Текст книги "Это идиотское занятие – думать"

«Что-то мне нехорошо, – говорю я Джерри. – Проводи-ка меня к медсестре. Надо найти медпункт». В общем, отправились мы в медпункт. Вам я этого делать не советую. Если читателю интересно мое мнение, то, планируя сердечный приступ на «Доджер-стэдиум», не обращайтесь за помощью к тамошней медсестре. Все, что вам могут предложить там от сердечного приступа, это: 1) заставить вас лечь; 2) спрашивать, как вы себя чувствуете.

– Это не инфаркт, – сказал я Джерри. – Но лучше съездить в больницу и проверить.

На стадион нас привез на лимузине Джон Баттист, педагог по актерскому мастерству и наш общий друг, он же наш водитель. Мы договорились, где встретимся с ним после игры. А пока он собирался переставить машину в другое место и потусоваться с водителями лимузинов. Поэтому где он сейчас, мы понятия не имели.

Все это заняло минут тридцать. Необратимые повреждения сердечной мышцы наступают через несколько часов. Ничего этого я не знал, как не знал и того, что у меня таки инфаркт. И тут Карлину улыбнулась удача. Обычно тупорылые фанаты «Доджера» действуют по накатанной схеме и сваливают в разгар седьмого иннинга. Стадо ломится к выходу, и тысячи толстомордых утырков забивают все проходы. Но на этот раз они остались сидеть. Так что, хотя «доджероманы» и поспособствовали моему инфаркту, благодаря им же все обошлось.

Джерри, который на этом стадионе никогда раньше не бывал, моментально нашел Джона – там, где мы его и оставили, рядом с машиной. Я лег на заднее сиденье, и Джон ломанулся как маньяк из центра Лос-Анджелеса в больницу Святого Иоанна в Санта-Монике. Эти двадцать шесть-двадцать семь километров он пролетел за десять минут.

Когда мы прибываем, дела мои совсем плохи. В машине я был еще в сознании, а потом то и дело выпадал из реальности. А может, это медики меня вырубили, и я отключился. Я почти ничего не помню. Вам дают нитроглицерин, а если от него у вас раскалывается голова, вам вкалывают морфин от головной боли. Врачи пытаются уравновесить риски и избежать ухудшения. Все, что они могут, это стабилизировать ваше состояние.

Когда я наконец-то прихожу в себя, то вижу рядом Бренду и Келли. Келли рыдает не умолкая. Я говорю: «Не волнуйся, солнышко, со мной все будет хорошо». От этого рыдания заходят на новый круг. Я тогда не знал, что пульс у меня падал до двадцати, и Бренде сказали, что я «ухожу». Больше медицинская бригада ничем помочь не могла. Главных женщин моей жизни пригласили со мной проститься. А я снова теряю сознание.

И вдруг в последний момент кому-то приходит в голову использовать стрептокиназу. Сейчас стрептокиназа, эффективный способ растворения тромбов, стал неотъемлемой частью кардиотерапии в отделениях скорой помощи, а в то время она только начинала внедряться и была далеко не во всех больницах. По стечению обстоятельств центр Святого Иоанна как раз с ней экспериментировал. У Бренды спросили разрешения, она, разумеется, сразу согласилась. Это вернуло меня к жизни.

Врачи хотели пойти дальше и провести операцию на открытом сердце, но Бренда не дала согласия. Не знаю почему. Вам вскрывают грудь, ломают ребра, раздвигают их в стороны, как дверцы, и вынимают сердце; из ноги вырезают артерии и пришивают их к вашему сердцу, помещают сердце обратно и зашивают. Ничего особенного. Не страшнее чем человеческие жертвоприношения ацтеков.

Она слышала от кого-то, говорила мне потом Бренда, что у многих мужчин после операции на открытом сердце резко меняется характер. А вдруг и со мной так случилось бы – приступы страха, замкнутость, невозможность работать? Это меня точно убило бы.

Может, она и права, но если бы я принимал решение, то, скорее всего, сказал бы: «Режьте!» Не думаю, что какая-то операция могла отразиться на моем характере. Во-первых, я настроен весьма оптимистично и позитивно. Во-вторых, я не люблю быть как все. Не дождались бы от меня охов: «Я так рисковал. Меня изрезали. Я инвалид. Это так повлияло на меня!»

Я понимал, что чуть не умер. Я не хорохорился, типа: «Ничего страшного! Принесите мне пивка». Но и не зацикливался на этом. Большие Философские Откровения меня не посещали. Хотя точно могу сказать: я посмотрел смерти в глаза. И понял, что еще не время.

Хотите знать, что там у комиков с медицинским тотализатором? Докладываю. Первым перенес инфаркт Ричард Прайор. Потом инфаркт добрался до меня. Потом Ричард себя поджег [228]228
  Летом 1980 года Прайор, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нагревал на огне наркотики (особый способ употребления). Внезапно он облил себя ромом и поджег; выбежав на улицу, был вскоре остановлен полицией. Ожоги превысили 50 % кожного покрова.


[Закрыть]. Полный пиздец! Потом я перенес второй инфаркт. На данный момент… Инфаркты: Карлин – два, Прайор – один. Самоподжоги: Ричи – один, Карлин – ноль.

После бесцельного барахтанья конца 70-х фильм «Карлин в „Карнеги-холле“» 1982 года стал переломным моментом в моей карьере. Этот материал я бы не назвал выдающимся: помимо инфарктного тотализатора и «Семи неприличных слов» (включенных по особой просьбе мистера Фукса), основное время занимал номер «Где я храню свое барахло».

По традиции своим выступлением я был недоволен. Как и Бренда. Она без конца твердила, что Джерри сошел с ума, настаивая на «Карнеги-холле», где можно было сделать только одно шоу, без всяких подстраховок. Она довела меня буквально до слез. Но я считал, что она права: я профукал такую возможность!..

Джерри думал иначе. Он оценил мое выступление как «неплохое». А еще, в отличие от меня, он увидел в этом определенный символизм. Я вернулся в «Карнеги-холл», где блистал десять лет назад на подъеме карьеры. Я доказал, что могу восстановиться после «большого сердечного переполоха», от которого чуть не умер, и даже шутить об этом. Исчез тот порхающий по верхам, неопределившийся, фамильярный Джордж, каким я был в 70-е. Выйдя на сцену, я подхватил нить с того места, на котором когда-то ее оставил, и удерживал зал до последней минуты. Конечно, не все прошло гладко, я нервничал и терял темп, но за всем этим проступал новый образ, меткий и смелый, как никогда раньше.

Подписчики «Эйч-би-оу» были согласны с Джерри. Когда в начале 1983 года фильм вышел на экраны, он взорвал рейтинги. Неделю за неделей мы снова распродавали двойные концерты – я уже конкурировал за публику с тем самым потрясающим, фантастическим парнем. С «Карлина в Карнеги-холле» начались наши отношения с «Эйч-би-оу», продлившиеся четверть века. Канал создал мне условия для творческого развития и помог максимально реализоваться. Не уверен, что без такого тыла я смог бы развиваться как артист, как шоумен. Можно сказать, что я рос вместе с каналом, но дело не только в размере аудитории и моем ощущении свободы. Каждые два-три года каналу нужна была новая программа, примерно на час времени, и это держало меня в тонусе, не давало расслабляться. А полное отсутствие цензуры на «Эйч-би-оу» просто окрыляло. Какую бы тему я ни выбрал, на каких бы людей ни нацелился, какую бы лексику ни использовал, какие бы взгляды или мнения ни высказывал – я ни разу не слышал: «Лучше бы вы этого не делали…», «было бы хорошо, если бы вы…», «не могли бы вы изменить/смягчить/убрать?..». Даже в период жесткой репрессивной политики Буша они не знали колебаний.

В специальном выпуске для «Эйч-би-оу» «Карлин в Карнеги-холле» я в последний раз в жизни прочитал «Семь слов, которые нельзя произносить по телевизору». В этом больше не было нужды. Впервые все семь слов прозвучали с телеэкрана.

15
Я в бешенстве, черт возьми!

Сегодня я выступаю в Питтсфилде. Отсюда еду в Лексингтон, затем в Уинстон-Сейлем, где дам два концерта за вечер… На выходные я махну в Форт-Майерс и Корпус-Кристи… Потом в Пенсаколу, Бирмингем, Роли… Работа на пределе сил. Стресс и спешка. Смерть и налоговый инспектор, дышащие в спину, радикально меняют жизнь.

Уверенность и какая-то стабильность, а вместе с тем – растущий прессинг и бремя обязательств. Я уже не мог позволить себе роскошь ничегонеделания с косяком в руке и самоуспокоением: «Слава богу, опять пронесло». Прятаться от проблем больше нельзя.

В 80-е годы у меня бывали приступы гнева. Меня распирало от злости, и это только усугубляло ситуацию. Я злился на себя за то, что довел до такого состояния свои финансы, что из-за кокаина у меня не хватило мозгов избежать бардака в налогах. Злился, что еще раньше не догадался помочь Бренде, что из-за нас обоих пострадала Келли.

Но я использовал эту злость себе на пользу. Постепенно я научился перенаправлять ее туда, где ей было самое место: она стала топливом для нового образа, который наметился в «Карнеги-холле». Со временем он становился все выразительнее, увереннее, все глубже прорастал в меня, выглядел органичнее и убедительнее.

Все это можно объяснить уверенностью, которую Джерри привнес в мою жизнь. За тот невероятно щедрый процент, который я ему платил, в его лице я получил не только менеджера, но и агента, промоутера, концертного директора, бизнес-консультанта и кредитора, а еще, как я уже говорил, лучшего друга, родную душу, которая руководствовалась такими же, не совсем здоровыми, принципами, что и я. С ним было легко болтать и обсуждать все что угодно, коротая долгую дорогу или утренние часы в мрачных мотелях. За годы общения Джерри подарил мне немало идей, из которых выросли мои лучшие номера.

Доверяя ему во всем, я мог целиком отдаться работе. Сосредоточить все силы на том, как преподносить себя, как увлекать публику и нравиться ей – из этого и складывается успех на сцене. Но заниматься такими вещами невозможно, если вас одолевают сомнения и финансовые проблемы, а положиться не на кого. Это отнимает массу энергии. А вот когда кто-то снимает с вас эту ношу, все ваши ресурсы – в ваших руках.

Появление Хамзы в моей жизни означало нечто гораздо большее, чем заключается в простой фразе: «А потом я встретил Джерри».

Финансовые трудности никуда не делись. В 70-е у меня было два серьезных коммерческих провала. Во-первых, «Иллюстрированный Джордж Карлин» – миллионы ухнули как в пропасть. Во-вторых, участок земли на Зума-бич, возле Малибу. Официальное название – ферма «Медоу-Крик», но мы называли ее «Дурдомом». Присматривала за ней супружеская пара – Джилл Макати и ее партнер Оди. Они получали зарплату и деньги на содержание. В «Дурдоме» жили лошади Келли, а Бренда планировала когда-нибудь заняться их разведением.

Ездить верхом Келли начала в старших классах, и это стало для нее сродни навязчивой идее. Она делала успехи, освоила стиль охотника и прыгуна, ездила по-английски. В восемнадцать лет, еще в выпускном классе, она заняла третье место по прыжкам среди юниоров Западного побережья. В верховой езде нельзя без состязаний, а публичных выступлений Келли боялась до ужаса, вплоть до рвотных приступов, случавшихся и до и после соревнований. Однако в сумбурной жизни нашей семьи это было единственное, что она могла контролировать. Так она самоутверждалась и держалась на плаву в самые сложные периоды.

Ни один из моих провалов налоговый инспектор не списал по статье «коммерческие убытки», дела должны были рассмотреть третейские или налоговые суды. (В конце концов касавшийся фильма вопрос был решен.) То есть эти суммы автоматически плюсовались к нашим налогам, которые достигли астрономических размеров и продолжали расти. Часто бывало, что по итогам года нам сообщали: «У вас долг двести тысяч». Если не можешь заплатить, готовься к новому скачку пени и штрафов. Бесконечные штрафы и пени. К тому же это грозило растянуться на годы – как минимум!

Налоговая ставка составляла пятьдесят процентов, а в 70-е по старым счетам доходила и до семидесяти процентов.

Предположим, я задолжал миллион. Даже без учета пени и штрафов за каждый день просрочки при 50-процентной налоговой ставке я должен заработать два миллиона, чтобы выплатить задолженность. А потом заплатить еще миллион – как текущий налог с двух миллионов. То есть, заработав два миллиона долларов, я даже шляпу не смогу купить!

Джерри избавил меня от необходимости вникать в эти невеселые расклады. Ход его мыслей, видимо, был таким: «Пока нам все равно придется этим заниматься, я буду ограждать Джорджа от самого худшего. Лучше ничего ему не говорить, ситуация ужасная, и улучшений не видно». Но иногда ему приходилось ставить меня в известность: «Они узнали еще про $525 000, сейчас взялись за 1977 год, а заодно за 1978 и 1979-й». Тогда приходилось, сцепив зубы, снова брать кредит, увеличивать сумму ипотеки или оформлять еще одну ипотеку. Случалось, налоговая требовала деньги быстрее, чем я их зарабатывал. Джерри стоял за меня горой. В 80-е годы он дважды одалживал мне миллион из своего кармана…

Бренда всегда говорила, что ко мне относятся предвзято, потому что я слишком много позволяю себе на сцене. Оттого-то все так и затянулось – в общей сложности почти на двадцать лет, и Налоговое управление США даже не пыталось пойти мне навстречу. На самом деле в шоу-бизнесе у многих проблемы с налогами – и похуже, чем у нас, – но в конечном итоге всегда удается найти какой-то выход. Платят они семьдесят центов с доллара или пятьдесят – неважно. Со мной это не прокатило ни разу. Она была уверена, что налоговый инспектор так и говорил: «Или он завалит хлебало, или будет страдать». Так ли это, я не знаю, но мне нравилось ее отношение к ситуации. У нее была замечательная фраза по этому поводу: «Что бы ты ни говорил о правительстве, как бы ни уверял, что не веришь ни единому его слову, но каждый вечер ты выходишь на сцену – и работаешь на него».

Абрахам Маслоу считал, что полностью реализованный человек выходит за рамки своей маленькой группы и идентифицирует себя с человечеством. После избрания Рональда Рейгана мне хотелось забить на человечество. Это был абсурд. И по сей день остается абсурдом. Это было не просто абсурдно, но и страшно: это означало, что к власти пришли силы тьмы, началось господство невежества.

Помню, в 80-е его сторонники вызывали у меня инстинктивную реакцию. Особенно в самолетах. Не сосчитать, сколько раз я сидел в первом классе среди этих деловых костюмов, а внутри закипал гнев. Как меня бесили разговоры этих ублюдков, пронизанных самодовольством, с их маленькими кожаными портфелями, аккуратно сложенными газетками «Уолл-стрит джорнал», с их повадками хозяев жизни, властителей мира. Я знал, что если кто и счастлив от всего происходящего, то это они, это час их торжества. А для меня – время поиска новых направлений.

Люди моего типа очень восприимчивы к преобладающему политическому климату. Поэтому в годы правления Рейгана ускорился еще один процесс. Я искал не только точный сценический образ, но и платформу для выражения своих взглядов.

Еще десять лет назад, когда записывались мои лучшие альбомы, у меня не было четкой системы взглядов, в политике я разбирался слабо. Пару раз сострил про расизм или Вьетнам – вот и вся моя позиция. Это было больше похоже на: «Ну что, оторвемся? Погнали! Эй, народ, я против того и против этого, а почему – хрен его знает».

Человек я был неискушенный. Не думаю, что смог бы объяснить свою политическую позицию или убедительно обосновать ее. Я не обладал политической субъектностью. Да, я обходил стороной недобросовестные СМИ, вернул к жизни юного мятежника и клоуна, каким был когда-то, провел ревизию своей биографии, устранил ложные амбиции из своей картины реальности. Все бы ничего, но наступил момент, когда я обнаружил, что пересматривать мне, в общем-то, больше нечего. Из своего прошлого я выжал все, что мог, вплоть до соплей в роли резинового клея и старых ногтей на ногах. Я никогда не рассматривал творческий процесс как область конфликта между моим внутренним «Я» и внешней политической реальностью и тем более не практиковал такой подход. Настало время это исправить…

А смерть все не выпускала семейство Карлинов из поля зрения. После инфаркта мы решили, что мне нужна ангиопластика – так называется процедура введения в суженную артерию крошечного баллона, который затем надувают, улучшая тем самым кровоток. В начале 80-х эту методику практиковали, гарантируя хороший результат, очень немногие учреждения. Кардиолог из больницы Святого Иоанна разослал мои ангиограммы в пару-тройку больниц, включая Университет Эмори в Атланте, где работал хирург Андреас Грюнциг. Это немецкий врач, который изобрел ангиопластику. Он считался лучшим. Он согласился заняться моими артериями или, как это называлось, «баллонировать».

Он провел операцию на правой коронарной артерии. Ангиография показала сужение еще двух сосудов – левой коронарной артерии и отходящей от ПМЖВ[229]229
  Передняя межжелудочковая ветвь (область левой коронарной артерии и ее ветвей).


[Закрыть] диагональной ветви в месте их соединения. И вот ангиопластика закончена, меня помещают в послеоперационную палату, прикрыв бинты мешком с песком, чтобы рана быстрее затягивалась. Я чувствую себя бодрячком, все прошло отлично. Входит Грюнциг, залитый кровью. С ног до головы, вплоть до бахил на ногах.

Меня это приводит в восторг. А он говорит:

– Йа, у вас румянец. Йа, вы порозовели.

– Да, чувствую себя хорошо, – говорю я. – А можно кое-что спросить? Почему вы не ввели баллоны и в две левые артерии?

– У нас нет задачи пускать пыль в глаза, – отвечает он. – Сейчас в правой коронарной артерии кровоток у вас в норме. Если даже одна из левых артерий закупорится, то коллатеральное кровообращение обеспечит нормальную работу сердца, ткани не пострадают.

Мне показалось, что говорил он как-то свысока, немецкий акцент только усиливал впечатление. А Джерри рассмеялся. Потом я спросил его почему.

– Ну вот стоит мужик, весь в крови, причем в твоей. А ты лежишь перед ним и умоляешь его еще раз разрезать тебе сердце!

Потом настала очередь Бренды. Во время съемок «Карлина в Карнеги-холле» в 1982 году она обнаружила в груди небольшое уплотнение, но это была просто киста, и она не стала ничего делать. Закончив монтаж фильма – это заняло четыре месяца, потому что у нас не было «перестраховочного» концерта, – она прошла обследование. Осмотрев ее, врач подтвердил кисту, но проводить аспирацию не хотел из-за имплантов, которые она сделала себе в 70-е.

Она согласилась лечь на небольшую операцию, а когда очнулась, вокруг ее кровати стояло трое врачей. Под кистой обнаружилась опухоль, которую не показывала ни одна маммография. К счастью, лимфатические узлы пока не пострадали, но выбор у нее был небольшой: облучение и химиотерапия или модифицированная мастэктомия – удаление молочной железы вместе с опухолью. Ей дали сорок восемь часов, чтобы принять решение.

Она оказалась между молотом и наковальней. Когда она проходила реабилитацию, у нее обнаружили хронический активный гепатит (сейчас его называют гепатитом С). Печень была в плачевном состоянии. Ей назначили преднизон и предупредили, что жить ей осталось считаные недели. Это лекарство превратило ее жизнь в ад, она стала психотиком, склонным к суициду, у нее развился диабет. Она справилась и с этим, но по итогу гепатит никуда не делся. Ей давали два года жизни. Через девять лет она по-прежнему болела гепатитом С, поэтому химиотерапия и облучение были не лучшим вариантом. Они могли ее убить.

Но… мастэктомия? Ей было всего сорок четыре. Мы позвонили трем разным хирургам и спросили: «Что бы вы посоветовали своей жене?» Все трое ответили – операцию. В итоге ей сделали модифицированную мастэктомию. И это сработало.

Ее мать умерла от рака груди, и Бренда внушила себе, что ее ждет та же участь и она не доживет до пятидесяти (в этом возрасте матери не стало). Но Бренда не умерла, и рецидивов тоже не наблюдалось, хотя, учитывая ее подорванный иммунитет, у врачей были основания для беспокойства. В 1985 году ей сделали реконструктивную операцию, и это тоже был правильный шаг. (Оперировал ее Стивен Хоффман, хирург Майкла Джексона.) Но если вам однажды диагностируют рак, вы так и остаетесь в комнате ожидания. Каждый раз, отправляясь на маммографию, она чувствовала, что Смерть заглядывает ей через плечо.

Бренда прожила еще долго, а вот Мэри мы потеряли. Когда-то я выставил ее за дверь и отправил в Нью-Йорк, но в начале 80-х я пересмотрел свое решение. Она вернулась в Калифорнию, и я поселил ее в Санта-Монике – в пансионат для пожилых людей под названием «Отель Джорджен» на Оушн-авеню. Тихий район, тихое место с видом на океан. Хотя ей было уже хорошо за восемьдесят, претензий у нее не поубавилось, и она без конца жаловалась, что я игнорирую ее и что для нее у меня никогда нет времени. Мэри была верна себе. Хотя, видимо, забыла, что я все еще должен ей пятьдесят два с половиной доллара.

В конце 1983 года она перенесла обширный инсульт и больше не вставала. Мы перевезли ее в дом престарелых с более полным уходом через дорогу от больницы Святого Иоанна. Состояние ее стремительно ухудшалось, и в июне 1984 года в возрасте восьмидесяти семи лет она умерла.

В 1986 году мне сделали вторую ангиопластику. Ангиография показала, что одна из артерий, обойденных вниманием Грюнцига, тоже сужена. Кардиолог из больницы Святого Иоанна, который направлял меня в Университет Эмори, решил провести ангиопластику сам – здесь же, в Санта-Монике. Если во время операции происходит что-нибудь непредвиденное, например, нечаянно рассекают вену, вам сразу делают шунтирование, иначе вы умрете. Специальная бригада всегда наготове. Я не особо волновался – инвазия минимальная, к тому же я через это уже проходил.

А вот Бренде было не по себе, и она оказалась права. Во время операции катетер вошел не в ту артерию и повредил ее. И когда они с Келли сидели под дверью операционной, а в коридоре внезапно поднялся переполох – повсюду врачи, каталки, – они решили, что я умираю. Такое вот дежавю – снова «привет-прощай».

Как бы там ни было, опасность миновала, я в норме, хотя Бренда была уверена, что такими эксцессами врачи сами доведут меня до инфаркта. Мне назначают препараты от закупоривания сосудов, я прохожу весь курс. Через несколько месяцев у меня развивается стенокардия – снова проблемы с артерией, надо что-то делать. Бренда вбила себе в голову, что нужно ехать в Сан-Франциско, к доктору Мейлеру, который в тандеме с Грюнцигом стоял у истоков техники ангиопластики. Мы с ней тогда сильно поссорились: я никак не мог понять, почему нельзя вернуться в больницу Святого Иоанна, на что она возражала: «А почему нельзя обратиться к человеку, который работал с Грюнцигом?» В конце концов я попросил ее записать меня на прием. Мы поехали в Сан-Франциско, и Мейлер сделал мне чудесный вариант ангиопластики с использованием двухбаллонного катетера, позволяющего входить одновременно в два кровеносных сосуда. Это была ангиопластика номер три. И отнюдь не последняя.

Пора было повышать мою политическую грамотность. Я оформил подписку на такие журналы, как «Анархия», «МоДжо», «Ин зис таймс», «Нейшн». Много читал по социологии и социальной истории. Искал статьи разных радикалов в «Виллидж войс» – я выписывал его постоянно, мне нравилось быть в курсе жизни Нью-Йорка. Я знал, что всегда найду там кого-то из ультралевых. Левых не только в духе «Виллидж войс», но и из числа таких скандальных авторов, как Александр Кокберн[230]230
  Alexander Cockburn (англ.) – американский журналист и писатель крайне левых взглядов; вел колонки в ведущих американских изданиях, резко критиковал внешнюю политику США.


[Закрыть]. Так я открыл Ноама Хомского[231]231
  Noam Chomsky (англ.) – американский лингвист, философ, публицист радикально левых взглядов, автор классификации формальных языков; оказал радикальное влияние на развитие когнитивных наук.


[Закрыть], Хантера Томпсона[232]232
  Hunter Thompson (англ.) – американский журналист и писатель, основатель гонзо-журналистики, отличающейся крайним субъективизмом; икона контркультуры 1960-х.


[Закрыть], Гора Видала[233]233
  Gore Vidal (англ.) – писатель, драматург, эссеист, классик американской литературы; критик американских политических, культурных и социальных норм.


[Закрыть] – писателей, которым хватало дерзости быть носителями подлинного инакомыслия.

С одной стороны, я придерживался левых, гуманистических, либеральных взглядов, выступал за светский гуманизм, что определяло мою позицию по многим вопросам. С другой стороны, был сорт людей, к которым я относился предвзято, злился и даже ненавидел их. Их цвет кожи, раса или вероисповедание тут ни при чем. Да, насчет вероисповедания. Одно время меня бесили синие воротнички с их консерватизмом, но это прошло. Я понял, что в конечном итоге они, по-своему, тоже жертвы.

Мне казалось неправильным, что все мои убеждения родились просто из симпатии к левоцентристам, потому что личные права для меня важнее экономических свобод.

Я стал осознавать, что не так уж мне с ними и по пути. Привычки либералов, их манера говорить не задумываясь, предсказуемая реакция на некоторые вещи оправдывали те эпитеты, которыми награждало их правое крыло. И вполне справедливо, как я мог убедиться. Когда они сбивались в стаи, было проще простого угадать их реакцию на то или иное событие или конфликт еще до того, как кто-то откроет рот. Меня все это не устраивало. Либеральная ортодоксия отталкивала меня в той же мере, что и консервативная.

Знакомое чувство. В 1970 году я работал на Джесси Анру[234]234
  Jesse Unruh (англ.) – американский политик, член законодательного собрания и казначей штата Калифорния.


[Закрыть], когда тот баллотировался на пост губернатора и проиграл Рейгану, шедшему на второй срок. (Мое мимолетное знакомство с избирательной системой.)

Однажды на встрече с потенциальными избирателями, проходившей в «Элкс лодже» в Стоктоне, я указал этим либеральным демократам на один факт: «В это заведение, где мы сегодня собрались, многие годы не пускали черных. Просто подумал, что вам интересно будет об этом узнать».

В 1984 году я провел «Субботний вечер в прямом эфире» во второй раз. (Мне нравится делать это раз в девять лет. Лорн почему-то не позвонил мне ни в 1993-м, ни в 2002-м. Я дам ему еще один шанс в 2011-м). В отличие от первого раза, теперь я решил обязательно показать несколько номеров – во мне снова проснулись актерские амбиции. Уверенности было хоть отбавляй, ничего общего с тем, каким я предстал в шоу впервые. Сыграл я три сценки и, должен сказать, выглядел очень неплохо. Подыгрывали мне Мартин Шорт[235]235
  Martin Short (англ.) – канадский комический актер, сценарист, продюсер; прославился комедийными ролями в телешоу, в том числе в «Субботним вечером…».


[Закрыть], Билли Кристал[236]236
  William Crystal (англ.) – американский комический актер, продюсер, режиссер, телеведущий и писатель. Приобрел популярность, участвуя в телешоу, в 80—90-е годы сделал успешную карьеру в кино.


[Закрыть] и Крис Гест[237]237
  Chris Guest (англ.) – сценарист, композитор, режиссер, комедийный актер; автор идеи, сценарист и режиссер комедийных сериалов в жанре макьюментари.


[Закрыть]. В сценке с полицейским Билли Кристал предстал в роли отца, а Мартин Шорт сыграл чокнутого рокера.

На вечеринке для актеров, снимавшихся в шоу, ко мне подошел Мартин. «Слушай, в номере про полицейского ты выглядел очень круто! – сказал он. – Здорово сыграл наратора». (Это театральный термин – так называют рассказчика, посредника между актерами и залом. Очень ответственная роль.) У меня была чудесная повторяющаяся реплика. О чем бы Билли меня ни спрашивал, я отвечал: «Понятия не имею. Я не в курсе».

Было очень приятно, что Мартин это отметил. Пару слов надо было сказать на прощание и Билли. Для нашей сценки я придумал несколько фишек – так, по мелочи, но они вышли у меня настолько естественно, что я понял: я готов быть актером. И обязательно попробую, когда решу, что настало время для кино. Поэтому Билли я тогда сказал: «До скорого, дружище. Здорово у нас с тобой вышло, правда?» Я знал, что он собирается уходить из «Субботнего вечера в прямом эфире» и со следующего года приступает к съемкам в кино, а я уже серьезно изучал эту тему и добавил: «Может, мы с тобой когда-нибудь и фильм вместе сделаем».

Он посмотрел на меня как на таракана. И во взгляде его читалось: «Неужели? Это не входит в мои планы».

Какое же удовлетворение я испытал, когда, намного опередив его, получил завидную роль – в фильме «Бешеные деньги»[238]238
  Outrageous Fortune (англ.) – американская комедия 1987 года режиссера Артура Хиллера.


[Закрыть] с Бетт Мидлер и Шелли Лонг, имевшем шумный успех. Думаю, и звезда на Голливудском бульваре у меня появилась раньше, чем у него. Конечно, через два года он снялся в фильме «Когда Гарри встретил Салли»[239]239
  When Harry Met Sally… (англ.) – американская романтическая комедия 1989 года режиссера Роба Райнера; одна из лучших американских комедий всех времен.


[Закрыть] и блеснул во всей красе. Но на тот момент я его все-таки уделал.

Это было золотое время – съемки «Бешеных денег». Осуществилась моя давняя мечта: мне всегда хотелось быть частью такого коллектива. Звучит до ужаса банально, но когда вы работаете над творческим проектом по четыре, шесть, восемь недель, то становитесь одной семьей. Я провел рядом с ними и того меньше, но и этого было достаточно. Это как в летнем лагере с лучшими друзьями, когда вы делите одну маленькую пепельницу на всех, по очереди наполняя ее…

Играл я, разумеется, побитого жизнью хиппи, алкаша, который живет в индейской резервации и разводит туристов на деньги. Роль скромная, но очень важная. В некотором смысле он герой: он помогает всем разрулить общую проблему. Работа над этим вполне типичным персонажем подарила мне незабываемый опыт: я репетировал дома, приходил подготовленным, прогонял сцены с другими актерами, оттачивал малейшие нюансы. Все было именно так, как я себе и представлял. Удачный старт. Через два года я снялся в «Невероятных приключениях Билла и Теда»[240]240
  Bill & Ted’s Excellent Adventure (англ.) – американская научно-фантастическая комедия 1989 года режиссера Стивена Херека.


[Закрыть], потом получил хорошую роль в «Повелителе приливов»[241]241
  The Prince of Tides (англ.) – американская мелодрама 1991 года, вторая режиссерская работа Барбары Стрейзанд, сыгравшей и главную женскую роль; фильм собрал множество наград.


[Закрыть], недавно сыграл в «Догме»[242]242
  Dogma (англ.) – американская фантастическая комедия 1999 года режиссера Кевина Смита. Из-за нападок на католическую церковь Католическая лига религиозных и гражданских прав выступила с резкой критикой фильма и протестовала против его выхода на экраны.


[Закрыть] и «Девушке из Джерси»[243]243
  Jersey Girl – американская комедийная драма 2004 года режиссера Кевина Смита.


[Закрыть] у Кевина Смита. И пережил такое же чувство сопричастности, наслаждение от работы с друзьями и товарищеских пикировок с ними. Пусть и не с таким размахом, но моя мечта сбылась. Даже если я никогда не стану вторым Джеком Леммоном.

Продвигался я и в своих политических штудиях, подбирая нужную литературу и вылавливая публикации в периодике. Я начал вести записи, нечто вроде дневника, но в другом формате: излагал свои мысли о происходящем.

Записи я делаю каждый день. Заметки распределяю по папкам разной тематики. Это может быть предложение, слово, идея, подмеченная связь или нестыковка между явлениями, размышление постфактум, удачная фраза. Материалы в папках я компоную по-разному: эти заметки пойдут в один блок, из этой выйдет хорошее начало, а тут наметилась новая тема – для новой папки. Это непрерывный процесс.

Часто случается, что записи месяцами вертятся вокруг определенных тем, возвращаются к одним и тем же проблемам. Просматриваю я их редко, но все время что-то добавляю, поэтому когда наконец выкраиваю для них время, то получаю вполне объективную картину того, чем на самом деле заняты мои мозги.

В середине 80-х почти все записи касались таких проблем, как смертная казнь, богатые и бедные, аборты, коррумпированное правительство, официальные эвфемизмы, преступления тех деловых костюмов, с которыми я летал в одних самолетах. Гораздо меньше стало заметок об универмагах, собаках и кошках, о привычках водителей или работе авиалиний. (Все равно это были увесистые папки.) Мои чувства и мысли были заняты уже другим. Рождалось нечто новое: новое направление, новое звучание.

И уже знакомое чувство предвкушения. Я помнил его по тем временам, когда начинал работать над «Классным шутом» и «Профессией – фигляр». И, как и тогда, я чувствовал, что новый материал появится легко и естественно. Накопилось его достаточно, он был полуоформлен или уже начинал оформляться. Он жил своей жизнью. Обычно происходило так. Я просматриваю папку и понимаю: «Да, тут есть хорошие вещи, и немало, но я еще не готов вынести это на всеобщее обозрение». Потом беру другую, и меня накрывает: «Это будет бомба! Поскорее бы все это услышали!»

Заметил я и еще одну новую особенность. Раньше мои разрозненные записи объединялись самопроизвольно, как галактики. Они оказывались вместе просто потому, что касались одной темы, раскрывали разные грани одной проблемы. Теперь это были согласованные элементы единого целого, работавшие на общую цель, которую определял я сам. Писал я более осознанно, тщательно обдумывал формулировки и общую структуру. Сцена стала моей лабораторией, где я апробировал материал, избавляясь от ненужного, не приносящего эффект. Это были первые робкие шаги к комедии как искусству.