Текст книги "Волчица"

– Скажи только дежурному офицеру, что записка эта от отца Игнатуса, и он тотчас же проведет тебя по отдельной лестнице. Дочь моя, ты идешь по святому делу, и небо направит стопы твои. А теперь, ступай за мной.

Он провел Розину в низкую дверь, свидетельствующую о страшной участи монахинь, обреченных, за нарушенный обет, нести пожизненное покаяние в живой могиле, вниз по винтовой лестнице, в длинный склеп, где на транспаранте живо изображалась страшная сцена земных страданий Спасателя, и отворив заржавленную железную решетку, поднялся вместе с ней по нескольким поросшим мхом ступенькам в монастырский сад, где птицы радостным щебетаньем восхваляли уже Творца за наступившее утро. Благословив ее, отец Игнатус выпустил Розину в узенькую калитку, и она очутились на улице, отстоящей, по крайней мере, на четверть мили от главного входа в церковь.

Розина в первый раз в жизни ощутила радостное чувство свободы, после испытанного ею гнета грубой силы, свободы, дорогой особенно в эту минуту, когда так много зависело от ее усилий. – Скажите Пьеру, что я цела и невредима, были последние слова, сказанные ею отцу Игнатусу, когда он затворял калитку, и молчаливое наклонение головы, служившее ей ответом, успокоило ее больше всяких уверений. Она знала, что может вполне положиться на доброго патера, и чуть не вприпрыжку двинулась в путь с тем радостным чувством возбуждения, которое является реакцией после сильного упадка духа, но за которым, увы! часто следует новое разочарование.

– Ведь до Версаля едва четыре мили, – говорила она себе. – Я благодарю Бога за свое деревенское воспитание и крепкие ноги. Благодаря им, мне понадобится на это, самое большее, четыре часа. Не надо унывать! Я скорее умру, чем уступлю!

А Волчица, дожидаясь у паперти Божьей Матери всех скорбящих утешения и радости, от своей доли которых она давно уже отказалась, дрожала от холода и усталости с упрямой насмешкой, но в то же время и тайным томлением поглядывая на высокий крест, позолоченный уже первыми лучами утреннего солнца, смутно, но с грустью и горечью задавая себе вопрос: есть ли где мир на земле и в чем, наконец, правда, живо, томительно сочувствуя той грешной души, о которой она читала, слышала или думала когда-то, обреченной безнадежно томиться у ворот рая, ища мира и покоя и не находя его нигде!

Глава двадцать первая

Пройти четыре мили пешком не представляло особенной трудности для девушки, выросшей в Бретани и перенесенной потом в леса Рамбуйе. Миновав заставу, и с наслаждением впивая в себя первые глотки чистого загородного воздуха, Розина вряд ли сознавала всю тяжесть предпринятого ею труда. Только, когда утреннее солнце стало печь ее незащищенную голову, когда дурные мостовые разбили ее тонко обутые ноги, когда голод, долгое бодрствование и все перенесенные треволнения стали оказывать свое расслабляющее действие, ее посетила страшная мысль: а что если она не вынесет этого кризиса, если силы оставят ее в решительную минуту – и она лишится чувств, здесь на дороге, под тяжестью своей страшной тайны?

Глаза ее болели от яркого солнца, она задыхалась от пыли, изнемогала от голода, жажды и усталости, близкой к обмороку; холодный пот уже выступил у нее на лбу, а Версаля даже и не было видно. Еще две мили! Миля и три четверти! Полторы! Это все равно, что сорок. Голова ее начала кружиться, колени подкашивались. Пресвятая Богородица, помоги ей! Только этот один раз, и никогда, никогда больше, ни в этом, ни в будущем мире!

Ведь не захочет же Матерь Божия посмеяться над ней, думала бедная Розина, а между тем – разве не насмешка, что в эту самую минуту послышался барабанный бой, мерный шаг солдат – и, обернувшись назад в невыразимом страхе и отчаянии, молодая девушка увидела столб пыли, обозначающей шествие целого отряда пехоты по открытой, пустынной дороге.

Силы окончательно изменяли ей; она уже не шла, а едва-едва тащилась вперед. Как же ей держаться впереди солдат, несмотря на их мерный, нескорый шаг? Единственным спасением казалось – укрыться в придорожной канаве, как загнанный охотниками зверь, с которым мы уже прежде сравнивали ее, в надежде остаться незамеченной проходившим отрядом.

Измученная, полумертвая, но с нервами напряженными от страха до последней крайности, она забилась в свою засаду и прислушалась. Барабанный бой прекратился, мерный шаг слышался все ближе и ближе, уже можно различить шум голосов, звон оружия и сиплые слова команды. Потом, возглас – торопливые шаги – загорелое лицо и два блестящих глаза, заглядывающие прямо ей в лицо – громкий смех – она найдена!

Французский солдат обладает хищным взглядом сокола. Не столько ради исполнения долга, сколько по какому-то инстинкту, он исследует каждый вершок земли, лежащей перед ним, каждый куст, каждую канаву. Он обладает какой-то особой способностью, острее слуха и зрения, благодаря которой не пропустить ни одной заблудшей курицы, могущей служить ему на ужин, ни связки забытой соломы, ни неподобранных прутьев – для постели и бивуачного огня. Трудно предположить, чтобы он не заметил хорошенькой, черноглазой девушки, спрятавшейся в канаве на его пути.

– Это что такое? – воскликнул загорелый молодой юноша из Турени своему соседу, воину, закаленному в боях Людовика Великого, заметив женское платье, которое редко может избежать внимания юноши, будь он в военном мундире или нет. – Юбка, клянусь всеми святыми, и в ней хорошенькая женщина! Я обязан рекогносцировать и расчищать путь. Я сейчас приведу ее сюда.

– Юбка! – с презрением повторил его старый товарищ. – Если бы еще винный погреб или, по крайней мере, маркитанка с трёхгалонным бочонком за спиною, тогда так! Брось ее, Антуан. Они все на один манер, не стоит и руки марать! Я бы ни за одну из них не отдал четвертки табаку!

Но старый ворчун далеко еще не успел прийти к этому, нелестному для прекрасного пола, заключению, как его юный товарищ уже вытащил Розину из ее засады и старался ободрить ее усиленными любезностями, встречавшими с ее стороны очень нерадушный прием.

Не успела она, однако обратиться к начальнику части, или, по крайней мере, к сержанту, который тотчас же выступил вперед, чтоб осмотреть неожиданную добычу, как в средине колонны произошло какое-то замешательство, послышался крик, брань и возня, и закованный в кандалы Пьер вырвался на свободу от сопровождавших его людей, оттолкнув одного, свалив с ног другого и бросился на выручку любимой женщины, с такой силой дергая свои наручники, что они, казалось, должны разлететься в куски.

– Пьер! – воскликнула Розина, протягивая к нему руки, как ребенок к няньке, – о, Пьер! я так перепугана! так устала! Но теперь мне лучше, потому что ты опять со мной!

И с этими словами голова ее опустилась на грудь, и она лишилась чувств. Если бы не Антуан, все время державший ее за талию, она упала бы на мостовую.

Сцена эта представила бы прелестный сюжет для небольшой картинки. Пыльная дурно вымощенная дорога, с обеих сторон обсаженная деревьями; загорелые лица и белые зубы, синие мундиры с красными отворотами, кожаные перевязи и блестящие на солнце ружья; среди них бледная, бесчувственная девушка, склонившая головку, как сорванная лилия, на молодую воинственную грудь Антуана. Загорелый, закаленный в боях сержант, подносящий к ее губам жестяную манерку с вином, и наконец, закованный в кандалы великан, глядящий на все это с растерянным видом человека только что очнувшегося от глубокого сна. А по сторонам, залитые солнцем поля цветущей Франции, а наверху высокие тополя, меняющие цвета и тени при малейшем ветре.

– Смирно, ребята! – скомандовал сержант, водворяя тишину в рядах и делая на плечо. – Капитан идет!

Молодой человек лет двадцати двух или трех, расшитый золотом, с перьями на треугольной шляпе, торопливо вышел из задних рядов, стараясь замаскировать свое любопытство тем пренебрежительным выражением, без которого, по-видимому, юные, безусые лица не умеют принять начальственного вида. Однако, он снял шляпу, как бы отдавая должное красоте беззащитной девушки, которая только что приходила в себя, благодаря стараниям заботливых воинов, и спросил, обведя всех высокомерным взглядом, о причине такой несвоевременной остановки и замешательства в рядах.

Десятка два голосов отвечали ему, перебивая друг друга.

– Это неприятельская застрельщица, – господин капитан.

– Нет, актёрка из Версаля.

– Танцовщица, которая будет учить нас карманьоли.

– Просто, шпион из предместья.

– Торговка с рыбного рынка.

– Уличная девка.

Но тут послышался могучий бас Пьера, которого еще не слыхал никто из окружающих, заглушая собою все прочие голоса.

– Неправда, господин капитан! Это наглая ложь! Прикажите снять мне кандалы, и я покажу им, что значит лгать таким образом. Она скромная, хорошая девушка, моя невеста, и такая же честная и порядочная, как мать или сестра любого из них!

Розина, окончательно пришедшая в себя, залилась слезами.

– Это правда, – начала она, сквозь рыдания, – и я бы охотнее пошла в тюрьму с моим Пьером, чем в Версаль во главе вашего полка, хотя он и считается самым храбрым во Франции! – Она улыбнулась сквозь слезы и припала бледной щечкой к груди своего возлюбленного.

Солдаты переглянулись между собою, бормоча про себя:

– Славно сказано! Молодец, девка! Не ударит лицом в грязь. Крепко держится за свое знамя. Я бы сам отдал дневной рацион, чтобы жениться на ней.

Капитан совещался вполголоса с сержантом. Он обязан был быть осторожным и не давать воли состраданию, а тем более своему врожденному пристрастию к хорошенькому личику. Пьер был взят, правда, с пустыми руками, но при таких обстоятельствах, которые явно заставляли предполагать, что он принимал деятельное участие в мятеже. Его огромный рост, необычная физическая сила, ловкость, с которой он вырвался от своего конвоя, и упрямое молчание в караульном доме, все это, казалось, поддерживало убеждение, что он революционер и санкюлот. «Пусть военный суд решит, как поступить с ним», думал капитан: «а пока, если эта девушка действительно его невеста, ей могут быть известны различные замыслы их шайки, а потому вернее задержать и ее».

– Мадемуазель, – сказали он вежливо, – я не могу отпустить вас, я должен прежде доложить обо всем полковнику. Люди мои не будут беспокоить вас, и вы поедете, если желаете, рядом с арестованным.

Розина поблагодарила молодого человека таким красноречивым взглядом своих черных глаз, что он готов был изменить свое решение и принять на себя заботу о ней; но инстинкт солдата взял вверх и он приказал отрядить четырех человек для конвоирования арестованных. В числе их был и тот старый солдат, молодой товарищ которого первый заметил Розину. Он один, может быть, из всех присутствующих, не смягчился красотой и испугом молодой девушки. Но за то, если у него не было сочувствия к ней, то сострадание его к Пьеру, который успел снискать его расположение своей твердостью и силой, быстро возросло, когда он услышал, что этот сильный видный мужчина готов сделаться жертвой своего прирожденного врага.

Когда сержант спросил, ради соблюдения формы, не надо ли сковать арестованных вместе, и капитан торопливо отвечал отрицательно, заклятый враг женщин не выдержал и воскликнул:

– Верно, господин капитан! Если, на его несчастье, его не расстреляют, он еще будет прикован к ней на всю свою жизнь!

Глава двадцать вторая

Силы, казалось, снова возвратились к Розине от одного присутствия ее возлюбленного. Солдаты, со свойственным им грубым добродушием, заставили обоих арестованных съесть по куску хлеба и выпить по нескольку глотков вина, что подкрепив их физически, подействовало благотворно и на нравственное их состояние, и они с новой энергией продолжали путь к Версалю, рассказывая друг другу о своих приключениях. Розина, впрочем, благоразумно умолчала о письме отца Игнатуса, как о последнем своем ресурсе.

Окруженная и взятая под арест, она готова была уже показать это письмо, но рассудила потом, что раз лишившись его, она не будет уже иметь верного средства проникнуть к королеве; а между тем, несмотря на все ее беспокойство и тревогу, эта мысль ни на минуту не покидала молодую девушку.

Достигнув ворот дворца, где оклик часового и команда «Караул вон!», приветствовали прибытие арестованных и отряда, Розина с ужасом заметила, что парадные фламандские кони уже изукрашены и пышные, блестящие экипажи стояли наготове. Небольшой конвой улан сидел уже на лошадях; оркестр играл под окнами; лакеи в розовых шелковых чулках и шитых золотом кафтанах толпились у входа; пажи, в блестящих придворных нарядах, сновали взад и вперед; красное сукно было разослано на ступенях крыльца и все, одним словом, выражало приготовления к высочайшему выезду. Нельзя было терять ни минуты. В то время, как их хотели ввести в караульную комнату, Розина внезапно отделилась от Пьера и смело подошла к молодому офицеру, распускавшему караул.

– Господин офицер, – сказала она, – я желаю видеть дежурного полковника.

– Мадемуазель, – отвечал тот, – вы забываете, что вы арестованы при караульном доме.

– Так вы отказываете на свою ответственность, – продолжала молодая девушка, чувствуя, что голова ее идет кругом от страха за собственную смелость, – дело идет о святотатстве, о нападении на особу ее величества!

Проходивший в эту минуту, богато одетый офицер услышал это настоятельное требование.

– Что случилось, де Жирар? – спросил он. – Кто эта женщина и что ей нужно? Я слышал, что она спрашивала меня?

Молодой человек почтительно поклонился.

– Это крестьянская девушка, маркиз, – отвечал он. – Ее возлюбленный сидит у меня в кандалах, а ее мы арестовали на дороге, в то время как она пряталась в канаве.

– Я спешила во дворец, – вмешалась Розина, – и так устала, что принуждена была сесть отдохнуть. Но если бы солдаты не нагнали меня, я бы доползла сюда на коленях, потому что готова пожертвовать жизнью, чтобы спасти королеву!

Слова эти так верно изображали его собственные чувства, что де Фавра – это был он – взглянул одобрительно в лицо молодой девушки. Оно говорило само за себя. Не нужно было ни запыленных башмаков, ни измятого в дороге платья, ни всей изнемогающей ее фигуры, чтобы выразить страдания, усталость и тревогу.

– Я сам возьмусь за это дело, – сказал он, – капитан де Жирар, я избавляю вас от ответственности. Как видите, я дежурный штаб-офицер сегодня.

Удобная минута, которой так ждала Розина, наконец, настала.

– Месье, – сказала она, вытаскивая бумажку из-за лифа, – вот записка к вам от отца Игнатуса.

Де Фавра вздрогнул, а лицо его стало задумчиво серьезно, пока он читал письмо.

– Капитан де Жирар, – сказал он, – держите ваших людей под ружьем, впредь до дальнейших распоряжений; удвойте число часовых и поставьте по второму караулу у каждых ворот. Потом, велите уланам полковника де Эгильона седлать лошадей и быть готовыми по первому приказанию, а начальнику конвоя – спешить своих людей. А вы, мадемуазель, потрудитесь следовать за мной.

Молодой человек отправился тотчас же исполнять данные ему инструкции, а Розина пошла за маркизом во дворец, в боковую дверь, по узкой лестнице и длинному коридору, увешанному с обеих сторон портретами французских царственных особ и, наконец, с трепещущим сердцем, введена была в собственные покои короля.

В соседней комнате послышались шаги, потом кашель, дверь отворилась и на минуту молодая крестьянка почти раскаялась, что взяла, на себя такое серьезное, непосильное дело.

«Кошка может смотреть на короля», говорит пословица, и впечатление, производимое монархом на животное, зависит, нам кажется, не столько от характера кошки, сколько от характера самого короля. Присутствие духа быстро возвратилось к Розине, когда, решившись поднять глаза, она очутилась лицом к лицу с представителем той славной, но злополучной династии, которая всегда, кажется, обращала против себя все выгоды своего положения и с такой благородной твердостью и терпением переносила свои невзгоды.

Людовик встал за богатое, выложенное перламутром и инкрустациями бюро, а Розина невольно подумала, что он гораздо более похож на лавочника, ожидающего покупателей, чем на короля Франции, удостаивающего принять своего подданного.

Волосы его были в беспорядке, руки грязны, одежда неряшлива, а лицо выражало нерешительность и нетерпение, смешанное с добродушием, что все вместе производило впечатление комичного смирения перед незаслуженной участью.

– Что вам угодно, маркиз? – спросил король довольно резко. – Мы заняты сегодня. Королева едет в Париж; она ждет меня в соседней комнате и нам некогда терять ни минуты.

Де Фавра сказал ему что-то шепотом, и лицо Людовика покрылось бледностью. Черты его приняли выражение тупого, безысходного страдания, которое принимается безропотно, от невозможности противодействовать ему. Какая разница между ним и маркизом – подданным и монархом! Один бьется яростно, как лев в клетке, другой – стоит ошеломленный, как баран на бойне. Как и всегда, в минуту тревоги и нерешимости, Людовик обратился к жене.

– Подите сюда, сударыня, – закричал он, – вы должны выслушать все это; я не могу действовать без вас – тут нечто поразительное, чудовищное, неслыханное, чему я отказываюсь верить.

Ее величество вошла в комнату при последних словах короля, и Розина задрожала с головы до ног, так велико было сходство между нею и Волчицей!

Такое сходство и между тем такая разница! Как между золотом и мишурой, между розой и георгиной, между духом света и духом тьмы.

Королева была одета с величайшей пышностью и великолепием; кружева, драгоценности, перья, бриллианты в волосах, все было такое редкое и дорогое, как французский народ равно любил видеть на своей королеве, окружал ли он ее овациями или оскорблениями. Но от внимательного взора Розины не укрылось также и величие поступи и осанки, которое не зависит от того или другого наряда; величие, так сказать, внутреннее, врожденное, наследственное, исходящее скорее из царственного духа, чем из царственной наружности, – величие, которое нельзя сбросить вместе с придворным платьем или загрязнить тюремным заключением, которого нельзя унизить никакими оскорблениями, ни даже страшной, насильственной смертью.

Традиции расы могут свершить многое, но еще более – вера. Рыцарский и религиозный дух, поддерживавший Mapию-Антуанетту, когда она твердыми шагами всходила на эшафот, покинул Францию вместе с нею и не возвращался более в несчастную, забытую Богом страну, пока в потоках крови не сошло со сцены преступное поколение, дерзнувшее поднять руку на свою королеву.

Мария-Антуанетта ласково посмотрела в глаза Розины и, повернувшись к королю, весело рассмеялась его явному испугу и смущению.

– Вы говорите невероятное, – воскликнула она, – это уже не ново! В наше время, невозможное случается каждый день. Кто ваша хорошенькая посетительница и что ей нужно?

Людовик торопливо подбежал к двери, запер ее покрепче, послушал, нет ли кого за ней, и бросился в кресло, вытирая пот со лба.

– Волки вырвались, наконец, на свободу, сударыня! – проговорил он. – Они воют уже на улицах Парижа и жаждут вашей и моей крови.

Королева гордым движением откинула назад голову.

– И это один из них? – спросила она. – Бедный волчонок! Он больше похож на ягненка! – В голосе ее слышалось сострадание, даже нежность. Розина подняла глаза на лицо ее величества и ее отвлеченная преданность и любовь к королеве в одно мгновение перешла в искреннее, теплое чувство и личную привязанность.

– Сударыня, – начала она, запинаясь, – я слышала все… Они думали, что я сплю… Они не выпускали меня и если бы не отец Игнатус, я бы никогда не дошла до вас. Он сказал, что вы поверите мне, если я приду от его имени. Сударыня… Ваше величество… Я не знаю, как назвать вас – я простая крестьянка. Именем Заступницы нашей, именем всех святых, умоляю вас, не ездите сегодня в Париж!

Дрожа от волнения и усталости, Розина опустилась на колени к ногам королевы, схватила полу ее одежды и поднесла к губам.

Мария-Антуанетта собственноручно подняла молодую девушку, посадила ее в кресло, налила воды из стоящего на столе графина и подала ей.

– Я верю ей, – сказала королева, переводя глаза со своего мужа на де Фавра. – Эти честные глаза не могут лгать. Но я также мало боюсь своего доброго народа в Париже, как и в Версале. Бояться! Это слово не может существовать для лотарингца, не может быть понятно для де Фавра. Потрудитесь отдать приказания, маркиз. Я еду.

– О, сударыня! – воскликнула Розина и залилась слезами.

– Осмелюсь я просить ваше величество обдумать вопрос внимательнее? – возразил де Фавра. – Франция предана вам, и парижане любят свою королеву, но несколько недовольных умов, в минуту ложного возбуждения, могут причинить непоправимое зло.

– Вы хотите сказать, что чернь может быть дерзка, – возразила дочь Марии Терезы. – Для этого, милостивый государь, у меня есть телохранители, хорошо вооруженные. Они сметут санкюлотов в Сену! Потрудитесь исполнить вашу обязанность, маркиз. Вопрос достаточно разъяснен.

Король в беспокойстве посматривал на говоривших. Он счел необходимым вмешаться в эту минуту.

– Жена моя, – воскликнул он, – дорогая жена моя, согласитесь остаться дома. Ради вашего мужа, ради ваших детей. Подумайте о моих чувствах, подумайте в каком беспокойстве и тревоге я буду сидеть здесь, пока вы будете проезжать среди толпы по узким улицам Парижа!

– Да, улицы узки, – продолжал де Фавра. – Если между воинами и народом произойдет столкновение, вспомните ваше величество, сколько ни в чем неповинных жертв будет раздавлено до смерти!

– Вот так и меня разлучили с Пьером, – вмешалась Розина. – О, об этом страшно вспомнить! Крики, стоны, давка, теснота, несчастные женщины и дети задавленные, затоптанные ногами. Сударыня, если вы любите Бога, не ездите сегодня в Париж.

Слова маркиза, настаивавшего на личной опасности, не могли подействовать на неустрашимость и решительность королевы, граничившую почти с упрямством; но любовная просьба мужа и мольбы Розины тронули ее сердце. Хотя Мария-Антуанетта могла бы смотреть на равный бой, так же спокойно, как и храбрейшие из ее предков, для нее невыносима была мысль, чтобы невинные страдали наравне с виновными, чтобы женщины и дети приносились в жертву ради нее.

– Я поступлю, как угодно вашему величеству, – сказала она, обернувшись к королю с недовольным видом, давшим понять де Фавра, что он впал в немилость за то, что осмелился давать советы, противные желаниям королевы. – Если вы желаете, чтобы я осталась с вами, я могу отложить свою поездку, а маркиз, который кажется главное лицо здесь, может распустить моих людей.

Де Фавра низко поклонился, с выражением глубокого облегчения, и совесть упрекнула Марию-Антуанетту, что она могла даже взглянуть немилостиво на такого верного слугу. Не успел он дойти до дверей, как она вернула его гордым движением головы.

– Можете поцеловать мою руку, маркиз, – сказала она милостиво. – Мне кажется, мой мизинец – дороже для вас вашей собственной жизни и жизни всех вам близких.

Горячая слеза упала из глаз маркиза на царственную руку, и молодой человек поклялся в душе, как не раз клялся уже прежде, что отныне вся его жизнь будет посвящена королеве.

Сколько других, благородных сердец произносили туже клятву, сколько честных голов пало на защиту той же идеи! Рыцарские и религиозные чувства, честность и преданность сплотились вокруг Бурбонов – и чем же кончилось все это?

Между тем, Людовик поспешил обратно в свою рабочую комнату, а королева, взяв за руку Розину, увела ее в свои собственные покои; там она отпустила свою камеристку и пожелала непременно собственноручно накормить и напоить молодую девушку.

– Как же зовут тебя, дитя мое? – спросила ее величество, наливая, кофе. – При таком личике как твое, должно быть хорошенькое имя.

Молодая девушка покраснела.

– Розина, – проговорила она едва слышно, в волнении обдергивая свое платье. Она начала сознавать теперь – хотя это походило больше на сон – где она находится: во дворце, в Версале, наедине с королевой Франции!

– Розина! – повторила ее величество, – я сама была раз Розиной в «Свадьбе Фигаро». С тех пор прошло, кажется, столько времени! А между тем, я как теперь помню, что была в зеленом платье и очень волновалась по поводу своей внешности; ведь я далеко не так подходила на роль Розины, как ты. Ах! как много значит быть молодой, свободной, беззаботной и не предназначенной в королевы!

– Сударыня, – робко проговорила Розина, – если бы вы родились в хижине, вы бы не могли быть никем иным.

– А! ты уже успела сделаться придворной, моя милая, с тех пор как вступила во дворец, – возразила ее величество, смеясь; потом, серьезно добавила: – В твоих словах есть доля правды. Это мое назначение, моя обязанность. Самые высшие из нас ничто иное, как часовые на своем посту… Я не покину своего до самой смерти… А теперь, дитя, расскажи мне свою историю. Не бойся, говори так, как если бы я была твоя мать или сестра. Ведь и я была девушкой – прежде чем стала королевой.

Тогда Розина, краснея, то с беглой слезой, то с самоуверенной улыбкой, рассказала все, что с ней случилось; не скрыла своей связи с революционной парией и своей ненависти к ней; и откровенно созналась, что жених ее арестован в настоящую минуту при караульной комнате, схваченный ротой фландрского полка среди мятежников, участвовавших в уличных беспорядках.

– Но, о! сударыня, – продолжала девушка, упав на колени, и покрывая поцелуями руку королевы, – он так ненавидит их теперь! Он ни о чем больше не мог говорить, когда мы оба, несчастные пленники, шли сюда между рядами солдат. Он так силен, мой Пьер, и так храбр! И он говорил, что даже если его приговорят к смерти, он будет просить, чтобы его только раз, только один раз, пустили со штыком против «красных» и тогда он умрет спокойно! Но… но… сударыня, если отнимут его жизнь, пусть возьмут и мою. Я умру, я знаю, что умру, если что-нибудь случится с Пьером!

– Будь спокойна, дитя мое, – отвечала королева, – я возьму твоего Пьера под свое покровительство, как взяла и тебя. Если он так силен и храбр, и так жаждет сразиться, он поступит в ряды наших собственных лейб-гвардейцев. А между тем… между тем… у меня является иногда грустное предчувствие, что храбрые и сильные будут первыми жертвами и что приближается время, когда придется завидовать тем из павших, которые падут с оружием в руках.