Текст книги "Волчица"

Глава двадцать третья

Для Розины наступил период спокойствия и счастья, особенно драгоценного после пережитых его страданий и опасностей. Она была обвенчана с Пьером в присутствии королевы, по настоятельному желанию ее величества, которая сама прислала невесте подвенечное платье – и сделала ее одною из своих камеристок, приняв в то же время жениха, к его величайшему удовольствию, солдатом в лейб-гвардию. Зато, трудно было найти во всей Франции двух более горячих роялистов, чем эта молодая чета, жаждавшая только случая доказать на деле свою преданность царственным особам, которых так часто и так несправедливо когда-то обвиняли в ее присутствии. Впрочем, известная реакция наступила и среди народа. Большие надежды возлагались на Генеральные Штаты, а еще больше на их новое название Национального собрания.

Начинали поговаривать о слиянии партий; умеренность как будто готовилась одержать верх в продолжении нескольких недель, перевес «горы» только едва-едва давал себя чувствовать; якобинцы все еще собирались в той самой комнате, которая была когда-то свидетельницей заговоров «лиги», граждане возлагали огромные надежды на созданное ими Национальное собрание, а Лафайет еще не обнаруживал своих истинных симпатий. Может быть также, со свойственной французам впечатлительностью, сделавшею их самым сильным и в то же время самым слабым из народов, они сочувствовали горю своей королевы, оплакивавшей смерть своего сына, и таким образом направляли, по своему обыкновению, общественное мнение по следам личного чувства.

Я между тем, это состояние сравнительной безопасности было обманом, которому вскоре суждено было рассеяться – затишьем перед бурей, спокойствием тигра, готовящегося прыгнуть на свою добычу. Агитаторы, подобные Головорезу и Монтарба, прилагали все старания, чтобы пожар не угас от недостатка горючего материала. Леони, твердая, настойчивая и убедительная, появлялась там и сям среди революционеров, как дух тьмы в светлой оболочке; Сантерр держал свою сволочь на жалованье, а тетушка Красная шапка обильно снабжала водкой всех тех, кто жаждал крови. Таким образом, жаркое лето миновало, и наступила тихая, благорастворенная осень, время довольства и достатка, зреющих хлебов и поспевающего винограда, полных закромов и тихого веселья, благодарности к небу и доброжелательности к ближнему своему. Но хлеб еще не был убран, виноград ещё не был выжат, когда дух раздора пробудился уже от своего недолгого сна и начал восстанавливать брата на брата, орошая кровью несчастную Францию.

Ужасно подумать, что его еще можно было задавить и уничтожить даже теперь, при помощи нескольких преданных полков, с храбрым и решительным начальником во главе.

Есть минуты, когда ложно понятое великодушие, составляет величайшую жестокость, когда пожертвованные десять жизней могли бы спасти жизнь десяти тысячам! Но бесспорная личная храбрость не всегда готова принять на себя ответственность за пролитую кровь, и начальники, прекрасные в открытом поле, могут быть совершенно неспособны против уличных беспорядков. В армии, хотя и зараженной отчасти общим течением, все еще жил тот несокрушимый дух преданности и даже личной привязанности к престолу, в соединении с чувством воинской чести, которая так же дорога французскому солдату как воздух, которым он дышит. Армия была подобна хорошему, годному, острому клинку, и нужно было только смелую и искусную руку, чтобы выдернуть его из ножен. В числе незначительной горсти пехоты, собранной вокруг дворца, для охраны их величеств, фландрский полк, разбросанный до тех пор по границе, собирался теперь в полном составе в Версале, стягивая постепенно все свои, части. Боевая жизнь и бражничанье – два понятия нераздельно связанные в военном катехизисе; заздравный кубок нигде не передается с таким увлечением, как от товарища к товарищу и, по освященному временем обычаю, лейб-гвардейцы, считавшие себя как бы хозяевами относительно вновь прибывавших, дали в честь них банкет, на который были приглашены также и офицеры Швейцарской гвардии.

Празднество устроено было в театральной зале. Ложи и галереи переполнены были зрителями, в числе которых находились и придворные дамы, прекрасные, великолепно одетые, скрашивавшие своим присутствием военное торжество, как гирлянда цветов украшает кубок с вином, или как драгоценные каменья – рукоятку шпаги.

Внизу, в зале, столы были накрыты с той изысканной роскошью и изяществом, которыми по справедливости славится Франция; а вокруг них, звеня шпорами, шурша кружевом, сияя усыпанными драгоценными каменьями перевязями, с искрящимся перед ними вином, горя ревностью, преданностью, добрым товариществом и военным энтузиазмом, сидели ее герои, прославившие ее на поле брани – храбрые как защитники Фермопил, рыцарские, как завоеватели Палестины, достойные охранять честь своей королевы.

Они бы умерли за нее все, до одного человека! Они не колебались клясться в этом тут за стаканом вина, не колебались и впоследствии запечатлеть эти клятвы собственной кровью. Не так как Валтасар и его сатрапы – большинство из них прочло и поняло начертанные на стене слова. Эти огненные буквы заставляли их примкнуть еще теснее к своему долгу, и зажигали еще более, ярким пламенем благородный энтузиазм, горевший в их груди.

Во время заздравных тостов они говорили в выражениях такой глубокой, безграничной преданности о королевской фамилии, и в особенности о Марии-Антуанетте, что начальствующий над ними счел эту минуту удобной, чтобы удалиться из-за стола, отправиться в королевские покои и умолять их величества удостоить, хотя бы на несколько минут своим присутствием его товарищей, и лично принять те шумные овации, гул которых долетал до них и сюда. Король ничего так не любил, как видеть свой народ счастливым, а для дочери Марии-Терезы, с традициями ее династии, с ее глубокими, серьезными германскими чувствами, отказать в подобной просьбе казалось невозможным. Взяв на руки дофина, она вошла вслед за своим мужем в обеденную залу своей величественной поступью и встретила такой прием, какого, ни до ни после того, не удостаивалась ни одна королева, ни одна женщина; ни даже в те светлые, ясные дни, когда переезжала через границу прекрасная невеста французского дофина, молодая австрийская эрцгерцогиня.

Общему энтузиазму, звону бокалов и восторженным крикам не было конца. Мужчины братались, смеялись, плакали; размахивали шляпами, подкидывали их кверху, концом шпаги указывали на небо; дамы, дрожа от волнения, с полными слез глазами, наклонялись за барьер ложи, то махая платками, то поднося их к глазам. Это было всеобщее опьянение, какой-то порыв бури, припадок горячки, охватывавший как пламенем, которое нельзя ни направить, ни остановить, и которое, увы! угасло также быстро и необъяснимо, как и возгорелось.

В то время как Мария-Антуанетта переступала порог залы, музыка заиграла любимый в то время мотив, на слова: «Возможно ль, огорчить того, кого мы любим?» a когда энтузиазм, вызванный таким намеком, несколько успокоился, маркиз де Вокур, уже оправившийся от ран, устремил глаза на королеву и запел своим мягким богатым голосом, с таким чувством и выражением, смысл которого не мог оставаться непонятным для присутствовавших.

Возможно ль, огорчить того, кого мы любим?

Возможно ль, собственной рукой нанести удар

И драгоценные заставить литься слезы?

Нет – нет! Нет – нет!

И если огорчим того, кого мы любим.

Виной тому всегда чрезмерная любовь,

Виной тому не скудость, а избыток чувства,

Да – да! Да – да!

Общий восторг не знал больше предела. Гости, зрители, мужчины, женщины, даже музыканты, присоединились к общему хору. Некоторые из сидевших в ложах офицеров национальной гвардии подвернули красные и синие полоски на своих кокардах, оставив только белое – цвета Бурбонов – и вслед за ними, моментально, все, что было подходящего в зале, было превращено в белые кокарды. Дамы, рвали носовые платки, обрывали кружева и отделки на платьях, чтобы придать им требуемую форму; а офицеры, цепляясь за карнизы лож, принимали эти импровизированные знаки отличия на кончики шпаги. За минуту, жизнь всех присутствующих была в распоряжении королевы; теперь все они головы были умереть за белую кокарду.

Ее величество не могла совладать с охватившими ее чувствами – ее твердость, способная переносить обиды, оскорбления и крайнюю степень опасности, не вынесла выражений преданности и любви, и королева, прижав платок к глазам, вынуждена была покинуть залу.

Все общество последовало за королевской семьей, проводило ее с шумными овациями до дверей их собственных покоев и вернулось опять в залу, чтобы за стаканом вина возобновить клятвы преданности, верности и взаимного расположения.

Некоторые из национальных гвардейцев, присутствовавшие в числе зрителей, были приглашены принять участие в общей трапезе в качестве гостей. Эти новообращенные превзошли самих лейб-гвардейцев в выражениях преданности и энтузиазма. То были честные, мирные граждане, ненавидевшие кровопролитие, длинные переходы, скудные рационы, все трудности и невзгоды настоящей войны и которые никогда в жизни не носили на себе ни одного ружейного заряда. Нечего и говорить, что осанка их была гораздо грознее и речи воинственнее, чем у ветеранов, обществом которых они так гордились. Казалось, они ждут только случая, чтобы выказать себя самым лучшим, самым стойким и дисциплинированным войском в Европе.

Молодому де Вокуру пришлось выслушать целую лекцию о военном искусстве от толстого, жирного капитана, в котором он узнал потом мелочного торговца, поставлявшего ему кофе, и которому, как недавно доложил ему дворецкий, он должен был немалую сумму денег. Это обстоятельство делало маркиза, может быть, еще более терпеливым слушателем.

Почтенный лавочник, питавший немалое уважение к своему благородному покупателю, не столько за его высокое происхождение и щедрую расточительность, сколько за громкую славу его в фехтовальном искусстве, обязательно сообщил молодому человеку множество подробностей о собственных своих парадах, смотрах, караулах и прочих военных повинностях доброму городу Парижу.

– Это не шуточное дело, маркиз, при таком бригадном как наш, – говорил он, осушая стакан с видом человека, вполне заслужившего хорошую выпивку после длинного, тяжелого похода; – он не то, что какой-нибудь ночной колпак, хоть и сам торгует ими и прекрасными, надо сказать, на улице Мушкетеров. Но, если вы увидите его за прилавком и впереди его бригады – вы не поверите, мосье, что это один и тот же человек. Не успел он надеть свой мундир – наш мундир (настоящий солдатский, служилый, не правда ли, маркиз?) как смотришь – лев, герой! Точно также и я! Не находите ли и вы тоже, что храбрый человек становится вдвое храбрее, когда видит вокруг себя всех своих товарищей, всех похожих друг на друга как два зерна кофе? Вы сами военный, маркиз (за ваше здоровье!) и понимаете чувства военного!

Де Вокур с трудом сдерживал улыбку.

– А есть у ваших людей ружья, капитан? – спросил он. – Привыкли они обращаться с ними?

– Каждый француз родится солдатом! – отвечал лавочник. – Что же касается до прочего, то… ружья недавно только выданы нам, и… и… говоря откровенно, мы практиковались пока без зарядов… Но это все равно! Надеюсь, мы научимся тоже и заряжать, и целиться, и стрелять… в свое время! Римляне были лучшие воины в мире, за исключением французов; а Рим, вы знаете, был построен не в один день!

– Римляне умели окапываться, – заметил де Вокур небрежно. – На каждые три человека, у них полагалась кирка или палисада. Вы вероятно учите ваших людей строить брустверы из первых, попавшихся под руку средств?

Маркиз далеко не считал невозможным встретиться в скором времени лицом к лицу с этими неумелыми и хвастливыми волонтерами, несмотря на их громкие выражения верноподданнических чувств. Поэтому, он пользовался теперь случаем разузнать, что они знают и чего не знают.

– Брустверы? – отвечал мелочной торговец, – это что такое?

– Лучший бруствер для национального гвардейца – его мужество, – милостивый государь, и благородное сердце, которое бьется в его груди! Мы с вами оба солдаты и французы, маркиз. Что значит для французского солдата свист лишней пули? Для него это музыка и больше ничего.

Де Вокур подумал про себя, что под эту музыку, французские солдаты также ловко кидаются вспять, как и вперед, но ничего не ответил, а продолжал свои расспросы.

– А как делается у вас сбор, капитан? И сколько человек могли бы вы вывести в поле – виноват, я хотел сказать «на улицы» – в течение шести часов?

Национальный гвардеец задумался, глубокомысленно приложив палец ко лбу, как человек, погруженный в вычисления.

– В пятьдесят минут, – отвечал он, – барабан успеет пробить по всему нашему кварталу; через пять минут мы будем уже в мундирах, а еще через пять – на сборном пункте. Мой батальон, мосье, может выставить в час времени тысячу человек – по первой тревоге.

– Вооруженных?

– Да, вооруженных. Даже барабанщик несет саблю. Я доложу, милостивый государь, мы не только храбры, мы сильны! В нации пробудился воинственный дух. Положим, мы, может быть, не приобрели еще знания и умения, но это дается только практикой и опытом: это все придет своим чередом. Вспомните, маркиз, что мы те же люди, с которыми Люксембург и Тюрень выигрывали свои сражения.

Теперь настала очередь маркиза задуматься; но улыбка снова вернулась на его уста, когда он услышал ответ на свой следующий вопрос:

– Будут ли ваши люди крепко стоять за наших, капитан? Друг за друга, брат за брата, как истинные братья по оружию?

– Еще бы! Мы не отступим от вас ни на шаг. Ба! Мы не забыли еще, что в Фонтенуа нас выручили лейб-гвардейцы!..

Глава двадцать четвертая

«В Фонтенуа!» Да, они считают себя участниками военной истории и славы Франции! Эти неуклюжие лавочники, чувствующие себя так неловко в узких, тесных мундирах, толкающиеся в строю, как стадо баранов, берущиеся за ружье с очевидным страхом, как бы оно не выпалило, – приписывают себе долю в славных подвигах тех героев, которые могли померяться с гренадерами Мальборуга и останавливать бешеный натиск отборной кавалерии принца Евгения, – которые шли в огонь, как на бал, с музыкой, надушенные, завитые, в перчатках и кружевных галстуках и оставляли убитых сотнями везде, где представлялся случай взять батарею или штурмовать неприятельские укрепления. Что общего могло быть между черным мушкетером Людовика XIV – с его долгами, щеголеватостью, утонченными предрассудками, интригами, дуэлями и высокомерным презрением к смерти и почтенным процветающим лавочником, мирным, изворотливым, погруженным в ведение книг и сортирование товара, и аккуратно, в назначенный час, возвращающегося домой к обеду? Разве то, что оба они французы, и как таковые любят свою родину выше всего на свете, за исключением, впрочем, ее боевой славы, которая для них дороже самой Франции. Впоследствии, после шестимесячной кампании и нескольких добрых ружейных залпов, из этих мирных граждан выработались лучшие солдаты в Европе, – но пока, они не могли постоять даже против простой уличной толпы, против горсти бродяг под предводительством Сантерра, подонка из самых низов парижского населения.

Красный, белый и синий были цветами доброго города Парижа. Национальные гвардейцы придумали носить их в виде кокарды – и таким образом положено было начало знаменитому трехцветному знамени, которое, изодранное в клочья, осыпанное пулями, победоносно развевалось с тех пор везде, где можно встретить опасность и заслужить боевую славу. То, что был крест для крестоносцев и полумесяц для сарацинов, стало трехцветным знаменем для воинственных сынов Франции. Сколько ими было пролито благородной крови, чтобы подвинуть его на несколько шагов вперед во время атаки или сохранить честь его незапятнанного среди отступления! Сколько потухающих взоров, закрываясь на веки, с любовью устремлялись на него, унося с собой его образ в другой, лучший мир. Сколько доблестных сынов отечества, горя гордостью и патриотизмом, возвращались в родной город под обрывками своего победоносного стяга! Оно сохраняло свое обаяние и среди превратностей и неудач: оно претерпевало поражения, но унижение – никогда.

Но в первые дни своего существования знаменитое впоследствии знамя было оттеснено на второй план красным знаменем революции, точно также как создавшая его национальная гвардия была затерта, запугана и оттеснена санкюлотами.

Столкновение между тем и другим не заставило себя ждать, но антагонизм быстро привел к братанию между войском и народом, что, хотя и совершенно естественно, но всегда ведет к нарушению порядка и деморализации обеих сторон.

Беспокойные умы чутко прислушивались к общественным событиям, выжидая только удобного случая, чтобы устроить смуту, в надежде поживиться самим. Недостаток хлеба, которого не могла, конечно, пополнить неубранная жатва, представлял прекрасный предлог для негодяев, искавших только случая к грабежу. Успешный штурм Бастилии также помог им, внушив народу уверенность в своих силах и, что еще хуже, пробудив жажду крови. Воздух был насыщен грозовыми зарядами, и мрачные лица людей служили как бы отражением потемневшего горизонта. Беспокойные кучки народа собирались перед кофейнями и на углах парижских улиц; буревестники, в лице фурий рыбного квартала, снова стали заявлять о себе, оглашая воздух зловещим карканьем. Тот, кто внимательно следил за событиями, знал, что огонь тлеет в глубинах общества, грозя вспыхнуть каждую минуту. Время стояло сухое. Одного разбитого погребка было достаточно, чтобы искра воспламенилась, и тогда кто мог сказать, когда окончится пожар и как далеко он разольется.

По мере того, как созревали планы Монтарба, у него скапливалось столько дел, что он не находил уже времени ни преследовать дальше Розину, ни огорчать Леони новыми, слишком явными неверностями. Верная в этом отношении своей женской природе, Волчица сделалась после последней ссоры еще более покорной рабой графа, чем прежде. Убедившись поневоле, что его привязанность ничто иное, как минутный каприз, тогда как ее – всепоглощающая страсть, Леони, так сказать, бросилась к ногам своего возлюбленного, моля растоптать ее, но не отталкивать от себя. Чем меньше оставалось уверенности в его любви, тем упорнее она цеплялась за нее; чем слабее становилась ее власть, тем более она дорожила ею, тем неохотнее готова была отречься от нее, хотя собственный разум твердил давно, что царство ее кончено.

Тем с большею энергией бросалась Леони в водоворот политической интриги. Ее связь с якобинцами была так прочна, она была так глубоко посвящена во все их тайны и так необходима для выполнения их планов, что ни одно значительное предприятие не замышлялось без ее ведома и одобрения. С другой стороны, благодаря своей красоте, уменью владеть собой и своему твердому, непоколебимому мужеству, она сделалась любимицей толпы, и без ее предводительства трудно было выполнить что-нибудь, где требовалось участие грубой силы. Содействие Волчицы означало содействие лишней тысячи вооруженных негодяев, из числа самых бесшабашных в Париже, и сочувствие тетушки Красной Шапки, то есть, другими словами, участие шести сот фурий для которых не существовало ни страха, ни колебания, ни сострадания, ни пощады себе или другим.

Монтарба бросил свой отель и поселился в скромных комнатах, в центре Парижа, пользуясь, как и большинство его сообщников, всей действительной роскошью жизни, только без наружного блеска и пышности. Тут он занимался своими делами, принимал депутации от наиболее рьяных санкюлотов и наблюдал за выполнением распоряжений в самом центре мятежа. Сюда имела свободный доступ и Леони, и нередко возвращалась отсюда домой с тяжелым сердцем и горьким сознанием, понятным только тому, кто подобно ей воздвиг свое здание на песке.

Единственное облегчение и утешение находила Леони в пылу борьбы, и никогда не была так довольна, как когда партия избирала ее для выполнения какого-нибудь трудного и опасного предприятия.

– Я пришла поблагодарить вас, – сказала она, входя без доклада в комнату Монтарба, который сидел за письменным столом, погруженный в свои бумаги; перед ним стояла чашка кофе и лежала пара пистолетов. – Меня просят стать во главе движения и говорят, что мысль эту подали вы. Это высокая честь, которую я умею ценить.

Молодой человек поднял голову от письма. – Ведь я знаю, как хорошо вы это сделаете, – проговорил он небрежно своим чарующим голосом: – и как будете хороши сами, предводительствуя толпой. Вам бы следовало быть амазонкой, Леони, а не француженкой.

– Я – и то и другое! – отвечала Леони с гордостью. – Но француженка, прежде всего. Я поведу в атаку несколько сотен своих сестер. Кто сможет противостоять нам? Арнольд, я часто слышала, как ты унижал женщин; но сегодня ты доказал, что знаешь им настоящую цену.

Граф действительно подал мысль поставить впереди колону из прекраснейшей половины рода человеческого, для того, во-первых, чтобы парализовать действия солдата, во-вторых, если дело дойдет до кровопролития, возбудить еще большую ярость толпы.

Он засмеялся.

– Я посоветовал поставить вас впереди, – сказал он, – зная, что все равно нельзя удержать сзади. К тому же, Леони, я уверен, что это маленькое развлечение займет тебя лучше всякого бала или концерта. Я сказал им, что ты с удовольствием возьмешь на себя эту роль.

Леони бросила пытливый взгляд в красивое, изящное лицо графа. Что бы дала она, чтобы увидеть на нем хотя облачко, хотя малейшую тень беспокойства за ее безопасность, доказывающую привязанность к ней! Но нет, лицо его было спокойно, весело, равнодушно. Можно было подумать, что он заказывает обед или букет цветов, а не атаку на регулярные войска, которую должна была вести любимая им женщина.

– Вы можете положиться на меня, – сказала Леони, и голос ее дрогнул. – А… а если меня убьют, Арнольд, ты не забудешь меня, ты пожалеешь обо мне?

– Ба! Никого не убьют! Неужели я бы поставил тебя туда, где есть опасность? Еще будет время плакать, когда что-нибудь случится!

Леони вынуждена была довольствоваться этим слабым утешением, стараясь оправдать Монтарба его бессердечием вообще. – Я знаю, что ты всегда беспечен и за себя и за других, – возразила она более веселым тоном. – Я люблю твою храбрость, Арнольд, но она переходит у тебя за пределы благоразумия. Держу пари, что твои пистолеты не заряжены, а кофе не тронут.

– И выиграешь в обоих случаях, – засмеялся он. – Действительно, я совсем забыл о кофе; что же до пистолетов, то негодяев можно заставить повиноваться и незаряженными. Никто не может смотреть не моргнув в огнестрельное дуло. Что делать, Леони? Люди всегда люди – рабы страха.

– А женщины всегда женщины, – отвечала она тихо, – рабыни любви.

Леони перешла на его сторону стола, обхватила голову молодого человека обеими руками, запечатлела на лбу его долгий, страстный поцелуй и вышла из комнаты, прежде чем он успел сказать хоть слово.

Когда Монтарба снова принялся за писанье, по щеке его скатилась слеза, но не его слеза, хотя на мгновение сжалось и его сердце, при мысли как эта женщина тратит свою любовь на недостойный ее предмет, точно также как готова потратить всю свою жизнь на иллюзии, мечты, фантазии, на призрак общей свободы и несбыточного возрождения Франции.

В ум его закралось разъедающее сомнение: а что если и его собственные кумиры также бренны? Если самолюбие и тщеславие, которым он служил, окажутся глухи и немы в минуту испытания, как Ваал и Дагон древних оставались глухи к мольбам своих поклонников?

Однако, три часа спустя, Арнольд был уже на баррикадах – и никто в эту минуту не мог поспорить в твердости, решительности и быстроте распоряжений с гражданином Монтарба, бывшим пером Франции. Он снял кафтан, чтобы удобнее работать заступом, и весело обменивался шутками с санкюлотами, которых сменял на работе. Одного он учил заряжать ружье, другого – прикрываться во время прицела; добродушно подсмеивался над их военным искусством и с величайшим терпением делился собственными знаниями. Брустверы оказывались слишком низки, рвы – мелки, банкеты не достаточно широки. Все эти недостатки указывал Монтарба, заставляя тотчас же исправлять их.

– Да, этот знает свое дело, – говорили санкюлоты, провожая его восхищенными глазами. – Он с детства приучен к тому. Как ты родился башмачником, а я мясником, а вон Бонтан трубочистом, так и он родился аристократом. Их ничему больше и не учат, зато уж драться они умеют на славу. Драться они мастера.

– Да, и пить тоже, и веселиться.

– Ба! это мы сами умеем. Что скажете, приятели? Не уйти ли нам на часок, испробовать, что за вино такое у дядюшки горбуна? Теперь ведь даром. Спрашивай, чего хочешь, бери, что угодно и проси еще! Революция платит за все!

И молодчики отправились на достойное их дело – пить на счет горбатого бедняка-виноторговца – и с каждым выпитым стаканом все громче кричали о праве и справедливости, становились все нетерпимее к тирании, злоупотреблениям и притеснениям.

Подобные сцены разыгрывались во всех кварталах Парижа, где находили нужным организовать сопротивление регулярным войскам; и Монтарба, летая от одной баррикады к другой, руководил работами, прилагая все свое военное искусство и умение, достойные лучшего дела.

Волчица со своей стороны выполнила порученную ей роль со всей свойственной ей энергией и неустрашимостью, которыми и заслужила данное ей прозвище. Одетая по обыкновению в белое, с ярко-красным шарфом вокруг пояса, с пучком красных лент у ворота и красным знаменем в руке, она гордо расхаживала по рыбному рынку. Обитательницы его высыпали толпами, крича, жестикулируя, провозглашая, что ей стоит сказать слово, и они пойдут за нею на край света.

Тетушка Красная Шапка вывела более двух сотен своих торговок, с засученными рукавами, с развивающимися по плечам черными волосами, со сверкающими от водки и возбуждения глазами, требуя для себя и своих амазонок почетного поста впереди. Испитые, полупьяные оборванцы, одетые частью в женское платье, присоединились к этому войску, хотя и не слишком охотно принимались в его ряды, так как рыночные торговки (как они себя называли) отвергали с негодованием всякую мужскую помощь, гордясь своей женской исключительностью, своей собственной женской бесшабашностью.

Когда собралось достаточное число, Волчица сделала знак, что хочет говорить, и в одну минуту в мятежной толпе наступила глубокая тишина, тяжелая, зловещая, как затишье перед бурей. Ясный звучный голос Волчицы, казалось, рассекал безмолвный воздух, как молния рассекает тучу. – В отель де Виль! – сказала Леони, и последовавший за ее словами взрыв, донесся до половины дороги к Версалю. Крики, возгласы, повторялись, подхватывались, передавались из улиц в улицы, потрясая до основания здания столицы. Слыша их, ни один воинственный лавочник, торопливо влезая в свой мундир, задавал себе роковой вопрос: удастся ли ему самому снять этот мундир сегодня вечером или его снимет уже чужая рука? Плотину прорвало, и поток понесся неудержимо. У городской ратуши, отряд национальной гвардии, целиком, вместе с трехцветным знаменем, перешел на сторону черни. Разграбили хранившееся там оружие – и тот, кто пришел с пустыми руками, хватал первое, что попадалось под руку. Мечи и пики дюгескленов и монморанси очутились в руках мусорщиков и санкюлотов. Народ почувствовал свою силу и стал спрашивать себя, не такие ли же люди были эти дюгесклены и монморанси, ни лучше, ни храбрее его. Они только сражались за свою идею, как и народ теперь решил сражаться за свою.

Угрозы против королевской фамилии и, в особенности против королевы, конечно, не заставили себя ждать.

– А где же австриячка? – кричали торговки, – почему ее нет здесь? Покажите нам австриячку, чтобы мы могли высказать ей все, что у нас на душе. Ее место в Париже, ее место здесь дома!..

– Да, вон она! – воскликнул один из оборванцев, указывая на Леони, сходство которой с королевой никогда не было столь поразительно, как теперь, когда она стояла твердая и спокойная среди опасности и всеобщего возбуждения. – Если это не королева, так я никогда не видел ее. Смотрите, друзья, смотрите хорошенько, это Мария-Антуанетта!

Может быть, это была просто бессмысленная выходка пьяного, может быть зверская шутка, но ведь народные кумиры разбивались нередко и ради меньшей причины. Другая, на месте Волчицы, рисковала бы, может быть, быть изорванной в клочки обезумившей, обманувшейся чернью. Но Леони не потеряла присутствия духа.

– Mapия-Антуанетта! – воскликнула она, указывая на ярко-красные ленты у себя на вороте. – Да, Mapия-Антуанетта, с перерезанным горлом! Так всегда должны бы одеваться королевы!

Восторженные крики раздались громче прежнего. Все, кто до сих пор сохранял еще тень самообладания, уступили общему порыву ярости, и зловещий эпитет, пущенный вход Головорезом, перешел в какой-то рев ненависти и остервенения:

– Сделаем ей утренний визит! и булочнику тоже! и булочному мальчишке! К заставе! В Версаль! Ведь всего четыре мили, братцы! Идем все в Версаль!