Текст книги "Волчица"

Глава семнадцатая

Очнувшись после обморока, Розина увидела себя лежащей в темноте на постели, усталой, разбитой, томимой жаждой, с онемевшими руками и ногами, но без серьезных повреждений после перенесенного ею испытания. Приходя постепенно в себя, она убедилась, что это еще не могила, как ей сначала показалось. В могиле не могло бы так сильно пахнуть рыбой – и к тому же трудно было предположить, чтобы на том свете, в раю ли или в чистилище, могло быть что-нибудь подобное окружающему ее. Голова ее была обвязана платком, намоченным в какую-то освежающую жидкость, платье было расстегнуто и под голову положена подушка, с торчащей из нее соломой. Испытывая смутное чувство отдыха после усталости, облегчения после боли, Розина была почти довольна своим теперешним положением; ей не хотелось пошевелиться, не хотелось сделать даже слабое усилие, чтобы припомнить все то, что с ней было. С нее довольно было и неясного воспоминания о толпе, двигавшейся перед ее глазами, о шуме, подобном реву океана, о нескольких словах, сказанных Пьером, которых она не успела расслышать, и о грубом, отталкивающем голосе, покрывавшем весь остальной шум, который казалось, смеялся и издевался над ее отчаянием. Розина готова была погрузиться в сладкую дремоту, но тот же самый грубый голос, доносившийся откуда-то снизу, прогнал всякую мысль о сне, вернул ей память и все другие способности, сильно возбужденные чувством страха.

Запах рыбы вскоре дополнили долетавшие снизу удары чего-то мокрого, скользкого об стол, удары, которые сопровождали и, так сказать, оттеняли речь продавщицы с покупателями и знакомыми. Розина сразу поняла, в чем дело. Она – в рыбном квартале, в самом центре мятежа, гостья, пленница и, может быть, жертва тетушки Буфлон.

Едва успела она определить, таким образом, свое положение, как послышались тяжелые шаги по лестнице, дверь отворилась, и широкоплечая фигура торговки обрисовалась в темноте, осторожно ступая, с комической предосторожностью слона, пробующего грунт, по которому ему надо идти.

– Ну что, лучше ли тебе, моя красавица? – спросил голос, которого так боялась Розина, и тетушка Буфлон принялась открывать ставни, чтобы впустить побольше света в комнату. – Черт! а я ведь думала, что все кончено, когда принесла тебя домой. Ты была мертва, как селедка, когда я свалила тебя с плеч на прилавок и принялась отмачивать холодной водой, как залежавшуюся рыбу. Санкюлоты, должно быть, таки помяли тебя в своем бешеном натиске. Да, славная была бы атака; жаль только, что назад, а не вперед! «Налево кругом!» командует граф своим насмешливым голосом, – «спасайся, кто может!» А им только того и нужно. Ба! все мужчины – трусы. Правда?

– Вы принесли меня сюда на своих плечах? – запинаясь, начала Розина. – Как вы добры! Как я вам благодарна, сударыня… и как Пьер будет благодарен вам!

– Называй меня тетушкой, касатка, моя, – отвечала торговка. – Называй меня тетушкой – это лучше. Даже уличные мальчишки, маленькие патриоты из подворотни, и те знают, что меня зовут тетушка «Красная Шапка». Сказать тебе, как я заслужила это прозвище? Когда народ жег изображение Равельона перед его собственным домом – как изменника, лавочника и аристократа, я вела, в атаку своих храбрых товарок. Пуля попала мне в голову, вот сюда; ты можешь нащупать шрам; пощупай, не бойся, но тетушка Буфлон не остановится из-за такой царапины… Кровь запекалась шапкой и залепила рану, пока, наконец, люди не подумали, что я надела на счастье мужской ночной колпак. «Целься в женщину в красной шапке! – кричали солдаты», «Идите за женщиной в красной шапке! – кричат наши». И так я и осталась по сей день – тетушка Красная Шапка. Ты хочешь знать, горжусь ли я этим? нет. Это все вздор. Вот дай срок; пока это были еще цветочки … А как же ты чувствуешь себя, моя касатка? не болит ли у тебя что? Называй меня тетушкой, а я буду любить тебя и лелеять – и продержу тебя здесь, пока ты не будешь весела и здорова, как рыба в воде.

Несмотря на грубость этой женщины, несмотря на распространяемый ею запах водки, рыбы и чеснока, в обращении ее сквозила известная доза нежности, придававшая Розине смелость задать вопрос, который был ближе всего ее сердцу.

– А Пьер? – прошептала она. – Мой… мой спутник, который охранял меня. Что сталось с Пьером?

– А пусть он убирается ко всем чертям, твой Пьер! Хорош мужчина, который бросил девушку в такой передряге! Оставайся со мной, моя милая, и будь моей дочерью. Мы найдем тебе муженька получше, чем Пьер. Ты будешь выбирать из всей ватаги патриотов. Стой! Знаю. Ты выйдешь за гражданина Монтарба. Это наш граф – народный граф. Вот славная мысль! Он увидит тебя завтра, когда румянец вернется на твои щеки. Сегодня ты бледна и утомлена, конечно. Слушай! Спи теперь, и пусть сожгут весь рынок, прежде чем я дам разбудить тебя, пока ты не выспишься. У меня ведь были и свои дети! Если бы я верила, что она может слышать, я бы стала благодарить Божью матерь, что никто из них не остался в живых, и не видит меня теперь!

Когда затворилась дверь за массивной фигурой старой торговки, Розина вскочила с постели в припадке безрассудного испуга и как дикий зверь стала метаться по комнате, ища себе выхода. Она выглянула в окно, оно было во втором этаже и в двадцати футах от земли. Она осмотрела дверь, дверь была толстая, крепкая и заперта снаружи. Тогда Розина снова легла в постель и начала обдумывать свое положение.

Силой, очевидно, ничего нельзя было сделать. Надо употребить хитрость, надо довериться случаю, а главное, надо выиграть время. После того, как ей так успешно удалось избавиться от графа, мысль снова сделаться его жертвой, была невыносима. Да и помнит ли он ее еще? Не может быть. Он, вероятно, давно отказался от мысли о ней. Старуха заговорила о нем случайно. Как бы то ни было, молодая девушка решила, что Монтарба не найдет ее здесь живой. В крайнем случае, в ту минуту, как он будет входить в дверь, она бросится в окно. Что она сделала, чтобы заслужить такое жестокое преследование? Было ли то наказание за ее прегрешения или пеня за ее красоту? Как бы она желала родиться уродом! Впрочем, нет; не желала бы! Даже теперь, не желала бы. Пьер бы никогда не полюбил некрасивую женщину, а вполне понятно, что красота должна привлекать внимание, удивление, непрошенной любезности, которых хорошо воспитанные девушки сумели бы, вероятно, избежать.

А эта ужасная женщина, ее хозяйка, которая гордится своим прозвищем «Красной Шапки»! Страшно подумать и об имени и о его ужасном происхождении! Розина ясно представляла себе высокую фигуру торговки, ее черные с проседью косы, и лицо, покрытое кровяной маской! Она закрыла глаза как бы для того, чтобы не видать больше ужасного зрелища и не успела еще открыть их, как деревянные ступени лестницы снова заскрипели под теми же тяжелыми шагами, ключ повернулся в замке, и старуха осторожно вошла, чтобы не нарушить покоя своей пленницы. Молодая девушка представилась крепко спящей, и тетушка Буфлон ушла, по-видимому, очень довольная; однако, прежде чем уйти, она подняла рукой прядь разметавшихся по подушке темных волос Розины и поднесла ее к губам.

Было что-то трогательное в этом поступке и во вздохе, который сопровождал ее, что-то свидетельствовавшее о другой, лучшей натуре, дремавшей под этой массой бесстыдства, невоздержанности и порока. На минуту Розине пришла даже мысль довериться старухе во всем, но в это самое время снова послышались голоса внизу в лавке, которые привлекли все внимание молодой девушки, так как одна из говоривших была – Волчица.

Розина осторожно спустилась с постели и легла на пол, где отыскала щель, в которую могла видеть и слышать все происходившее внизу. Тетушка Красная шапка, с засученными рукавами, стояла в живописной позе за прилавком, а перед ней красовались стаканы и бутылка.

– Ну, хоть глоток, – убеждала она, наливая один стакан себе, другой своей гостье. – Только попробуйте, гражданка; лучше этой водки не найдете во всем квартале. Вот, за свободу! да здравствует свобода! А! это хорошо, это согревает и желудок, и сердце; это придает мужество и смелость и… и… все добродетели истинного патриота.

– Включая туда же благоразумие, осторожность и самообладание? – засмеялась Волчица. – Нет, тетушка, ни одной капли! Кто-нибудь должен же сохранить свежую голову для дела. Вы знаете меня. Видели ли вы когда-нибудь, чтобы я пила вино или водку, в то время когда народ на улицах и слышится запах пороха?

Старуха посмотрела на нее с восторгом и подобострастием. Странный контраст представляли они – сила руководящая и исполняющая, стальная пружина и железный молот, импульс и удар, дух и плоть! Леони, спокойная, величественная, безукоризненно одетая, сияющая красотой, хотя далеко и не небесного закала; и тетушка Буфлон, грубая, с красным, испитым лицом, с засученными рукавами, с подоткнутой юбкой, выказывающей ее огромные ноги и сильные мускулы, буйная, крикливая и готовая на всякое дело – дурное и хорошее.

– Нет, – отвечала торговка, помолчав немного, – нечего и говорить, что вы лучшая патриотка, вы смелее, тверже, благороднее всех нас. А! Немудрено, что вас прозвали Волчицей; вы похожи на тигрицу не одной только красивой, блестящей кожей. Единственный напиток, который вы признаете – кровь; и хоть бы у вас была дюжина обожателей в неделю, вы бы отдали всех их для дела свободы и, не дрогнув, увидели бы лучшего из них пораженного штыком или пулей.

Леони, улыбаясь, показала на бутылку.

– Вы красноречивы, тетушка, – сказала она. – Вы говорите точно мой брат у якобинцев, или… или… как сам гражданин Монтарба. Но вы, кажется, думаете, что я пришла сюда, чтобы болтать о любви и обожателях; это вздор и ребячество, с которым мы с вами давно уже покончили. Да что это с вами сегодня, тетушка Красная Шапка? Вы не раз пили при мне водку, но никогда еще не пускались в чувство.

– Ко мне явился ангел, – отвечала старуха, сдерживая не то икоту, не то рыдание. – Я верила в ангелов прежде, когда ходила к обедне. Они были нарисованы у меня в книжке, которую я носила с собой. Но наш патер никогда не учил меня, что они могут являться к подобной женщине, как я теперь. Черти, это другое дело! Поговорите со мной о чертях. Я знаю их. Я вижу их каждый день. Я пью с ними здесь, на рынке, и обнимаюсь с ними за баррикадой. И я… и я была когда-то молодая девушка, и шла в белом платье в первый раз к причастию! Извините меня, гражданка, я выпью еще стаканчик, с вашего позволения.

– Вы довольно уже выпили, тетушка. Но все равно, говорите – это отрезвит вас. А когда рука ваша будет также тверда и голова также свежа, как моя, мы займемся делом. Торопиться некуда, я могу подождать.

Старая торговка положила на прилавок свой огромный кулак и принялась рассматривать его, точно видела в первый раз, покачивая головою.

– Сказать вам, почему я сразу полюбила вас, – начала она, – еще прежде, чем имя Волчица означало царицу свободы, богиню разума, добрый гений французского народа? Потому что с красотой женщины – вы хороши собой, это не пустой комплимент – вы соединяете силу и мужество мужчины! Помните вы этого чертенка мальчишку, который здесь на сходке прицелился в вашего брата из пистолета, за то, что брат ваш сказал, что плод еще не созрел и народ ничего не может сделать против солдата, пока он тоже не имеет ружей? Как вы схватили негодяя за руку и сжали ее, как тисками, так, что он закричал от боли и выронил пистолет на пол. Я тогда посмотрела на ваши руки; я видела, что они также сильны как мои и сказала себе: «Ничего, что она смотрит аристократкой; если она когда-нибудь выйдет на улицу с красным знаменем в руках, я и сотня моих товарок, последуем за ней до дверей ада! И мы пойдем за тобой, Волчица, и я первая войду туда, если только… если только этот ангел наверху не остановит меня!»

– Что вы говорите, тетушка? С пьяна вы или во сне? Мне некогда разгадывать загадки и слушать сказки; но, если у вас, действительно, есть ангел наверху, я советую вам подрезать ему крылья и покрепче запереть его. Ангелов немного в Париже, а в этом квартале меньше, чем где-нибудь.

Тетушка Буфлон взялась было за бутылку, но вероятно передумала и поставила ее на место.

– Я не всегда была такой, – сказала она надтреснутым голосом и с глазами полными сдерживаемых слез. – У меня был когда-то свой ангел, который каждое утро обвивал мою шею своими ручонками и читал молитвы. Представьте себе, мадемуазель Леони, как это смешно! Каждое утро и каждый вечер читал молитвы у моих ног! А я… я сама молилась тогда. Когда я смотрела на нее, как она спала в своей маленькой постельке, свежая и невинная как весенний цветок, я говорила себе, что нет девушки лучше, красивее и строже воспитанной, чем моя Марго – отсюда до Сен-Клу. И знаете вы, что из этого вышло? Возьмите прочь бутылку, Волчица! Водка не может утолить таких страданий, как мои. Вот здесь, в сердце… в голове! Мне нужно крови, мне всегда делается лучше, когда я попробую крови!

– Нынешним летом, за этим не станет дело, – отвечала Волчица холодно. – Польются целые потоки крови – и если вам нравится вкус ее, вы можете досыта утолить свою жажду!

Но старуха не обратила внимания на слова Леони. Она казалась погруженной в воспоминания прошедшего и продолжала повествования о своих печалях тем же грустным, надтреснутым голосом:

– Мы молились Богородице, и она и я. Лучше бы нам было молиться Сантерру, и вашему брату Головорезу и якобинцам с их клубом! Знаете вы, чем это кончилось? На соседней улице жил один маркиз. Стена его отеля отнимала свет и воздух от нашего маленького домика. Мы не смели брать воду для нашего хозяйства, прежде чем он не возьмет для своих конюшен. Этого мало! Он был человек средних лет. У него была жена и дети; была и любовница где-то в предместье. Да почем я знаю? может быть и сотня интриг по всему городу… Он увидел мою Марго, когда она шла в церковь. В церковь, слышите ли, сударыня! Наши приятели, санкюлоты – скверный народ, но они, по крайней мере, честнее. Они не стараются казаться лучше, чем есть; они никогда не ходят в церковь! нет! Я узнала все это после, когда было уже слишком поздно. Вы сами были молоденькой девочкой, сударыня, и я была тоже, как ни трудно этому поверить теперь. Вам нечего рассказывать, как делаются эти вещи, несмотря ни на мать, ни на соседей, ни на Бога, ни на всех святых! Мужчина высматривает, женщина ждет. Потом обмениваются взглядами; потом улыбка, краска, выступившая на лицо; потом, выпрашивание цветка, ленточки, в которых сначала отказывают, потом – не отказывают ни в чем больше. Тогда уже все кончено… У моей девочки был веер, который она особенно ценила, говоря, что купила его на свои собственные деньги. Мне бы следовало понять, в чем дело. Она никогда не обманывала меня прежде – и мне бы следовало увидеть, что она говорит неправду, по краске, выступившей на ее лице. Бедняжка! Тогда уже не было краски на ее лице, когда я в последний раз целовала ее побелевшие губы, прощаясь с нею навсегда. Если правда, что я никогда не увижусь с ней там – если все это сказки – ну что ж? Всему должен быть конец! Будете вы смеяться теперь над тетушкой Красной Шапкой? Будете еще смеяться моему неистовству и веселью, когда я слышу звон колоколов, и барабанный бой, и ружейные залпы, которые пропадают в баррикадах. А! это лучше всякой водки! От этого вся кровь приливает в голову, и я забываю даже о своей Марго, хотя она одна оставалась у меня на свете, и я сама, своими руками опустила ее в могилу, вместе с ее мертвым младенцем.

На красивом лице Волчицы появилось не то сострадание, не то презрение.

– Понимаю, – сказала она. – Этот аристократ разбил ее сердце. А что же сталось с ним, с этим маркизом?

– Умер спокойно в своей постели! – отвечала старуха. – Со священником, доктором, нотариусом – все как следует! И резец не переломился, которым чертили ложь на его надгробном памятнике! О! если бы он прожил немного дольше, если бы он дожил до сих пор! Я бы вот этим самым ножом перерезала ему горло и вылакала бы его кровь! Довольно, однако! Я рассказала вам все… У меня пересохло в горле – дайте мне немного водки – один глоток всего. Вот так, извините, сударыня; теперь мне хорошо. Теперь я к вашим услугам и, с вашего позволения, могу заняться делом!

Волчица содрогнулась. Она чувствовала то, что должен ощущать укротитель зверей после кризиса, в котором малейшее движение, дрогнувший глазной нерв и все обаяние исчезло бы, и власть разума над грубой силой была бы утрачена. Но, таковы орудия, которыми приходится действовать Леони, и она должна извлекать из них все, что можно. У нее искусная рука – и то, что для человека неумелого грозило бы опасностью, в ее руках составляет драгоценное свойство.

Хладнокровно и решительно она отодвинула водку и стаканы подальше от тетушки Буфлон, велела ей садиться, села сама рядом, и спокойным, мирным голосом, которым говорят о погоде или об отделке на платье, принялась излагать то дело, для которого пришла сюда, в самый центр рыбного квартала.

Глава восемнадцатая

– Мне нечего напоминать вам, тетушка, – начала она, – что на прошлой, неделе было четыре сходки в клубе якобинцев – и все мы пришли к мнению, что революция подвигается слишком медленно, так медленно, что грозит остановиться вовсе. Вам, дочерям народа, хорошо известно все это. Мы ничего не скрываем от вас: мы вполне доверяемся вам; мы говорим вам обо всем, что случается, и вы сами по себе должны были прийти к тому же мнению.

– Вот, что и я говорю! – воскликнула торговка. – Мы сложили весла и думаем, что рыба сама поплывет к нам в сети. На что же это похоже! Мы нисколько не ближе к Версалю, чем были месяц тому назад, и «хлебопёк» нисколько не ближе к Парижу! Мы все шутки шутим. Я давно об этом думаю. Мне наскучило это. Надо двигаться и двигаться постоянно, как земля движется! Виновата, сударыня, я слушаю, продолжайте.

– Наступает реакция, тетушка; я давно видела, что она приближается; обратное течение, если мы не остановим его, затопит всех нас. Я, со своей стороны, вовсе не желаю тонуть. Напротив, я надеюсь вынырнуть на самую поверхность. Народу закрывают глаза; его обманывают, задабривают. Вы, я и другие, напротив, обязаны наставить его на путь истины.

– Как же это так? Ведь народ никогда не ошибается. Так учили нас, так и мы учим других. Хотя, сказать правду, народу приходят иногда странные фантазии – точно различные течения в Сене! Маленький наклон, смотришь, они текут уже к противоположному берегу; опять неровность – повернули назад, и, несмотря на это, в конце концов, все-таки продолжают катиться к морю! Несколько дней тому назад, народ сделал такую встречу австриячке, когда она ехала в оперу, точно это были вы или я. Да некоторые из моих товарок даже здесь, в этом квартале, клянутся, что она вовсе не такая дурная женщина.

– Что может быть хуже!

– Они говорят, что она, по крайней мере, любит своих детей и мужа. Ведь не ее вина, если она родилась принцессой, а только – ее несчастье. Положим, это все равно. Надо расплачиваться и за несчастья. Но я сама думаю, что австриячка – хорошая мать и хорошая жена!

– Хорошая жена! Ба! Вас не трудно обмануть, тетушка. А между тем никто лучше вас не отличит запах испорченной рыбы на рынке. Неужели вы не можете распознать пятна на репутации женщины, потому только, что она королева? Я думаю, что у вас более тонкое чутье, тетушка Красная Шапка!

– В таком месте как здесь, сударыня, притупится всякое обоняние. Но не в том дело. Я повторяю только то, что слышала. Ведь вы знаете наших рыбачек – у них, что на уме, то и на языке.

– А вы знаете меня. У меня, что на языке, то и на уме! Я клянусь вам, что австриячка – легкомысленная, ветреная, дурная женщина. Мало того, распутная, интриганка. Хотите вы знать, зачем она поехала в оперу в наемной карете, как простая смертная?

– Чтобы развлечься, надо полагать. Тоже ведь и им надо развлекаться, как и всем прочим, даром, что они ходят каждый день в атласе и бархате и едят на серебре? Я и сама была раз в опере, все для того же.

– И вы верно отправились туда, чтобы встретиться со своим обожателем? Клянусь честью, тетушка, у него был недурной вкус.

Старуха разразилась грубым смехом, самодовольно подмигивая Волчице и, очевидно, очень польщенная ее предположением.

– Мало ли что бывало! – отвечала она. – Но не обо мне теперь речь. Ведь я не австрийская эрцгерцогиня и не королева Франции, хоть и неизвестно, кем я могу быть, когда народ возьмет верх.

– По крайней мере, тетушка, когда выбудете королевой, вы будете, вероятно, больше уважать приличия и не станете выставлять свой позор напоказ всему свету, как сделала, не краснея, ее величество, несколько дней тому назад!

– Как? Разве уж дошло до этого?

– Слушайте! Я расскажу вам, все как было! Я прекрасно знаю всю историю, потому что сама была там. Королева остановила посреди улицы свою парадную карету, отпустила конвой и приехала на маскарад в наемной карете. Нечего и говорить, что она была под маской.

– На маскарад! Вот никогда в жизни не была на маскараде! А должно быть забавно. Но как же вы могли узнать ее, если она была в маске?

Волчица улыбнулась.

– Как? – повторила она. – По тысяче мелких признаков. Ее рост, ее фигура, ее походка! Немного женщин во Франции могут пройти по комнате, как Мария-Антуанетта! Наконец, по ее платью и украшениям.

– А как она была одета? – с живостью спросила старуха. – В черном атласе, с жемчугом на голове?

– Нет, уж это будет ваш наряд, когда вас сделают королевой. Она была в белом атласе, с бриллиантами. Не я одна видела ее. Сотни других обратили на нее внимание. Во всем обществе не было другой такой красивой женщины, как она. Мужчины просто не сводили с нее глаз. А она – королева Франции, мать семейства – она видела только одного…

– Ах, негодяй! Аристократишка! А должно быть красив каналья, если заслужил такое явное предпочтение?

– Он не оставлял ее ни на минуту, вместе с ней вмешивался в толпу, шептался с ней среди танцев. И, наконец, провел с ней четверть часа наедине, в отдельной ложе.

– В отдельной ложе! Да ведь это из рук вон! Я уж не недотрога какая-нибудь. Меня зовут Буфлон. Меня прозвали «Красной Шапкой» на рынке, и я не боюсь ни одного мужчины на свете. Но если б самый первейший из них предложил мне запереться с ним наедине в отдельной ложе, перед таким обществом, да я, недолго думая, схватила бы его за шиворот и вышвырнула бы за борт. Вот что!

– Пусть это послужит предостережением смельчакам! Я верю, тетушка, что вы бы поступили так, как говорите. Но она не сделала ничего подобного. Десятки дам были в коридоре в то время, как она выходила из ложи. Ошибиться не было возможности. Она уронила у дверей маску, и руки ее так дрожали, что она, по крайней мере, с минуту не могла надеть ее.

– Значит, блудлива, как кошка, а труслива, как заяц! Уж, я бы так крепко привязала маску под подбородок, что у меня не свалилась бы.

– На другой день весь Париж говорил об этом, и говорит еще и теперь. Право, пора покончить с этой недостойной женщиной и положить конец тому влиянию, которое она оказывает на своего слабого и недалекого супруга. Завтра австриячка приедет в Париж. Она хочет бросить нам пыль в глаза и для этого посетит госпитали и будет разговаривать с больными как какая-нибудь сестра милосердия. Все это, конечно, ради эффекта, но нас с вами не проведешь, тетушка! Ее нетрудно будет задержать в одной из узких улиц возле капуцинок. Надо только взрыть футов на двадцать мостовые, ударить в набат и поднять красное знамя; явится тысяча санкюлотов, и они, наверное, справятся с тем конвоем, который может быть у королевы при подобном случае. А раз заперев ее в ратушу или даже в Тампль, уже мы будем предписывать условия «хлебопёку». Хлеб станут давать тогда задаром, а водку продавать по одному су за стакан. Что вы скажете на это, тетушка?

– Это единственный способ спасти страну.

– Не следует терять время. Революции зависят от обстоятельств, даже от случайностей. Это кушанье, которое должно подавать на стол прямо с огня. Мы должны быть готовы действовать по одному слову, когда настанет удобная минута. Сколько своих рыбачек могли бы вы собрать в продолжение одного часа? Красная Шапка задумалась.

– Если верно, что вы говорили насчет водки, – отвечала она, – так я бы могла вывести пять сотен; а в двойной срок – в полтора раза больше. Здоровые все девки, почти с меня ростом, но моложе, понимаете ли, и готовые на все. Нам не в первый раз учиться этому! Так я буду ждать сигнала от вас, сударыня, и тогда – всё в тартарары!.. Я готова бы начать сейчас же.

– Вы нетерпеливы, тетушка, но, может быть, вы правы. Такие дела – точно ваш товар – не должны залеживаться. К тому же, я ведь не совсем без жалости. У меня не каменное сердце, и я предчувствую, что чем дольше мы будем сдерживать взрыв, тем с большей силой он разразится впоследствии.

– Пускай себе взорвет всех аристократов на воздух, я то уж не пожалею. Так, значит, решено. Я примусь за дело нынче же вечером и предупрежу своих товарок, чтобы они были готовы каждую минуту, и не забыли захватить с собой водки для мужчин. В санкюлотах мы можем быть уверены. Их явится сколько угодно, но кто поведет их? У Сантерра рука на перевязи, Головорез должен говорить речь у якобинцев. Ваш брат мастер говорить, нечего сказать, но сражаться вам больше по вкусу, чем ему. Тут бы надо Монтарба. Он ведь храбр, этот графчик, и любит запах пороха не хуже всякого другого. К тому же, нам бы не мешало иметь собственного аристократа у себя за баррикадой!

Леони колебалась. – Я переговорю с ним, – сказала она, придумывая, как бы половчее выпутать графа из опасного предприятия.

– Я раньше вас увижу его, – возразила старуха. – Он придет сюда сегодня. Он обещал сказать нам речь здесь на рынке. Наши девки, все до одной, без ума от его красивой мордочки.

Волчица сдержала нетерпеливое движение.

– Мы не должны очень рисковать нашими лучшими предводителями, – сказала она. – Граф обладает даром, не только мужеством. Нам нелегко будет заменить его, если что-нибудь случится.

– Ба! Таких много там, откуда он пришел. Да я и сама предводитель не хуже его! Так австриячка – дурная женщина? Да, от этих немцев трудно ожидать хорошего. Но не в том дело. Вы не сказали мне еще, кто так приворожил ее. Должно быть, есть в нем что-нибудь, коли так! Я так скажу – эти аристократы готовы на все, дурное ли хорошее ли!

Холодные глаза Волчицы заблестели, и лицо покрылось легким румянцем.

– Кто? – повторила она, – граф Арнольд де Монтарба. У королевы недурной вкус.

– Тоже ведь наша сестра! – воскликнула торговка, так громко, ударив одну ладонь о другую, что Розина невольно вздрогнула у себя наверху, отшатнувшись от щели, в которую она слушала. – Патриот! Якобинец! Санкюлот в шелковых чулках и чистых манжетах! Ах, негодный! как ему везет, и в любви, и на войне! Знаете ли, Волчица, я думала одно время, что вы сами неравнодушны к нему. Однако нет. Вы любите одно только красное знамя. Так, значит, граф взял себе в любовницы королеву! А я-то припасла ему женку, у себя наверху. Он стоит моего ангела, и я отдам ее ему. Надеюсь, я могу распоряжаться ею, когда своими руками вытащила ее из-под ног патриотов, где она лежала замертво!

– Удивляюсь, что ангел избрал себе такое место отдохновения, – насмешливо проговорила Волчица, находя разговор этот далеко не по вкусу себе. – Если гражданину Монтарба понадобится жена, он, наверное, не станет искать ее на рыбном рынке. Ваш ангел, тетушка, наверное, падший.

– Что вы! Она совсем не похожа ни на вас, ни на меня, – отвечала торговка; – оттого я и думаю, что она сошла с неба. Ах, бедняжка, как она дрожала, когда началась пальба! Я все держалась ближе к ней, стараясь защищать ее своими плечищами, но потом нас разделили, когда началась паника. Она казалась слишком слабой, чтобы выдержать напор толпы… Однако я протискалась к ней силой, и нашла ее на мостовой, бледненькую, измятую, как… как лилию, сударыня, раздавленную садовым катком. Я взяла ее на плечи и принесла сюда, потому что ее мужчина – большой, сильный негодяй – покинул ее. И первое слово, что она произнесла, когда пришла в себя, было Пьер…

– Пьер?! – воскликнула Леони. – Слава Богу, это Розина!

– Так вы знаете ее? Должно быть, это она и есть. Она так и смотрит, как будто ее зовут Розиной!

Леони не отвечала; слишком много мыслей толпилось в ее голове. Первое чувство ее, выразившееся, по старой привычке, в благодарении Небу, от которого она давно отреклась уже, – было чувство облегчения и радости, что ни в чем неповинная молодая девушка – хотя и соперница ее – не сделалась жертвой ее уловки спастись самой. Но это лучшее чувство было вскоре заглушено ревностью, любящей женщины, когда Леони вспомнила, что Розина, лишенная своего естественного покровителя и заключенная в доме тетушки Буфлон с нескрываемой целью быть отданной во власть Монтарба, лучше умерла бы во сто раз, чем воскресла в такую минуту.

Инстинкт, который все мы стараемся заглушить, но который никогда не дремлет и никогда не обманывает, говорил ей, что нить, связывающая ее с этим человеком, так горячо любимым ею, наперекор здравому рассудку, опыту и твердости характера, что нить эта очень тонка. Она порвется от малейшего напряжения и одна улыбка более красивого, или даже более нового лица, может во всякую минуту разрушить все здание, которое она с таким трудом воздвигала на слишком зыбкой почве.

Он, наверное, забыл бы Розину, если бы не эта неприятная случайность. Теперь, прежняя фантазия возгорится с новой силой, как это всегда бывает с такими непостоянными натурами. Он способен покинуть женщину, все счастье которой зависит от его расположения, и перенести на другую свои изменчивые чувства, ради которых гордая, честолюбивая Волчица готова была без сожаления пожертвовать и гордостью и честолюбием.

Как могла она любить такого человека? Отчего она любила его именно за его непостоянство и бессердечие?

Оттого, что есть два могущественных двигателя: Эрос – и Антерос; златокудрый купидон и его гадкий черноволосый братишка. Есть любовь возвышающая и любовь унижающая, и трудно решить, которая из двух сильнее.

– Так вы ожидаете Монтарба сегодня? – сказала Леони, ломая себе голову, как бы не допустить его встречи с Розиной, но в то же время, говоря тем ровным, спокойным голосом, которому она обязана была большей частью своего влияния на менее сдержанные натуры.

– С минуты на минуту, – отвечала Красная Шапка, подходя к входным дверям. – Да вот он и сам идет сюда под руку с Головорезом.