Текст книги "Волчица"

– Знаешь, как это называется? – со смехом заговорила торговка, забавляясь страхом молодой девушки. – Это не придворный менуэт, нет – это танец народа – карманьола!

И упершись в бока своими здоровыми кулаками, она забила такт ногой, как будто сама была не прочь пуститься в воинственную пляску, если бы хватило места.

Но вот послышались новые приветственные крики на соседней улице, переходившие в восторженный рев, по мере того как громче и громче подхватывались близстоящими, и толпа расступилась, давая дорогу триумфальной колеснице, то есть, другими словами, извозчичьей карете, с сорванной крышей, запряженной, вместо четвероногих, двуногими животными. На ней стояла Леони, вся в белом, с венком из красных цветов на голове, наклоняясь, время от времени, чтобы сказать несколько слов кому-то, сидящему у ее ног, но еще невидимому толпе.

– Смотрите! – воскликнула толстая торговка, дрожа от волнения, – вот она сама, вот Волчица! Смотри на нее, дитятко. Да здравствует Волчица, царица Свободы – единственная царица, которую мы будем иметь!

Колесница остановилась шагах в двадцати от них, и Леони сошла с нее среди восторженных кликов толпы. Народ толпился вокруг нее, бросал цветы к ее ногам, теснился вперед, чтобы пожать ей руку, а некоторые, самые восторженные, и в особенности мужчины, целовали полы ее платья.

– Вот каких нам нужно! – восклицала соседка Розины, задыхаясь от крика, – и сердце, и голова, и храбрость; не такой пугливый мышонок как ты! Эта поведет настоящих людей, да! Да что такое мужчины? Если бы она согласилась вести нас сейчас, сегодня, меня и пятьсот моих товарок, мы бы своими собственными ногтями выцарапали австриячку из Версаля и привели бы ее в Париж, живую или мертвую.

Розина слушала, дрожа всем телом. Послышались новые, приветственные возгласы, хотя на этот раз смешанные с насмешкой и даже презрением, сдержанное проклятие со стороны ее жениха, и другая фигура поднялась на колеснице, чтобы обратиться к народу, между тем как Пьер сердито воскликнул:

– Это что значит? Долой аристократа! Ни один честный человек не пойдет с теми, кого поведет граф Арнольд де Монтарба!

Глава пятнадцатая

– Молчи, глупец! – завопила ведьма, не без одобрения, однако, посматривая на загорелое лицо и мощную фигуру Пьера. – Здесь нет графов. Это – гражданин Монтарба, человек, каких нам нужно, который не остановится ни перед чем. Слушайте! Вот он заговорит сейчас; он скажет вам то, чего вы никогда еще не слышали. И действительно, Монтарба поднялся во весь рост на колеснице, движением руки, прося внимания; это, надо отдать справедливость, было тотчас же исполнено, и обратился к народу с той наглой и грациозной самоуверенностью, которая никогда не покидала его. В характере этого человека было – оставаться одинаково спокойным перед лицом ненавистного врага, любимой женщины, обманываемого государя и этих отбросов общества, которых он презирал и обманывал.

– Друзья, французы, республиканцы, братья-патриоты! – начал он. – И вы, наши сестры, гордость и украшение Парижа, богини свободы и любви!

Начало это произвело самое благоприятное впечатление, как вдруг он моментально нырнул вниз, с комической поспешностью „петрушки", между тем как раздавшийся на соседней улице ружейный залп ясно показал, что дело принимает серьезный оборот, и борьба начинается не на шутку.

Бедная Розина, окончательно перепуганная, задрожала как осиновый лист, но глаза мамаши Буфлон загорелись и ее цветущие щеки покрылись более ярким румянцем.

– Слышите? – заревела она, – это та же музыка! Это пахнет порохом. Это означает смерть аристократам и битву на ножах! – Разграбленные булочные, разбитые погребки и реки крови на улицах!

Однако подобные геройские чувства далеко не разделялись толпой. Напротив, наступила всеобщая паника, тем более неудержимая, что происходила от скрытой опасности; и не один оборванный герой, который выказал бы, может быть, немало стойкости лицом к лицу с врагом, теперь дрожал и прятался за своих товарищей, парализованных, как и он, неудержимым страхом невидимой смерти.

То были соотечественники Дюнуа и Дюгесклена, сделанные из того же самого материала как и те, что пронесли впоследствии трехцветное знамя и императорских орлов во все концы Европы; и между тем, ни Дюнуа, ни Дюгесклен не мог бы остановить овладевшей ими в эту минуту безумной паники, ни сам Карл Великий, ни тот грядущий полководец будущего, более славный и могущественный, чем все остальные!

А невидимый враг, между тем, был ничто иное, как караул фландрского полка, возвращающийся в свои казармы, состоящий из офицера, сержанта и человек двадцати солдат, которые сами были удивлены произведенным ими эффектом, но решительно прокладывали себе дорогу, отступая в порядке к своим казармам.

Если бы каждый предводитель мог, подобно Ионафану с его оруженосцем или Альфреду с его арфой, проникнуть в лагерь неприятеля и узнать его цель, его расположение и слабые стороны, кто мог бы выиграть сражение? Или, лучше сказать, кто рискнул бы тогда дать сражение? Сколько блестящих побед, увенчанных лаврами, превратились бы, в полное поражение, если бы не незначительная случайность, неизвестная ни победителю, ни побежденному. Судьба, хотя и прячется за кулисами, заставляя разыгрывать своих марионеток, но всегда держит нити в своих руках; и если самые храбрые и испытанные армии становятся игрушкой обстоятельств, то чего же можно было ожидать от нестройной толпы, подобно этой?

Охваченная неудержимой паникой, толпа приливала и отливала с такою силой, что даже вожаки ее были снесены общим течением, как кусок пробки волной. Хотя Монтарба и боролся против потока с твердостью и стойкостью, поразительными в таком тонком и грациозном |теле, он не мог устоять против него и был буквально вынесен на соседнюю улицу, посреди десятков двух рыбных торговок. Одна из них, обезумевшая от вина и ярости, обняла руками его шею и стала целовать в губы. Это гнусное объятие спасло ему жизнь, так как в этом самый момент один из отступавших солдат дал выстрел по толпе и пуля попала женщине в висок, обрызгав ее кровью и мозгом кружевной галстук молодого графа… Толпа надвигалась со всех сторон с такой силой, что Монтарба не мог высвободиться из объятий убитой в его руках женщины. Он видел, как глаза ее закатились и потускнели, слышал последнюю, предсмертную хрипоту в ее горле, чувствовал как ее руки в предсмертных судорогах, сжали его шею. Он готов был лишиться чувств от ужаса отвращения, а окружающая теснота еще крепче сжимала их в этом ужасном объятии…

– Ага! Этой попало! – воскликнула другая такая же ведьма, с отвратительным смехом, заглядывая через плечо мертвой женщины.

– Поддержи лучше меня, аристократик! Я все ж пара получше, чем она. Брось ее, право! Ведь ей уж не плясать больше карманьолу!..

Столь же быстро и Леони была развенчана и смешана с самыми последними из ее недавних почитателей. Она довольно неохотно приняла участие в этом движении, как бы предчувствуя его печальный исход. Она старалась убедить Головореза и якобинцев, что плод еще не созрел, что нужно дождаться общего, единодушного восстания всей столицы, а не подвергать революционеров опасности быть разбитыми по частям. Доводы брата не могли подействовать на Волчицу, но она поддалась, наконец, убеждениям Монтарба и согласилась явиться рядом с ним в качестве предводительницы затевавшейся демонстрации и олицетворения мифологического гения свободы. Торговки, высоко ценившие ее неустрашимость, шумно одобрили ее решение, умоляя Леони принять начальство над всем их корпусом амазонок, и добровольно выделили из своей среды отряд телохранительниц, которые, по общему примеру других лишенных подготовки, импровизированных войск, рассеялись как дым при первом приближении опасности. Напрасно Леони искала их глазами, когда колесница ее разломалась вдребезги под ее ногами, и она очутилась среди мечущейся, волнующейся, задыхающейся толпы, жавшейся друг к другу как обезумившее от страху стадо баранов, не замечая, в своем слепом стремлении укрыться от опасности, кого или что она топтала и давила под ногами.

Народ, употребляя его собственное характерное выражение «сошел на улицы», вследствие агитации, сопровождавшей выборы третьего сословия в Генеральные Штаты, известные с этих пор под именем Национального Собрания. Борцы свободы решили не допускать посредством запугивания, а в случае надобности и открытой силы, избрания кандидатов, способных противиться их целям, и решили протестовать (физической силой) против выбора почтенных торговцев, способных оказывать влияние, как благодаря уважению, которым они пользовались лично, так и числу людей, которым они давали работу. Кандидатов этих осмеивали, оскорбляли всякими способами, им угрожали, даже смертью; изображение одного из них сожгли перед дверьми его собственного дома. И вот, чтобы поддержать народной демонстрацией подобные злоупотребления, Монтарба убедил Леони принять вместе с ним участие в руководстве движением, которое должно было привести к таким печальным результатам.

Как предводителям, так и многим из массы, было известно, что барон де Безанваль, начальник королевской гвардии, был опытный ветеран, испытанной храбрости, человек решительный, который не остановится перед крутыми мерами и не побоится ответственности. Он не выведет войска свои из казарм для того только, чтобы обменяться остротами с парижанами, и если даст приказание стрелять, так, наверное, велит и целиться.

– Этот не станет шутить! – шепотом говорили бунтовщики друг другу, между тем как имя швейцарского генерала переходило из уст в уста; и хотя никто не знал еще, наверное, сел ли генерал уже на лошадь, но всякий спешил поскорее выбраться из беды и уйти домой. Но, как и в большинстве подобных случаев всеобщей паники, это представлялось почти невозможным. Даже просто дышать и остаться в живых – было под силу только самым крепким и легким по телосложению. Более слабых припирали к стене. Молодые мальчики, женщины, хрупкие, бледные, задыхающиеся, лишались чувств и падали, с тем, чтобы уже не встать больше. В тот момент, когда голова их касалась мостовой, все было кончено для них. Их топтали и давили невольно, машинально, по неумолимому закону тяготения, которому может сопротивляться только равная ему сила. Одна из женщин, товарка тетушки Буфлон, почувствовав, как кто-то в отчаянии хватает ее за ноги, оттолкнула умирающего ударом ноги, чтобы спастись самой. Она сделала это из чувства самосохранения, как сама впоследствии объясняла свой бесчеловечный поступок.

– А кто бы вытащил меня, – говорила она, – если бы и я осталась там внизу? Жалость, сострадание, человеколюбие! Это все красивые фразы, а моя жизнь не меньше дорога, чем всякая другая. Для меня – она дороже всякой другой! Я была наверху – ну и старалась остаться наверху!

Благодаря своему росту, ловкости и силе, так часто неразлучной с красотой и симметричностью форм, Волчица держалась, так сказать, над водой, хотя ноги ее не раз теряли под собой твердую почву. Сохраняя свое присутствие духа, которое редко покидало ее, она плыла вместе с течением, надеясь, что волной вынесет ее, наконец, в открытое пространство, где можно будет свободно дышать и двигаться.

Изнемогающая и истомленная, она почувствовала, наконец, что давка как будто несколько ослабевает и заметила, что недалеко уже до конца этой узкой и тесной улицы. Если б удалось только достигнуть угла, думала она, наверное, там найдется несколько вершков свободного пространства и глоток свежего воздуха! Силы быстро изменяли ей. Она чувствовала то же, что пловец, который готов уже сложить свои усталые руки и безропотно пойти ко дну, но видит невдалеке берег, плотину дома и детей, играющих на берегу…

Жестоко, если в эту минуту, безжалостный отлив унесет его обратно в море, как былинку водоросли!

А между тем, так было с Леони. В одной или двух саженях от желанного угла, могучее обратное течение повернуло ее как в водовороте, и унесло далеко назад, между тем как зловещий шепот, скоро перешедший в отчаянные крики, предостерегал толпу от новой опасности. «Назад! назад! берегитесь! Улица минирована! Пять тысяч бочонков пороха заложено под мостовыми! Мы все взлетим на воздух! Это все королева! Долой проклятую австриячку! Долой Марию-Антуанетту!»

Зажатая, разбитая, перепуганная и трепещущая, как доведенное до крайности дикое животное, но тем не менее пытающееся отчаянно устоять на ногах в борьбе за свою жизнь, Волчица была принесена толпой чуть не в самые объятия Пьера, который, пользуясь своим преимуществами необычайного роста и силы, стоял как скала впереди Розины, заслоняя ее от слишком сильной давки. Леони ловко проскользнула за его спину и увидела, что молодая девушка близка уже к обмороку от жары, усталости и страха перед новыми ужасами взрыва порохом для которых, конечно, не было и тени основания. Розина повернула к Волчице свое бледное лицо, как бы узнав ее, но глаза ее были тусклы и почти переставали различать предметы.

– Пьер, спаси меня, – прошептала она. – Я задыхаюсь, я умираю!

Пьер напрягал всю свою энергию для последнего, нечеловеческого усилия. Детски беспомощная, бесхитростная просьба проникла в самую глубину его сердца.

– Я высок ростом и силен, – сказал он, наклоняя свои плечи, так как не было возможности повернуться, чтобы взглянуть на нее, – обними меня обеими руками за шею, и я вынесу тебя на плечах. Крепче, смелее, Розина; это наше единственное спасение.

Но Розина успела уже лишиться чувств. Она неслышно скользнула на землю, и Волчица стояла на ее месте.

Она приняла приглашение Пьера, обращенное к Розине и быстро проворно, охватила его шею, так чтобы он не мог видеть ее сильных, белых рук, крепко стиснутых под его подбородком. Пьер двинулся вперед со своей драгоценной ношей, медленно, но твердо, и неустанно разрезая толпу, как корабль разрезает волны.

Угрызение совести заставило Леони обернуться назад, чтобы посмотреть, что сталось с Розиной. Но это было все равно, что искать глазами камень, брошенный в воду.

Таким образом, медленно подвигаясь вперед, они достигли конца узкой улицы, повернули за угол и вышли на свободное пространство, где даже Пьер остановился не без удовольствия, чтобы освободиться от своей добровольной ноши.

В одно мгновение, Волчица была уже на ногах и смотрела на него с веселой улыбкой.

– Благодарю вас, месье, за вашу любезность. Вы оказали мне неоценённую услугу, до свиданья.

– Пресвятая дева! – воскликнул Пьер. – А где же Розина?

– Она осталась в толпе, шагах в пятидесяти отсюда. Я видела, как она упала в обморок. Не можете ли вы опять протесниться назад и вынести ее оттуда?

Но Пьер не отвечал ни слова. Глаза его неподвижно, пристально устремились вперед; нижняя челюсть отвисла, и лицо приняло серый безжизненный оттенок как у мертвеца.

Глава шестнадцатая

Ружья, сложенная в козлы, там и сям разбросанные портупеи, сильный запах табака и глиняных трубок в духоте тесного жилища; с полдюжины человеческих фигур в шинелях, растянувшихся на пологих досках, заменяющих солдатам кровати; сержант, пьющий что-то из жестяной манерки, и закованный в кандалы арестант, сидящий неподвижно и бессмысленно уставившийся на серую штукатурку стены, – это караульный дом фландрского полка.

Арестант, видный молодой человек, необычайных размеров и силы, а между тем он дал солдатам взять себя, не пытаясь даже сопротивляться. Со времени своего ареста, он не ел, не пил, не говорил ни слова и отказывался от табака во всех его видах. Он сидит неподвижно, глядя пристально на безмолвную стену. Солдаты не знают, что и подумать о нем. Глуп ли он этот чудак, или необыкновенно хитер? Идиот, сумасшедший или шпион? Они немало видели бунтовщиков на своем веку: немало пристреливали их, немало ранили и водили в тюрьму, но никогда не встречали ничего подобного. Несмотря на это, они охотно приютили его у себя в караульном доме, пока его не возьмут у них и не уведут куда следует. Арестант этот – Пьер Легро.

Один из спящих солдата, проснулся, зевнул, потянулся и начал набивать свою коротенькую, закопченную трубку.

Затянувшись раза два-три, он, очевидно, почувствовал себя совершенно посвежевшим, положил зажженную трубку в карман, встал, взял с козел свое ружье и принялся вытирать его душистым маслом и грязной тряпкой, напевая в то же время одну из многочисленных веселых песенок, бывших в то время в ходу во французской столице.

Но пение его вскоре было прервано целым потоком недовольных замечаний со стороны его товарищей, и в особенности тех, покой которых он нарушил.

– Да замолчи ты, канарейка! – воскликнул один.

– Я бы проспал до смены, – проворчал другой.

– Убирайся ты ко всем чертям! – закричал третий.

– Только что начал видеть во сне мамзель Терезу, и вдруг он будит меня своей проклятой республиканской песней! Пусть он за то попотчует нас всех табаком, братцы!

– И вовсе это не республиканская песня! – протестовал певец, продолжая полировать свое ружье. – Ты знаешь, какой я верноподданный. Я как де Фавра – роялист пуще самого короля!

– Не республиканская? Что ты скажешь, сержант? По-моему республиканская. Да вот спросим арестанта; он – якобинец, ему лучше знать.

– Не могу добиться от него, ни слова. Я уж предлагал ему вчера и табак, и вино, и водку, пока вы тут храпели, и он мне даже спасибо не сказал. Ишь, бедняга! Он должно быть не в своем уме.

– Ты бы не то еще сказал, если бы видел, как мы брали его вчера: и слеп, и глух; шарит себе руками по мостовой и кружится на одном месте, точно собака, перед тем как лечь. Однако, сильный же какой! Ведь он совсем было вырвался от нас, от меня, Ленуара и Бутена, как от малых детей; а потом сам прибежал на прежнее место, и когда мы взяли его, пошел с нами тихо, как ягненок.

– А чем он был вооружен? Он не дал бы себя взять, если бы ему дали хороший штык в руки.

– Ничем; ни даже зубочисткой. Я и не верю, чтобы он был из «красных»; оттого-то мне и жаль его. Верно, будет та же старая история.

– Как так старая история?

– А так вот: составят протокол, спросят, что может подсудимый сказать в свое оправдание? Молчит! Сейчас направо кругом, марш! Десять рядов, шелковый платок на глаза, залп и – трах! не успеет еще дым рассеяться, как уж его поминай, как звали!

– Разве он не дрался? А как же капрал Крокар говорил, что видел его на баррикаде.

– Капрал Крокар – дурак. Они не успели и построить-то баррикаду. Я готов побожиться, что «красные» вовсе не хотели драться, после того как мы вытеснили их с площади.

Должно быть, они знали, что у старого «Людоеда», два шестифунтовых в запасе.

– А нам так горячо пришлось на улице Вязальщиц; правда, нас было всего унтер офицерский караул и это случилось совсем неожиданно. Улица узкая, однако, мы держали твердый фронт, отступая уступами. Счастье еще, что они не засели в домах. Нет хуже этого в уличном бою, братец. Какая-нибудь баба и может тебе попасть в маршала.

– Ну, уж у меня бы несдобровать этой бабе. Нужно поджигать дома, вот и все. Этот ваш первый залп и разбудил нас в казармах. Вы, я думаю, слышали, как у нас трубили сбор?

– Нам не до того было. Эта вот моя женка немало задала мне работы. Ишь, как блестит, как маслом-то смазал! Ну, уж и я не давал маху, братец. Прицелишься, смотришь, и еще один валится! У меня была дюжина зарядов в сумке, и я думаю: ни один не пропал даром.

– Отчего же неприятель не зашел вам в тыл с другого конца улицы?

– Э! мы бы обернулись к нему лицом и продержались пока бы вы не пришли к нам на выручку. Фландрский-то полк, я думаю, может драться и с тылу.

– С фронта, с фланга, с тыла, как угодно. Нам это нипочем. В сомкнутом ли, в рассыпном ли строю, в колоннах или разомкнутые, все равно, хоть вверх ногами, если хочешь. Не в этом дело, я говорю, что это была просто рекогносцировка. Оттого-то мы и взяли этого беднягу так легко. Правда, он убежал от своих и прямо к нам в руки, но ведь там была не одна сотня санкюлотов на расстоянии всего пистолетного выстрела, и им не трудно было бы отбить его у нас.

– Санкюлоты ничего не смеют против регулярных. Дай мне роту фландрского полка, и я тебе дочиста вымету всех «красных» из Парижа. Уж не стану просить ни телохранителей, ни швейцарской гвардии, ни одного взвода!

– Однако старый Безанваль отказался двинуться с места без орудия; а он, я думаю, знает дело не хуже тебя. Эти штатские страсть не любят пушек. Знают, что тут зонтиком не прикроешься!

– Однако мы обошлись и без артиллерии. Вы заняли после нас то место, где мы дрались; я думаю, нашли немало убитых.

– Чисто было сделано, что и говорить, а только неприятель успел убрать большую часть своих убитых, благодаря этим ведьмам-торговкам. Они образовали фронт и прикрывали отступление не хуже любого гренадерского полка!

– У! Бабы страсть как дерутся, если их разгорячить! Из них вышли бы солдаты, каких лучше и не надо, только невозможно командовать ими. Вы верно нашли этого приятеля среди баб? Они ведь любят таких: большой, видный из себя, сильный и глуп, как котёл.

– Нет, он был совсем один и все шарил чего-то по земле. Как увидел нас, бежит к нам и хочет что-то сказать, и не может; разевает рот, задыхается, лицо все перекосило; вот он у нас уж двое суток в караульной, а кажется и слова не промолвил.

– Давай-ка, попробуем его опять…

Но в эту самую минуту послышался топот лошади, потом оклик часового у ворот и команда «караул вон!». Люди схватились за оружие, выровнялись, отдали обычную честь приехавшему осмотреть их пост офицеру и поспешили обратно в караульный дом, не или, лучше успев вызвать всем этим шумом и суматохой из оцепенения своего пленника. Впрочем, он перестал уже служить предметом общего интереса. Жизнь солдата так полна постоянных и быстро сменяющихся приказов, что все внимание его должно быть обращено на ближайшее будущее. Несколько слов, сказанных сержантом, обратили мысли каждого из них на предстоящее им немедленное передвижение – известие с радостью принятое всеми.

– Живее, ребята. Надевай ранцы! Смирно! Капрал Крокар, назначь четыре ряда для конвоирования арестанта, ты отвечаешь мне за него. Караул, ряды вздвой! Марш!

И не прошло пяти минут, как караул быстро шагал уже на соединение со своим полком, получившим в это утро приказание идти в Версаль.

Среди всеобщего переполоха, произведенного последними беспорядками, и опасений даже за личную безопасность королевской фамилии, люди, знавшие о враждебном настроении столицы, и понимавшие к чему оно может привести, думали не столько о наказании виновных, сколько о мерах, необходимых для безопасности августейших особ, против которых и были направлены эти беспорядки. Что касается до Людовика XVI, то он, со своей стороны, готов был оставить дворец без всякого прикрытия и продолжал бы охотиться, есть и пить, чинить и делать замки с непонятным спокойствием, совершенно необъяснимым в такое время, когда в каких-нибудь трех милях оттуда волнующаяся чернь шумно требовала его крови. Если его природная беспечность и леность и делала его равнодушным к собственной безопасности, то, тем не менее, удивительно, что он, как любящий муж и нежный отец, совершенно игнорировал опасность, угрожавшую его семейству.

Может быть, он не мог, не хотел верить в непримиримую ненависть тех, к кому он питал такую искреннюю, чисто отеческую привязанность, ради кого он охотно готов был принести в жертву собственный комфорт и удобства, как например хотел расплавить свое столовое серебро, чтобы облегчить бедствия голодающих, истомленных суровой зимой. Может быть его сонливый темперамент, боявшийся всякой инициативы, не позволял ему прямо и смело взглянуть в лицо обстоятельствам и делал из него труса там, где недостаточно было одного пассивного геройства, а необходимо было дело. Каковы бы ни были причины, достоверно одно, что в течение всей его злополучной карьеры, при самых горьких испытаниях, в самые критические минуты, его нельзя было вызволить из апатии и заставить поднять руку в собственную защиту.

Парижская чернь, возбуждаемая герцогом Орлеанским, не довольствовалась оскорблениями, которыми она осыпала голову короля, прозванного ею «хлебопёком» и обвиняемого в повышении цен на хлеб, но открыто выражала свое намерение идти на Версаль и силою привести короля в тот ад, который называл себя его «добрым городом Парижем». Тогда стараниями нескольких преданных роялистов, в том числе и маркиза де Фавра, созваны были кое-какие разбросанные на границе войска, для усиления скудного гарнизона Парижа и Версаля. Между прочим, и фландрскому полку, после его легкой схватки с революционерами, назначена была новая стоянка – Версаль, для охраны личной безопасности короля.

Если, с точки зрения дисциплины, французские солдаты идут довольно нестройно, зато может быть никакие другие не идут так весело. Фландрский полк, конечно, не составлял исключения из общего правила. Солдаты пели, курили, смеялись и шутили, делясь друг с другом заплесневелыми сухарями и прокисшим вином. Их можно было скорее принять за возвращающихся домой школьников, чем за взрослых людей, ремеслом которых было кровопролитие… А посреди их, с трудом передвигая ноги, шел Пьер Легро, со связанными руками, с устремленными в землю глазами, не видя, не слыша, не замечая ничего, как человек, час которого уже пробил, и душа витает на границах другого, не здешнего мира.