Текст книги "Господин двух царств"

Батис начал кричать только тогда, когда к его ногам привязали веревки. Он продолжал кричать, когда веревки привязали к колеснице, хлестнули коней, и они понесли вокруг стен Газы, волоча за колесницей извивающееся, корчащееся тело. Батис продолжал кричать мучительно долго. Даже когда он замолк, звук еще висел в воздухе, как будто его впитала земля и он стал частью ветра.

– Гектор был мертв, – сказал Нико. – Ахилл убил его, прежде чем волочить по земле вслед за колесницей.

Он говорил совершенно спокойно. Без возмущения, без гнева. Но он так говорил, и Мериамон слышала.

У персов она видела вещи и похуже. Они были исключительно жестоки; человеческая жизнь значила для них очень мало, особенно жизнь чужеземца.

– Это должно послужить уроком, – сказал Нико. – Тира было недостаточно. Газа должна положить конец всему этому сопротивлению, обороне. Они должны понять, что Александра не остановить.

Мериамон пошла прочь. Нико последовал за ней. Он чувствовала его, как прикосновение руки к спине, но она игнорировала его. Александр ушел, когда Батис перестал кричать. Возничий еще некоторое время протащил тело, чтобы убедиться, что оно мертвое. Похоже, сомневаться было не в чем. То, что тащилось за колесницей, поднимая облака пыли, больше не походило на человека.

Она не думала о Батисе. Возмущалась – но как-то отстраненно. Удивляться было нечему. Александр был сыном Филиппа, а Филипп был не склонен к жалости. Матерью Александра была Миртала, которой дали имя Олимпия. Дикий баран и змея. Земная глубь и пылающий огонь. Воин и волшебница. Олимпия владела дикой магией, совсем не похожей на величественную силу страны Кемет. Хаос был ее стихией, а кровь – ее таинством.

Александр, который мечтал о подвигах Геракла, который затевал осады, на которые не решился бы ни один здравомыслящий человек, который брал города, до сих пор остававшиеся неприступными, – такой Александр кротостью не отличался. В нем был лев – Сехмет, богиня-разрушительница.

Мериамон медленно шла по взрытой окровавленной земле. Сейчас здесь было тихо. По-настоящему, полностью. Тьма ушла. Александр вобрал всю ее в себя, превратив в пламень.

Она нашла его далеко в городе, сидящим на поваленной колонне. На коленях он держал ребенка. Ребенок был слабенький, исхудавший, но он улыбался человеку со светлыми волосами и играл с чем-то блестящим – с застежкой его плаща.

– Очистите город, – сказал он человеку, ожидавшему рядом, – и соберите пленников. Мы отправим их на кораблях в Тир.

– А что делать с ним? – спросил тот, указав подбородком на ребенка.

– Я оставлю его, – ответил царь. – У царицы Сизигамбис недавно умер от лихорадки маленький слуга. Я прикажу хорошенько отмыть этого и подарю ей. Может быть, еще и девочку. Поищи подходящую ему в пару.

– Но… – начал кто-то.

Александр не слушал. Он похлопал ребенка по щечке, улыбнулся ему и сказал:

– Ты будешь служить царице. Она великая царица, величайшая из цариц. Тебе очень повезло.

«Наверное, так», – подумала Мериамон. Александру безразлично, что мужчина совершенно не может прислуживать персидской даме. Но ребенок по крайней мере останется жив и попадет в хорошие руки; остальные жители Газы не могут рассчитывать на это.

Мериамон ничего не сказала царю, хотя его взгляд приглашал ее к разговору. Она должна была быть рядом с ним. Видеть его изнутри и снаружи. Тьма ушла, зло сгорело. Богиня Сехмет, богиня с головой львицы, могла быть и гневной, и спокойной. Дионис был богом вина и смеха. Богом.

Александр вернулся в свой шатер, когда солнце давно уже село, когда город затих и мертвые были похоронены, раненые и умирающие вверены заботам врачей, а армия накормлена, согрета вином и, победоносная, отправлена спать. Александр шел один, как делали немногие.

Его ждали. Не слуга, но достаточно привычный к такой работе, в свое время, и не так уж давно, немало ее выполнявший. Он ничего не сказал. Ему никогда не нужно было этого. Он просто наполнил чашу и протянул ее.

Александр опустился на стул, взял чашу и отхлебнул изрядно разбавленного вина. Не знавшая отдыха энергия все еще бурлила и искрилась в нем, как летние зарницы в небе над Пеллой, столицей Македонии. Но чувствовалось, что эта энергия готова уже иссякнуть.

Гефестион снял с него хитон. Повязка на плече была влажная, пропитанная не только потом, но и кровью. Гефестион нахмурился.

– Позвать Филиппоса? – спросил он. – Или египтянку?

– Нет. – Голос Александра прозвучал спокойно, без резкости, но споры исключались.

Гефестион, ничего не боясь, все равно стал бы спорить, если бы можно было чего-то добиться. Он пожал плечами и принялся разматывать бинты с опухшего плеча. Рана, насколько он мог понять, выглядела не хуже, чем раньше. Она заживала, кажется. Наконец-то. Что же до распухшего бедра с огромным кровоподтеком…

– Вот что ты с собой делаешь, – сказал он укоризненно.

Александр ничего не ответил. Губы его были плотно сжаты. Он не сдавался боли, как не сдался бы ничему другому – ни человеку, ни богу, ни силам природы.

– В один прекрасный день ты погибнешь из-за своего упрямства, – сказал Гефестион. Он говорил так, не глядя на царя, достал чистые бинты из ящика у кровати, принес вату и кувшин с бальзамом, который сделала египтянка, странная маленькая женщина, умная, владеющая многими искусствами и знаниями. Гефестион занялся перевязкой.

– Значит, – сказал Александр, когда он уже почти закончил, – ты тоже считаешь, что я глупец.

– Не глупец, – возразил Гефестион.

– Ну безумец.

– И не безумец.

Александр дернулся. Гефестион нахмурился. Александр остался сидеть смирно, но не дольше, чем нужно было, чтобы закончить перевязку. Он тут же вскочил и заходил взад-вперед.

Гефестион сидел на корточках и наблюдал. Было какое-то странное успокоение в том, чтобы делать то, что он делал, – неужели уже целых десять лет? Сохранять неподвижность, когда Александр метался. Сохранять спокойствие, просто присутствовать.

Александр остановился и резко повернулся. Замечательное движение – грациозное, стремительное, совершенно непринужденное, несмотря на перевязанное плечо, на поврежденное распухшее бедро.

– Я вынужден был так поступить, – сказал он. Гефестион ждал.

Александр заговорил быстро и напряженно:

– Я должен был дать урок. Такое неповиновение… такое сопротивление… я должен был их подавить.

Говорят, что я потерял себя, что зашел слишком далеко.

– Это так?

Александр засмеялся, но сдавленно.

– Знаешь, я был уверен, что ты скажешь именно так. После Фив ты ничего не говорил.

– Тогда было нечего сказать.

– В Фивах было хуже. Здесь сопротивлялись персы. Война была необходима. Там была Греция, и я разрушил Фивы.

– Тогда я сам был достаточно зол, – сказал Гефестион.

– А теперь?

– Ты сделал то, что должен был сделать.

– А что сделал бы ты?

– Убил его.

Как просто. Абсолютно. Александр подскочил, склонился над Гефестионом, погрузит пальцы в его волосы. Не ласково, но и не грубо. Гефестион позволил отклонить себе голову назад, взглянул в яростные бесцветные глаза.

– Убил бы его сначала? – спросил Александр.

– Убил бы, – ответил Гефестион. – Медленно.

– Разве было недостаточно медленно?

Гефестион тактично помолчал.

– Было… убедительно.

– Слишком далеко зашло. – Александр отпустил Гефестиона, рухнул на постель. – О боги! – воскликнул он. – Как же он кричал!

Гефестион встал. Александр лежал на спине, открыв глаза. Лицо его было неподвижно.

Персидские кровати достойны особого упоминания. Они так широки, что на них можно уложить целое войско. Гефестион лег возле Александра, не касаясь его.

– Ты помнишь, что часто говорил Аристотель? – спросил Александр. – О том, что значит поступать правильно, поступать, как должно, поступать справедливо? А что он говорил о царях? Что царь должен быть сильнее других людей. Он всегда обязан владеть собой.

Царь также должен делать то, что необходимо, – ответил Гефестион. Он ничего особо не подчеркивал в своих словах. Не нужно было. Острый ум Александра улавливал все, что хотел сказать Гефестион.

Александр заговорил вслух, с самим собой, как делал часто.

– Ахилл не был царем, – сказал он. – Он был просто дерзким мальчишкой. Он делал только то, что хотел, не больше и не меньше. И, когда дело дошло до конца, он умер, как глупец, от стрелы труса. Почти то же сделал и я. – Александр глубоко вздохнул. Наверное, ему стало больно: тело его напряглось, потом медленно расслабилось. – Боги испытывали меня. Я испытания не выдержал.

Гефестион открыл было рот, чтобы что-то сказать, но промолчал. Вместо этого он раскрыл объятия. Сначала Александр, казалось, не заметил, но потом внезапно бросился к другу, обняв его с силой, всегда поражавшей в нем. Он рыдал так горько, как никогда: бушевавший в нем огонь выжег все слезы.

Немного погодя сгорели и последние остатки слез. Он лежал в объятиях друга печальный, как сказал бы кто-нибудь, кто плохо его знал. Никогда он не был так спокоен, как сейчас, никогда не был так близок к умиротворенности.

И даже тогда, когда Гефестион наконец заснул, Александр все еще бодрствовал. Он пролежал без сна всю ночь, прижавшись к спящему другу, и мысли его унеслись в даль, доступную только богам.

21

Дорога из Газы была настоящим испытанием огнем. Если бы не корабли, добросовестно сновавшие вдоль побережья, армия погибла бы от недостатка воды. Но даже с ними, когда солнце оглушало и мухи пожирали потные тела людей и животных, когда каждому человеку доставался глоток воды утром, глоток днем и неполная чаша вечером, это был мучительный путь.

Царь получал воды не больше, чем остальные, но он не садился на коня и не плыл на корабле. Александр выносил все тяготы, выпадавшие на долю его армии, хотя был ранен, хромал и был необычно молчалив со времени падения Газы.

Это не было черное молчание. Скорее серое. Спокойное. Собирались силы, чтобы довести дело до конца, неведомого никому, возможно, даже ему самому.

Он все еще оставался Александром. В глазах своей армии он не изменился. Он так же шел с ними, разговаривал с ними, страдал от жары и мух и удушающей липкой пыли.

Его плечо заживало. Может быть, благодаря жаре, или тяготам похода, или просто его внутренней силе, но рана перестала гноиться и стала закрываться.

А может быть, сквозь пески к нему уже протягивал руки Египет.

Мериамон шла пешком вместе со всеми, шаг за шагом, высохшая, обгорелая на солнце, и ни о чем не волновалась. Нико хотел забрать ее на свой корабль, но она отказалась.

– Земля, – сказала Мериамон, – у меня под ногами. Она нужна мне. – Она встала на колени, прижала к земле ладони. – Вот, Нико, чувствуешь?

Он смотрел на нее во все глаза, как будто она сошла с ума; наконец решился пошутить:

– Таким способом?

– Таким! – Мериамон взяла его руки в свои, вдавила их в песок. – Ты чувствуешь?

– Я чувствую песок, – ответил он. – И камень. Он порезал мне руку. Ты не возражаешь?..

И правда: земля впитала его кровь. Мериамон перевязала порез, сожалея о причиненной боли, и улыбнулась ему.

– Теперь твоя кровь принадлежит Египту.

– Так не…

– Скоро, – сказала Мериамон, – она заволнуется под нами, как море. Моя земля. Мои боги. Моя магия. Скоро мы войдем в ворота. Скоро я опять стану целой.

Он понял больше, чем знал. Бедный эллин – он был ошеломлен. Он бежал обратно на свой корабль.

Они шли семь дней. Семь дней в пекле. Семь дней до ворот в пустыне, у самого восточного края дельты Нила, до мощной крепости, называемой Пелузией. Если сопротивление будет, то Александр найдет его здесь: стены крепости так же крепки, как стены Газы и Тира.

Флот и сухопутные силы построились в боевые порядки. Сатрап Мазас обещал повиновение, но персы держат слово только среди своих. В последний день пути к Пелузии Александр приказал остановиться на отдых раньше обычного и выдать людям двойной рацион. Несмотря на все трудности пути, настроение у армии было бодрое. Они были людьми Александра. Они никогда не проигрывали сражений.

Голова Мериамон кружилась от близости родной страны. Она готова была взять свою флягу с водой и сумку с вещами и продолжать путь одна. Она бы так и поступила, если бы не Александр. Он был ее целью. Она всегда должна была быть там, где был он.

Она нашла Александра возле лошадей, с ним была только пара слуг. Зрелище было настолько необычное, что Мериамон остановилась и на минуту задумалась, чего же не хватает.

Только толпы его друзей. Она прошла вперед среди длинных вечерних теней. Буцефал увидел ее, поднял голову и заржал. Она Серьезно приветствовала его и протянула кусок хлеба, который принесла с собой.

Александр, осматривавший копыто коня, поднял голову.

– Ты знаешь, ему уже двадцать четыре года. А силы не убывают. Можно подумать, что он пришел с пастбища, а не из этого пекла богов.

– Он хорошей породы, – ответила Мериамон. – Выносливый. Как его хозяин.

Александр опустил копыто и похлопал жеребца по шее.

– У него больше здравого смысла, чем у меня. И всегда так было.

Она не спорила.

Александр понял. Он положил руку на спину Буцефала и оперся на него, с виду непринужденно, хотя все его тело было напряжено.

– Завтра мы будем в Египте.

– Да, – согласилась Мериамон.

– Ты говоришь, что он будет рад мне.

– Как невеста своему любимому, – отвечала она.

– Ты готова поставить на это?

– Конечно. Я ставлю на кон Два Царства.

– Ставка, достойная царя! – засмеялся он.

– Они были твоими с самого твоего зачатия.

Веселость исчезла с его лица. Он провел ладонью по шее коня. Не то что в сомнении: Александр был не таков. Но настроение его омрачилось.

– Так ли? – спросил он. – Моими без всяких условий? Или я должен пройти испытание? После Тира, после Газы… Неужели твоя страна отвергнет меня, потому что не я ее основал?

– Завтра ты увидишь.

Он нахмурил брови.

– Это тоже входит в пари?

– Да.

– Но разве все может быть так просто?

– В Тире было просто? А в Газе? Разве ты не заплатил за все, Александр?

– Всегда всему есть своя цена, – ответил он.

– Нет такой, которую ты не смог бы заплатить.

– Да, но захочу ли? – Он выпрямился. – Нет, не отвечай. С тех пор как я покинул Газу, от меня нет толку. Хорошая была взбучка, ты оказалась права. Ты рада, что я согласился с тобой?

– Нет, – ответила Мериамон.

– Тогда что же обрадует тебя?

– Я буду рада видеть тебя в Великом Доме Египта.

– Странно же я буду там выглядеть, – сказал он.

– Там твое место.

– Это ты так говоришь, – возразил Александр, затем поднял голову, подтянулся, как мог только он один, снова поймал свой огонь, нашел своего бога там, куда тот удалился на время испытания. – Ладно, я сам посмотрю. Ты будешь со мной?

– Как раз за тем я и пришла.

Он улыбнулся своей внезапной улыбкой.

– И теперь ты получишь то, за чем пришла. Я надеюсь, это принесет тебе радость.

Она ложилась спать с легким сердцем, хотя опять могли начаться сны. Сегодня ночью она откроет им свое сердце. Пусть там будет тьма, пусть там будет страх – она встретит их лицом к лицу и победит. Сила страны Кемет была в земле под ее ногами. Радость страны Кемет пела в ее крови.

Может быть, слишком рано. Мериамон не боялась признать это. Они еще не в стране Кемет. Но не было силы, способной заглушить пение, звучавшее в ее душе.

В лагере не было воды, чтобы принять ванну. Она очистила себя так тщательно, как только могла с помощью песка – средства жителей пустыни, лучшего, чем можно было бы ожидать, особенно если не обращать внимания на песок в волосах. Конечно, лучше, чем растительное масло, которым натирались эллины, а потом счищали скребками, отчего в лагере пахло, как в неопрятной кухне. Чистая, как только возможно, и дрожащая, потому что ночь в пустыне холодная, она отправилась в постель.

Ее тень вытянулась позади нее. Она отпускала ее на охоту, но тень не ушла. Так же, как и Сехмет, которая свернулась, мурлыча, рядом. Под такой охраной, оградившись заклинанием от злых сновидений, она погрузилась в сон.

Был тот же самый сон. Она знала, что он будет. Эджо и Нехбет угрожающе вздымались над ней – змея и хищная птица, такие огромные, каких она еще не видела. Она пришла к вратам их могущества. Оно барабанной дробью гудело в сухой земле, оно звенело в небе. Оно могло убить одним ударом.

Сегодня она не боялась. Сейчас, как и тогда, когда она видела этот сон впервые, она находила успокоение даже в его ужасах. Страна Кемет. Два Царства. Она шла по воле богов, будучи их инструментом.

– Конечно, инструмент, – произнес позади нее голос. Знакомый голос, голос женщины, негромкий и сладостный, от которого замирало сердце, но величественный, каким не может быть голос простой смертной. – Но и больше, чем просто инструмент. Его воля настолько же его собственная, как воля любого бога.

– Однако, – сказала Мериамон, не смея обернуться, – он человек, и он смертен.

– Такой была даже я, – произнес голос с искоркой смеха. – Смертная плоть, смертная женщина. Такая же, как ты.

– Я не богиня.

Голос Мериамон разнесся эхом в темноте. Воцарилось ужасающее молчание.

Но даже теперь Мериамон не боялась. Она была выше страха. Гораздо тише она сказала:

– Я не богиня. Мне не дано такого бремени.

– Ты так называешь это?

– Я превращусь в Осириса после смерти, как превращаются все умершие – и мужчины, и женщины. В этой жизни я всего лишь Мериамон.

– Так, – молвил голос. Богиня. Мериамон не чувствовала в ней гнева.

– Ты говорила со мной, – сказала Мериамон, поскольку богиня молчала. – Опять и опять, ночь за ночью. Я никогда не понимала тебя. Ты была слишком далеко.

– Дело не в этом, – возразила богиня. – Было еще не время тебе услышать.

– И все же ты говорила.

– Даже у богов есть свой рок и судьба. Мериамон стояла неподвижно в объятиях ночи.

Она чувствовала ее, как свою тень, – тонкие, божественно сильные руки, длинные пальцы с когтями; недвижимо, но довольно бережно. Она чувствовала и присутствие Сехмет, тепло у ног, мягкое урчание. Кошке не запрещалось смотреть на лицо стоящей позади Мериамон, оно не ослепляло ее и не повергало в ужас. Она сама была богиней, воплощением богини.

– Такова она, – сказала великая, стоящая позади. – Таков и тот, кого ты привела к нам. Он несет огромное бремя гордости. Но он учится. Он начинает понимать.

– Он может умереть за это.

– Если таков будет его выбор.

Мериамон прижала ладонь к захолодевшему сердцу. Она знала, каковы боги. Она принадлежала им с самого своего рождения. Спокойно разговаривать и слышать сказанное таким голосом то, чего она больше всего боялась услышать…

– Дитя, – сказала богиня, и голос ее был самым нежным в мире. – Дитя, взгляни на меня.

Руки Мериамон расслабились. Она обернулась не сразу. Ей понадобилось время, чтобы собраться с духом, укрепить свою волю.

Это была просто женщина. Маленькая длинноглазая египтянка в льняном одеянии, в парике. Она была красива, как может быть красива царица, знатная дама или просто жена крестьянина с нильских полей: изящный овал лица, точеный нос, полные, четко очерченные губы.

– Нефертити, – сказала Мериамон. Не для того, чтобы назвать ее, просто, чтобы назвать то, чем она была. Прекрасная пришла.

Прекрасная улыбнулась.

– Таково мое имя, и имя многих моих дочерей. А ты, возлюбленная Амона, хочешь ли ты знать другое мое имя?

– Мне не нужно, – отвечала Мериамон. Ей нужно было бы склониться в почтительном поклоне, но было уже поздно делать это – даже зная то, что она знала теперь, глядя на прекрасное лицо смертной, глядя в веселые, темные глаза. – Мать, – сказала она и все вложила в свой голос. – Мать Изида.

– Теперь ты узнала меня, – сказала богиня.

– Но, – ответила Мериамон, – это должен был быть… должен был бы…

– Должен был бы быть Амон? – Богиня подняла брови. – Ах, ведь он выполнил свой долг, и теперь, когда это сделано…

– Еще не все, – возразила Мериамон.

– Все, что важно здесь и сейчас. – Богиня вовсе не казалась возмущенной. Но она была когда-то женщиной, как сама сказала, и царицей; и Мериамон была достаточно царственной, когда хотела. Так что не было так уж странно говорить дерзкие слова царице земли и небес.

Мать Изида рассмеялась.

– Ох, конечно, мы родственницы. Радостно видеть такое бесстрашное дитя.

– Я всегда была твоей, – ответила Мериамон.

– Ты моя, – сказала богиня. – И твой царь, и все сущее.

– И… все остальные?

– И они тоже, – ответила богиня. – Я их мать и царица. Мой царь, который умер и снова живет, его царство – смерть и жизнь, которая происходит из смерти. Все сущее – мое. То, что делаешь ты, то, что ты делала во имя Амона, было сделано для меня.

– А он? Царь, которого ты создала?

– Он превыше всего, – ответила богиня.

– Значит, – сказала Мериамон, – никто другой. Это была ты.

– Я и другие по моей воле. Ты понимаешь, дитя? Ты понимаешь?

– Нет, – ответила Мериамон. – Но я пойму. Я певица Амона. Я делала, как он приказывал мне. Эта тень, что ходит за мной…

– А-а, – сказала богиня, и улыбка ее потеплела. Тень Мериамон оскалила шакальи клыки и поклонилась до земли. – Друг, – сказала богиня. – Брат. Любимый мой Анубис, все ли хорошо?

– Все хорошо, – отвечала тень. Голос у нее был низкий, с оттенком рычания и смеха. Тень повернулась от богини к Мериамон, и она поняла. Тень оставит ее. Теперь, когда Мериамон вернулась в свою родную страну. Теперь она не нужна Мериамон.

Она удивилась, как это болезненно. Она приняла этого стража по необходимости и из послушания, когда взяла на себя бремя покинуть храм Амона и привести царя к его трону. Потеря тени в Тире была очень тяжкой, потому что с ней ушла вся сила, которую Мериамон имела за пределами страны Кемет. Теперь потерять ее не значило ничего: Мериамон вернулась домой.

Тень стала ее частью, живя в ее тени, охраняя ее тело и души.

Тень повернулась к ней от богини. Тень – он. Она будет помнить его, потому что здесь он стал более целым и более реальным, чем она сама. Его уши прижались, потом встали. Глаза смотрели живо.

– Ты хорошо служил, – медленно сказала Мериамон, – снизойдя до того, чтобы служить смертной женщине, ты, который гораздо больше, чем просто смертное существо.

Шакалья голова склонилась в знак согласия. Яркие глаза смотрели прямо. В них не было возмущения. Его не было никогда, даже в самом начале, когда Мериамон еще не умела толком обращаться с той силой, которую ей дали, и боялась ее.

Мериамон внутренне подтянулась. Тень змеи, тень коршуна угрожающе парили над ней, заполняя собой все небо. Они были огромны, больше, чем женщина, стоявшая перед ней, которая не была образом божества. Она была божеством всецело.

Наконец Мериамон поклонилась. Поклонилась до земли. Затем выпрямилась, повернулась к богине и сказала:

– Я сделала все, что от меня требовалось. Я сделаю то немногое, что еще осталось: открою ворота Двух Царств и возложу корону на его голову. Тогда я буду свободна?

– Ты хочешь этого?

Вопрос не был неожиданным. В конце концов это был сон Мериамон и ее богиня. Конечно, нужно было спросить о самом сложном, что обязательно требовало ответа.

– Да, – ответила Мериамон, и потом: – Нет. Я вела и подгоняла его. Теперь, когда все сделано, ему от меня почти ничего не нужно.

– Кроме твоей дружбы.

– У него множество друзей.

– Не таких, как ты.

– Как это?

Богиня не дала ответа. Прямого. Она сказала:

– Взгляни перед собой.

Мериамон взглянула и увидела тьму, сухую землю и сумрачное небо. Все заплясало перед глазами. Она заставила себя смотреть спокойно. Как вода в бассейне, как вино в чаше, картинка постепенно успокоилась. Она смотрела, как будто в зеркало.

Она не помнила всего, что увидела. Это вливалось в нее, наполняло ее, переполняло. Позже, когда ей понадобится, это вернется. Но даже того, что она запомнила, было достаточно.

– Это, – сказала она, когда видение померкло, и снова наступила темнота, – это… это только начало. И что это… и что ты есть, и чем будешь, и что будет…

– …будет, – сказала Мать Изида и протянула руки. – Подойди, дочь моя. Поцелуй меня, как полагается ребенку, и ступай. Что ты должна делать, ты узнаешь. Что ты должна выбрать, ты выберешь.

– А если я ошибусь?

– Даже боги могут ошибиться, – сказала богиня, – если так должно быть. – Сказано было сурово, и Мериамон опустила глаза.

Теплые пальцы подняли ее подбородок. Человеческие пальцы: в них не было мощи, они не внушали страха. Это было не нужно. Они просто были.

– Дитя, Мериамон, – сказала богиня. – Я с тобой, помни это. Я была с тобой с самого дня твоего рождения. Я никогда не покину тебя.

Мериамон прикусила язык. Она не должна была говорить, как ребенок.

Но Мать услышала; она улыбнулась.

– Я обещаю, – сказала она легко, но это был голос неба. – Теперь, дитя, иди. Будь сильной. И помни.

– …Помни.

Мериамон начала просыпаться. Сехмет заурчала, лежа рядом с ней, и выразила свое мнение о дураках, которые разговаривают во сне.

Мериамон успокоила ее, почесав под подбородком. Сон исчезал, но его сущность врезалась в память. Чему он научил ее…

Не Амон. Не боги Мемфиса или Фив, хотя и они участвовали в этом. Не просто царственная неизбежность послала ее в путь из Египта и привела к Александру. Это было только начало. То, что она сделала, было гораздо больше и важнее, чем она даже знала, а знала она, что это будет важнейшее дело на земле.

– Таким оно и остается, – сказала она Сехмет. – Но теперь я понимаю его размеры. И ли начинаю понимать. – Она села. Ей было знакомо чувство рассвета, вкус воздуха в конце ночи.

Когда она поднялась, что-то шевельнулось в ее тени. Она резко повернулась. Горящие зеленовато-желтые глаза смеялись, пасть шакала ухмылялась при виде ее изумления.

Она не могла обнять тень. Но она могла улыбаться, пока у нее не заболели челюсти, и сказала растроганно:

– Ты вернулась. Ты остаешься со мной. Тень блеснула клыками. Конечно, остается.

Тень была ее.

– Но…

Мериамон умолкла. Что толку спорить с воздухом. Даже если воздух имел вид Анубиса, можно было и не пробовать. Она смотрела на тень долго, смотрела искоса, потому что прямо смотреть было не на что, но давала понять, как она рада. Тень тоже была довольна. Ощущая целость сердца и целость тени, полная воспоминаний о своем сне, Мериамон вышла навстречу встающему дню.