Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6"

– Ну, достаточно. Вам нужен этот парень. Я заявляю вам, дорогой друг, – потому что теперь я должна так вас называть, – что М-м … нечего больше опасаться. Сделайте то, что я вам скажу, и если м-м Ф. поведет себя не умно, она окажется сама единственной пострадавшей. Но без Ледюка мы ничего не сможем сделать. Необходимо, однако, прежде всего, чтобы мы выяснили всю историю его заразы, потому что некоторые обстоятельства могут стать препятствием для моего проекта. Идите же, выясните все от него самого, и узнайте при этом, рассказал ли он о своем несчастье слугам. Все разузнав, прикажите ему соблюдать строгое молчание об интересе, который вы проявляете к его болезни.

Не пытаясь в деталях понять ее план, я сразу поднялся к Ледюку. Я нашел его одного в постели, сел возле него с безмятежным видом и пообещал вылечить его, при условии, что он ничего от меня не скроет, без утайки рассказав мне, вплоть до мельчайших подробностей, все относительно болезни, как он ее подхватил. Он сказал мне, что в день, когда он отправлялся в Золотурн за моими письмами, он сошел с лошади на полдороги, чтобы попить молока на молочной ферме, там встретил услужливую крестьянку, которая всего за четверть часа привела его в то состояние, в котором я его вижу. В постель его привела большая опухоль на тестикулах.

– Рассказывал ли ты об этом кому-нибудь?

– Никому, потому что надо мной будут смеяться. Только хирург знает о моей болезни, но он не знает, от кого я ее подцепил. Он сказал, что удалит опухоль, и что завтра я смогу прислуживать вам за столом.

– Хорошо. Продолжай держать это все при себе.

Когда я передал все это моей Минерве, она задала мне следующие вопросы:

– Скажите мне, может ли Ф. со всей строгостью утверждать, что она провела с вами два часа на канапе.

– Нет, потому что она ни видела меня, ни говорила со мной.

– Очень хорошо. Тогда отвечайте на ее гнусное письмо, что она ошиблась, потому что вы не выходили из своей комнаты, и что вы проведете расследование в своем доме, чтобы выяснить, кто тот несчастный, которого она заразила, не узнав его. Пишите и отправляйте письмо немедленно, и через часа полтора вы ей отправите следующее письмо, которое я сейчас напишу, а вы скопируете.

– Мой прелестный друг, я проник в ваш гениальный замысел; но я дал слово чести М-м …, что ничего не буду предпринимать по этому делу, не известив предварительно ее.

– Это случай нарушить слово чести. Любовь мешает вам идти столь же далеко, как я, но все зависит от быстроты и от интервала между первым и вторым письмами. Сделайте это, дорогой друг, и вы узнаете остальное из письма, которое я сейчас напишу. Пишите же первое письмо.

Меня понуждало действовать истинное уважение к ней, которое я испытывал. Вот копия моего письма, убедительно доказывающая, что замысел моей бонны был безошибочен:

«Бессовестность вашего письма столь же неприемлема, как и те три ночи, что вы провели здесь, чтобы убедиться, что ваши черные подозрения обоснованы. Знайте, чудовище, вышедшее из ада, что я не выходил из своей комнаты, и что вы провели два часа бог знает с кем; однако, я, возможно, это узнаю, и дам вам отчет. Возблагодарите небо, что я распечатал ваше письмо только после отъезда М. и М-м. Я получил его в их присутствии, но, презирая руку, его написавшую, положил в карман, и оно никого не заинтересовало. Если бы его прочитали, очевидно, я бы догнал вас и заставил сдохнуть под моими ударами, женщина, недостойная прожить и дня. Я чувствую себя хорошо, но я не стараюсь вас этим убедить в том, что это не я наслаждался вашими костями».

Показав письмо Дюбуа, которая его одобрила, я отправил его несчастной, которая сделала несчастным меня. Полтора часа спустя я отправил ей следующее, с которого я сделал нижеследующую копию, не изменив ни слова:

«Четверть часа спустя после того, как я вам написал, пришел хирург сказать мне, что мой лакей нуждается в его услугах по поводу истечения жидкости, которое он приобрел недавно, с симптомами, которые указывают, что он подхватил большую дозу сифилитического яда. Я приказал хирургу позаботиться о нем и пошел навестить больного, который, не без некоторого стеснения, признался мне, что это от вас он приобрел этот прекрасный „подарок“, сказав, что, увидел вас входящей в одиночку, в темноте, в апартаменты М-м…, после того, как уложил меня в кровать, и подошел к вам, любопытствуя, что вы собираетесь делать, потому что, если вы вдруг захотели пройти к той даме, которая должна была уже лечь, вы не пройдете в дверь, ведущую в сад. Прождав час, чтобы убедиться, что вы уже ушли, он решил зайти сам, потому что ему показалось, что вы оставили дверь открытой. Он клялся мне, что, войдя, он не собирался наслаждаться вашими прелестями, чему я без труда поверил, но чтобы посмотреть, не был ли это кто-то другой, кто воспользовался этим случаем. Он уверял меня, что хотел звать на помощь, когда вы схватили его, положив ему руку на рот, но изменил намерение, когда был увлечен на канапе и осыпан поцелуями. Он сказал мне, что, сочтя несомненным, что вы приняли его за другого, он обслуживал вас около двух часов подряд, чем заслужил благодарность, весьма отличную от той, которую вы ему выдали, и печальные признаки которой он увидел на следующий день. Он покинул вас, по-прежнему молча, при первых проблесках дня, опасаясь, что будет узнан. Впрочем, вы свободно можете взять его от меня, и, отдаю вам должное, вы, должно быть, воображаете себе удовольствие, которое, такая, как вы есть, вы никогда не обретете в реальности. Сообщаю вам, что этот бедный мальчик решил нанести вам визит, и я не могу ему в этом помешать; будьте, однако, нежны с ним, потому что он может предать гласности это дело, и вы ощутите последствия этого. Вы узнаете от него самого его претензии, и я советую вам их удовлетворить».

Я отправил ей это письмо и час спустя получил ответ на первое, который состоял лишь из нескольких недлинных строк. Она писала, что моя выдумка гениальна, но не даст мне ничего, потому что она уверена в своей правоте. Она вызывает меня появиться у нее в течение нескольких дней и доказать, что мое здоровье отлично от ее. Моя бонна во время нашего ужина рассказывала мне разные истории, с целью меня развеселить, но я был слишком печален, чтобы их воспринимать. Дело шло к тому, чтобы предпринять третий демарш, который должен был завершить начатое, и окончательно затравить наглую Ф., и поскольку я написал первые два письма, как того хотела Дюбуа, я должен был довести дело до конца. Она изложила мне инструкции, которые я должен был дать Ледюку завтра, вызвав его в мою комнату. Она захотела удостовериться в их правильности, спрятавшись за занавеску моего алькова, чтобы самой услышать то, что я ему приказываю сделать.

Вызвав его, я спросил, в состоянии ли он сесть на лошадь, чтобы отправиться в Золотурн по делу, которое важно для меня в высшей степени.

– Да, месье, но хирург требует, чтобы я завтра начал принимать ванны.

– Ладно. Ты поедешь сначала в Золотурн к м-м Ф., и не будешь там ничего говорить обо мне, так как она не должна знать, что это я тебя отправляю к ней. Ты скажешь ей, что ты должен с ней поговорить. Если она тебя не примет, дожидайся ее на улице, но я думаю, что она тебя примет, и даже без свидетелей. Ты ей скажешь, что она наградила тебя сифилисом, когда ты ее об этом не просил, и что ты хочешь от нее денег, которые тебе нужны, чтобы позаботиться о своем здоровье. Ты ей скажешь, что она заставила тебя работать два часа в темноте, не узнав, и что если бы не плохой подарок, который она тебе поднесла, ты бы никогда не признался в этом, но, находясь в том состоянии, которое ты ей продемонстрируешь, она не должна осуждать твой поступок. Если она откажется, пригрози ей обратиться к правосудию. Вот все. Ты вернешься, не теряя времени, сказать мне, что она ответит.

– Но если она велит выбросить меня в окошко, я не смогу вернуться так быстро.

– Не бойся этого, я за это отвечаю.

– Вот странное поручение.

– Ты единственный человек, способный его выполнить.

– Я готов, но мне надо задать вам несколько серьезных вопросов. У этой дамы действительно сифилис?

– Да.

– Я ей сочувствую. Но как я подтвержу ей, что она его мне дала, в то время, как я никогда с ней не говорил?

– Его дают не при разговоре, дурачина. Ты провел с ней два часа в темноте, без разговоров, она поймет, что это тебе она его дала, полагая, что дает его другому.

– Наконец, я начинаю понимать. Но если мы были в темноте, как я мог понять, что имею дело с ней?

– Ты видел ее входящей; но возможно она не задаст тебе никакого вопроса.

– Итак, я пошел. Мне любопытно больше, чем вам, что она мне ответит. Но вот что важно. Может быть, она начнет торговаться насчет денег, которые она должна мне дать на лечение; в этом случае я прошу мне сказать, достаточно ли мне будет сотни экю.

– Для Швейцарии это много, достаточно пятидесяти.

– В добрый час, я еду, и надеюсь узнать все. Я ничего не скажу, но бьюсь об заклад, что это вам она сделала этот подарок, и вы этого стыдитесь и хотите откреститься.

– Может быть и так. Будь неболтлив и поезжай.

– Вы знаете, мой друг, этот чудак уникален! – сказала мне бонна, выходя из-за занавески. – Я чуть не рассмеялась, когда он сказал вам, что не сможет вернуться так быстро, если она велит его выкинуть в окно. Я уверена, что он прекрасно справится с поручением, и когда он приедет в Золотурн, она как раз отправит сюда ответ на второе письмо. Мне это очень любопытно.

– Это вы автор этого фарса, дорогой друг; он замечателен, исполнен мастерства. Не верится, что он сочинен молодой женщиной, новичком в интригах.

– Это мой первый, и я надеюсь, что он удастся.

– Только бы она не потребовала от меня доказать, что я себя хорошо чувствую.

– Но до сих пор вы себя хорошо чувствуете, полагаю.

– Очень хорошо.

– Будет забавно, если это неправда, что у нее сейчас есть по крайней мере эти белые высыпания.

– Сейчас я не сомневаюсь в моем здоровье, но что произойдет с Ледюком? Мне не терпится увидеть развязку пьесы, для спокойствия моей души.

– Вы об этом напишете М-м…

– Это несомненно. Вы должны понимать, что я не могу не сказать об этом автору; но я не обману вас с вознаграждением, которого заслуживает ваше творение.

– Единственное вознаграждение, которого я от вас желаю, – это чтобы вы не имели больше от меня никаких тайн.

– Это странно. Каким образом мои дела могут вас так сильно интересовать? Я не могу считать вас любопытной по характеру.

– Это было бы мерзко. Вы вызываете мое любопытство, лишь когда я вижу вас грустным. Ваше благородное отношение ко мне вызвало мою привязанность.

– Я это очень ценю, моя дорогая. Я обещаю вам в будущем рассказывать обо всем, что, по любому поводу, может вызвать ваше любопытство.

– Ах, как я рада!

Час спустя после отъезда Ледюка пришел пешком человек и передал мне письмо от Ф. и пакет, сказав, что имеет приказ ждать ответа. Я сказал ему ждать снаружи. Моя бонна при этом присутствовала, и я попросил ее прочесть письмо. Мое сердце трепетало. Она подозвала меня, прочтя его, и сказала, что все идет хорошо. Вот это письмо:

«Может быть, то, что вы мне говорите, правда, а может быть, это лишь басня, сотканная вашим глубоким умом, к сожалению для вас слишком известным всей Европе, я принимаю это за правду, потому что не могу отказать этому в правдоподобии. Я в отчаянии, что причинила зло невинному, и охотно заплачу пеню. Прошу вас выдать ему двадцать пять луи, которые я вам высылаю; но достаточно ли у вас хозяйской власти, чтобы внушить ему соблюдать самое строгое молчание? Я надеюсь на это, потому что, зная меня, вы должны бояться моего мщения. Знайте, что если история этой шутки станет достоянием публики, мне нетрудно будет высветить ее под другим углом, что доставит вам неприятности и откроет глаза благородному человеку, которого вы обманываете, потому что я никогда не отступлю. Поскольку я хочу, чтобы мы больше никогда не встретились, я нашла предлог, чтобы завтра уехать в Люцерн к своим родственникам. Напишите мне, получили ли вы это письмо».

– Я жалею, что отправил Ледюка, – сказал я своей бонне, – потому что она буйная, и может произойти какое-нибудь несчастье.

– Ничего не произойдет. Отправьте ей обратно ее деньги. Она даст их ему лично, и ваша месть будет полной. Она не сможет более сомневаться в факте. Вы узнаете все по его возвращении через два или три часа. Все прошло прекрасно, и честь очаровательной и достойной женщины, которую вы любите, – в полной безопасности. Вам остается только неприятная забота убедиться, что в вашей крови присутствует болезнь этой несчастной, но я думаю, что это нетрудно выяснить и легко вылечить, потому что застарелые белые кожные высыпания не являются сифилисом, и что они очень редко, как я слышала в Лондоне, передаются. Мы должны убедиться, что она завтра уедет в Люцерн. Смейтесь, дорогой друг, прошу вас, потому что наша пьеса не перестает быть комичной.

– Ах! Она трагична. Я знаю человеческое сердце; М-м… не может больше меня любить.

– Это правда, что некоторое изменение…, но не время сейчас об этом думать. Быстрей, быстрей ответьте ей в немногих словах и отправьте ее двадцать пять луи.

Вот мой короткий ответ:

«Ваше недостойное подозрение, ваш ужасный проект мести и наглое письмо, что вы мне написали, – вот причины вашего теперешнего раскаяния. Персонажи встретились, и не по моей вине. Я отсылаю вам ваши двадцать пять луи. Я не смог помешать Ледюку нанести вам визит, но вы его легко умиротворите. Я советую вам доброе путешествие и обещаю избегать всяких возможностей увидеться с вами. Знайте, злая женщина, что мир не заполнен весь монстрами, которые расставляют сети, чтобы похитить честь у тех, кто ею дорожит. Если в Люцерне вы встретите апостолического нунция, поговорите с ним обо мне, и вы узнаете, какова репутация у моей головы в Европе. Могу вас заверить, что мой слуга не расскажет никому историю своей теперешней болезни, и не будет о ней говорить, если вы его хорошо приветите. Прощайте, мадам».

Прочитав свое письмо Дюбуа, которая нашла его вполне пригодным, я отправил его с теми деньгами.

– Пьеса еще не окончена, – сказала она, – у нас еще три сцены: возвращение испанца, проявление вашей болезни и удивление М-м…, когда она узнает всю эту историю.

Итак, проходит два, три, четыре часа, и наконец весь день, а Ледюк не появляется, и я в действительной тревоге, хотя Ледюк упорно твердил, что он может задержаться, только если не застанет Ф. дома. Есть такие люди, которые не могут поверить в несчастье. Таков был и я, с моих тридцати лет, когда меня заключили в Пьомби. Сейчас, когда я начинаю уже заговариваться, все, что я вижу впереди, окрашено в черное. Я вижу это и на свадьбе, куда меня приглашают; и в Праге, на коронации Леопольда II, я сказал: nolo coronari.[23]23
  Откажись от короны


[Закрыть] Проклятая старость, достойная заселять ад, в котором, впрочем, мы все будем: tristisque senectus.[24]24
  Роковая старость


[Закрыть]

В половине десятого моя бонна видит при свете луны Ледюка, который идет пешком. Я не зажигал света, она находилась в алькове. Он вошел, сказав, что умирает от голода.

– Я ждал ее, – говорит он, – до половины седьмого, и она мне сказала, когда увидела внизу лестницы, что ей нечего мне сказать. Я ответил, что это мне есть что ей сказать, и она остановилась прочесть письмо, в котором я узнал ваш почерк, и положила пакет в карман. Я пошел за ней в ее комнату, где никого не было, и сказал ей, что она наградила меня сифилисом, и я прошу ее оплатить мне врача. Я готов был ее убеждать, но, повернувшись ко мне, она спросила, давно ли я ее жду, и когда я ответил, что нахожусь у ее дверей одиннадцать часов, она вышла и, узнав у слуги, которого она, по-видимому, отправляла сюда, время, когда он возвратился, она вошла и, при закрытых дверях, дала мне пакет, сказав, что там лежат двадцать пять луи, чтобы мне вылечиться, если я болен, и если мне дорога моя жизнь, я должен воздерживаться рассказывать кому бы то ни было об этом деле. Я ушел и вот я здесь. Этот пакет, он мой?

– Да. Иди спать.

Бонна вышла вместе с ним.

На следующий день я увидел первые симптомы моей грустной болезни, но три-четыре дня спустя увидел, что все это пустяки. Восемь дней спустя, применяя только раствор ляписа, я был полностью здоров, в отличие от Ледюка, который был в очень плохом состоянии.

Я провел все утро следующего дня за письмом М-м…, в котором во всех деталях описал все, что сделал, вопреки данному ей слову. Я отправил ей копии всех писем и все то, что должно было ей доказать, что Ф. уехала в Люцерн, убежденная в том, что отомстила только в своем воображении. Я окончил свое письмо из двенадцати страниц признанием, что я заболел, но заверил ее, что в две-три недели буду полностью здоров. Я передал под большим секретом свое письмо консьержке и через день получил несколько строк, написанных ее рукой, где она меня извещала, что на неделе я увижу ее у себя вместе с мужем и г-ном де Шавиньи. Несчастный! Я должен был отказаться от всякой мысли о любви; но Дюбуа, моя единственная компания, поскольку Ледюк был болен, проводила со мной целый день, становилась для меня чем-то весьма серьезным. Чем больше я отказывался что-либо предпринять, тем больше я влюблялся, и напрасно убеждал себя, что, видя часто ее без всяких последствий, я стану, наконец, к ней безразличен. Я подарил ей кольцо, сказав, что, когда ей придет мысль его продать, ей дадут за него сотню луи, но она заверила меня, что и не подумает его продавать, разве что от большой нужды, когда я ее уволю. Мысль ее уволить мне показалась бессмысленной. Она была наивна, искренна, забавна, одарена природным умом, который позволял ей рассуждать с большой точностью. Она никогда не любила и вышла замуж за пожилого человека лишь в угоду миледи Монтэгю.

Она писала только своей матери, и я читал ее письма, чтобы доставить ей удовольствие. Попросив ее однажды дать мне почитать ответы, я должен был рассмеяться, потому что она сказала, что та не отвечает, потому что не умеет писать.

– Я думала, что она умерла, – сказала она мне, – когда я уезжала в Англию, и очень обрадовалась, когда, приехав в Лозанну, нашла ее в полном здравии.

– Кто вас сопровождает?

– Никто.

– Это немыслимо. Совсем молодая, такая, как вы есть, хорошо одетая, вращаясь в компании, состоящей из многих людей с разными характерами, молодых людей, развратников, потому что они есть повсюду, – как вы можете защититься?

– Защититься? Мне в этом нет нужды. Великий секрет состоит в том, чтобы ни на кого не смотреть, делать вид, что не слушаешь, не отвечать и жить одной в комнате, либо с хозяйкой, в приличных гостиницах.

У нее не было ни одного приключения за всю ее жизнь, она никогда не уклонялась от своих обязанностей. С ней никогда не случалось несчастья, как она выразилась, влюбиться. Она развлекала меня с утра до вечера без напускной скромности, и часто мы переходили на ты. Она с чувством говорила мне о прелести М… и слушала меня с большим интересом, когда я рассказывал ей о моих любовных похождениях, когда переходил к некоторым описаниям, и когда она видела, что я скрываю от нее некоторые слишком шокирующие подробности, ободряла меня говорить ей все без стеснения, с таким обаянием, что я чувствовал себя обязанным ей уступать. Когда, наконец, слишком верная картина ее раздражала, вызывая у нее взрывы смеха, она вставала и, зажав мне рукой рот, чтобы помешать рассказывать дальше, скрывалась в своей комнате, где закрывалась, чтобы помешать мне, как она говорила, спрашивать у нее то, что в тот момент она считала лишним мне сообщать, но дала мне эти объяснения лишь в Берне. Эта большая дружба возникла как раз в тот опасный момент, когда Ф. надругалась надо мной.

Накануне дня, когда г-н де Шавиньи неожиданно приехал пообедать со мной, М-м… и ее мужем, бонна спросила меня, был ли я влюблен в Голландии. Я рассказал ей то, что случилось со мной и Эстер; но когда я продвинулся в область изучения нимф, чтобы обозначить маленький признак, известный только ей, моя очаровательная бонна подбежала ко мне, чтобы закрыть мне рот, давясь от смеха и падая в мои объятия. При этом я не мог удержаться, чтобы не поискать также и у нее этот маленький признак, и в пылу смеха она смогла оказать мне лишь очень слабое сопротивление. Не имея возможности перейти к великим свершениям, в силу своего состояния, я умолил ее об услуге, чтобы помочь вызвать кризис, который мне стал необходим, оказав ей в то же время такую же нежную услугу. Это продолжалось едва минуту, и наши глаза, любопытные, влюбленные и доброжелательные, в этом участвовали. После свершения она сказала мне, смеясь, но с самым умным видом:

– Мой дорогой друг, мы влюблены, и если мы не поостережемся, мы не ограничимся в ближайшее время простыми шалостями.

Говоря так, она поднялась, вздохнула и, пожелав мне доброй ночи, ушла спать с маленькой девочкой – своей компаньонкой. Это было в первый раз, когда мы дали себя увлечь нашим чувствам. Я пошел спать, чувствуя себя влюбленным и предвидя, что должно произойти у меня с этой молодой женщиной, которая заняла теперь в моей душе столь большое место.

Мы были приятно удивлены завтрашним утром при виде г-на де Шавиньи вместе с г-ном и г-жой М. Мы гуляли до обеда, сев затем за стол с моей дорогой Дюбуа, в которую мои гости, как мне показалось, влюбились. На послеобеденной прогулке они от нее не отходили, а я, со своей стороны, пользовался удобным случаем, чтобы повторить устно М-м… историю, которую я ей описал, не говоря, однако, что вся заслуга лежала на Дюбуа, потому что она была бы оскорблена, узнав, что той известна ее слабость. М-м… сказала мне, что испытала высшее удовольствие при чтении моего письма, по единственной причине, что эта Ф. не сможет больше думать, что провела два часа со мной.

– Но как, – спросила она, – могли вы провести два часа с этой женщиной, не почувствовав, хотя и в темноте, что это не я? Меня унижает, что различие между мной и ею не оказало на вас никакого эффекта. Она меньше меня, значительно более худая, на десять лет старше и, что меня удивляет, у нее дурной запах изо рта. Вы, между тем, были лишены лишь зрения, и ничего не заметили. Это невероятно.

– Это опьянение от любви, мой дорогой друг, и потом, я видел перед собой только вас, глазами души.

– Я понимаю силу воображения, но воображение должно отступить перед тем фактом, что вы были заранее уверены в том, что встретите меня.

– Вы правы; вот ваша прекрасная грудь, и когда я думаю сегодня, что держал в своих руках эти два дряблых пузыря, мне хочется себя убить.

– Вы это чувствовали, и вас это не отвратило?

– Уверенный, что я в ваших объятиях, как же мог я ощутить что-либо неприятное? Самая грубость кожи, неудобства слишком просторного «кабинета» не могли заставить меня усомниться или уменьшить мой пыл.

– Что я слышу! Мерзкая женщина! Зловонная противная клоака! Отказываюсь в это поверить. И вы могли мне все это простить?

– Полагал, что я с вами, и все представлялось мне божественным.

– Ничего подобного. Найдя меня такой, вы должны были швырнуть меня на паркет, даже побить.

– Ах! Сердце мое! Как вы сейчас ко мне несправедливы!

– Это возможно, дорогой друг, я настолько рассержена на этого монстра, что не знаю, что говорю. Но теперь, когда она отдана слуге, и после жестокого визита, который она должна была стерпеть, она должна умереть от стыда и ярости. Меня удивляет, что она поверила этому, потому что он на четыре дюйма ниже вас, и, кроме того, как она могла поверить, что слуга проделал это так, как вы должны были бы проделать? Я уверена, что в тот момент она была влюблена. Двадцать пять луи! Это ясно. Он удовольствовался бы и десятью. Какое счастье, что этот мальчик оказался так кстати болен! Но вы должны были сказать ему все?

– Как все? Я допустил, что он вообразил себе, что она дала мне рандеву в этой прихожей, и что я действительно провел с ней два часа. Размышляя над тем, что я приказал ему делать, он увидел, что я, почувствовав себя заболевшим, испытывая отвращение, разочаровался и решил ее пристыдить, чтобы отомстить, и чтобы она не смогла никогда хвалиться, что имела со мной дело.

– Это очаровательная комедия. Бесстыдство этого мальчика – что-то выдающееся, и еще более его смелость, потому что эта Ф. могла солгать о своей болезни, и вы понимаете, какому риску он подвергся.

– Я подумал об этом и боялся этого, потому что чувствовал себя хорошо.

– Но теперь вы лечитесь, и я тому причиной. Я в отчаянии.

– Моя болезнь, мой ангел, это пустяки. Это некие истечения, называемые «белые цветы». Я применяю только раствор ляписа, я вылечусь в восемь – десять дней и надеюсь…

– Ах, мой дорогой друг!

– Что?

– Не будем об этом думать, заклинаю вас.

– Это отвращение, которое весьма естественно, когда любовь слаба. Я несчастен.

– Нет, я вас люблю, и вы будете несправедливы, если перестанете меня любить. Будемте нежными друзьями и не будем думать более о том, чтобы дать друг другу знаки любви, которые могут стать для нас фатальными.

– Проклятая и подлая Ф.

– Она уехала, и через две недели мы также уезжаем в Базель, где останемся до конца ноября.

– Удар нанесен, и я вижу, что должен подчиниться вашим условиям, или, лучше сказать, своей судьбе, ибо все, что со мной случилось с тех пор, как я в Швейцарии, фатально. Единственное, что меня утешает, это что я сумел спасти вашу честь.

– Вы заслужили уважение моего мужа, мы будем отныне истинными друзьями.

– Если вы должны уехать, я вижу, что лучше сделаю, уехав до вас. Это убедит ужасную Ф., что наша дружба не носила преступного характера.

– Вы мыслите как ангел и все время убеждаете меня в своей любви. Куда вы едете?

– В Италию; Но сначала остановлюсь в Берне, затем в Женеве.

– Значит, вы не заедете в Базель, и это хорошо, потому что иначе бы пошли разговоры. Однако, если можно, в те немногие дни, что вы проведете здесь, примите веселый вид, потому что грусть вам не идет.

Мы присоединились к послу и М., которым было не до того, чтобы думать о нас, среди разговоров с Дюбуа. Я посетовал им на скупость, которую она проявляет по отношению к блесткам своего ума в отношениях со мной, и г-н де Шавиньи сказал, что полагает, что мы влюблены друг в друга, она посетовала на него, и мы продолжили прогулку с М-м…

– Эта женщина, – сказала мне она, – шедевр. Скажите мне правду, и я подарю вам до вашего отъезда свидетельство своей благодарности, которое вам понравится.

– Что хотите вы знать?

– Вы любите ее, а она вас.

– Я так полагаю, но до настоящего времени…

– Я не хочу далее знать, так как если это до сих пор не случилось, оно случится, и это все равно. Если бы вы мне сказали, что вы не любите друг друга, я бы вам не поверила, потому что невозможно, чтобы мужчина вашего возраста жил вместе с такой женщиной и не любил ее. Очень красивая, много ума, веселости, талант красноречия, – у нее есть все, чтобы нравиться, и я уверена, что вам было бы трудно устоять перед ней. Лебель оказал ей дурную услугу, потому что она пользовалась очень хорошей репутацией, но теперь не найдет более себе места среди людей комильфо.

– Я возьму ее с собой в Берн.

– И хорошо сделаете.

Я сказал ей в момент их отъезда, что попрощаюсь с ними в Золотурне, когда решу в скором времени уехать в Берн.

Приведенный к необходимости не думать более о М-м…, я лег в постель, не поужинав, и моя бонна сочла, что должна уважить мою печаль.

Два или три дня спустя я получил записку от М-м…, в которой она написала мне прийти к ней завтра к десяти часам, напросившись на обед. Я исполнил ее приказ буквально. М. мне сказал, что я доставил бы ему истинное удовольствие, но что он должен ехать в деревню, откуда не уверен, что вернется раньше, чем к часу. Он добавил, что я могу оставаться в компании его жены до его возвращения, и поскольку она вышивала на пяльцах вместе с девушкой, я согласился, при условии, что она не будет из-за меня прерывать своего занятия.

Но к полудню девушка ушла и, оставшись одни, мы направились насладиться прохладой на площадке, примыкающей к дому, где имелся кабинет, откуда, сидя в глубине, мы замечали все коляски, заезжающие на улицу.

– Почему, – спросил я ее, – вы не воспользовались этим счастьем, когда мое здоровье было превосходным?

– Потому что тогда мой муж думал, что вы проявляете к нам интерес только из-за меня, и что вы мне не нравитесь; но ваше поведение убедило его в полной безопасности, и к тому же ваша бонна, в которую, он полагает, вы влюблены, и которая ему тоже нравится, до того, что, я думаю, что не более чем через несколько дней он охотно бы поменялся с вами. Вы были бы готовы к такому обмену?

Имея лишь час, который должен был стать последним, в который я мог бы засвидетельствовать ей свою непреходящую любовь, я бросился к ее ногам, и она не воздвигла никаких препятствий моим желаниям, которые, к моему великому сожалению, оставались ограничены рамками, которые я должен был соблюсти ради ее драгоценного здоровья. При том, что она позволила мне делать, самое большое удовольствие должно было доставить ей, конечно, сожаление о той ошибке, которую я совершил, чувствуя себя счастливым с Ф.

Мы перешли на другую сторону ложи, на открытый воздух, когда увидели, как на улицу въезжает коляска М. Добряк порадовал нас, попросив у меня извинения, что так задержался.

За столом он почти все время говорил со мной о Дюбуа и, как мне показалось, был недоволен, когда я сказал ему, что намерен отвезти ее к ее матери в Лозанну. Я раскланялся с ними в пять часов, чтобы направиться к г-ну де Шавиньи, которому рассказал всю грустную историю, которая со мной приключилась. Я бы счел за преступление не передать любезному старцу полностью эту очаровательную комедию, возникновению которой он столь способствовал в самом ее зарождении. Восхищенный умом Дюбуа, потому что я от него ничего не скрыл, он заверил меня, что был бы счастлив, в своем преклонном возрасте, иметь возле себя такую женщину. Он был очень рад моему доверию, когда я сказал, что влюблен в нее. Он сказал, что, не заходя в дома, я могу проститься со всем, что есть достойного в Золотурне, даже не оставшись на ужин, если не хочу возвратиться к себе слишком поздно; я так и сделал. Я повидал красотку, понимая, что это в последний раз, но я ошибся. Я увидел ее десять лет спустя, и в свое время и в своем месте читатель узнает, где, как и по какому случаю. Я проводил посла до его комнаты, воздав ему почести, которых он заслужил, и попросив у него письмо для Берна, где рассчитывал провести пару недель, и в то же время попросил направить ко мне своего метрдотеля, чтобы подбить наши счета. Он обещал передать мне с ним письмо к г-ну Мюрэ, магистрату кантона Тюн.