Текст книги "Господин двух царств"

23

В день коронации Александра в Мемфисе Мериамон поднялась задолго до рассвета. Но все равно Александр был на ногах еще раньше: жрецы и слуги позаботились об этом. Они давали ему наставления насчет того, что должно будет происходить днем, и, как они говорили, нашли в нем способного ученика.

– Или по крайней мере, – сказал господин Аи, – понятливого.

Он был явно доволен.

Мериамон улыбнулась, представив Александра и Аи вместе. Аи, конечно, не заставит Александра сделать что-либо вопреки его воле, но в самом присутствии старого жреца была мощная магия убеждения.

Мериамон готовилась тщательно. Так давно она не выступала в роли жрицы Амона. Одеяния, парик, краски казались с непривычки тяжелыми, как доспехи. В сегодняшнем ритуале она будет лишь глазами и голосом; она не имела никакого ранга и была только певицей бога. На этом она настояла твердо. Аи, мудрый человек, не настаивал. Александр, может быть, и стал бы возражать, но со времени прибытия в Мемфис они почти не виделись. За короткое время он должен был полностью войти в страну Кемет, и Мериамон не должна была стоять между ними и отвлекать его тем, что была ему хорошо знакома.

Едва рассвет забрезжил на горизонте, она покинула Великий Дом и направилась к храму Мина, а не мемфисского Птаха, поскольку Мин покровительствовал земным плодам и, стало быть, царской власти. Улицы были полны народа, но все было очень спокойно: утренние сумерки и прохлада сдерживали возбуждение. Мериамон скользила среди прохожих, как тень. Она чувствовала себя легкой, невесомой, не ощущала ни радости, ни страха. Она – только глаза, ничего больше, а когда придет время – голос.

Она знала, что в ней есть еще кое-что. Но сейчас эта телесная часть, этот клубок радостей, опасений и противоречий был отчасти глубоко сокрыт, отчасти остался позади, там, в Великом Доме, под охраной некоего македонца. Сейчас она вся должна быть только Кемет, только жрицей. Такой она вышла из Фив. Такой она пришла на поле Иссы и нашла царя, которого избрали боги.

Она была тогда такой ничтожной. Такой чистой в своей пустоте. Такой бесформенной, словно глина, за которую еще не принимался гончар.

Ее странствия сформировали ее. Александр – царь, избранник богов, но кроме того – мужчина и друг – был тем огнем, который дал ей силы.

Александр и его друзья, которые стали ее друзьями. И Николаос.

Она стояла на террасе между великим Домом и храмом Мина, уже не тень из воздуха и тьмы, но земная и телесная, и в ней горела жизнь. Скоро взойдет солнце, и вместе с ним придет царь.

Он выступил из дворца, когда на востоке ярко запылало небо. Выступил как Властелин Двух Царств – не эллинский царь верхом на коне, но фараон, высоко вознесенный на плечах князей, под золотым балдахином, и перед ним князья страны Кемет, и позади него вельможи Двух Царств, а за ними – войска, пешие и на колесницах, под звуки барабанов и труб. Впереди всех в облаке ладана шли два жреца, а между ними еще один, поющий гимн.

Когда царь выступил из Великого Дома, процессия Мина выступила из обители бога, неся его так же, как царя, на плечах многочисленных жрецов. Белый бык бога шел впереди, а позади – длинная вереница жрецов, несущих царские регалии и изображения богов. На этот день первенство уступалось Мину, но присутствовали все боги, освящая ритуал своей объединенной силой, Амон и Мут, Консу, Птах, Сехмет и Нефертем, Гор и Осирис, и Мать Изида, Хнум, Себек, Сет, Хатор, Тот и Баст, и все другие боги, которые были в стране Кемет.

Как раз в момент восхода солнца они встретились на поднимавшейся террасами площади, огромной, как город. Из толпы жрецов и народа раздался приветственный крик. В последних его отзвуках, когда воздух еще дрожал от его силы, жрец Мина вышел на середину площади. Он казался крошечным на ее просторе, и в то же время удивительное могущество чувствовалось в нем. Следом вышли еще жрецы с клетками. Одну за другой они открывали их и доставали упирающихся, рассерженных гусей. Гусь, подброшенный в воздух, замирал на мгновение, расправляя крылья, и устремлялся ввысь. Жрец кричал им вслед пронзительным, похожим на птичий, голосом:

– Разнеси весть по всему миру, в четыре небесные сферы, что Гор, сын Изиды и Осириса, принимает две короны, что сын живущих богов получает Белую Корону и Красную Корону страны Кемет.

Мериамон, стоя на краю площади, перевела взгляд с улетающих птиц на царя. Ее души, как всегда, узнали его, но перед взором предстал незнакомец.

На нем было одеяние наподобие юбки. Широкоплечий, с мускулистым изящным телом, он выглядел хорошо, хотя его светлая кожа, покрасневшая и шелушащаяся, казалась странной там, где должна была бы быть кожа цвета бронзы. На нем был головной убор, ниспадающий на плечи, сзади закрученный в хвост в белых и голубых полосках. Глаза его не были подведены – такого не потерпит ни один эллин, считая это достойным лишь варваров и женщин, – но с расстояния лицо под париком казалось царственной маской. О чем он думал, знали только боги.

Когда жрецы сняли с него головной убор, его можно было бы узнать безошибочно по золотой гриве волос и по тому, как он, забывшись, тряхнул головой, чтобы откинуть волосы. По толпе пролетел шум удивления. Такая грива у царя, да еще и желтая, – это было непривычно. Жрец Мина слегка нахмурился. Шум затих.

Лицо Александра совсем не изменилось. Его глаза были неподвижно устремлены к горизонту. Он смотрел туда, пока жрецы подносили ему регалии Великого Дома: посох, плеть и накладную бороду. Когда поднесли короны, он перевел на нее свой взгляд.

Мериамон ощутила это всеми фибрами души. Как собирается сила. Как нарастает мощь. Как земля сознает, что вот, наконец, спустя такое долгое время, настоящий царь снова стоит здесь, в сердце Двух Царств. Мериамон бросилась на колени, не замечая ничего, кроме земли под ногами. Она прижала ладони к камням. Их добывали, обтесывали и укладывали люди, но они тоже были частью страны Кемет, под небом Кемет, перед лицом царя страны Кемет.

Он стоял так же спокойно, как прежде, только слегка расставил ноги, словно противостоял корабельной качке. Когда соединенные короны коснулись его лба, он замер, глаза его расширились.

Он почувствовал это, по крайней мере, так же сильно, как она: белый жар, чистая первозданная сила, концентрирующаяся в нем. Начиная с этого момента, он стал частью страны Кемет. Его сердце было ее сердцем, его жизнь была ее жизнью. Если он будет процветать, будет процветать и она. Если он потерпит поражение, потерпит поражение и она, разве только найдется преемник, способный воскресить силу.

Через всю залитую солнцем мощеную площадь он встретился взглядом с Мериамон. Свет его глаз был ужасен, но все же ее не ослепил. Так ли все было, спросила она его голосом души, усиленным мощью, которой было пропитано все, когда он стал царем Македонии?

Он ответил ей, душа ответила душе. «Похоже, – сказал он, – но все же по-другому». Темнее земля, моложе сила, мягче, слабее, но с огромными возможностями. Он показал это ей. Она представила себе воду, низвергающуюся со скал, и барана на алтаре, охотно подставляющего горло под жертвенный нож.

Здесь не было ничего подобного. Здесь был глаз солнца, древний и страшный. И все же Александр был здесь властелином. Все подчинилось ему так же охотно, как жертвенный баран.

Он принял это. Взял так же, как посох и плеть – посох пастуха и плеть хозяина, убеждение и сила в связи и равновесии.

«Для тебя, – сказал он голосом сердца. – Я сделал это для тебя. Потому что ты этого так страстно желала».

«Я? – спросила она его без слов. – Разве не ты?»

Он стоял неподвижно в центре площади, как статуя царя. Но внутри себя она слышала его смех, и в этом был весь Александр.

«Ладно. Я тоже. Но я бы сделал это на греческий манер, а об остальном бы не волновался».

«Тогда ты был бы чужеземным царем, – сказала она. – Не лучше Кира и Камбиза, а вовсе не настоящим царем Египта. Теперь ты будешь нашим, а мы твоими».

«На некоторое время», – сказал он.

«Навсегда», – возразила Мериамон.

Александр отдал себя стране Кемет и принял ее взамен, и Два Царства были рады ему. Часом позже он надел хитон, украсил голову венком из нильских лилий и отправился на свои греческие игры; и все это было для его эллинов.

Мериамон никоим образом не могла пойти на эти игры, поскольку она была там чужестранкой и, хуже того, женщиной; но она не пропустила их. Она никогда не могла понять, какое удовольствие можно находить в том, чтобы час за часом наблюдать, как обнаженные мужчины бегают, прыгают и борются. Конные соревнования были немного интересней, а также состязания в музыке и танцах, хотя она не стала бы судить выступления и давать за них призы. Разве каждый не показывал все лучшее, на что только был способен?

Все это она высказала Нико. Она сидела вместе с Таис в одном из дворов Великого Дома, слушая флейтиста, который занял в состязании второе место, – египтянина, чья игра звучала бы еще более прочувствованно, если бы греки по глупости не напоили его, чтобы сгладить ему горечь поражения. Нико, который заглянул сюда в поисках брата, взял чашу с вином из рук слуги и был, по-видимому, склонен поболтать.

– Зачем нужно выбирать лучшего? – спросила у него Мериамон. – Неужели каждый не может быть доволен тем, что он есть?

– Нет, – сказал Нико и добавил, прежде чем она набросилась на него: – Каждый должен стремиться быть лучшим, иначе к чему тогда жить?

– А если он не может быть лучшим? Что тогда?

Он молча укоряет себя или начинает мечтать о смерти?

– Он стремится еще больше, – отвечал Нико. Она сердито взглянула на него.

– Ты снова выиграл гонку. Птолемей говорил нам. Тебе еще не надоело выигрывать?

Он засмеялся, отчего она нахмурилась еще более.

– Никогда! Я обожаю выигрывать. Тифон живет для этого. Разве ты не гордишься нами?

– Я не понимаю тебя, – отвечала она.

– Как, разве в нас есть какая-нибудь тайна? Ты же египтянка.

– Мы вовсе не таинственны.

– Нет? – Он обвел рукой все вокруг: двор с деревьями и фонтанами, стены, которые эллины называли созданием богов или гигантов, небо глубокого, чистого цвета лазури и дальше, видимые если не глазами, то умом, Черную Землю, Красную Землю и загадочные гробницы фараонов древности. – Эта страна не похожа ни на что, бывшее до сих пор. Ее размеры больше, чем у любой другой в мире, такая древняя, такая странная, с тысячами богов. И ты не можешь понять, зачем мы ищем лучшего и после этого награждаем его?

– Нам не нужно искать лучшего. Мы и есть лучшие.

Тут вернулся Птолемей, по мнению Мериамон, не слишком-то скоро. Нико ухмылялся, неисправимый.

Вскоре после этого она ушла. Ее раздражение несколько остыло. Мериамон могла бы – и должна – быть в храме Амона вместе со своими людьми. Господин Аи был там. Но ей почему-то не хотелось встречаться с ними. Она ушла. Она говорила с богами; она стала чужестранкой.

– Я дома, – сказала она себе. – Дома.

И так было до тех пор, пока она не увидела выражение благоговения на лице Аи. Пока она не узнала, как она изменилась.

Страна все еще была прежней, ее. Но люди стали какими-то чужестранными. Узкие темные лица, длинные черные глаза; легкие, маленькие и быстрые, и речь их, как звон систра.

Она могла ходить среди них, и никто не глазел на нее, никто не считал ее чужестранкой. Все они заглядывались на другого, кто поспешал за ней большими шагами – на высокого светловолосого македонца с неправдоподобно светлыми глазами.

Она не была здесь такой чужой, как он. Но она не была одной из них. Она шла между двумя мирами.

Так было всегда. Вот что значит родиться в царской семье и получить магический дар.

На улицах было тесно. Они не смогли бы идти рядом, если бы Нико не был настолько больше всех встречных и не был бы так полон решимости противостоять толпе. Она шла под его защитой, и никто ее не толкал.

Подозрительная выпуклость на его плаще зашевелилась и оказалась Сехмет, которая пробежала легко по всей ширине его плеч и спрыгнула на руки Мериамон. Кошка выглядела очень довольной собой. Конечно, она была довольна, что ей удалось избежать необходимости караулить пустые комнаты Мериамон.

Позади Великого Дома, когда были пройдены храмовые дороги, обширные залы под открытым небом с рядами сфинксов, город гигантов стал уменьшаться. Улицы сузились до соизмеримого человеку размера. Дома становились все меньше и хуже, пока не превратились в обычные хижины из ила и пальмовых веток, перед которыми играли в пыли собаки и голопузые дети, а женщины болтали, набирая воду из цистерн. Где-то пекли хлеб, где-то варили пиво. Из маленького храма доносились звонкие голоса детей, хором твердивших урок. Под навесом гончар раскладывал свой товар.

Отсюда не были видны ни храмы, ни дворец, ни Белая Стена, окружавшая их с тех пор, когда мир был еще молодым. Это был совсем другой Египет, не такой удивительный, но гораздо более настоящий.

– Ну, это я еще смогу научиться любить, – сказал Нико, перешагивая через собаку, растянувшуюся посреди дороги и не думавшую вставать. Он улыбнулся ребенку, который, заложив в рот палец, уставился на него из дверей круглыми, черными и блестящими глазами-маслинами. – Храмы и дворцы – смотреть на них приятно, но жить в них мало радости.

– А я нигде больше и не жила, – сказала Мериамон. – Только еще в палатках, когда шла вслед за царем.

– А могла бы научиться?

Это был такой странный и так просто заданный вопрос, что она остановилась. Нико пронесся еще пару шагов, остановился и резко повернулся. Она видела его, хотя ее глаза были устремлены на окружающее: маленькие, скверные домишки с ярко раскрашенными косяками дверей, собаки, дети, женщины около цистерны, шепчущиеся, хихикающие, бросающие любопытные взгляды на чужестранца.

– Не знаю, – ответила она. – Я никогда не задумывалась над этим.

– Нет, – сказал Нико, и все его хорошее настроение улетучилось. – Ты бы не смогла. Ты принадлежишь к храмам и дворцам, а я принадлежу этому.

– Ты же благородный человек, – сказала она.

– Я сын пастуха, объездчик лошадей. Мои ноги привыкли ходить по земле, прежде чем они ступили на мрамор.

– Ковры, – уточнила она. – Мы ходим по коврам.

– Единственный ковер, который я знал, это ковер травы, которую щипали овцы.

– Мне доводилось ходить по траве, – сказала Мериамон. – Это так странно. Здесь бывает только песок, а в сезон дождей – грязь.

Он смотрел как-то странно. Немного погодя, и к своему огорчению, она поняла выражение его лица. Жалость.

– Тебе никогда не разрешали ступить на землю? Ты всегда была в паланкине или на коне.

– Я часто играла в саду, – ответила Мериамон.

Она не сердилась и не старалась оправдаться. По крайней мере перед ним. – Там был бассейн с лилиями. Я всегда падала в него.

– Или прыгала?

Улыбка дрогнула в уголке ее губ, когда она вспомнила.

– Никто так не думал. Но уж если однажды я подошла слишком близко к краю и вымокла… зачем вылезать раньше, чем получишь все удовольствие?

– У нас был бассейн, – сказал Нико, – возле пастбища для кобылиц, где река делала излучину. Мы все там плавали. Там было ужасно холодно, и маленькие рыбки покусывали за пальцы. Мы думали, что лучше этого в мире ничего нет.

Мериамон широко улыбнулась и снова двинулась в путь. Нико шел за ней мимо женщин, мимо их смеющихся, все понимающих глаз. Одна из них что-то сказала, отчего щеки Мериамон залились краской.

Он не увидел этого. Кажется. И он не понимал по-египетски. Мериамон пошла быстрее. Нико тоже ускорил шаг, легко, напевая про себя. Святая простота. Если бы он жил здесь, все были бы влюблены в него.

Она-то уже давно пропала. Она даже не могла сердиться на него за то, что он такой.

Когда игры закончились, Александр собрал компанию своих ближайших друзей и вместе с небольшой группой жрецов отправился из живого города в город мертвых.

Это была Красная Земля, сухая, но все же не безжизненная. В городе мертвых было множество гробниц, и при каждой были жрецы, выше или ниже по рангу в зависимости от ранга усопшего. По городу проходили широкие дороги, гладко вымощенные и отполированные ветрами, песком и солнцем.

Здесь не было горя. Только благоговение и целые поля памятников бессмертным мертвым. В дальнем конце, среди группы сфинксов, огромных львов с человеческими головами, вечно охраняющих город мертвых, находились храм и гробница Аписа.

Царь уже видел земное воплощение Аписа в городе живых: черный бык со звездой на лбу и изображением сокола верхом на его спине. У него были храм, гарем, жрецы, служившие ему и приносившие ему жертвы. Александр отдал почести Апису, и он их принял, склонив большую рогатую голову и позволив царю дотронуться до себя.

Среди скопления других гробниц и храмов была усыпальница быков, бывших Аписами прежде, глубоко вырытая и обнесенная крепкой стеной. Здесь, завернутый, как царь, и положенный на отдых, находился бык, которого убил Камбиз.

– Он взял город, – рассказывал жрец Аписа, стоя в гулком сумраке комнаты, под грузом камней и лет, – и, проснувшись утром, услышал не стоны и жалобы, а смех и поздравления. Его пленники объяснили ему, что родился бог. Дитя небес снизошло на землю и благословило город.

«А разве неважно, что ваш город пал»? – спросил у них царь. Они только смеялись и пели, как и все остальные, даже когда царь приказал их мучить. Он был поражен, и, хотя он был персом и его Истина была нерушима, пожелал увидеть, какое же обличье имеет живой бог.

«Принесите мне бога», – приказал он слугам. И они повиновались и принесли ему бога – еще мокрого после рождения, на неверных ногах, зовущего мать черного теленка с белой звездочкой на лбу.

Камбиз громко расхохотался: «И это ваш бог? И этому вы поклоняетесь? Смотрите же, как я воздам ему почести!»

Он вытащил свою саблю и, прежде чем кто-либо успел удержать его, вонзил ее в спину теленка.

– Теленок умер, и Великий Царь отдал его своим поварам и вечером пировал со своими князьями и вельможами. Вот так, – закончил жрец, – Камбиз почтил богов Египта.

– И Ок, – добавила Мериамон. – Он тоже, когда убил моего отца, убил и Аписа и обедал его мясом, так что Камбиза трудно превзойти.

– Не удивительно, что вы их так ненавидите, – сказал Птолемей.

Остальные, даже Александр, едва взглянули на мумию в покровах, источающих тяжелый запах пряностей, и поспешно удалились. Птолемей рассматривал мумию с чем-то вроде почтительного сочувствия.

– Бедняга, умереть таким молодым. Скоро ли он родился вновь?

– Довольно скоро, – ответил жрец. – Апис всегда возрождается; корова всегда зачинает его от небесного огня и после уже не приносит телят. Мы почитаем мать Аписа так же, как и ее сына.

– Я видел ее в храме, – сказал Птолемей. – Прекрасное создание. Могу понять, почему она понравилась богу.

После этих слов Мериамон внимательно посмотрела на него. Птолемей, казалось, был таким же, как всегда, но что-то в нем изменилось. Она видела его теперь как бы новыми глазами. Его интересовало то, что он видел здесь. Он хотел знать. Он шел вместе со жрецом, задавал вопросы и выслушивал ответы. Отдающийся эхом сумрак, сухой запах смерти, видимо, совсем не беспокоили его. Казалось, он был здесь, как дома.

Даже больше, чем она. Она была рада покинуть гробницу и снова выйти на солнечный свет. Когда она умрет, у нее будет более чем достаточно времени, чтобы бродить по этим коридорам. А сейчас она будет жить, вдыхать свежий воздух и обращать лицо в огню Ра.

24

Арридаю Египет нравился.

– Цвета, – сказал он. – И всегда тепло. И люди смеются.

Таис состроила гримаску. Ясно было, что никто никогда не говорил ей, что красота лучше сохраняется на неподвижном серьезном лице. Ее лицо всегда было подвижно, особенно в последнее время, когда живот ее округлился из-за будущего ребенка.

Вдруг Таис замерла. Арридай перестал болтать и уставился на нее. Мериамон насторожилась.

– Шевелится, – сказала Таис. – Он толкается.

Ее изумление было неподдельным. Ни радости, ни возмущения, только удивление.

– Дети так делают, – сказал Арридай. – Миррина давала мне потрогать, когда он толкался. Сильно толкался. Она говорила, что больно. Это больно, Таис?

– Нет, – ответила Таис.

Мериамон не стала спрашивать, кто такая Миррина. Кто-нибудь в Македонии, наверное. Она смотрела на Таис. Гетера убрала руку с живота, куда прижала ее, когда задвигался ребенок, встряхнулась и продолжала:

– Я наконец сказала ему.

– Он догадывался? – спросила Мериамон.

– Говорит, что нет. – Таис наполнила свою чашу вином. Прежняя ясная живость еще иногда проявлялась в ней, но редко, когда рядом были только Мериамон и Арридай, который прибрел недавно и, довольный, уселся у ног Мериамон. – В конце концов, – сказала Таис, – я оказалась права. Мужчины ничего не замечают, если они уверены, что груди и бедра у тебя все на месте и их столько, сколько надо.

– Едва ли Птолемей мог быть так слеп.

– Может быть, ему хотелось быть им.

– Что же он сказал? – прищурилась Мериамон.

– А ты как думаешь?

Неожиданно заговорил Арридай:

– Если это мальчик, можешь оставить его. Если это девочка, отдай ее, и чтобы все было сделано как надлежит, прежде чем я вернусь.

Женщины уставились на Арридая. Он улыбался, довольный собой.

– Где ты это слышал? – спросила Мериамон.

Арридай заколебался и виновато пожал плечами.

– Не помню.

– Это пьеса, – сказала Таис.

– Да! – закричал Арридай. – В ней играл Фетталос. Он сказал, что ребенок должен быть мальчиком. Он не был. Так что его оставили на холме. Но кто-то проходил и нашел его. И твоего ребенка кто-нибудь найдет.

– Надеюсь, что нет, – сказала Таис.

– Значит, ты не хочешь его оставить? – спросила Мериамон.

– Я этого не говорила! – Голос Таис прозвучал резко. Она отпила из чаши большой глоток и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. – Я вовсе такого не говорила. И он тоже. Он хочет, чтобы я сохранила ребенка. Даже, – голос ее дрогнул, – если это девочка.

– А ты хочешь его оставить?

– Какое имеет значение, чего я хочу?

– Я думаю, это имеет значение для Птолемея, – сказала Мериамон.

Таис долго выдерживала ее взгляд, потом опустила дерзкие глаза, вздохнула.

– Он порывался собрать всех на праздник, если бы я не уговорила его быть рассудительней. Все равно, он выпил слишком много и слишком много рассказывал всем, сделал из себя совершенного дурака. Можно подумать, что до сих пор ему еще ни разу не случалось завести ребенка.

– Случалось?

– Он не сознается. – Таис поставила чашу на стол с негромким, но отчетливым звоном. – А когда же ты сознаешься, что Николаос влюблен в тебя?

Мериамон онемела от такого резкого поворота в разговоре. Это была месть, конечно. Таис терпеть не могла говорить о вещах, которые ее близко касались, потому она в своем лучшем духе и принялась за Мериамон.

Молчание нарушил Арридай:

– Мери, ты собираешься родить ребенка для Нико?

Мериамон поднялась со стула. Что-то ответила, если она вообще что-нибудь ответила, она потом не могла вспомнить. Она только надеялась, что ушла хоть с каким-то подобием достоинства.

Она торопливо шла по едва знакомому ей коридору. Глаза ее были обжигающе сухи. В стране Кемет надо научиться не плакать: от слез потечет краска коль.

Ребенок для Николаоса. Ребенок для любого другого мужчины. Ребенок, чтобы заполнить ее чрево, которое боги сделали бесплодным – вот чем отметили они ее, остановив на ней свой выбор, вот та цена, которую она заплатила, чтобы стать их рабой и служанкой.

Она гнала прочь эту мысль, и горе, и злость. Раньше это ее никогда не задевало. Просто не имело значения.

Мериамон осмотрелась. Было все равно, куда идти. Она продолжила свой путь по разрисованным коридорам. Мимо проходили люди. Один из них был обеспокоен: он разыскивал Арридая. Она могла бы сказать ему, где находится царский брат, но, прежде чем успела заговорить, человек уже прошел мимо, такой же расстроенный, как и она.

Другой спешащий разыскивал ее. Это был один из царских прислужников, такой белокожий, что казался словно вырезанным из отбеленной кости. Очевидно, он слишком долго был на солнце без шляпы: лицо покраснело и уже начало опухать.

– На такой случай у меня есть мазь, – сказала она.

– Царь сказал мне об этом, госпожа, – отвечал слуга, – и я потом зайду за ней. Но сначала он хочет видеть тебя.

Она подумала, что ей совсем не хочется видеть Александра. Но отказ расстроил бы мальчика, а идти ей было особенно некуда. Мериамон пожала плечами.

– Почему бы и нет? – сказала она.

Бедный ребенок был шокирован. Его прямая спина выражала сильное неодобрение, пока он вел ее по коридорам. Кланяясь, он пропускал ее вперед в каждую дверь так старательно и безупречно вежливо, что ей стало почти смешно.

Когда они уже собрались войти в комнаты царя, их перехватил какой-то человек. Это был один из Старых Македонцев, как обычно называла их молодежь, носивший бороду и шерстяную одежду горца даже здесь, в Египте. На слугу он смотрел с неудовольствием, а на Мериамон с едва сдерживаемым отвращением.

– Мой командир хочет видеть тебя, – сказал он Мериамон.

Несмотря на его акцент, она почти поняла его. Она бы не остановилась, но он загораживал дорогу.

– И кто же твой командир? – спросила она.

Мериамон оскорбила его. Но, поскольку уже само ее присутствие было для него оскорбительно, это мало что могло изменить.

– Пармений хочет видеть тебя сейчас.

– Сейчас я иду к царю, – возразила Мериамон.

– Ты можешь пойти к царю после того, как поговоришь с Пармением.

Слуга Александра вмешиваться не решался. Он переминался с нога на ногу, но сказать что-либо побоялся. Сейчас Мериамон была бы рада, если бы с ней был кто-нибудь из мальчиков постарше, такой же дерзкий, как этот здоровенный бородатый человек.

Но она и сама умела быть дерзкой.

– Так и быть, – сказала она. – Я уделю твоему командиру немного времени. Скажи ему, что я жду его в комнате птиц.

Она ушла, прежде чем воин сообразил, что ответить. Комната, о которой она говорила, была уединенная и маленькая, как многие комнаты в этом дворце, одна стена ее открывалась в сад. На других были изображены всевозможные птицы, водившиеся в стране Кемет, от болотной дичи в камышах до соколов в пустыне, плавающих, кормящихся и летящих – длинная лента над рядами раскрашенных колонн. Там была скамья, чтобы сидеть, украшенная резными изображениями птиц, раскрашенная и позолоченная, табурет, стол и больше ничего, кроме света и воздуха.

Мериамон устроилась на скамье. Слуга Александра, наконец собравшись с мужеством, сказал:

– Госпожа, царь…

– Царь подождет еще немного, – ответила она.

– Но…

– Он подождет, – сказала Мериамон, и в голосе ее прозвучал металл. На обожженном солнцем лице слуги уже не могла появиться краска, но он поспешно опустил глаза и умолк. Она заметила, что он занял место стража, рядом и чуть позади. Мериамон подумала, не отослать ли его к хозяину, но его присутствие немного успокаивало, и он мог быть свидетелем, если бы Пармений хотел ей зла.

Они ожидали в молчании. Мериамон начала сомневаться, есть ли в этом какой-либо смысл, придет ли Пармений вообще. Когда она уже начала вставать, чтобы отправиться к царю, послышался звук шагов. Солдатская обувь, лязг оружия. Мериамон заставила себя остаться на месте и слегка откинулась на спинку скамьи.

Пришел только один человек; он немного помедлил у двери, потом открыл ее.

Мериамон только наделась, что не выглядит, как круглая дура. Нико был полностью готов занять свой пост в охране царя: латы начищены до блеска, плащ ниспадал безупречными складками. Он взял свой лучший меч, а на шлеме развевались новые перья.

Он едва на нее взглянул, и это было хорошо: у нее было время прийти в себя.

– Иди, Левкипп, – сказал он, – и скажи царю, что мы придем сразу же, как только управимся здесь. Я позабочусь о госпоже.

Левкипп радостно ухмыльнулся и убежал. Нико занял его пост.

Мериамон наконец обрела дар речи.

– Что, во имя богов…

– Некоторым нужно было напомнить, что ты дочь фараона, – ответил Нико.

С этим трудно было спорить.

– Но откуда ты взялся? – спросила она.

– Таис сказала мне, что ты ушла. В зале я наткнулся на Марсия; он сообщил мне, где ты.

– Ты его сильно побил?

– Тебе-то какая разница? – проворчал Нико и поспешно добавил, прежде чем она успела сама его ударить: – Мне это ни к чему. Я друг царя и я выше Марсия по положению. Может быть, я немного позвенел мечом. После всего. Для виду.

– После всего, – повторила Мериамон, чувствуя себя сухой, как песок вокруг гробниц. Она не ожидала, что с ним ей будет так спокойно. Его основательность, прочность были для нее, словно якорь. Его легкомыслие освещало ее сердце, даже сейчас. В его ясном светлом взоре не было никакой озабоченности, никакой тревоги.

Но могут появиться. Он этого не знает, откуда ему знать. Но он узнает.

Пармений пришел еще нескоро, с двумя стражами, которые застыли у дверей, и устремил сердитый взгляд на Нико. Нико стоял, как на параде, без всякого выражения на лице – безупречный охранник. Пармений перевел взгляд с него на Мериамон.

– Ну так, – сказал военачальник, – у тебя есть что мне сказать?

От его дерзости перехватило дыхание. Нико заметно напрягся. Мериамон позволила себе медленно улыбнуться. Сладкой, загадочной улыбкой.

– Я? Но, по-моему, это ты пожелал говорить со мной.

– Я не привык прибегать по первому желанию женщины, – заявил Пармений.

– Оно и видно, – сказала Мериамон. – Конечно, если только эта женщина не царица…

– Ты не царица, – сказал Пармений.

– Верно, – согласилась Мериамон. – Ну говори же! Царь ждет.

Пармений молчал. Она наблюдала, как его лицо, покрытое румянцем гнева, постепенно успокаивается, разглаживаются морщины. Этот грубиян не был простым солдафоном. Он знал царей и двор. Она решила, что не стоит обвинять его за попытку унизить ее и уязвить ее самолюбие, чтобы таким образом получить преимущество.

Он не подал никакого заметного знака, но один из его стражей придвинул табурет. Он опустился на него в напряженной позе, положил руки на колени.

– Хорошо, – сказал он, – ты не дурочка, и я не должен был вести себя так с тобой. Можем ли мы быть честны друг с другом?

– Разве было когда-нибудь иначе?

– Что касается меня, – ответил Пармений, – нет. Про тебя же всем известно, что ты говоришь правду – от лица ли своих богов или от своего. Я думаю, и мне ты ее скажешь. Если Александр согласится, ты вышла бы за него замуж?

Она открыла рот, снова закрыла.

– Он никогда не согласится.

– Может. Должен. Ты дочь фараона. Ты знаешь, каков первый долг царя: дать наследников рода.

– Он знает это, – сказала Мериамон. – Есть же Геракл, сын Барсины. Прекрасный ребенок, хорошо и быстро растет.

– Слишком быстро для такого маленького, каким он должен бы быть, – сказал Пармений.