Текст книги "Волчица"

Она быстрым движением отерла свои слезы.

– Нет еще! – воскликнула она. – Мы должны бежать, не теряя ни минуты. Вы можете прикоснуться к нему, Арнольд? Какой вы бесстрашный! Переверните его и вытащите клинок из его груди. Вот так! теперь нет никаких доказательств. Этот туман положительное благодеяние, уйдем скорее, пока он не рассеялся!

Оставив маркиза умирать без всякой помощи, Монтарба, едва успевши прийти в себя от удивления, покорно дал увести себя обратно в Париж, по самым пустынным улицам. Прошло довольно долгое время, пока он решился расспросить Леони об ее переодевании и благовременном прибытии на место поединка, но Волчица очень неохотно отвечала на его расспросы.

После сильного возбуждения наступила неизбежная реакция: Волчица осталась настолько женщиной, что чувствовала стыд и угрызение совести за разыгранную ею роль.

– Я не могла придумать ничего другого, – оправдывалась она, как будто он более всякого другого имел право судить ее. – Времени оставалось так мало, а у людей так мало энергии, когда дело касается других. Что я могла сделать? Что бы вы сделали на моем месте? Арнольд, граф Арнольд, вы не должны осуждать меня за это!

– Я был бы чудовище, если б осуждал, – отвечал он чистосердечно. – Но, Леони, вы еще не объяснили мне, что сталось с Фицджеральдом. Он сам говорил мне, что будет секундантом де Вокура.

– Есть различные средства и способы, – отвечала она уклончиво. – Я не стану рассказывать вам всего. Впрочем, нет, я расскажу. Зачем нам иметь тайны друг от друга? Я преспокойно отправила ирландца в Бастилию. Это очень просто. Его засадили сегодня утром до восьми часов!

– Бедный Фицджеральд! Это довольно крутая мера. Но ведь его выпустят, конечно, Леони? Если вы могли посадить его, так, вероятно, можете и освободить.

– Будьте спокойны, вся эта куча мусора должна пасть! Когда сено загорится, крысы должны сами подумать о спасении.

Глава тринадцатая

Женщина, принесшая тяжелые жертвы мужчине, забывшая ради него, гордость, предрассудки и прежние правила жизни, неизменно становится его рабой, по какому-то странному принципу мены между обоими полами, но которому одна из сторон непременно берет все и не дает ничего. После того как Волчица спасла жизнь графа Арнольда ценою гнусного, предательского кровопролития, она перестала скрывать от себя, что он для нее дороже брата, партии, к которой она принадлежала, и отечества; дороже ее репутации, дороже счастья всей жизни и самого воздуха, которым она дышала.

Нечего и говорить, что Монтарба широко пользовался ее привязанностью, для преследования собственных целей, с истинно мужской расточительностью, отличающейся более неблагодарностью, чем возвышенным благородством. Она снабжала его деньгами, получаемыми ею от революционных клубов и дома орлеанов для содействия делу революции; помогала ему в среде его новых друзей, ободряя, поддерживая и покровительствуя ему; мало того, она согласилась даже, по его желанию, участвовать в заговоре, имевшем целью оклеветать и опозорить чистейшую, благороднейшую и беззащитнейшую женщину в стране! Бесшабашные политики, желавшие управлять французским народом посредством худших его страстей, не стеснялись в употребляемых ими средствах. Из всего своего гнусного арсенала, они искуснее всего употребляли ядовитые стрелы злословия, направленные против королевы. Слова и молчание, действия и бездействие одинаково объяснялись против нее. Предусмотрительность и твердость становилась у них подозрительностью и тиранией. Если король действовал без совета жены, ее называли бесполезным бременем для страны; если же следовал ее совету, ее обвиняли в преступном вмешательстве в дела народа. Они не станут терпеть юбок во главе своего правительства.

За то, что Мария-Антуанетта ясно видела недостаток твердости и дальновидности в Неккере и не одобряла его лояльности общественному мнению, ее называли врагом своего народа: за то, что она стремилась поддержать авторитет короля, как оплота для всех в предстоящей буре, ее клеймили именем деспота, тирана, изменницы австриячки, отравлявшей представителей Франции.

Но ее уязвляли до глубины души другими, более худшими клеветами. Она перенесла бы обвинения в нетерпимости, равнодушии и неспособности, но болезненно содрогалась и жестоко страдала перед молвой, приписывающей ей, верной жене и любящей матери, нескромные и постыдные слова и поступки. Гнусные рассказы повторялись даже при дворе, бессовестные пасквили ходили по городу, и все это исходило, прежде всего, от тех самых принцев, королевской крови, которые по всем принципам рыцарства, и благородства, даже простой порядочности и честности, должны были первые восстать на ее защиту.

Что герцог Орлеанский принимал деятельное участие в этой изменнической шайке, внушает нам мало удивления, когда мы вникаем хорошенько в характер этого недостойного ренегата; но, что на основании гнусных слухов было официально отнято право льготы от освидетельствования, дарованное дворцам графов д'Артуа и Прованского, доказывает нам, как тяжело было положение королевы, получавшей удары от близких друзей и имевшей врагов в самом дворце.

Монтарба, по самой природе своей, всегда брал на себя первенствующую роль во всех предприятиях, в которых участвовал, как в деле, так и в интриге, прокладывая себе свой собственный путь. Его изощренная фантазия придумала новый способ очернить репутацию королевы, чтобы таким образом отомстить ей за нанесенное его самолюбию оскорбление и в то же время подвинуть вперед дело, которому он служил теперь, поколебав ее влияние, как главной опоры трона. Пусть только народ убедится своими глазами, что она дурная женщина и даже непоколебимая привязанность короля не в состоянии будет вытащить ее из грязи. Но для выполнения этого плана, ему нужно было содействие Леони, и она отдала ему это содействие также беззаветно, как давно уже отдала свое сердце.

Они были вместе в отеле Монтарба. Леони, не стесняясь более, приходила к нему во все часы и при всевозможных обстоятельствах. Она с радостью переносила упреки брата и порицание своих друзей; она гордилась позором и горем, ради графа Арнольда, который щедро наделял ее и тем и другим.

– Волчица, – сказал он, обняв ее рукою за талию с той фамильярностью, которая служит первым шагом к равнодушию и презрению, – хотела бы ты поехать сегодня на маскарад?

– С тобой?

– Разумеется; это понятно само собой. Театральная зала будет битком набита. Я уже взял ложу.

Легкий румянец удовольствия покрыл ее лицо, придав ему необычную красоту.

– Это очень мило с вашей стороны, – отвечала она. – Я буду очень рада. Мы можем быть вместе и можем быть одни.

– Точно также как здесь, – возразил он, сдерживая улыбку и думая про себя, что уединение, хотя бы и вдвоем, не составляет еще цели, для которой ездят в общество.

– Но Леони, Волчица, как мне называть тебя? Я не хочу быть эгоистом и скрывать твою красоту от всех поклонников. А сегодня у тебя будет их больше чем когда-нибудь. Я велел приготовить тебе такое чудесное платье!

Леони бросила на него быстрый, неспокойный взгляд. Такая необычная любезность означала, что потребуются новые жертвы с ее стороны, и она с беспокойством и тревогой старалась разгадать, в чем будет состоять эта жертва. Однако для всякой женщины вопрос о вечернем туалете всегда остается одним из самых важных, и потому первым ее вопросом было:

– Белое атласное?

– Да, белое атласное с мелким жемчугом. Право, я немало потрудился над ним, а между тем я не менее всякого другого знаю толк в этом деле. У австриячки будет точно такое же, понимаете вы, в чем дело, Леони?

– Не совсем.

– Это очень просто. Бемер позволил мне взять для этого случая из заклада наши фамильные брильянты: диадему, ожерелье и серьги. На сегодняшний вечер они будут твоими. Тебя будут принимать за королеву.

Волчица захлопала в ладоши, как школьница.

– Как это любезно со стороны Бемера! Что за бриллиант в среде ювелиров! Итак, я буду одета одинаково с королевой. Что же дальше?

– Дальше, вы будете ждать моих инструкций. Вы будете делать все, что я скажу вам. Леони, ведь ты хочешь видеть меня поскорее на вершине лестницы? Знаешь ли ты, что тут сразу ты можешь втолкнуть меня тремя-четырьмя ступенями выше?

– И вы, конечно, сбросите лестницу, когда очутитесь на верху, – отвечала она. – Нужды нет! Скажите, чем я могу помочь вам, я сделаю все что могу.

– Без всяких ограничений, Леони? Помните, тут дело идет не о шутке.

– Без всяких ограничений! Хотя бы мне пришлось пожертвовать всяким самоуважением? Арнольд, веришь ли ты, что я люблю тебя?

– Немножко.

– А ты? любишь ли ты меня?

– Немножко.

– Целью всей моей жизни будет стараться, чтобы это немногое стало больше… Ба! все это пустяки. Довольно, надо заняться делом, будем серьезны.

– Напротив, будем веселы и поедем на бал! Я заеду к тебе, Леони, чтобы увидеть тебя одетой. К тому времени я приготовлю инструкции, и мы встретимся уже на маскараде. Около двенадцати часов. Не слишком рано. Позаботься, чтобы тебя не увидели до приезда королевы.

Волчица охотно согласилась на все. И действительно, неудивительно, если понадобилось немного труда, чтобы уговорить ее ехать на бал с любимым человеком, в брильянтах и белом атласе, одетой одинаково с королевой Франции.

Ничто так не трудно предвидеть и рассчитать как прилив и отлив народных страстей, в особенности среди отбросов общества. Вчерашний кумир может быть забрызган у них грязью сегодня. Позорный столб может быть заменен в один день гирляндами цветов.

Мария-Антуанетта, отправляясь на театральный маскарад в парадной карете, сделалась предметом таких восторженных оваций со стороны черни, которые напомнили ей былые, счастливые дни, когда ничто не казалось слишком хорошо для французского дофина.

Хлеб подешевел на один су и народные массы, со свойственной им справедливостью, приписали доброму слову королевы это ничтожное понижение, которое, в сущности, было новой тактикой спекулянтов, наживавшихся на народном бедствии.

Толпа заглядывала в королевскую карету, благословляла королеву, плясала, кричала, посылала поцелуи и, наконец, так плотно и тесно окружила экипаж, что ось переломилась, и вся процессия: лошади, форейторы, скороходы, телохранители, фрейлины, – должны были остановиться. Королева выглянула из окна и проговорила своим ласковым приветливым голосом:

– Пошлите за наемной каретой, друзья мои. За первой попавшейся. Я, как и всякая другая, могу ехать в оперу на извозчике!

Восторженные крики толпы, от которых задрожали старые здания столицы, заглушили слова предостережения, обращенные к ее величеству начальником телохранителей.

Но королева не замедлила с ответом.

– Отпустите их, – сказала она, махнув своей красивой рукой, – мне не нужно конвоя в Париже. Я здесь среди своего народа, у себя дома.

Гигант-мясник, с голыми руками, с засученными по самые плечи окровавленными рукавами рубашки прослезился. Толпа расступилась, оставив свободный проход к наемной карете, и Mapия-Антуанетта могла бы, если бы пожелала, пройти в своих атласных башмаках по спинам всей этой массы, распростертой перед ней в грязи.

И между тем, это самое происшествие вспоминалось впоследствии, как новое подтверждение тех скандальных слухов, которые распустил про королеву один из ее злейших врагов, дворянин с двадцатью поколениями благородных предков и пэр Франции! По общепринятому обычаю, королева надела маску при входе в Оперу, превращенную на этот вечер в обширную бальную залу, с ложами занятыми зрителями, но вскоре, под влиянием сильной жары, она снова сняла маску, хотя сопровождавшая ее фрейлина, мадам де Полиньяк, имевшая в виду собственную небольшую интрижку, отказалась последовать ее примеру. Поэтому каждый из присутствовавших знал точно, что королева здесь, и мы можем быть уверены, что дамы, даже сквозь небольшие отверстия своих черных бархатных масок, могли разглядеть каждую складку ее платья, каждый бантик, каждое украшение, каждый бриллиантик в ее волосах. Мужчины менее склонные критиковать, удовольствовались замечанием, что королева сегодня в очень веселом и радостно-возбужденном настроении, и старались обратить на себя ее внимание, тем более что все они без исключения, были без масок.

Но вот заиграла музыка, танцующие задвигались и замелькали как огненные мухи в тропическую ночь. Пестрая толпа приливала и отливала, кружась, меняясь, смешиваясь, как перетасованная колода карт. Те, кто приехал вдвоем, с тем, чтобы не расставаться, были уже разлучены. В этом хаосе голосов, звуков музыки, распустившихся локонов и кружащихся платьев, даже мудрые головы начали терять самообладание, разговоры сделались откровеннее и менее учтивы, сдержанность казалась манерностью, благопристойность – нелепостью, и веселье скоро превратилось в необузданный разгул.

Один из присутствовавших, однако, не терял голову, а напротив напрягал все свои способности для достижения собственной гнусной цели. Граф Арнольд де Монтарба, одетый, несмотря на свое потрепанное состояние с великолепием, которое не могло не привлекать общего внимания, был замечен в углу бальной залы в серьезном разговоре с какой-то маской, так сильно походившей на королеву, что близко стоящие подвинулись еще ближе, в надежде собрать кое-какие крохи для новых сплетен. Чем дольше они смотрели, тем больше убеждались, что эта величественная грациозная маска ни что иное, как сама Mapия-Антуанетта. Ее изящный поворот шеи и знакомый наклон головы, ее маленькое, нежное ушко, ее стройный стан, ее любимый наряд из белого атласа с мелким жемчугом… Мало того, даже бриллианты в волосах были такой величины и блеска, что могли сравниться разве только со знаменитым ожерельем, о котором все слышали и рассуждали, и удивлялись, хотя никто не знал его настоящей истории, и которое заклеймило кардинала де Рогана вечным, несмываемым позором. Да, это должна быть королева и никто другой! Но кто же этот красивый фат, дерзнувший завладеть один вниманием ее величества? Кто же, как не граф Монтарба? Человек, имя которого на устах у всех: игрок, развратник, дуэлянт! Как? Он обыграл всех в Версале, он был оскорблен, в присутствии всего двора, а на следующий день, человек, который уличил его, был найден мертвым в Булонском лесу, вероятно, подстереженный этим убийцей! И он все еще на свободе! К чему же тогда Бастилия? Да, верно он пользуется милостью в высоких сферах, верно, его охраняет сильная рука и теперь все это понятно!

От наблюдавших не укрылась почтительность с его стороны, снисходительность с ее и смущение обоих. Вот они вмешались в толпу, вот разошлись и снова встретились в коридоре; вот, наконец, вошли вдвоем, в ложу второго яруса!

Через пять минут, уже десять десятков человек говорили друг другу в театре, что у королевы новая интрига в ходу. «И кто бы вы думали – новый герой? Вы ни за что не угадаете. Тот самый известный граф Монтарба, который держал банк в Версале и надул всех. Невозможно, конечно, но, тем не менее, это так! В настоящую минуту они в ложе номер семь. Здесь душно в зале; пройдемте лучше по коридорам и посмотрим».

Кто может сказать, сколько жадных глаз впилось в высокую, стройную фигуру в белом атласе и мелком жемчуге, когда она несмелой поступью выходила из ложи, дверь которой кто-то широко открыл для нее изнутри? Или оценить удовольствие, испытанное зрителями, когда маска упала к ее ногам? Правда, поднятая и сейчас же надетая снова, в сильном смущении и дрожащими руками, поспешно и торопливо, но не настолько быстро, чтобы нельзя было успеть разглядеть маленький, выгнутый носик, тонкие, точно нарисованные брови, нежный, красивый овал лица и глубокие, серые австрийские глаза.

– Нет, это уж слишком! – заметила пышная барышня, героиня многих похождений, опираясь на руку своей последней жертвы. – Я видела своими глазами, виконт, и все-таки не верю. Невозможно! Мои глаза обманули меня!

– Они обманывали уже стольких, – возразил молодой виконт, пожимая ее руку, – отчего же им не обмануть и вас!

Дама ударила его веером по пальцам, и они прошли мимо.

Леони, между тем, в совершенстве изучившая свою роль, смешалась с толпой танцующих, незаметно приблизилась к дверям и скрылась из театра.

Мортарба, напротив того, стал вертеться около того места, где стояла Мария-Антуанетта, разговаривая с ее фрейлиной, обращая на себя всеобщее внимание и не спуская глаз с ее величества; он даже проводил королеву до дверей, когда она уезжала. Правда, она с нескрываемым неудовольствием отвернулась от него, когда он бросился вперед с низким поклоном, но это нисколько не повредило графу. Он хотел только заставить говорить о себе; этого было достаточно. Свидетельство сотни очевидцев сделают остальное.

А королева, сама того не зная, так наивно и бессознательно помогала ему?! Веселая и приветливая от природы, довольная приемом, сделанным ей чернью, она была в таком хорошем расположении духа, что всем и каждому рассказывала о своем приключении и его последствиях.

– Как вы думаете, в чем я приехала сюда? Вы никогда не отгадаете. Даю вам сто против одного. Представьте себе: в извозчичьей карете!

И опытные царедворцы, притворяясь удивленными, спрашивали себя, чему больше надо дивиться: неосторожности или наглости ее величества?

Глава четырнадцатая

По мере того, как надвигалась буря, собирались и они – эти зловещие птицы; стаями в две, в три, в десять, в двадцать, в сто, по мере того как чернели небеса и усиливалась буря. То было странное войско амазонок – эти парижские рыбные торговки, неустрашимые, грубые, необузданные и безнравственные, но при всем том сохранившие какое-то свое собственное чувство чести и верности своим традициям, друг к другу и к привилегиям своей касты.

Открытие Генеральных штатов и созыв представителей Франции, которые, по мнению Людовика, должны были спасти ее, назначено было на четвертое мая. Суровая и томительная зима, наконец, миновала. Весна, появляющаяся во Франции, как появлялась, вероятно, в раю, свежая и прекрасная, расцветала полная надежды и радости, как молодая девушка из ребенка становящаяся женщиной. Легкие белые облака безмятежно плавали в чистом голубом небе, свежий ветерок шелестел роскошной молодой листвой, еще не утратившей нежно-зеленого оттенка, птицы висели в прозрачном воздухе или щебетали в чаще; а парижские торговки, сбиваясь в крикливые стаи, бранились и жестикулировали, злобно потрясая голыми, загорелыми руками и призывая из мирных небес проклятия на все чистое, прекрасное и благородное на земле.

До какой степени успел разрастись мятеж в Париже, поддерживаемый клеветой, изменой и щедрым расходованием денег, усердно доставляемых герцогом Орлеанским, может быть, меньше всех знал король и его ближайшие советчики. Людовик, добродушный, неподвижный и ленивый, одаренный только пассивным мужеством, всегда склонен был видеть лучшую сторону вещей, а Неккер, питавший, или делавший вид, что питает преувеличенную веру в человечество, довольствовался применением собственной системы правления, изучая стремления народа, как мореплаватель наблюдает за колебаниями компаса, и готовый идти туда, куда подует ветер. Правда, королева, успевшая, благодаря своему природному здравому смыслу и прекрасным дарованиям, почерпнуть кое-что из государственной мудрости своей матери и ее советчиков, выказывала инстинктивное сознание опасности, но была, во-первых, слишком предана королю, чтобы открыто расходиться с ним во мнениях. Таким образом, корабль неудержимо несся к подводным камням, имея неопытного капитана, опасный груз, мятежную команду и нетвердую руку у кормила.

Носитесь же, кружитесь со зловещим карканьем, вестники бури, спешите впереди ее, смешивая свои зловещие крики со стонами приближающейся бури, с глухим, неустанным и неумолкающим ревом безжалостного океана!

Генеральные штаты, свободное собрание представителей нации, состояли из дворянства, духовенства и среднего, или третьего сословия; но, так называемые реформаторы, требования которых легко исполнялись, до сих пор избалованные успехом, потребовали еще две новых уступки. Во-первых, чтобы третье сословие равнялось по числу обоим другим вместе взятым, во-вторых, чтобы все они совещались в одной комнате. Очевидно, что в подобном собрании, народная пария всегда обладала бы большинством; но агитация, которой поддерживали эту революционную меру якобинцы, с орлеанистами во главе, была так сильна, что Неккер не решался противиться ей и отговаривать короля дать свое высочайшее согласие.

Как историками, так и многими другими, не раз высказывалось наблюдение, что в больших социальных переворотах, масса народа, всегда мало склонная к внезапным переменам, не расположена еще более к насильственным мерам, их сопровождающим. Дворянство, из тщеславных видов, не колеблется поставлять из своей среды вожаков черни, которая в свою очередь, под влиянием голода, готова следовать за всяким агитатором, обещающим ей хлеб по низкой цене; но средний класс, которому есть что терять, гораздо охотнее оставался бы спокойно дома, у своего очага. Этот класс никогда не делает революций; он больше всех страдает от них, и вместе с тем мог бы предотвратить их, если бы действовал всей своей тяжестью. Даже во Франции, доведенной до отчаянья шести вековыми притеснениями, оказывалось значительное и влиятельное большинство, которое желало только, чтобы одно поколение бурбонов за другим спокойно сидело на французском престоле.

Это отрицательное довольство было настолько велико, что выразилось даже активным противодействием со стороны парижских лавочников, честных отцов семейства и почтенных буржуа, доставляющих с незапамятных времен сюжеты для комедии и карикатуры. Почему человек должен быть непременно смешон, если он добрый отец, верный муж и полезный член общества, решат, вероятно, будущие поколения, далее нас ушедшие на пути цивилизации. А пока, если бы не зонтик, не дородство, не напыщенность и самодовольство почтенного буржуа, у нас не было бы ни фарса, ни смеха, ни карикатуры.

Парижские торговцы, предвидя, что стремительный поток унесет все в своем течении, если во время не остановить его, поспешили выбрать таких депутатов в качестве представителей своих интересов, которые могли бы дать некоторый отпор разбойничьей фаланге, уже угрожавшей их карманам и целости домашнего очага. Многие из избранных были, несомненно, личности неприятные массе, и которых она, разумеется, не выбрала бы. Парижская чернь никогда не останавливается перед выражением собственного чувства неудовольствия и раздражения. Ни в одной столице Европы народ не идет так охотно на улицы и с таким инженерным искусством не превращает их в оборонительные линии. Несколько уличных мальчишек соберут толпу; к ним присоединятся праздные гуляки из соседних погребов, потом несколько молодых рабочих, оторвавшихся от своих дел. Раздадутся крики и возгласы, подхватываемые пронзительными голосами оборванных женщин, примкнувших к сборищу. Вот уже сорваны ставни в булочной, вот ворвались в винный погреб, избили хозяина, нанесли побои половому. Достаточно первой капли пролитой крови, чтобы толпа рассвирепела, как стая волков, как волки, поддерживая ярость друг в друге. Вскоре слышится из соседней улицы барабанный бой; топот драгун, мерный шаг пехоты, а может быть, и гул приближающегося шестифунтового орудия, дают своевременное предостережение, и толпа или мгновенно рассеивается, или оказывает ничтожное сопротивление, результатом которого являются с полдюжины оставшихся на улицы мертвых тел, из наименее виновных, да несчастный ребенок, случайно убитый через окно, лежащий на полу своей детской, среди своих игрушек… Нет ничего неукротимее, впечатлительнее, бесстрашнее и вместе с тем трусливее толпы. То она босая и почти безоружная сопротивляется отборному регулярному войску, то бежит от одинокого человека, испуганная значком на единственной пике. Но французы – народ по преимуществу воинственный, и французская чернь имеет то преимущество, что в среде ее всегда найдется известное число людей, привыкших действовать сообща и понимающих значение взаимной поддержки и связи.

В ясное апрельское утро 1789 г. группы «последних из последних» хлынули на улицы Парижа, очевидно имея определенную цель и руководителей, систематически, и как бы по заранее составленному плану, расставлявших их по местам. Материал этот, хотя и грубый, был довольно грозный и более поддающийся управлению, чем можно было ожидать. Тут было много рабочих и ремесленников, принесших с собой такие из своих инструментов, которые могли заменить, в случае надобности, холодное оружие в рукопашной схватке. Мясник нес с собою свой нож, плотник – топор, даже портной – пару больших ножниц, а какой-то тщедушный, полупьяный сапожник, грозно размахивал шилом! Там и сям виднелись, правда, разбойничьи фигуры, единственным ремеслом которых, казалось, могло быть кровопролитие, вооруженные, кто старым ружьем, кто заржавевшей пикой, но это были уже очевидно начальники отдельных, мелких отрядов, нечто вроде унтер-офицеров.

И среди них, беспрепятственно снуя взад и вперед, носились зловещие птицы – парижские рыбные торговки, приветствуемые со всех сторон сочувственными криками и шутками, более недвусмысленными, нежели изысканными, от ответов на которые огнем горели уши, и кровь холодела в жилах. Статные, широкоплечие фурии, сильные, мускулистые, с мощной грудью и могучими локтями, опаленными солнцем, покрытые веснушками, с загорелыми руками, более способными душить, нежели обнимать, с голосом осипшим от крика, непогоды и пьянства. Некоторые, из более молодых, имевших претензии на красоту, были одеты в атласные платья неизменно черного цвета и самого лучшего шелка; но все сохранили настолько женского кокетства, что носили какие-нибудь украшения и старательно убирали свои волосы; самые оборванные и наименее трезвые могли похвалиться парой золотых серег и блестящими черными косами, тщательно заплетенными и разглаженными.

– Ну что, дитятко? – воскликнула одна из самых деятельных, сиплая, широкоплечая фурия, заглядывая в лицо испуганной молодой девушки, в черном платье, дрожавшей на руке рослого, сильного мужчины. – Что ты тут делаешь, забившись в такую толпу? Ступай лучше домой; ступай домой, говорю тебе, и вари свой суп. Мы тут не шутки шутить пришли… Если тебе хочется есть, так можешь получить сегодня кровь на ужин! Слышишь ты, красавица, кровь на ужин!

– О, Пьер, она пугает меня, – шепнула молодая девушка, ближе прижимаясь к руке своего покровителя и отвечая на заманчивое приглашение старухи бледным лицом и полными ужаса глазами.

Для Розины истекшая зима была полна событий; полна перемен, волнений, горя, утешения, лишений и счастья, которые сделали ее еще красивее, наложив печать мысли и чувства на ее невинное личико. Пьер, работавший, как лошадь, с тем же усердием и неутомимостью, стал зарабатывать так много тотчас по приезде в Париж, что мог уже доставить приличное жилище своей будущей жене. Они давно бы и повенчались, но суровая зима тяжело отозвалась на расстроенном здоровье бабушки, и старуха умерла за неделю до дня, назначенного для свадьбы. Потом наступил неизбежный период траура, правда сокращенный в виду особых обстоятельств, потому что, как Пьер основательно доказывал, теперь более чем когда-нибудь, для молодой девушки нужен был покровитель и собственный кров. Отец Игнатий со своей стороны, замолвил слово, точно также как Леони, имевшая к тому может быть свои собственные, тайные причины, Розина послушалась общего совета и согласилась. Свадьба их назначена была на другой день, а пока Пьер повел ее погулять в ясное весеннее утро, с тем радостным чувством праздника, которое нигде может быть, не бывает так сильно и увлекательно как во Франции.

Правда, досадно было застрять в тесной, узкой улице, когда тянуло в сад и поля, но, тем не менее, зрелище представлялось и здесь оживленное и занимательное, и если бы не непристойные речи торговок, довольно приятное.

Розина робко жалась к своему покровителю, а заговорившая с ней женщина, все смотрела ей в лицо с каким-то сострадательным и недоумевающим любопытством.

– Ты меня удивляешь, малютка, – сказала она, пристально и бесцеремонно разглядывая ее. – Я не знаю, что и подумать о тебе – такая черноглазая, да белолицая. Проклятая маленькая аристократка! Нет, нет, я ведь шучу. Тетушка Буфлон любит пошутить! Называй меня тетушкой, малютка. Я люблю это.

– Я боюсь, – робко отвечала Розина.

– Боишься! Что за вздор! Чего тебе бояться с этим статным молодцем об руку? Нет, ты не из тех, что выходят на улицы искать себе мужа. Оттого-то я и посылаю тебя домой. Уводите девочку прочь, гражданин, говорю вам! Я бы сама провела тебя сквозь толпу, протолкнулась бы своими широкими плечами, только не могу оставить своего места, мне приказала сама Волчица!

– Волчица! – с удивлением повторила Розина. – А вы знаете ее?

– Я покажу ее тебе через пять минут… Видишь ты этот шест над вывеской цирюльника? Там сейчас будет висеть красная шапка. Это сигнал; после того уж недолго дожидаться.

Хотя любопытство и не составляет нераздельного достояния того или другого пола, но, во всяком случае, это одна из слабостей, которым женщины поддаются особенно легко. Розина много бы отдала, чтобы сидеть теперь спокойно дома. Она боялась толпы, шума, суматохи, не была уверена в собственной безопасности и, больше всего, боялась этой ужасной женщины, говорившей с ней; но не могла противостоять искушению увидеть Волчицу, которую до тех пор знала только в ее домашней жизни, при выполнении ее общественных обязанностей, о которых она говорила всегда с такой гордостью.

– Пьер, – шепнула молодая девушка, – я бы хотела побыть здесь еще немного. Я бы хотела посмотреть, что Леони будет делать со всей этой толпой. Она, верно, скажет им речь? Как-то она будет одета! – и Пьер, уверенный в своей силе, чувствуя к тому же, что сегодня, более чем когда-нибудь, всякое желание его невесты должно быть законом, охотно остался.

Не прошло и получаса, как толпа, все время прибывавшая из всех соседних улиц и переулков, глухо заволновалась, очевидно, под влиянием новой волны возбуждения. Если бы не сильная рука Пьера, Розина была бы унесена ее течением.

– Вот! – воскликнула старуха, толкнув Розину своим здоровенным локтем. – Что я говорила? Трепещите тираны! Это шапка свободы!

Грязный шерстяной колпак, скорее малиновый, чем красный, заболтался над вывеской цирюльника. Насколько Розина могла судить по движению голов, толпа принялась плясать вокруг него с отвратительными криками и жестами, от которых кровь стыла у нее в жилах.