Текст книги "Господин двух царств"

22

Пелузия сдалась Александру, могучие ворота были широко распахнуты, и люди вытекали из них сотнями и тысячами, чтобы встретить приближающегося Александра. Здесь были не только жители Пелузии; многие прибыли из деревень и городков в пределах дня пути или приплыли по Нилу, исполненные желания увидеть царя, который принесет им свободу.

Персы не пошевелили и пальцем, чтобы попытаться остановить Александра. Сатрап Мазас встретил его в воротах Пелузии, сдаваясь изящно, как это умеют делать только персы.

– Тебе это не обидно? – спросил его Александр, слышала Мериамон.

– Что, мой повелитель? – спросил сатрап с видом невинным и удивленным.

– Кланяться мне, – сказал Александр. – Называть меня повелителем, зная, что твой царь еще жив и все еще царь, и что он может вернуться и призвать тебя к ответу.

– Может, – согласился сатрап, – только я сомневаюсь в этом. Эта провинция полностью вверена мне. Я просто передал ее тому, кто сможет управлять ею лучше всего.

Александр едва ли мог спорить с этим. Мазас сделал то, что он сделал. Он выбрал между жизнью и смертью.

Из Пелузии на кораблях вверх по Нилу и пешком по его берегам армия Александра двинулась к Мемфису. Это был триумфальный поход. Ни одного сражения, никакой крови в Египте. Персы бежали или сдавались, их тяжесть поднялась с земли Египта, следы их присутствия были уничтожены солнцем, песком и черным нильским илом.

Мериамон ехала верхом в толпе за спиной Александра, спокойная и незаметная среди других. Он знал, кто привел его сюда, и она тоже знала. Этого было достаточно.

То, что на почетном месте справа от царя, которое абсолютно вправе должна была занимать она, ехал Мазас, и в толпе среди воинов, слуг и зевак мелькало множество персидских лиц, волновало ее гораздо меньше, чем она могла бы ожидать. Они были побежденными. Они должны были видеть Александра там, где он был, и слышать, как народ выкрикивает его имя. Это был тяжелый удар по гордости персов. Они выносили его с достоинством, это она должна была признать. Лучше, чем могла бы она на их месте.

Нил был спокоен, до разлива оставались еще долгие месяцы; сейчас это была широкая сонная река, изливающаяся из сердца мира. Они шли через болота и заросли Дельты, зеленые чащи, полные птиц, где колыхались высокие веера папирусов и тростников, где стремительно бросались в воду крокодилы, в глубоких омутах ревели бегемоты, а вокруг кораблей, следовавших по Нилу, кружились стайки пестрых египетских пташек. В каждой деревушке и городке жители выбегали посмотреть на царя, крепости распахивали свои ворота. Песни звучали, когда он приходил, песни звучали, когда он уходил, песни в честь прихода в Египет царя.

Он пил их, как вино. Но не меньше, чем Мериамон.

Ее музыка вернулась к ней. Она появилась в ней на следующее утро после прихода в Пелузию, когда Мериамон, выкупавшись в морской воде и в воде Нила, ощущала под ногами черную и красную землю и видела ладью солнца, плывущую над Восточной пустыней. Она вышла за городские стены, распахнула свое сердце, и песня наполнила его. Если даже в ней и были слова, она их не помнила. Это должен был быть гимн, пробуждение Амона-Ра, Хнума-Создателя, Бога-Барана, Бога-Солнца, Властелина Двух Царств.

Голос ее сначала звучал неуверенно – она слишком долго им не пользовалась, но вскоре он обрел свою прежнюю силу. Она уже забыла, что значит быть голосом и только голосом, чистым воплощением песни. То, что заполняло собой высокий храм в Фивах и парило над песнопениями жрецов, теперь летело над землей и в небесах. Оно поднимало солнце над горизонтом. Оно несло день в страну Кемет.

Такой сильный голос у такой маленькой женщины.

Завтра они будут в Мемфисе. Сегодня они были в Гелиополисе, городе Солнца, Александр внутри, в царском дворце, а основная масса его армии расположилась лагерем на широком поле к востоку от реки. Красная Земля простиралась широко и далеко; Черная Земля лежала вокруг нее среди длинных вечерних теней, под синим сводом небес.

Мериамон пела для себя, пока Филинна заплетала ее волосы. Теперь у Мериамон была и египетская служанка, и множество париков, если бы ей захотелось их надеть, но сегодня вечером ее вполне устраивал тот вид, какой она имела со времен Азии. Она улыбнулась Таис, которая решила быть гречанкой – от скромного узла волос до изящных ремешков на сандалиях.

– Я пою слишком громко?

– Конечно, нет. – Таис обмахивалась веером из листа пальмы. – И это называется зима, – сказала она. – Боги не допустят, чтобы я оказалась в этой стране летом.

– Для Египта очень холодно, – возразила Мериамон, однако не потянулась за плащом, висевшим на спинке ее стула. Даже прохлада была благословенна, поскольку это была прохлада страны Кемет.

– Ты не перестаешь петь с тех пор, как мы пришли в эту страну, – заметила Таис.

– Я дома, – отвечала Мериамон.

– Каждой своей косточкой, каждой жилкой, – вздохнула Таис, но не с печалью, не с тоской, а скорее с завистью. – Если бы я снова увидела Афины, я была бы счастлива, но не так. Неужели все вы так влюблены в свой Египет?

– Он наш, – отвечала Мериамон. Она сидела неподвижно, пока Филинна, хмурясь, держала перед ней зеркало, а новая служанка подводила ей глаза. Филинне не нравилось, что кто-то занимает ее место, но Ашайт едва ли не превосходила ее по силе характера.

Несмотря на это, они не были врагами, хотя Ашайт была свободная женщина и получала плату, а Филинна была рабыней. Здесь была тонкость дипломатии, где ни та, ни другая не заходили слишком далеко в своей неприязни друг к другу. «Это замечательно, – подумала Мериамон, – и было бы гораздо хуже, если бы не было так забавно».

Ашайт разровняла последний мазок коля, присмотрелась и слегка нахмурилась; добавила чуточку ляписа.

– Теперь ты красивая, – сказала она. Мериамон тоже так считала. Красивая потому, что была теперь в родной стране и радость переполняла ее, а не благодаря золоту, краскам и царским одеяниям. Завтра она приведет Александра в Мемфис, и пусть Мазас думает, что это сделал он – она и ее боги знают лучше. Он возьмет короны Двух Царств, посох и плеть, встанет у руля Великого Дома. Никакая мощь не остановит его, никакая сила не решится помешать ему. Она спела о нем и о земле, которая его приветствует. Он обновит, исцелит и восстановит ее.

Перед ее закрытыми глазами в темноте проплывали видения. Они заставляли ее улыбаться. Она снова видела освещенные вечерним светом комнаты дворца, где она бывала ребенком, разрисованные стены, позолоченные колонны и окна, выходящие в сад. Все еще улыбаясь, она посмотрела на Таис, прихорашивавшуюся перед пиром у царя.

Несмотря на пышные складки одежды Таис, было уже заметно, что она ждет ребенка. Ее утренние недомогания прекратились. Мериамон видела, что она прямо расцветает. Но Таис все еще ничего не говорила Птолемею: как-то все не было подходящего момента, и казалось, никогда не будет. Если он и заметил, что ничего не сказал, а возможно, он просто думал, то она пополнела от обильной египетской пищи. Мужчины бывают слепы, когда дело касается женщин, а эллины в этом еще хуже других.

Мериамон нахмурилась, на лоб набежали морщинки. Она заставила их снова разгладиться. Сейчас у нее не было времени для Нико. Она должна была короновать царя и служить богам… богине. Если он найдет себе другую египетскую женщину, или гетеру из тех, что следовали за царем, или одну из многих, кто приплыл вверх по Нилу из Дельты…

Она его убьет. Она просто-напросто убьет его.

Все краски в Египте ярче, чем где-либо в мире. Днем, на солнце, они бледнеют – красный, зеленый, синий, белый, золотой. Ночью они расцветают в свете ламп: яркие, чистые цвета, солнечные цвета, радостно сияющие среди темноты. Эллины смотрели на них с изумлением, не потому, что в их собственной живописи не хватало цвета, а потому, что расписана была каждая стена. Дворец не был бы дворцом, если бы он не изобиловал нарисованными людьми, животными, птицами и рыбами, цветами и деревьями, богами и демонами, существами из мира духов; и повсюду движутся и танцуют надписи, сделанные искусными писцами, где каждый значок сам по себе целый образ. Для Мериамон, которую отец приказал научить читать древние священные письмена, каждая стена имела свой собственный голос. Для македонцев эти надписи не значили ничего, но слушали и тревожили их.

Она кое-что прочла Александру, когда пир был закончен и по кругу пустили вино. Ничего особенного, только имена и титулы царя, при котором был построен зал. Имен и титулов было великое множество.

– Хвастун же он был, – заметил Александр. Мериамон запретила себе рассердиться.

– Он рассказал, что сделал и кто был. Разве ты бы так не сделал?

– Я бы обошелся меньшим количеством слов, но сделал бы больше дел, – ответил Александр.

Мериамон через силу улыбнулась.

– Конечно, но ты же варвар с самой окраины мира.

Он рассмеялся, потом вдруг посерьезнел.

– Да, такой уж я есть. – Он резко поднялся с ложа. Люди смотрели удивленно. Некоторые – персы и один или двое египтян – стали подниматься тоже. Александр махнул рукой, чтобы они сели. – Пошли со мной, – сказал он Мериамон.

За ними пошел только один стражник и пес Перитас, вскочивший с изножия ложа. Мериамон шла молча. Так же и Александр. Он вел ее по таким знакомым ей переходам и через дворы, которые она помнила с давних времен. Воспоминания были и горькими, и сладкими: аромат духов ее матери, голос ее отца.

Он привел ее в комнату, которая прежде, кажется, была гардеробной, она точно не помнила. На стенах был нарисован лес из пальм и папирусов, крадущиеся по нему охотники с луками и копьями, улетающая стая спугнутых гусей. В комнате были разложены одеяния, такие знакомые, что она какое-то мгновение не могла войти.

Александр схватил ее за руку. Она и не заметила, что качается.

– Тебе плохо? – спросил он с неожиданной заботой.

– Нет, – выдавила она из себя, потом, собравшись с силами, добавила: – Нет, просто… я слишком многое вспомнила.

– Вот оно что, – сказал он. – Я не подумал. Может быть, тебе лучше…

Она покачала головой.

– Все в порядке. Что ты хотел показать мне?

Александр не обиделся на ее слова, хотя они прозвучали резче, чем она хотела. Он подошел к столу, где были разложены регалии Великого Дома, и взял накладную бороду.

– Ты можешь себе представить, чтобы я надел это?

Она взглянула. Действительно, нелепо, она не смогла отрицать это: синий, заплетенный в косички хвост на шнурке.

– Ты же надеваешь гирлянды на праздниках, – сказала она. – Они выглядят не лучше.

– Они греческие.

– А это нет. – Мериамон потрогала льняное одеяние с негнущимися складками. От густой вышивки оно было твердое, как латы. Она не решилась взять в руки короны: высокую и суживающуюся кверху корону Белого царства и похожую на шлем, спереди пониже, сзади выше, корону Красного царства.

У него таких предрассудков не было. Александр взял их, повертел, рассматривая, провел пальцем по изгибу соединяющего их золотого язычка, сказал:

– Я знаю, кем ты хочешь меня сделать. Египтянином. Но я не египтянин. Я родился и вырос македонцем. Все это и все то, что оно значит, не для такого царя, как я. Там, откуда я пришел, со всем этим проще. Мы не соблюдаем таких церемоний, каких хотят от меня ваши жрецы.

– Ты отказываешься от этого?

Она имела в виду не церемонии. Судя по его ответу, он понял. Он заговорил медленно:

– Нет. Но… надо как-то по-другому. Ты понимаешь?

– Так было многие тысячи лет.

– И еще тысячи до того. – Он не улыбался. – Я знаю, какая древняя эта страна. Но я-то новый. Если ваши боги хотят, чтобы я правил здесь, они хотят, чтобы я правил по-новому, иначе они никогда не допустили бы того, чтобы я вырос в Македонии.

– Ты же будешь проводить свои греческие игры и праздники так, как принято у вашего народа, – сказала она. – Неужели так ужасно, если тебе придется короноваться так, как принято в Египте, в Великом Доме Египта?

Александр задумался. Пока он размышлял, Перитас, обнюхав все углы, вернулся и уселся рядом. Александр положил короны на место и рассеянно потрепал уши собаки, хмуро глядя на стол и на то, что на нем лежало.

– Существуют вежливость, – заговорил он наконец, – и политика. Мне нравится ваш народ. Конечно, он странный, этого нельзя отрицать, и такой же старый, как здешняя земля; иногда я даже сомневаюсь, есть ли здесь что-нибудь молодое. Но они умеют смеяться.

– Иногда только смех может сделать жизнь сносной.

Александр быстро взглянул на нее. Он все еще хмурился, но уже задумчиво, а не раздраженно. Он взял посох и плеть, взмахнул золочеными ремешками. Они щелкнули друг о друга, негромко, но отчетливо.

– Это для повелителя людей, – сказала Мериамон, – а это для пастыря. Чтобы охранять и вести; для правосудия и для милосердия.

– Так мне говорили и жрецы, – ответил Александр. – Они также сказали, что я могу короноваться боевым шлемом, если захочу: Кес… Кеп…

– Кепереш.

– Кеперос.

– Кепереш.

Александр не мог выговорить правильно.

– Звучит по-персидски, – сказал он. – Можно просто вывихнуть челюсть.

– Это не по-персидски, – обиделась она. – Ничего похожего на персидский.

Он улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой.

– Ты же знаешь, что я совсем не собирался тебя обижать. Но как вы можете выговаривать эти с… ст… – Он замотал головой, как будто это движение помогло бы ему развязать язык. – Но зато персы не умеют выговаривать мое имя.

– Неужели, Александр? – спросила она достаточно покладисто. – Неужели ты будешь носить Кепереш, если две короны тебе так не по вкусу?

– Я думал об этом, – ответил он. – В конце концов я солдат, и я пришел с армией. Но и это неправильно. Вот что странно, а это, – он ткнул пальцем в фальшивую бороду, – нелепо, но я же не воюю с Египтом, а Египет не воюет со мной. Войн уже достаточно. Я хочу установить здесь мир.

– Египетский мир? Или македонский? Александр помолчал, потом снова нахмурился.

Она почти видела ход его мыслей.

– Мои военачальники скажут, что это одно и то же. Что мир будет моим миром, а это значит македонским. Так сказал бы и Аристотель. Он учил меня, что только греки созданы свободными. Варвары – рабы от природы. Но когда я познакомился с этими варварами – даже с персами, – я засомневался в этом. Аристотель мудрец, но он не видел того, что видел я.

– Мы никогда не были рабами, – возразила Мериамон, – только у персов. Но мы боролись, как могли.

– Значит, так, – сказал Александр. Теперь он полностью повернулся к ней, держа в руках посох и плеть. Лицо его осветилось каким-то новым светом. – Вот в чем главное. Они отняли у вас свободу. Сделали вас рабами.

– Тебе понадобилось так много времени, чтобы понять это?

– Я должен был увидеть сам. Когда тебе говорят, этого недостаточно. Вы проиграли войну. И не одну. Цена оказалась высокой, но цена всегда такова, если дело доходит до войны. Это своего рода справедливость. Но то, что вы питали такую глубокую ненависть, и так долго, против тех, кто правил вами достаточно хорошо…

– Они управляли нами.

– Нас вы будете тоже ненавидеть? Ведь мы тоже будем управлять вами.

– Вас мы выбрали сами.

– Да. – Он поднял посох. – Македония – пастушеская страна. Я думаю, мы способны это понять.

Она наклонила голову.

Он взглянул на нее. Взглянул пристально.

– Почему вы соглашаетесь с этим? Почему бы вам просто не выбрать своего собственного царя и не предложить мне отправляться назад, откуда пришел?

– Ты тот царь, который нам дан.

– Это не причина.

– Это все.

Глаза его сверкнули. Мериамон ждала вспышки, но Александр умел владеть собой.

– Отлично, – коротко сказал он. – Я буду короноваться по-египетски, хотя и буду при этом выглядеть круглым дураком. Я сделаю это для тебя, и ни для кого больше. Потому что тебе это будет приятно.

Если он хотел ее смутить, то его ждало разочарование. Она пожала плечами.

– Ты делаешь это для богов, признаешь ли ты это или нет. Если тебе хочется служить им в мою честь, зачем бы я стала противиться этому?

– Я все еще тот же, кем был, – сказал он. – Я все еще Александр Македонский. Что бы я здесь ни делал, этого не изменить.

– Ты всегда оставался самим собой, – ответила она. – И всегда останешься.

Мериамон чувствовала себя очень усталой, возвращаясь назад в свои комнаты. Она думала, что ее будет провожать стражник или слуга. Но об этом как-то забыли, а, может быть, она ускользнула, прежде чем кто-нибудь заметил: она умела не привлекать внимания.

Ее уже ждали. Лампа была зажжена и стояла на столе. На лучшем стуле, с резной золоченой спинкой, сидел кто-то. Маленький, худой, она даже сначала подумала, что мертвый: крошечная иссохшая мумия человека. Но глаза блеснули, и она увидела в них яркое пламя жизни.

На нем была очень простая одежда жреца; свет отражался от его бритой головы. На нем не было никаких украшений, никаких знаков отличия. Ему не важны были отличия, он их не хотел и не нуждался в них. Кто он такой, было ясно каждому зрячему, если он был одарен магической силой.

У нее перехватило дыхание, сердце на мгновение остановилось, потом сильно забилось. Она поклонилась до полу.

– Маг, – сказала она, исполненная почтения. – Великий жрец, господин Аи, я счастлива видеть тебя здесь.

– Подойди, – сказал он. Голос у него был такой же, как взгляд – глубокий и мерцающий. Был ли в нем смех? Или нетерпение? – Поднимись. Это я должен был бы поклониться тебе, но мои старые кости уже совсем не гнутся.

Она упала на колени.

– Ты? Кланяться мне? За что, ради всего святого?

Он засмеялся, потом закашлялся. Тень позади него зашевелилась и оказалась молодым жрецом, с кожей и лицом нубийца, почти таким же черным, как тень Мериамон. Господин Аи взмахом руки отослал мальчика, не отрывая глаз от Мериамон. Или от того, что стояло позади нее, почти такое же материальное, как молодой жрец, положив на ее плечо невесомую руку.

– Каждое живое существо имеет тень, – сказал старик, – но ни у кого, кроме тебя, нет такой тени.

– Ты же был одним из тех, кто дал мне ее, – сказала она.

– Не я, – возразил он. – И ни одно человеческое существо. Это дело богов. Мы просили у них защиты для тебя. И они по-своему удовлетворили нашу просьбу.

Она уселась на корточки. Это было достаточно удобно, и Аи, казалось, не возражал. Теперь, когда у нее было время подумать, Мериамон удивилась, что Аи здесь, в то время как она считала, что он находится в безопасности в храме Амона, далеко вверх по течению Нила, в Фивах.

– Ты проделал длинный путь, – сказала она, – чтобы увидеть царя?

– Я прибыл, чтобы увидеть тебя. Она нахмурилась, а он улыбнулся.

– Подойди сюда, дитя.

Задержавшись на мгновение, она повиновалась. Молодой жрец придвинул ей табурет. Она вежливо поблагодарила его. Он был ей незнаком: новичок, появившийся за то время, пока ее не было. Он смотрел на нее со страхом и загораживался от ее тени. Она хотела сказать ему, чтобы он не делал из себя посмешища, но решила не позорить его перед старым магом. Она села на табурет и ждала, когда Аи начнет говорить.

– Итак, – сказал он, – я прибыл, чтобы увидеться с царем, но сначала я пришел к тебе.

– Чтобы забрать меня обратно в Фивы? – Она не могла понять, что чувствует. Радость? Облегчение? Глубокое отвращение, от которого ее всю передернуло?

– Это должны решать боги, – ответил Аи. – Хотя многие в храме были бы рады, если бы ты снова вернулась. Больше ни у кого нет такого чистого голоса для утреннего гимна, и без тебя службы во внутреннем храме идут как-то не так. Кажется, двое молодых жрецов страдают по тебе… кажется, я слышал что-то такое.

Вот беда, но это так похоже на него. Она хотела остановить его взглядом, но с такими горящими щеками у нее не хватило сил, а ум ее стремился вовсе не к тем двум молодым идиотам, а к тому, кого Аи никогда не видел. И кого, благодаря богам, не увидит никогда.

Улыбка у него была невинная, как у ребенка.

– Нет, я пришел не для того, чтобы вернуть тебя, хотя был бы рад сделать это. Я пришел поговорить с тобой.

Она вздохнула. С сожалением? С облегчением?

– Об Александре?

– О Великом Доме.

– Александр – фараон. Таким его в Мемфисе увидит мир.

– Увидит ли?

Голос Аи звучал негромко, лицо было безмятежно, но Мериамон застыла – и снаружи, и внутри.

– Так приказали боги, – сказала она.

– Приказали?

– Они так сказали мне, – ответила Мериамон.

– Скажи мне.

Она взяла его за руки. Они были тонкие, как палочки, сухие и сморщенные, но в них была сила. Она передала ему все, что знала, не в пустых звучащих словах, но голосом сердца, а также мыслей и видений: о царе, его битвах, свои сны с начала до конца. Это был целый мир, переданный на одном дыхании, в один бесконечный миг.

Она отпустила его. Если до этого Мериамон была усталой, то теперь она была просто вымотанной. Аи стал еще больше похож на мертвеца: глаза закрыты, лицо неподвижно. Он, казалось, даже не дышал.

Аи пошевелился, открыл глаза. Мериамон встретила его взгляд, потом отвела глаза.

– Так, – сказал он. Это прозвучало, как вздох. – Вот, значит, как обстоит дело. Мы угадали. Но мы никогда бы не решились поверить во все это.

Мериамон сжала руки на коленях. Ее платье так же устало, как и она: накрахмаленная ткань размякла, потеряла складки. Слугам придется стирать его снова, крахмалить, разглаживать складки между камнями и сушить на солнце. Так много работы ради нескольких часов носки.

Она старалась не думать о том, о чем ей следовало бы думать. Этот Аи – господин Аи, который научил ее отца всему, что сам знал о магии, – внушал Мериамон благоговейный страх. У нее было достаточно силы, вряд ли она могла отрицать это, но сравняться с ним ей никогда не удастся. Она все еще была ребенком, слабым ребенком в делах магии. Такого блестящего искусства, такой силы воли ей не достичь никогда.

– Боги говорят с тобой, – сказал Аи, читая ее мысли; он хорошо умел делать это. – Ты отвечаешь им, уважаешь их, но не боишься. Знаешь ли ты, насколько редко встречается это?

– Какой смысл бояться их? – спросила она. – Это их только разгневает.

– Разве кто-нибудь, кроме тебя, понимает это? – Аи вздохнул и вздрогнул. – Ладно, ты устала, а время уже позднее. Скажи только, почему мы должны принять этого твоего царя?

– Его выбрали боги.

– Едва ли Александра удовлетворил бы такой ответ. Меня он тоже не удовлетворяет.

Она посмотрела на него хмуро. Благоговейный страх наконец покинул ее. Он досаждал ей вопросами, на которые не было ответа, и прекрасно знал, что делает. Мериамон почти успокоилась.

– Не слишком ли поздно говорить о том, чтобы отвергнуть его?

– Может быть, – отвечал Аи. – Скажи, почему этого нельзя сделать.

– У него многотысячная армия, сильная и преданная ему. Персы ему сдались. Если мы ему сейчас откажем, он уничтожит нас всех.

Старик, казалось, удивился, что она говорит так резко.

– Он уничтожит нас?

– Да, – отвечала она, не задумываясь. – Он не терпит, когда ему перечат. И он еще не проиграл ни одного сражения.

– Тогда и в самом деле он может оказаться хуже персов. Хуже даже тех, чьи имена стерты с лица земли.

Мериамон вздрогнула. Этими лишенными имени были гиксосы, пастушьи цари, и больше ничего – ни лиц, ни очертаний, ни памяти – и все их имена затерялись в потоке времени. Эта потеря имени была как боль, как пустота в самом сердце ее магической силы. Но она сказала:

– Он выбран богами. Я точно знаю это. И ты знаешь, иначе ты бы не пришел сюда.

– Ты хорошо знаешь меня, – сказал Аи. Он не улыбался, хотя его слова были светлыми. – А что, если боги выбрали для нас страдания?

– Они этого не делали, – ответила Мериамон слишком быстро, но она не собиралась брать свои слова назад.

– Он чужеземец, – сказал Аи. – Варвар даже для эллинов, которыми правит. Если мы его примем, на троне Двух Царств никогда уже не будет человек нашей крови. Ты этого хочешь?

– Разве у меня есть выбор?

– Он называет тебя другом, – сказал Аи. – Он доверяет тебе. Если бы ты пришла к нему сегодня вечером и со всем искусством, которым владеешь…

– Я не убийца!

– Разве я сказал, что ты должна убить его? Уговори его. Убеди его покинуть страну Кемет. Как ты это сделаешь и насколько убедительно – тебе решать. Надо только быть уверенным, что он не примет трон Двух Царств и не захватит его, и не разрушит его.

Мериамон неподвижно сидела на табурете. Она бы встала, но ноги ее не слушались. Она всматривалась в лицо старика, ожидая какого-нибудь знака, что он не имел в виду того, о чем говорил.

– Я не шучу, – сказал тот. – Я спрашиваю, готова ли ты сделать это. Для страны Кемет. Для нашей свободы на долгие годы.

Она не могла дышать. Она забыла, как это делается. Этот человек посылал ее… пропел ей слова, которые сделали ее больше, чем просто женщиной, дал ей тень, рожденную богами, взвалил на нее тяжкое бремя божественной воли. А вот теперь он приказывает ей заплатить за все это. Потому что он видит то же, что видит она. Чуждая кровь в Великом Доме Кемет. И никакой надежды, даже мечты о восстановлении.

– Без Александра, – сказала она, – у нас нет ничего.

– У нас есть ты.

Она закрыла глаза. Темно, темно, как в стране мертвых, и холодно. А она устала, так устала. Принять короны, посох и плеть, даже бороду – другие женщины делали это, другие женщины правили, долгие годы – и стать Властелином Великого Дома.

Она могла бы это сделать. Руки ее малы, но силы в них достаточно. У нее достаточно сильная воля, чтобы приказывать, если придется приказывать.

Тень шевельнулась за ее спиной, грива ее стала дыбом. Тень была созданием богов, но отчасти и ее собственным. Если она не послушается их, даже Мать Изиду, если она примет то, что ей предлагает Аи, если она будет править, как ей это должно по крови, тень останется с ней. Защитит ее.

И вернутся персы. Или Александр, разочарованный, приведет за собой целый мир. И ей придется сопротивляться им. И погибнуть, как погиб ее отец, но погибнуть свободной.

Мериамон попыталась набрать в грудь воздуха и почувствовала боль. Наконец с трудом вздохнула.

– Мы не сумели здесь, в Черной Земле, сами править нашим царством, – сказала она. – То же случится и со мной. То, что мы делаем сейчас… спасет нас. Мы не будем такими, как прежде, мы никогда уже не сможем быть такими, здесь ты прав, но мы будем жить и будем сильны. Не только мы, но и наши боги. Вот что мне показали. Если Александр займет трон фараонов в Мемфисе, весь мир узнает наших богов, и Мать Изида будет прославлена всюду, где есть люди. Если же он этого не сделает, мы придем в упадок и погибнем, и наши боги вместе с нами утонут в вечном мраке.

Наступило молчание. Мериамон открыла глаза, но не поднимала их, глядя на свои сплетенные пальцы. Она чувствовала присутствие Аи, слышала его хриплое прерывающееся дыхание, быстрые нервные вздохи молодого жреца за его спиной, бормотание ветра за стеной. Она не знала, что сказать, пока не сказала. Теперь, когда это было сделано, она чувствовала пустоту и облегчение. То, что она могла бы быть тем, кем был ее отец, делать то же, что делал он, и умереть так, как умер он, – это почти радость. Но она этого не сделает.

– Я думаю, что люблю его, – сказала она. – Не так, как женщина любит мужчину – ничего подобного. Но так, как солдат может любить своего командира, как жрец может любить царя. В нем есть свет, даже когда он безумен сам или сводит с ума других. Он полон божественной силы.

– Да, но какого бога? – спросил Аи. – Сет, Гор или Амон породил его?

– Может быть, все трое. И Дионис тоже… и еще Осирис, повелитель всех живых и мертвых.

Аи задумался над этим, сидя неподвижно, как сам Осирис, и только блеск глаз показывал, что он живой. Жить ему оставалось недолго, Мериамон знала это, и это было горе. Хрипы в его легких стали гораздо сильнее с тех пор, как она покинула Фивы, и от него мало что осталось, кроме воли и магической силы. Но он обязательно доживет до конца – доброго или злого. Александр будет коронован и принят Великим Домом, и страна Кемет снова обретет свое величие или сойдет на нет, превратится в нацию рабов под пятой тирана.

– Это игра, – сказала она. – Ставка огромная. Мы начали эту игру давно. Стоит ли отказываться от нее теперь, когда конец так близок?

– Тебе решать, – отвечал Аи, – согласиться или отказаться. Я только сказал тебе, что может случиться.

– Ты испытываешь меня, – сказала Мериамон. Она не спросила почему, хотя, возможно, он ждал этого вопроса, она знала. Потому что у нее была сила сейчас, в критический момент, позволить делу идти дальше или все остановить, пока еще можно. И, более того, потому, что Аи был не таков, чтобы слепо идти туда, куда его ведут, пусть даже его ведут боги. Он хотел, чтобы она подумала. Сделала выбор. И решила для себя.

Она ужасна, эта свобода. Знать, что ее тень ждет так же, как ждет Аи, и никто не шевельнется, чтобы поторопить ее. Боги во всем их величии, сама Мать Изида, царица их всех, не скажут ни слова. Что бы Мериамон ни сказала, что бы ни сделала, это будет ее выбор, и только ее.

– Нет, – сказала она. – Я не стану его останавливать. Если это трусость, пусть будет так. По крайней мере я буду честным трусом.

– Или самой смелой в мире, – сказал Аи. – Отказаться от власти, когда ее тебе предлагают, когда ты имеешь на нее право по рождению, – это не самая обычная трусость.

– Нет, благородная, даже царственная. – Мериамон поднялась. Колени у нее подкашивались. Она напряглась. – Это только начало, то, что ты говоришь мне, заставляешь меня увидеть.

Блестящие глаза скрылись за веками. Старик улыбался.

– Теперь ты начинаешь понимать.

Она чуть не ударила его. Взглянула яростно и помимо воли рассмеялась. Она осторожно обняла его, такого хрупкого, и поцеловала в лоб.

– Я и забыла, как ты умеешь выводить из себя. И, несмотря на все это, как ты мне необходим.

– Вроде как одно из слабительных для жрецов?

– Вроде того, – согласилась Мериамон, заставив бедного молодого жреца покраснеть от смущения, а Аи расхохотаться. И это она тоже забыла – что значит разделять веселье с человеком своего народа. Но благодаря этому она поняла, что вернулась, наконец, домой.