмем славные пятибуквенные глаголы «срать» и «ебать». Очень любопытное слово «срать», которое буржуазная публика по-прежнему считает грубым, грязным и вульгарным. Но оно вместе со всеми его производными всегда под рукой у простого работяги, который может сказать в сердцах: «Насрать мне на это», «Ну тут и срань!», «Да знаю я их, все они засранцы!», «Ага, смотри, чтоб сам не обосрался!», «Мы с ним вчера посрались», «Они все просрали, что с них взять!», «Вот же срань господня!» (Кстати, мне всегда было интересно, что думают об этом служители Господа. Как они себе представляют эту самую субстанцию. «Привет! А что это тут такое необыкновенное насрано?» – «Ничего особенного, просто срань господня».) Ну и всякие там обосраться от страха или усраться от счастья, засрать мозги, развести срач, за три дня не просраться…

А можно вспомнить еще и всякие близкородственные понятия. Вот, например, дерьмо или говно. Жизнь – дерьмо! Не тронь дерьмо – вонять не будешь. «Да, парень, вляпался ты в дерьмо… Теперь ты в дерьме по уши». Дерьмовая ситуация. Утонуть в дерьме. Нахлебаться дерьма. «Вкусы у тебя, конечно, дерьмовые. – Слушай, ты сначала со своим дерьмом разберись!» Не мириться с дерьмом. Копаться в дерьме. Фонтанировать дерьмом. «А этот никак со своим дерьмом не расстанется! Как был всю жизнь мешок с дерьмом, так и остался…»

Или вот – говно. Это же клондайк. Сделать из говна пулю. Говна кусок. Говно не тонет. «Вот опять вброс говна на вентилятор». Всегда пытаюсь понять, как такие выражения возникают. Берет кто-то говно на лопате, накидывает на вентилятор и наслаждается эффектом? Разбираться в сортах говна. Как говно в проруби болтается. От говна говна не ищут. «Поговорил с ним, как говна наелся». Бурление говн или месить говны – вот как такое могло прийти в голову? Кому-то пришлось долго топтаться в говне, и он убедился, что ничего из этого не выходит? Говно человек. Ужраться в говно. Из полного говна. Понеслось говно по трубам. На говно изошел. Сожрали с говном…

Ладно, хватит на сегодня говнища.

Ну и, наконец, наша звезда – слово «ебать». То, что больше всего делает им нервы. Наверное, потому, что сам процесс часто заставляет понервничать. Тогда понятно, почему и на слово такая реакция. Ебать – это шикарное слово. Классное, легкое, удобное слово. Два упругих коротких слога, быстрый старт с «е» и такой четкий акцент на втором слоге «БАТЬ», как будто ставишь жирную точку. А можно и вертеть его на разные лады – каждый найдет тут свое. Для кого-то это агрессия, а для кого-то и задумчивость – так тихо, на выдохе: еба-а-ать…

Я обнаружил еще три слова, которые нельзя произносить по телевизору: «пердеж», «херня» и «манда». Пердеж, мы о нем уже когда-то говорили, самое безобидное из них. Это как сиськи, непроблемное слово, только немного кудрявое. Херня… Иногда она так и норовит слететь с языка, но кто ж себе это позволит? Я эту эмоцию привык выражать иначе, поэтому тут я спокоен. Ну и очень интересное слово «манда». В отличие от большей части сленга, здесь трудно представить что-то другое, кроме конкретного анатомического органа. Всякие киски, щелки и мохнатки имеют и другие, вполне безобидные значения. Даже в мультфильме Уолта Диснея можно представить фразу: «Мохнатая киска забилась в щелку». Но манда – это отдельная история.

30 октября 1973 года этот монолог прозвучал по нью-йоркскому радио WBAI в программе под названием «Ланч-бокс», как иллюстрация к дискуссии о двойных языковых стандартах, принятых в обществе. Ведущий заранее предупредил: «Если вам такие темы не нравятся, лучше переключите».

«Житель Нью-Йорка, который ехал в автомобиле со своим малолетним сыном, – говорилось в последовавшем за этим выводе Верховного суда США, – прослушав эту программу по радио WBAI, написал письмо в Федеральную комиссию по связи, в котором пожаловался на использование в эфире подобной лексики». Обсудив этот вопрос с WBAI, Федеральная комиссия по связи вынесла в 1975 году декларативное предписание относительно допущения в эфире нецензурных выражений, определяя «нецензурные» как слова, описывающие «в терминах явно оскорбительных, согласно современным общественным нормам, половую или экскреторную активность и соответствующие органы, в те дневные часы, когда не исключен риск, что слушателями могут оказаться дети». Исходя из этих норм, Федеральная комиссия сочла мой номер неприличным и вынесла предупреждение радиостанции. Радио WBAI – а точнее, фонд «Пасифика», владеющий WBAI, – оспорил решение и выиграл дело в Апелляционном суде США. Тогда комиссия по связи подала апелляцию в Верховный суд, и в 1978 году Верховный суд – сюрприз, сюрприз! – вынес решение в пользу Федеральной комиссии.

3 июля 1978 года «Лос-Анджелес таймс» поместила эту новость на первой полосе. «Суд запрещает семь неприличных слов», – гласил заголовок.

Судья Джон Пол Стивенс так изложил решение большинства: «Вещательные СМИ добились небывалого повсеместного присутствия в жизни американцев. Люди сталкиваются с материалами оскорбительного, непристойного характера, выходящими в эфир, даже уединившись в стенах своего дома, где их право на покой имеет приоритет над правом нарушителя этого покоя, обеспеченным Первой поправкой». Но почему человек не может просто протянуть руку и повернуть выключатель? «Утверждать, что избегать дальнейшего оскорбления можно выключая радио при первых звуках непристойностей, – все равно что считать, что лучшая защита от нападения – это бегство после первого удара».

Я не юрист, но, по-моему, судья пытается убедить нас, что всякий, кто использует неприличный, по его мнению, язык, сродни грабителю, который врывается в дом с оружием, или бандиту, наносящему удары трубой по голове. Это несколько параноидальный взгляд на свободу слова.

Судья Уильям Бреннан выразил свое несогласие: «В США, стране культурного плюрализма, очень многие думают, высказываются и поступают иначе, чем члены Суда, не разделяя их тонкой чувствительности. Только сильной этноцентрической близорукостью можно объяснить тот факт, что Суд одобряет цензуру средств информации исключительно из-за их словесного содержания. Решение суда – это очередная попытка доминирующей культуры заставить те группы, которые не разделяют ее ценностей, подчиняться ее образу мышления, нормам поведения и словоупотребления».

Так держать, Билл Бреннан! Ирландцы должны поддерживать друг друга. А он уловил суть. Все упиралось в слова. Но суд накладывал запрет не только на слова, но и на мышление, поступки, разговоры, общение друг с другом. Лицемерия на самом деле было гораздо больше. Первым – и единственным – пожаловался на меня не какой-то условный Джо, вставший на защиту современных социальных норм, если они вообще существуют. Это был некто Джон Дуглас, член правления широко известной праворадикальной наблюдательной группы под названием «Нравственность в СМИ». Нэт Хентофф[188]188
  Nathan Hentoff (англ.) – авторитетный американский историк, обозреватель, романист и музыкальный критик. Одна из основных его тем – защита Первой поправки и свободы слова.


[Закрыть] называл Джона Дугласа «профессиональным обиженным». Разумеется, он не мог выключить в машине радио, потому что это значило бы оторвать правую руку, лежавшую на руле в положении на два часа, и предаться страшному греху опасного вождения.

Но ведь он мог попросить своего «малолетнего» сына переключить на другую станцию. Сынишке на самом деле было уже пятнадцать, на два года больше, чем мне в те гораздо более наивные и невинные времена, еще в 1950 году, когда я составил свой первый патлато-залупо-мудозвоно-херово-швабско-пиздо-громкорото-членососный список. Неужели Джон Дуглас реально верил, что этот ангелоподобный подросток середины 70-х никогда не слышал слов «насрать» или «ебать»? Разумеется, нет. Если жалоба Джона Дугласа о чем-то и говорила, то только о том, что он вырастил еще одно ебанутое, затурканное подобие самого себя, а что там с сыном на самом деле, волновало его в последнюю очередь. Бедный ребенок.

Дети – это всегда ширма. «Малолетние» сыновья. «Подростки в инвалидных колясках». Налагать запрет на все непристойное нужно прежде всего потому, как написал судья Стивенс, оглашая мнение большинства, что «радио слишком доступно детям, включая совсем маленьких, еще не умеющих читать». Это, в свою очередь, означает, что без риска транслировать в любое время, в любом месте и по всем каналам можно лишь то, что подходит для детей. Может, поэтому в нашем обществе так много людей с отставанием в развитии?

Дело Федеральной комиссии по связи против фонда «Пасифика» попало в программу обучения на курсах по средствам коммуникации и на многих юридических факультетах. Испытываю нечто вроде извращенной гордости. Я попал в примечания к истории судебной системы США.

Единственное, отчего я был просто в восторге, – что всем девяти членам Верховного суда под председательством Уоррена Бергера пришлось сидеть и слушать «Нецензурные слова», изрядный кусок альбома «Профессия – фигляр». Мне было интересно: неужели изучая эти улики против меня, никто из них тайком не улыбался и не посмеивался?

12
На вершине холма

Период, когда с наркотиками стало совсем плохо, я вычислял по тому, что не мог вспомнить, кто выиграл Мировую серию. Было три-четыре таких года, где-то в середине 70-х. «Цинциннати Редс»? Два раза подряд? Когда, мать вашу, это произошло? Как, мать вашу, это могло произойти? Я всегда вел строгий – даже строжайший – учет всех своих выступлений, где бы они ни проходили. Но на волне бурного успеха после появления нового Джорджа Карлина, примерно с 1972 по 1975 год, в записях воцарился хаос. Мистер Анал превратился в Анал-под-кокаином.

Когда началась эта движуха, мы все еще жили в Венисе, как заправские хиппи. Но как только потекли деньги, мы решили вернуться домой – в Пасифик-Палисейдс, район на вершине холма. В то время в Пасифике любило селиться начальство корпорации «РЭНД»[189]189
  RAND (англ., Research and Development – Исследования и разработка) – американский исследовательский центр, работающий по заказам правительства и вооруженных сил США.


[Закрыть] вместе со своими семьями. Я был таким городским хиппи – непослушные длинные патлы, непонятная семья, способная ругаться ночи напролет, странные гости, приходящие когда попало с маленькими пакетиками в руках.

Однажды вечером мы с Келли прогуливались перед домом. Сгущались сумерки. Во дворе через дорогу гудела коктейльная вечеринка, сборище деловых костюмов. Было очевидно, что это служащие корпорации «РЭНД», устроившие скромное барбекю. Они тянули из своих бокалов, находясь в пределах слышимости. Не помню, сколько я тогда принял, но говорил довольно громко, так, чтобы они услышали: «Келли, ты только посмотри на этих мудаков!» Полезный жизненный урок для восьмилетней девочки.

Водился за мной такой грешок – я враждебно относился к миру обывателей и бизнесменов. Приятного в этом было мало, потому что эмоции брали надо мной верх, я не контролировал их вспышки. И нередко попадал в дурацкое положение, подставляя и Бренду. Иногда наркотики все только усугубляли, но случалось, что и они были ни при чем. Добившись успеха и оставаясь при этом аутсайдером, который и внешне как раз так выглядел (знаменитый аутсайдер, «тот, кто говорит все, что думает»), я был постоянно настороже.

Мне нравился процесс самопознания и моя самореализация, но совершенно не устраивало отношение к тем вещам, которые я пытался донести. А ведь у меня не было другого способа достучаться до публики. Я нисколько не сомневался, что эти «деловые костюмы» управляют миром неправильно. Они не просто ошибались, они, по сути, плевали на людей, на то, чем те владели и как зарабатывали. Однако донести эту мысль было не так-то просто. Люди по ту сторону баррикады – или улицы – видели во мне примитивного подстрекателя, пустозвона с левым уклоном. Меня это возмущало. Но мое сценическое амплуа – комик – не давало ни малейшего шанса показать, сколько сил я потратил на оформление своих идей, какими глубокими переменами они вызваны: я думал и чувствовал теперь совсем иначе. Было ощущение, что меня не понимают, и это очень напрягало. И порождало агрессию.

Один из плюсов переезда в новый дом состоял в том, что нашим соседом, чуть выше на холме, оказался актер, ставший моим самым надежным поставщиком кокаина. Позже он возьмется за ум и сделает успешную карьеру. Я часто у него бывал, чего уж проще – подняться по улице и получить дозу. Единственной знаменитостью, с которой я там сталкивался, был Питер Лоуфорд[190]190
  Peter Lawford (англ.) – британо-американский актер, светский лев, один из участников так называемой «Крысиной стаи» (см. сноску на с. 123), зять президента США Джона Кеннеди.


[Закрыть]. Мы вместе снюхали не одну дорожку.

Были у меня и другие поставщики, о которых я уже забыл, а Бренда, независимо от меня, вскоре обзавелась своими. Именно в этот период, в 1973–1974 годах, все начало выходить из-под контроля. Помимо алкоголя Бренда подсела на кокаин, плюс принимала таблетки вроде валиума, чтобы нейтрализовать действие кокса. Хорошо хоть, она никогда не увлекалась тяжелыми антидепрессантами, типа секонала и барбитуратов.

Я всегда принимал риталин. Зависимости он не вызывал. Обычно мне хватало полтаблетки, максимум полторы. (У меня был рецепт от врача.) То есть все начиналось еще, так сказать, в мои спокойные годы, тогда и был заложен фундамент для кокаиновой зависимости.

Когда конкретно все начало катиться под уклон, я не могу сказать, да и кто такие вещи осознает? Первый звоночек, наверное, прозвенел, когда у меня вышли три успешных альбома. Нетрудно понять, почему в той обстановке Бренде было так тяжело, почему она страдала. Пока я переживал свои метаморфозы, она подставляла мне плечо, снова помогала с прессой, с поездками, с логистикой, оставляя при себе свои сомнения, в то время как все вокруг только критиковали и придирались к тому, что я пытался делать. А как только я опять начал зарабатывать, вокруг появились менеджеры, агенты и продюсеры звукозаписи, которые взяли всю работу на себя. Снова. Ей места больше не было.

И деньги бы тут не помогли: она чувствовала, что теряет меня. Мужа у нее не было. Был некий мужчина, который принадлежал кому угодно, только не ей. И не Келли. Я такого не помню – я вообще многого не помню, – но она говорила, что однажды в интервью у меня спросили, сколько лет Келли, и я не смог ответить.

Поэтому она и пила. И нюхала кокаин. Выбиралась пообедать. Ходила по магазинам. Имитировала жизнь. У нее было чувство, признавалась она, что мои менеджеры не просто заменили ее, но и взяли над ней шефство. Как над комнатным растением. Воткнуть сюда. Время от времени поливать. Не выставлять на солнце.

Выпивая, она будила своих Джекила и Хайда. Добавьте к этому кокаин и получите гремучую смесь. Незлая от природы, она постоянно придиралась ко мне – как ни к кому другому. Доходило до драк. Она могла напиться, уже будучи под кайфом, и мне приходилось забирать и увозить ее или хотя бы сдерживать. Это было тяжело, очень тяжело. До обдолбанного коксом по крайней мере можно достучаться. Он сохраняет зачатки логического мышления. Но алкоголь деформирует все: и рассудок, и личность. Сколько раз, помню, я ее уговаривал: «Нет, ты никуда не поедешь. Отдай ключи от машины. Ты не выйдешь из дому». Она отбивалась, я не применял силу – такого никогда не было, – но мог дать пощечину. И еще часто приходилось ее отталкивать. А она била меня по яйцам.

В 1974 году у нее начались галлюцинации. Однажды, когда я уехал на гастроли, ей показалось, что у нас на крыше куча народу. Она много раз звонила в охранную фирму, требуя, чтобы те приехали и посмотрели, что они там делают. На нашей безлюдной окраинной улице ей мерещились толпы людей. Другим вечером я пришел домой очень поздно, не позвонив ей заранее. Бренда меня не ждала. Она схватила длинный нож и напала на меня, не проткнув только чудом. Она меня не узнала.

Мои дела обстояли ненамного лучше. Однажды, закрывшись в комнате, я долго разговаривал с пятью гостями, которых там не было. Потом вышел и попросил Бренду:

– Там у меня Пэт, Даг, Джимми Меллон и еще пара ребят. Может, позвонишь в винный магазин? Привезли бы нам пивка.

– Ты вообще о чем? – спросила она.

– Ну, пивка парням, – ответил я. – Мы там в комнате сидим, пластинки слушаем.

– В доме никого нет. Сегодня к нам никто не приходил.

Мы возвращаемся в комнату, смотрим – пусто. Но я несколько часов просидел там и видел их. Спрашивал о чем-то, отвечал на их вопросы. Судя по всему, получал ответы.

Когда в 1973 году мы отправились на Гавайи вместе с Келли, градус помешательства резко вырос. Мы жили в отеле «Напили каи» на острове Мауи. Я покупал восьмушку или четвертушку у шеф-повара в местном ресторане и вынюхивал ее в отеле. Одном из тех отелей, где все живут в отдельных маленьких коттеджах или апартаментах, но в неизбежном тесном соседстве с остальными. И вот сюда въезжает семейка Карлинов, с их драками, криками и взаимными угрозами, нагнетая жуть и накаляя атмосферу, – жалкие гребаные наркоманы, потерявшие всякий контроль и мучающие друг друга.

Келли часто выступала нашим арбитром. Именно она озвучила то, что мы произнести так и не удосужились: «Давайте спасем ваш брак». Тут, в «Напили каи», в кокаиновом чаду, она начала действовать. В свои десять лет она хотела все наладить.

Последней каплей стало то, что мы с Брендой начали хвататься за ножи. Нет, мы друг друга даже не поцарапали, но уже вооружились. Скорее всего, ни одного удара мы не нанесли бы, просто театрально размахивали, пугая друг друга. Тогда-то Келли и усадила нас обоих перед собой со словами: «Это надо прекратить». И расплакалась. «А вас вообще интересует, что чувствую я? – всхлипывала она. – Теперь моя очередь высказаться!»

Она тут же составила контракт, в котором говорилось: «Ты/я не будешь/не буду пить, нюхать кокаин и курить траву в оставшиеся X дней отпуска. Мы приехали на семейный отдых и прекрасно проведем время». И заставила нас его подписать.

Нас хватило на полчаса. Потом мне для чего-то потребовалось запереться в ванной. Бренда упрекнула меня, что я опять нанюхался, хотя у меня и в мыслях не было, а сама отправилась в бар. Значит, и я мог расслабиться, как хотел. Вот от чего стремилась оградить нас Келли.

Но не оградила. Ее поступок, ее слова я бы сравнил с прямым ударом в солнечное сплетение. Он не дал немедленного эффекта, но имел далекоидущие серьезные последствия. С тех пор я заставлял себя держаться в рамках. Еще сильнее действия Келли повлияли на Бренду, хотя осознала она это не сразу. Очень скоро она дойдет до ручки и решит завязать.

Что такое глюки и как от наркотиков может переклинить мозги, показывает одна забористая история, которая произошла, когда мы вернулись с Гавайев. На Гавайях необыкновенно чистый воздух, и солнце впечатано в небо четким диском. Диск не идеальный из-за окружающего его свечения, но солнце остается солнцем – ослепительным и резким. Дома, в Пасифик-Палисейдс, небо над морем постоянно окутано облаками, они то проплывают под вами, то окружают со всех сторон. В неясном мглистом небе различить солнце можно только сквозь разреженный слой облаков.

Утром, на следующий день после возвращения с Гавайев, я просыпаюсь, ожидая увидеть привычный четкий солнечный диск. В мозгу еще витает кокаин. Я встаю. Мать ночует у нас, в специально отведенной для нее комнате. Бренда еще спит. Я поднимаю голову и вижу сквозь слой облаков нечто напоминающее солнце, но очень размытое и гораздо больше, чем я привык видеть. Я решил, что солнце взорвалось.

Я бросаюсь будить Бренду: «Поднимай Келли! Солнце взорвалось! Нам осталось жить восемь минут!» Мне почему-то не пришло в голову, что, если я увидел взрыв, значит, энергия излучения уже достигла Земли. Нет, я был уверен, что после взрыва у нас есть восемь минут, пока до нас не докатится ударная волна и не наступит конец света. Я разбудил мать и Келли, вывел всех на улицу. Они еще толком не проснулись и поддакивают мне: «О'кей, это конец света. Солнце взорвалось. Давай вернемся в дом».

А потом Бренда говорит: «Подожди, а вдруг ты ошибся». Я не исключаю такую возможность и звоню в Сакраменто своему хорошему другу Джо Балладино, славному итальянскому нарику и по совместительству барабанщику. Он бросил свои барабаны и стал ездить со мной на правах моего гастрольного менеджера. Мы носили одинаковые шляпы и называли себя братья Блип.

– Слушай, Джо, – говорю я, – не мог бы ты выйти на улицу и взглянуть на солнце? Посмотри и скажи, взорвалось оно или нет?

– Конечно, чувак, – отвечает он, – подожди минутку.

Зависает короткая пауза, потом он возвращается и говорит:

– Нет, здесь все нормально.

– Ладно, наверное, я ошибся, – отвечаю я. – Может, это и не конец света.

Много, очень много кокаина. У каждого из нас было по несколько заначек. Мы сами себя обманывали, думая, что это поможет сохранить мир, а на самом деле мы только чаще ссорились. Опустошив свои заначки, я начинал искать ее кокс, а она его перепрятывала. А когда я узнавал, что у нее ничего не осталось, то ныкал свои запасы. Мы рыскали, вынюхивая тайники друг друга, и успевали забыть, где спрятали свои. Потом целовались и мирились: «Слушай, у тебя кое-что есть, у меня кое-что есть, давай всё сложим, будет каждому понемножку. Давай вместе поищем». Мы снимали с полки книги и перетряхивали каждую, думая, что там заначка. Сотни книг. Мы пролистывали их страницу за страницей. Заглядывали за книги. Пытались засунуть их обратно. Оставляли штабелями на полу.

Или ни с того ни с сего я решал, что нужно навести порядок в болтах и гвоздях. Я совсем не из тех хозяйственных мужичков, которые все делают своими руками, но у меня были тысячи гаек, болтов, гвоздей и шайб, которые мы за столько лет не выбросили к херам. Через несколько часов Бренда заставала меня на полу в окружении всех моих гаек, болтов, винтов, шайб и гвоздей, аккуратно разложенных на ковре. Я искал и складывал парами те, что подходили друг другу. Очень важная работа. И сделать все это надо именно сейчас, даже если на часах четыре тридцать утра. Хорошо, что мне не взбредало в голову пойти драить лужайку, я бы оттирал зубной щеткой каждую травинку. Чтобы все было чистенькое и веселенькое. Веселенькое и зелененькое.

Наркотики были не единственной причиной глюков, вызывал их и голод. Я мог не спать и не есть по шесть дней, изредка кидая в рот пару крошек. Такой суровый пост. Как известно, у мистиков нередко бывают видения просто от недоедания. Мне являлись средневековые святые, о которых нам рассказывали добродетельные сестры. Иисуса, однако, я никогда не видел. Приходили друзья детства с соседних улиц. А Иисуса не было.

Видения… Зачем так далеко ходить, если у меня была совершенно убийственная привычка накачивать себя наркотиками, доза за дозой, чтобы отодвинуть момент, когда нужно ложиться спать, снова и снова тянуть резину, увеличивать дозу, забивая на сон, пока я не осознавал, что сил нет уже никаких, ни на что. И тогда просто вырубался, ныряя в глубокий мертвецкий сон.

Приходилось отменять концерты. Я пропускал запланированные даты одну за другой. Тогда я отправлялся в Вествуд, к доктору фон Ледену, который лечил кокаинистов. Он выписывал мне больничный – уважительная причина для отмены концерта и перестраховка на случай судебных исков. Чаще всего в графе диагноз указывался ларингит, которым я и вправду страдал, после того как по шесть дней подряд надрывал глотку, слушая музыку и распевая песни. Или болтал часами без умолку, и неважно, слушал меня кто-нибудь или нет. И когда я после этого пытался провести двухчасовой концерт, терял голос. Отчасти потому, что от огромного количества кокаина еле ворочал языком, отчасти из-за имевшихся в нем примесей, которые действовали на голосовые связки и слизистые оболочки как анестезия, и я просто физически не мог говорить.