Текст книги "Господин двух царств"

13

В то время как дамба Александра приближалась к стенам Тира, жители готовились защищать свой город. На стенах были расставлены катапульты и множество снарядов к ним, галеры подплывали к дамбе на расстояние полета стрелы и беспокоили работавших на ней людей. Обстрел был сильным. Особенно опасны были горящие стрелы, от которых воспламенялись бревна, полыхая гигантскими кострами. В ночь равноденствия из Гадеса налетела буря и прогрызла в дамбе огромные дыры, которые долго пришлось заделывать.

– В конце концов, – сказал Александр, – мы воздвигли башни не для того, чтобы нас с них сбросили.

Конечно, башни. Это была идея Александра – божественное безумие, как говорили люди, – но механики Александра построили их целых две – из бревен, обитые для защиты от огня сырыми кожами. Осадные башни строились и прежде, но таких еще не бывало: такие же высокие, как стены Тира, такие высокие, что люди шатались, добравшись до верха, и, взглянув вниз, чувствовали себя летящими птицами.

Если у них было время взглянуть вниз. Люди, взобравшиеся на головокружительную высоту, должны были обслуживать катапульты и стрелять через морской пролив, с каждым днем становившийся все уже, все ближе продвигаясь к грозным стенам. Люди внизу стреляли из катапульт по кораблям, не позволяя им приблизиться, в то время как рабочие все удлиняли и расширяли дамбу, делая ее такой прочной, чтобы она, по словам Александра, простояла до конца мира.

Никогда еще осада не велась с таким искусством. Но тирцы тоже знали толк в военном искусстве. Видя, что башни поднялись вровень с башнями города, они нанесли контрудар.

Они взяли большой корабль для перевозки лошадей, неуклюжий, но с вместительным трюмом, обнесли палубы оградой из сырого леса и нагрузили его горючими веществами – хворостом, сушняком, серой и смолой. На мачтах развесили котлы с нефтью, а затем они нагрузили корму так, чтобы она ушла глубоко в воду, а нос поднялся достаточно высоко, чтобы быть выше дамбы.

Люди Александра увидели, как корабль приближается, буксируемый галерами. Выстрелы из катапульт уложили часть нападавших, но их было слишком много, и они были хорошо защищены. Команда корабля скалила зубы, дразнилась с палуб, загороженных щитами. Галеры остановились за пределами достижимости катапульт, как будто собираясь с силами. Затем весла взлетели по команде и опустились. Галеры рванулись вперед. Корабль несся за ними. Высоко на носу пылал факел. От него зажигались другие. Людей стало меньше, они бросались за борт, ныряли. Несколько человек вскарабкались на мачты, разбежались по реям и сунули свои факелы в котлы. Один котел с ревом занялся. Моряк отшатнулся и бросился в море. Другие котлы загорелись медленнее, ровным пламенем, и те, кто поджигал их, тоже прыгнули в воду, но без спешки, и поплыли к гавани.

Матросы на палубе тоже выпрыгивали с обоих бортов. Один задержался, наверное, это был капитан – с длинной бородой и множеством тяжелых золотых украшений. Многочисленные небольшие огоньки плясали вокруг, словно раздумывая, затем, словно сговорившись, взметнулись пламенем.

Капитан влез на уже тлевший борт, вокруг густо летели искры. Он прыгнул в воду, описав четкую дугу, нырнул плавно, как дельфин.

В тот же миг, когда капитан врезался в воду, корабль врезался в дамбу в полуметре от башни. Люди бросились к нему с копьями, бревнами, со всем, что попалось под руку. Стрелы сыпались дождем. Флот Тира двинулся в бой; лодки-скорлупки, полные вооруженных людей, неслись к дамбе, торопясь принять участие в сражении.

На брандере сломалась рея. Котел рухнул, разбрасывая огонь, затем другой, потом еще.

У кого-то хватило ума броситься на берег, собрать ведра и котлы, выстроить цепочку людей заливать огонь. Но тирцы уже были на дамбе. Одна из башен пылала. В то время как македонцы отступали по дамбе, вспыхнула другая башня. Люди бросались из нее прямо в ряды тирцев. Они навалились массой на палисад, защищавший башни, и прорвали его.

Над ревом битвы слышался высокий голос Александра. Он собирал своих людей, вел их вперед, поносил врагов с такой изобретательностью, что люди смеялись даже в самой гуще боя.

Тирцы были сброшены в море. Но своей цели они добились: башни пылали, как факелы, все осадные машины, весь лес, заготовленный для последнего участка дамбы, инструменты, снаряжение и множество строителей сгорели дотла.

– Теперь я не уступлю, – сказал Александр.

Он был грязен, весь в саже, от него пахло гарью, но это было ничто по сравнению с той яростью, которая пылала в его душе. Он бы ни за что не позволил, чтобы о нем кто-то заботился, но он пришел в лазарет, притащив тяжелораненого, и Мериамон перехватила его, прежде чем он успел уйти.

– Я не уступлю, – повторил он. Он говорил вовсе не с Мериамон. Он весь горел, и этот жар был состоянием духа. Гнев. Ярость. Не всякий осмелился бы перечить Александру.

– Они сожгли мои башни, – говорил он. – Они разрушили мои машины. Они убили моих людей. Они посмели. Они… посмели…

Мериамон сняла с него хитон, который обгорел и был изодран. Лат на Александре не было. Когда началась атака, он был на берегу, сооружая со своим главным механиком что-то хитроумное. Меч у него был с собой – македонец никуда не ходит без меча. И, к счастью, он был обут в крепкую обувь: этому его научила стройка, где была масса щепок и заноз от свежесрубленного леса. Подметки прогорели почти насквозь, но все же выдержали.

Алый цвет лица Александра был не только от гнева: он обжегся, особенно с одной стороны, и опалил брови, на шее и плече уже вздувались волдыри. Руки он тоже обжег, несильно, но, когда он придет в себя, они будут болеть.

– Я построил их один раз, – сказал он, – построю и второй. Еще выше, крепче, мощнее. Я покажу этим собачьим детям, как воевать против Александра.

Мериамон принялась за дело, взяв чистое полотно и бальзам. Один из раненых пронзительно кричал. Он попал сюда одним из первых – обугленное, корчащееся тело, без лица и без рук, но не лишившееся голоса. На него выплеснулась горящая нефть и спалила его тело, но боги его пока не забрали.

– Они заплатят, – сказал Александр. – Они заплатят кровью.

Она смазала его руки бальзамом и забинтовала в мягкие повязки. Александр не замечал ее. Он весь был ярость, в нем горело пламя жарче любого из тех, что сожгли его дамбу. Гордыня подвигла его на ее строительство, но теперь им правил гнев, и долго будет править. Если раньше его еще можно было попробовать отговорить от безумной затеи, то теперь такой надежды уже не было. Тирцы сожгли ее вместе с его башнями.

– Упрямец, – сказала Мериамон, – глупый упрямец.

Она не спешила сказать это, хотя это поднималось в ней уже давно, пока она не почувствовала, что вот-вот взорвется. Она делала для раненых все, что могла. Она заботилась и о тех, кто был просто болен, и о жертвах несчастных случаев. Она почти силой отправила Клеомена в постель, хотя он возражал, утверждая, что вполне еще может продолжать работу – а голова его так и клонилась, когда он спорил. Нико аккуратно сгреб мальчишку, уложил его на кучу одеял и держал, пока тот не заснул.

Мериамон обменялась улыбкой с другим мальчиком, которого разбудили препирательства с Клеоменом, и вышла из палатки. Приближался рассвет. В лагере было тихо, как никогда, стук молотков и песни не раздавались с дамбы, из палаток не доносилось ни звука. Где-то за Старым Тиром пропел петух.

Она была измотана, но спать ей не хотелось. Подошла, как тень, Сехмет и стала тереться у ее ног. Мериамон взяла кошку на руки и злобно уставилась на смутно видимый в сумерках шатер Александра.

– Упрямый, упрямый тупица с ослиной башкой!

– Кто – Клеомен?

Она перевела ненавидящий взгляд на Нико.

– Ты прекрасно знаешь, о ком речь.

Нико пожал плечами. Она больше услышала, чем увидела это: шелест ткани, скрип кожи, звон металла о металл. Нико надел свои латы, надел, как только пришло первое известие о битве, и не снял их. Они могли прямо жить в латах, эти македонцы, не обращая ни малейшего внимания на то, как от них чешется и болит все тело.

– Александр есть Александр, – заметил Нико.

– Все вы такие же слепцы, как он.

– Возможно.

Мериамон зашипела от злости и нетерпения. То, что произошло тогда под кедрами, ничего не изменило. Нико оставался собой – упрямец, которого невозможно убедить, и к тому же обидчивый. Не стоило ей целовать его.

Она предположила, что Нико ее пожалел. Он мог бы убежать от нее, потребовать другого задания, наконец, вернуться в Македонию. Но он остался, по-прежнему был ее стражем и ничуть не изменился.

Мериамон пошла. Ей было все равно, куда. Нико шел следом, как раньше за ней ходила ее тень. Когда-то. Болезнь отняла всю волшебную силу.

Нет. Не всю. Только ту ее часть, которая делала Мериамон больше чем просто маленькой жрицей чужеземного бога. Она все еще умела исцелять недуги, все еще была спутницей земного воплощения богини Баст, которая мурлыкала у нее на руках, все еще оставалась дочерью фараона.

Пока Мериамон шла по лагерю, рассвело. Первые лучи тронули вершины гор и распростерлись далеко над морем. Скоро царь выйдет из шатра совершить утреннее приношение богам. Затем люди снова отправятся на дамбу и примутся за работу, уничтожая следы огня, смерти и вражеской вылазки. Александр придумает что-нибудь новое, чтобы защитить их: новую стену, новые щиты, усиленную охрану. Александр всегда выдумывал новые способы ведения войны. В этом он был неистощим, как бог, или как безумец. Но какая разница?

Мериамон остановилась на восточном краю лагеря. Красота утра потрясла ее, она ощутила ее так неожиданно, что даже покачнулась. Сильные руки подхватили ее. Одна рука была сильнее, но это было не очень заметно. Мериамон не оглянулась, не попыталась освободиться.

Ладья солнца поднималась над горизонтом, все выше и выше над стеной гор. Тени колебались и исчезали. Все, кроме одной. Со стороны восходящего солнца, низкими длинными скачками, с горящими глазами, широко раскрыв смеющуюся пасть шакала, высотой с человека, ростом с македонца, приближалась, волнуясь и танцуя, ее тень, ее потерянная сила, пришедшая от солнца, чтобы снова сделать ее целой.

Насколько это возможно за пределами страны Кемет.

Свет утра разлился вокруг нее. Мериамон освободилась из объятий Нико. Он не пытался ее удержать, но и не бросил ее, не оттолкнул. Она им восхищалась.

– Ты сияешь, как лампа в темной комнате, – сказал он.

– Да?

– Да. – Его глаза скользнули по ее тени, снова вернулись к ее лицу. – Почему?

Его любимый вопрос. На этот раз Мериамон могла ответить:

– Так пожелали боги.

– Почему теперь?

– Это известно богам.

– Иногда, – сказал он, – ты просто приводишь в отчаяние.

Мериамон рассмеялась. Слишком давно она не делала этого.

– Значит, я такая же, как все вы.

– Мы не… – Он не закончил. Умница. – Так легко забыть, кто ты такая.

На это она ничего не ответила. Нико вздрогнул, загремев оружием.

– Ладно. Ты все-таки человеческое существо. Есть хочешь?

Ее желудок громко ответил за нее. Нико расхохотался.

– Тогда пошли. Надо расшевелить поваров.

Наверное, ей никогда не понять этих эллинов. То они полны священного трепета, то тут же насмехаются над всем, и всегда у них есть всему объяснение. Нико объяснил Мериамон все, происшедшее с ней, завтракая хлебом и медовым вином, сидя перед шатром Таис, рядом с Сехмет, которая тоже завтракала свежепойманной крысой.

– Все ясно, – сказал он. – Тебе нужен был знак, что ты не потерпела поражение с Александром. Боги привели его сюда. Поэтому… оно… вернулось к тебе. – Нико помолчал. Даже он не смог дать имя ее тени. – Теперь будет легче ждать?

– Нет, – ответила она. Он не слушал.

– Интересно, что бы сказал Аристотель? Сам я не много учился у него, но Птолемей рассказывал мне обычно о занятиях, и Александр часто вспоминает о них. Разум и логика – для Аристотеля все. Он даже поступки богов рассматривал бы с точки зрения разума.

– Богам не обязательно быть разумными, – сказала Мериамон.

– Но они разумны, – заметил Нико. – Мы просто этого не видим, потому что не может смотреть слишком далеко. Если бы мы могли понять ум Зевса, мы бы сами стали, как Зевс.

– Глупости.

Нико удивленно вытаращил на нее глаза.

– Я понимаю, что это значит, – сказала она. – Твой Аристотель так гордится своим умом, что считает себя способным понять замысел бога?

– Аристотель говорит, что мир – явление разумное, и разум – главный дар мужчины.

– А женщины?

– Женщины, – сказал Нико, – порождение слабого семени. У них нет собственного разума, и они подчиняются управлению и разуму мужчин.

Мериамон громко рассмеялась.

– Аристотель говорит такое?

– Аристотель самый мудрый философ в Греции.

– Ага, – сказала она, – философ, лучший друг мудрости. Я уверена, если бы он пользовался своими глазами вместо своего разума, он бы увидел, как он глуп.

– Слышал бы это Александр! – вспыхнул Нико.

– Александр тоже глупец, – заявила Мериамон. – Все мужчины такие. Мир разумен? Мир логичен? Насколько я вижу, ничего подобного!

– Ты женщина и чужестранка. Откуда ты знаешь, что ты видишь?

– У меня есть глаза, – ответила она.

– Но понимаешь ли ты, что они тебе говорят?

Она взглянула на него. Просто взглянула. Нико быстро отвел и опустил глаза. Но все-таки сказал:

– Ты не философ. Тебе не понять.

– А тебе?

– Ладно, – сказал он, – мне тоже. Но это греческая штука. Мы, македонцы, тоже греки, и она перешла к нам. Вот почему Александр так хорошо разбирается в учении Аристотеля. У него есть для этого и ум, и характер.

– А у меня нет, – сказала Мериамон, – мне она не нужна.

– Конечно, не нужна.

Ей захотелось выплеснуть остатки вина ему в лицо. Упрямый, дерзкий эллин. Вместо этого она поставила чашу и сказала:

– Я хочу принять ванну. И тебе бы тоже не мешало.

Она не стала ждать, что он ответит. Слуги были наготове с водой и ванной, и Филинна ждала, как она делала каждое утро, хотя Таис не вставала раньше полудня, если ей не мешали. Мериамон было приятно смыть грязь, пот и следы долгого дня и долгой ночи, а вместе с ними немного дурного настроения.

Было невыразимо радостно сознавать, что ее тень вернулась, и чувствовать ее присутствие там, где еще недавно была лишь гулкая пустота. Но в итоге ничто не изменилось. Она не оказалась ближе к стране Кемет.

Она совсем не удивилась, когда увидела, кто ждет ее, когда вышла после купания, чистая, причесанная и одетая, и уже начинающая чувствовать сонливость. Она ждала этого, она этого боялась.

Евнух Барсины низко поклонился, покосившись темными глазами на ее тень. Она лежала смирно. О том, где она побывала, разговоров не было. Больше она не покинет Мериамон.

Мериамон наклонила голову и ждала.

– Госпожа, – сказал евнух, – моя госпожа просит…

Мериамон вздохнула.

– Иду, – сказала она.

Шатер был тот же самый. Ничего не изменилось. Воздух был неподвижен, женщины ходили только из спальни в другую комнату и обратно. Нужно было решиться, чтобы выйти наружу и увидеть солнце, нужно было долго собираться с духом, чтобы закутаться в покрывала и сходить на базар. Мериамон подозревала, что они не в силах решиться на такое дважды. Ей было их почти жаль, хотя они и были персы.

Во внешней комнате, где ей пришлось ждать бесконечно долго, не было никого. Во внутренней была только Барсина, а около ее ног сидел евнух.

Но Барсина изменилась. Срок родов приближался, она очень растолстела, но была спокойна. Сидя на резном, обитом ковром кресле, в широком одеянии пурпурного цвета, густо затканном золотом, она казалась изображением божества.

Ее ясные глаза рассматривали Мериамон с пристальным интересом.

– Ты хорошо выглядишь, – сказала она.

– Я хорошо себя чувствую, – ответила Мериамон.

– Так и его величество говорил мне. Ревность?

Мериамон удивилась. Вроде бы нет.

Только интерес, и если не тепло, то что-то вроде сочувствия.

– Надеюсь, – сказала Мериамон, – что мои сиделки не слишком дорого заплатили за то, что позволили мне убежать?

– Царь разобрался с ними, – ответила Барсина.

– Милостиво?

– Очень, – сказала Барсина. – Он отослал их с эскортом обратно к их отцам. Он сказал им, что в его армии нет места для дураков. Может быть, Великий Царь найдет им лучшее применение.

Мериамон медленно вздохнула.

– Это не наказание.

– Нет? Их отцы предпочли бы не получать их обратно. Ведь они же были пленницами, а весь мир знает, что варвары делают с женщинами, которых захватили.

– Но не Александр.

– Мир еще не очень хорошо знает его. Они видят в нем только варвара, не больше. К тому же он так молод.

– Гор молод, и эллинский Дионис. Но они все равно боги.

– Если бы их жизнь была коротка, знали бы их как богов?

За этим спокойствием скрывался острый ум. Мериамон признала это, наклонив голову, даже с легкой улыбкой.

– Ты знаешь, кто такой Александр.

– Это может увидеть и слепой, – сказала Барсина.

– Даже перс?

– Я почти эллинка.

– Нет, это не так, – возразила Мериамон. Красивые брови сошлись на переносице.

– Ты ненавидишь нас. Ты по-настоящему ненавидишь нас.

– Не тебя, – возразила Мериамон. – Не тебя как таковую. Но за то, кто вы есть.

– Почему?

– Нужно ли объяснять?

– Я достаточно эллинка, чтобы понять, – ответила Барсина.

Мериамон засмеялась. Достаточно непринужденно, и, казалось, напряжение исчезло.

– Ну конечно. Ладно, любила бы ты нас, если бы мы отняли вашу империю, отняли вашу свободу, разрешив вам почитать ваших богов, но поступая с ними по нашей воле, чтобы вы не забывали, кто хозяин?

– Но так уж заведено в мире, – сказала Барсина. – Победитель становится побежденным, и новый победитель, в свою очередь, тоже. Время Египта прошло. Время Персии тоже, наверное, близится к закату перед лицом нового царя из Македонии.

– Тебе это не больно?

– Мне больно. Но я принимаю это. Такова воля небес.

– В этом разница между нами, – сказала Мериамон. – Египет не принимает такого. Он или царствует, или восстает.

– И все же его боги принимают всех, кто приходит, и делают их своими.

– Кроме ваших.

– У нас нет богов, которых мы могли бы дать. У нас есть только Истина.

– Истина не одна. У нее столько же обличий, сколько богов на небесах.

– Но… – начала Барсина и остановилась. Снова села и поджала губы.

– Понимаешь, – сказала Мериамон, – ваша вера знает противоположности, то есть двух, которые не могут никогда стать одним, не могут иметь ничего общего. Ваш царь, ваша вера, ваша магия – ничего похожего у нас нет.

– Мы не были несправедливы к вашему народу.

– Нет? Артаксеркс разбил нас и сокрушил наших богов, зарезал священного быка Аписа прямо в его храме. Ты называешь это справедливостью?

– Это было давно, – сказала Барсина. – И этому была причина. Вы восстали против него.

– Мы взяли то, что принадлежало нам.

– Вы были побеждены.

– Нас нельзя победить.

Воздух звенел, как от ударов клинка о клинок. Барсина напряглась, почти вскочив на ноги.

Медленно, но она уступила. Мериамон, которая вообще не садилась, опустилась на ожидавшее ее кресло и заставила себя успокоиться. Когда она сочла, что может управлять своим голосом, то сказала:

– Теперь ты поняла?

– Нет, – отвечала Барсина.

– Значит, никогда не поймешь.

– Никогда.

Наступило молчание, на удивление мирное.

– Я понимаю, почему ты ушла от нас, – сказала Барсина. – Мы для тебя невыносимы.

Мериамон предпочла промолчать. Молчание затянулось. Мериамон не собиралась прерывать его. Барсина заговорила снова:

– Ты будешь со мной, когда родится мой ребенок?

Мериамон удивилась.

– Ты хочешь, чтобы я была при этом? Даже зная то, что ты знаешь?

– Твоя ненависть чиста. И ты целитель.

– Среди моего народа не самый лучший.

– Лучше, чем кто-либо здесь.

– Не сейчас. В свите царя есть жрецы Имхотепа. Он прикажет им позаботиться о тебе.

– Жрецы, – сказала Барсина. – Согласятся ли они стать евнухами, чтобы их допустили ко мне?

– Ну, это ни к чему, – возразила Мериамон. Или ей почудился хитрый блеск в темных глазах?

– Я прошу тебя.

И Александр согласится. Мериамон понимала это так же хорошо, как и Барсина. Он в точности повторит слова Барсины и будет далеко не так терпелив.

– Я могу задушить твоего ребенка во время его рождения, – сказала Мериамон.

– Ты не сделаешь этого, – ответила Барсина. Ясные, чистые глаза. И железная воля, как у любой царицы. Она была обходительна, она казалась мягкой, но Мериамон никогда не удастся заставить ее уступить. Она хочет, чтобы Мериамон была здесь, пусть она преисполнена ненависти, пусть ее волшебная сила мала, но она так хочет, и этим все сказано.