Текст книги "Снобы"

Глава пятнадцатая

Эдит и сама вроде бы была не прочь встретиться – при условии, что я не начну читать ей морали. Нечему и удивляться. У Фрейда есть для этого специальное выражение – «стремление открыться», которое таится в каждом из нас. Она жаждала обсудить все это с кем-нибудь, кто знает всех действующих лиц, и, учитывая, что она ожидала сочувствия от своего слушателя, возможно, я был единственным подходящим кандидатом. Мы остановились на дешевом, но жизнерадостном ресторанчике на Милнер-стрит (увы, его давным-давно уже нет, он пал жертвой застройщиков), куда мы иногда заходили в эпоху ее работы в агентстве по недвижимости. Когда я пришел, она уже сидела в отдельной кабинке в углу. Она повязала голову шелковым шарфом, сильно надвинув его на лоб. Все это было так волнительно.

– Полагаю, тебя Чарльз на это вдохновил?

Я кивнул, поскольку полагал так же.

– Как он там?

– А ты как думаешь?

– Бедный дорогой.

– Вот уж точно.

Она сердито сморщила нос:

– Эй, не заставляй меня чувствовать себя чудовищем.

– Но, по-моему, ты и есть чудовище.

Нас прервали, наверное, как раз вовремя. Подошла официантка. Ну да, было видно с первого взгляда, что Эдит от души наслаждается своим приключением.

– Как там Саймон? – спросил я.

– Ой, просто замечательно! Обедает с новым агентом. Она явно считает его прямым наследником Саймона Маккоркиндейла.

– И это хорошо?

– Очень хорошо, – резко сказала она, бросив на меня предостерегающий взгляд. – В любом случае лучше, чем его прошлый агент, который постоянно был уверен, будто Саймону повезло, что вообще удалось заполучить хоть какую-то роль.

– Он сейчас работает?

– Он вот-вот начнет играть в Бромли. Возобновляют «Ребекку». Они, похоже, надеются, что она перейдет в Вест-Энд.

– Эдит, в аду снег пойдет, когда возобновленная постановка «Ребекки» из Бромли пойдет на лондонских подмостках.

– Ну, они ему так сказали.

– Такие вещи они говорят по двум причинам. Первая – чтобы заманить тебя к себе, вторая – чтобы ты мог сказать своим друзьям что-нибудь не слишком жалкое, когда они спросят, чем ты занимаешься. Это мой мир, не забывай.

Она чуть кивнула:

– Я так понимаю, поэтому Чарльз и попросил именно тебя поговорить со мной. Твоя задача – стряхнуть позолоту с елочной игрушки и открыть мне глаза на неприглядную нищету, таящуюся под яркими лохмотьями. Он уже оставил попытки напомнить мне о неисчислимых блаженствах Бротона, хотя полагаю, мне еще многое предстоит, когда к веселью присоединится Гуджи. – Она вздрогнула в наигранном ужасе.

Я почувствовал, что со мной обошлись несколько неуважительно.

– Не понимаю, почему я не должен напоминать тебе о блаженствах Бротона, – сказал я.

Она пожала плечами. Меня вдруг начал раздражать ее безмятежный вид. Лучше многих других я знал, сколько сил она потратила, чтобы заманить в свои сети Чарльза, и черта с два я буду тут сидеть и смотреть, как Эдит изображает из себя измученную аристократку, вырывающуюся из пут постылого брака по расчету.

– Хватит, а?! – отрезал я, отчего официантка, подходившая к нам с подносом, отшатнулась. – Ты была в восторге. Наслаждалась каждой минутой. Все эти подобострастные продавцы, угодливые парикмахеры. И постоянные «да, миледи», «нет, миледи». Ты без этого быстро затоскуешь.

Она покачала головой:

– Нет, не затоскую. Кому, как не тебе, знать, что я в этом не выросла.

– Как раз потому, что ты не выросла в этой среде, тебе и будет этого так жестоко недоставать, – вздохнул я. – Боюсь, тебе предстоит очень серьезно изменить уровень жизни.

– Что-то я не слышу страха в твоем голосе, – ответила она. – Ты, похоже, в восторге. – Она глотнула «Перье», пока перед нами расставляли тарелки. – А если Саймон станет звездой? Что тогда? Разве не больше людей хотят увидеть звезду, чем какого-то скучного лорда?

И тут я понял: Эдит на гребне чего-то, родственного любви, допустила два потрясающе серьезных просчета. Первый – сравнивая преимущества аристократии и мира знаменитостей, она заключила, что будет иметь такие же привилегии, как ее партнер. Но в действительности все обстояло ровно наоборот. Жена графа, в конце концов, – настоящая графиня. Люди ищут ее общества не только потому, что она путь к своему мужу. И даже еще лучше, если семья ее мужа сохранила свои владения, как Бротоны, например, тогда лорд-землевладелец предоставляет своей жене маленькое королевство, где она может править, как настоящая королева. С другой же стороны, жена звезды – это… всего лишь его жена. Ничего больше. Люди могут стремиться к дружбе с ней, но только для того, чтобы добиться расположения ее мужа. Его королевство – студия или сцена, где ей нет места и где, когда она туда все-таки заглядывает, она оказывается непрофессионалом среди занятых делом людей. Ей непонятны шутки, которыми обменивается ее муж с коллегами, она не представляет никакого интереса даже для его агента – разве что как способ его контролировать. За обедом ее высказывания только раздражают присутствующих, которые разбираются во всем лучше ее. Наконец – и хуже всего, – бывшая жена лорда выходит в мир на поиски нового мужа с помятым, но законным титулом, тогда как бывшая жена кинозвезды возвращается на исходную позицию, ничего не выиграв. Как на своем опыте пришлось выяснить уже многим голливудским женам.

Второй просчет Эдит был значительно проще. Предпосылка была неверной. Чарльз был графом. Саймон звездой не был. И по моему мнению, особых надежд стать знаменитостью у него тоже не было.

Я чувствовал, что во мне накапливается яд.

– Что наводит тебя на мысли о радужных перспективах Саймона?

– Ты сегодня очень злой. Как бы там ни было, – она посмотрела на меня с выражением настоящей мольбы, и я немного смягчился, – с этим ничего не поделаешь – я его люблю. Не знаю, стоит ли он этого. Очень может быть, что никем он не станет, но я ничего не могу изменить. Вот и все. Ты же не захочешь, чтобы я отказалась от первого настоящего чувства в моей жизни?

Мне хотелось закричать «захочу!» прямо в ухо этой дурочке, но момент был неподходящий. Это бы не помогло. Бедная Эдит! Наверное, страсть к Саймону действительно была первой искренней эмоцией в ее жизни. И как раз поэтому она так плохо понимала, что именно она сейчас переживает. Ей в голову не приходило, что через год, как бы замечательно они ни проводили ночи, секс не будет больше заслонять от нее то, как они живут. Кроме того, я знал, какие амбиции таятся за безмятежным фасадом милого личика. Современные психологи непрестанно твердят, как опасно подавлять свою истинную сексуальную природу. Мне кажется, что не менее опасно отдаваться во власть своей сексуальной природе, подавляя социальные стремления. Au fond[38]38
  В основе (фр.).


[Закрыть] Эдит была амбициозной дочерью амбициозной матери. Не вполне осознанно она уже пыталась защищать свое отступничество, предполагая, что Саймон неизбежно станет богатым и знаменитым. В своем воображении она уже видела себя на премьере с белой лисой на плечах (или каков там будет гламурный эквивалент в наши экологически-озабоченные дни), выскальзывающей из длинного лимузина и посылающей воздушный поцелуй ожидающей ее прибытия толпе.

– Эдит, дорогая, – попробовал я более мягким тоном, – я не затем сюда пришел, чтобы читать тебе нравоучения. Я только хочу убедиться в одном: понимаешь ли ты вероятность того, что возможность Саймона обеспечить тебе хоть что-то отдаленно похожее на жизнь, которую ты вела во время замужества, более-менее равна нулю?

– Ты еще тост за это подними.

Мы закончили. Дальше мы только сплетничали обо всем подряд. Переселившись в театральную среду, она, конечно, уже успела пересечься с некоторыми людьми, которых я знал, а потому у нас было новое поле для ехидства. Когда мы уже уходили, она спросила, как там Адела. Я сказал, что у нее все хорошо.

– Полагаю, она ужасно не одобряет меня.

– Ну, вряд ли она бы стала ужасно не одобрять тебя. Кто бы стал?

– Это она должна была выйти за Чарльза. Она бы осталась с ним и в горе, и в радости.

– Подразумевается ли, что из-за этого я должен стать о ней худшего мнения?

Она улыбнулась и взъерошила мне волосы:

– Ты зарабатывал на жизнь в хаосе, а женившись, вошел в систему. Я была в заточении в системе. Можешь ли ты винить меня, что мне захотелось хаоса?

Мы расстались довольно дружелюбно. Я позвонил Чарльзу, он был благодарен мне и по голосу казался более смирившимся. Так или иначе, через неделю история попала в газеты, и шанс исправить что-то по-тихому был упущен. За завтраком Адела положила передо мной колонку Найджела Демпстера, и я рассматривал смеющееся, грудастое изображение Эдит, которое они выбрали. Была и фотография Чарльза, более унылая, и совершенно ужасный снимок Саймона, очевидно кадр из какого-то телешоу. По иллюстрациям и заголовку – «Графиня и фигляр» – было понятно, что Демпстер уже выбрал, на чьей он стороне. Надо отдать ему должное, и прагматизм, и благопристойность (в кои-то веки) благоволили одной и той же стороне, и я не представлял, как Эдит может найти себе хоть каких-то сторонников.

Сама статья содержала средней правдивости отчет о встрече в Бротоне и исполненную достоинства цитату из интервью с женой Саймона; эти слова делали ей честь.

– Посмотри! – Адела всегда удивительно тяжело прощала людям, если они устраивали подобную грязь. – Глупые дураки!

Не знаю, почему она так обижалась, когда люди позволяли себе прислушиваться к голосу сердца, а не рассудка. В конце концов, вышла же она за меня, а ее мать, например, считала этот поступок опрометчивым до безумия.

– Почему ты так разозлилась? – спросил я. – По-моему, все очень и очень грустно.

– Грустно для Чарльза и для той несчастной женщины с тремя детьми. Не для них. Это они все разрушили.

Как только Демпстер открыл шлюз, как и следовало ожидать, на Эдит набросились те самые журналисты, которые шли на все, чтобы добиться ее расположения, когда она еще только была невестой. И время оказалось очень неудачное. Это был период разочарования в правительстве Джона Мейджора, когда Новые лейбористы исполняли танец семи покрывал, все больше пленяя электорат, и эта повесть о нравах, царящих наверху, идеально соответствовала настроению публики. Так что были и критические статьи Линды Ли-Поттер (от правых), и оскорбительные выпады от «Прайват ай» (от левых). На месте Эдит, всего добившейся своими силами, оказалась Эдит-карьеристка, а ее алчность и страсть к наживе, определенно, олицетворяли бессердечное общество, созданное миссис Тэтчер. Как в случае со скандалом с Гамильтонами или с разводом Спенсеров, вскоре стало понятно, что истинные события и действующие лица уже не имеют никакого значения, важно было то, что они, по мнению газет, символизировали. Как и следовало ожидать, все это стало настоящим кошмаром для Акфилдов, принадлежавших к старой школе, по мнению которой имя респектабельной женщины попадает в прессу только трижды за всю ее жизнь: когда она рождается, когда выходит замуж и когда умирает. Обнаружить, что газеты наперебой критикуют их невестку, было для них все равно, как если бы их раздели и высекли на площади. И если подобная шумиха была отвратительна для них, то для Чарльза она была просто чудовищной. Несколько непоследовательно пресса, постепенно готовившаяся к периоду Блэрократии, решила, что Чарльз хотя и никчемный аристократ, но невинно пострадавшая сторона, – вероятно, потому, что иначе эту историю рассказать было невозможно. Однако и при таком раскладе ему было мучительно видеть, как измену его жены со злорадным торжеством расписывают газеты и журналы. Чем чаще звонили в Бротон, настаивая, чтобы он поделился своей точкой зрения, тем острее Чарльз ощущал, как бесцеремонно вторгаются в его личную жизнь. Правда заключалась в том, что его ужас перед скандалами был не поверхностным жеманством, а глубоким убеждением. Он нес наказание, не совершив никакого проступка. По крайней мере, так представлялось это ужасное происшествие Чарльзу, и полагаю, я не ошибался.

Весь этот цирк продолжался уже несколько недель, когда нас с Аделой пригласили на вечеринку к одной актрисе, которая недавно играла в каком-то триллере мать Саймона. Я подумал, есть вероятность, что любовники тоже будут там.

Адела была очень спокойна.

– Ну, я не собираюсь вылетать вон из комнаты или кидаться на нее с ножом, если ты об этом беспокоишься.

– Я не беспокоюсь. Просто говорю, что их тоже могли пригласить. Мне кажется, желательно было бы не вставать на людях на чью-либо сторону.

– Тебе незачем опасаться по этому поводу. Но, – добавила она, необычно внимательно глядя на себя в зеркало, и всерьез взялась за помаду, – целовать ее или желать ей счастья я тоже не буду.

Я оказался прав: Эдит и Саймон были в списке приглашенных. Позже Эдит рассказала мне, что не очень хотела идти, поскольку выходили в люди каждый вечер со дня скандала, но Саймон очень настаивал. Он страдал от обычной иллюзии, посещающей разочарованных в собственной карьере актеров: хорошо, если тебя видят на сборищах. Правда заключается в следующем: хорошо быть востребованным, иметь работу. Видят вас на вечеринках или нет – несущественно. Но ему удалось приобрести любовницу, о которой пишут газеты, и он, по всей видимости, хотел извлечь из этого определенную выгоду. Если совсем честно, теперь, по прошествии времени, я подозреваю, что Саймон жалел, что этого нельзя было устроить, не уводя ее от Чарльза. И все-таки, раз крушение уже случилось, он хотел использовать огласку максимально.

Саймон Рассел был одним из тех актеров, кто поначалу, кажется, непреодолимо движется к звездным высотам, но годы проходят, а звезды остаются все так же недоступны. В начале карьеры ему однажды дали главную роль в паре с популярной актрисой, но сериал провалился. Затем он получил хорошую роль в продолжении одного голливудского блокбастера, но фильм не сделал никакого сбора. И постепенно луч прожектора пошел дальше, высвечивая новых, более молодых и светловолосых, что приходят на студии в поистине неисчерпаемых количествах. Он был хороший актер – неплохой, по крайней мере, – и, как я уже говорил, бесподобно красив, особенно при грамотной съемке, и у него еще вполне могло быть будущее, но к моменту этой истории времени у него уже почти не осталось. И вот, крайне неожиданно, его личная жизнь позволила ему попасть в газеты. Эдит сделала его темой для разговоров.

Что касается жены и детей, думаю, было бы неверно утверждать, что он о них не волновался. Волновался. Насколько был способен. Дейрдре сделала для него все, что могла, и детей он, в общем-то, любил, но подозреваю, в последние несколько лет семейная жизнь наскучила ему и превратилась в рутину. Кроме того, когда мы видели их вместе – пару раз в самом начале съемок в Бротоне, – было заметно, что Дейрдре перестала считать его романтическим героем и все больше и больше обращалась с ним как с недорослем. Ему хотелось обожания, а вместо этого ему говорили, чтобы он не оставлял овощи на тарелке. Конечно, я не мог бы сказать наверняка, какое количество чистого обожания он рассчитывал получить у Эдит. И как надолго.

* * *

– Милая, пожалуйста… Мы обязательно должны туда пойти… – Саймон, сам не замечая этого, завел привычку обращаться к Эдит заискивающим тоном – этакая помесь ленивой ящерицы и путешествующего торговца. – Терпеть не могу быть банальным, но тебе придется привыкнуть к мысли, что я зарабатываю себе на жизнь. Я не Чарльз, который расхаживает по своей ферме, раздавая приказы направо и налево. Я должен напоминать людям о своем существовании.

Она сидела у маленького туалетного столика в их унылой спальне и, сосредоточенно хмурясь, рассматривала свое отражение. Все действительно казалось довольно банально. Эдит ненавидела свою дурную славу. Каждый раз, как какая-нибудь «подруга» звонила ей с новостью, что очередной журналист прошелся по ней («Я подумала, что должна сказать тебе, дорогая, чтобы это не застало тебя врасплох, когда будешь читать»), она снова падала духом. В каком-то смысле она хотела славы, но славы, которая дарит положение и придает очарование, а не перемывания грязного белья. Она даже иногда замечала, что жалеет свою свекровь и свекра, когда думала о газетах, которые Чарльз или слуги, скорее всего, купируют перед тем, как они попадутся на глаза Акфилдам. Бедный Чарльз, как он справляется со всем этим… А еще ужасные вечеринки, на которые Саймон постоянно ее тащит. Неужели действительно необходимо постоянно разговаривать с этими странными представителями другой планеты? Она слишком много времени провела в Бротоне, чтобы отбросить, по крайней мере с легкостью, представление о том, что люди Саймона – это нечто несерьезное: годятся, чтобы оживить вечеринку, но не подходят для ежедневного общения.

– Зачем? – спросила она.

Он смотрел, как она тщательно и искусно красит лицо. Он знал, о чем она думает, но его это не особенно заботило. Если она предпочитает вернуться назад, в свой старый мир, – пожалуйста, он не против. По правде говоря, ему уже чуточку не терпелось завести знакомство с кем-нибудь из большой тусовки. Она представила его двум-трем молодым аристократам из Фулема, но он рассчитывал совсем на другое. Пока она мечтала, как провожает его мимо толпы журналистов в трейлер на стоянке «Юниверсал», он видел себя в твидовом пиджаке, с ружьем в руке, желанным гостем в домах бротонской закваски, где будет флиртовать с другими знатными дамами. И все это ему принесет альянс с Эдит. Он не понимал еще – возможно, этого еще не понимала и она, – что высший свет вот-вот захлопнет двери перед малышкой Эдит. Отныне она будет обречена на общество нескольких бывших жен младших сыновей, перебивающихся алиментами, распродажей драгоценностей и светской хроникой для бесплатных газет, которые никто не читает.

Она положила тушь на столик:

– Ладно, кто эта женщина, к которой нужно ехать сегодня?

– Фиона Грей.

– Никогда о ней не слышала. Я с ней встречалась?

– Нет, не думаю, но ты ее знаешь. Девушка из фильма про того мошенника. Когда он выпал из поезда. На прошлой неделе показывали. Там еще полицейского играет Майкл Редгрейв.

– Тоже впервые слышу. – (Саймон поморщился.) – Ей, наверное, лет сто.

– Около семидесяти.

Вообще-то, Саймону очень польстило, что его пригласили к мисс Грей. Это была вторая сторона его шизофренических амбиций. Одна его половина хотела, чтобы Эдит провела его в мир снобов, а вторая половина, почти в прямом противоречии с первой, хотела, чтобы его воспринимали всерьез как актера те актеры, которых сами актеры воспринимают всерьез. Одной из таких была Фиона Грей. В юности она играла Джульетту в паре с Гилгудом и леди Тизл в паре с Оливье. Сейчас если она появлялась на телевидении, то обычно в честь какого-нибудь знаменательного события – сериал, снятый Питером Холлом или написанный Мелвином Брэггом, – и ее с неизменной любовью упоминали в автобиографиях самые разные звезды.

Артистическое сообщество очень любит притязать на бесклассовость, но, по правде говоря, в этом бизнесе существует жесткое классовое разграничение. И бесклассовость заключается только в том, что система базируется на иных ценностях, нежели в остальном мире. Происхождение может ничего не значить, но успех – это все. И не просто успех, а успех правильного толка. Саймон Рассел остро ощущал, что, хотя он и получил свою небольшую порцию славы, близко не подошел к тому, чтобы создать работу, которая была бы оценена его товарищами по «Эквити», и втайне страдал от этого.

Когда актеры рассказывают в интервью, будто им все равно, что говорит критика, лишь бы зрителям нравилась их работа, они лгут. Мало кого из актеров заботит мнение публики по сравнению с вердиктом критиков или коллег по цеху. Быть оцененными и получить статус за аркой просцениума – вот их цель. Если в придачу им достанется еще и поклонение публики, слава и деньги – тем лучше. В центре этого бизнеса существует клика, чье превосходство в «правильной» работе неоспоримо, и Саймону всегда хотелось попасть туда. Звезды и режиссеры, писатели и дизайнеры, входящие в это число, относятся снисходительно к любым знаменитостям. Их имена могут быть связаны со многими благородными начинаниями, их манера давать интервью и (безусловно) манера одеваться предполагают, что плевать они хотели на особое положение, но факт остается фактом: они представляют собой элиту, чья обособленность соперничает с noblesse d’épée[39]39
  Дворянство, полученное за ратные подвиги (фр.).


[Закрыть] при версальском дворе. Саймон до боли хотел стать одним из членов этой золотой группы, которые всегда получали хорошие отзывы в «Тайм аут» и постоянно значились в списках Британской киноакадемии.

Его мечты были лишены основания. В этот конкретный вечер, например, его пригласили только потому, что о нем писали газеты. Несмотря на высокие, по их словам, принципы, эти лицедеи разделяют одну черту со своими голливудскими братьями: они обожают быть среди знаменитых людей. Если они обедают с лейбористами, то предпочитают, чтобы то были лидеры оппозиции или министры, если становятся под знамена, то хотят идти рядом с Иэном Маккелленом или Анитой Роддик, а не каким-то неизвестным энтузиастом из Харлоу. Но если Фиона Грей пригласила Саймона из-за того, что о нем пишут, то его талант ее не интересовал.

* * *

Вечеринка проходила в доме в Хэмпстеде. Эдит показалось, что они добирались туда целую вечность и на первый взгляд – по крайней мере, с улицы – таких усилий дом не стоил. Внутри все следы пребывания рабочих, обустроивших дом в 1890-х, были поглощены морем сверкающих деревянных полов и скрытых светильников. В огромной гостиной собралось несколько небольших групп, которые что-то горячо обсуждали, но самый громкий шум, разумеется, доносился из кухни этажом ниже. Мы с Аделой стояли у плиты, в окружении мисок с бобами и пастой, сдобренной странными морскими существами, когда они вошли. Я почувствовал, как Адела толкнула меня локтем, продолжая беседовать с безработным дизайнером, с которым мы никак не могли прекратить разговор.

Хозяйка дома подошла к Саймону и поцеловала его в щеку, не переставая рассматривать Эдит.

– Сначала выпейте, а потом позвольте мне вас представить. Вы знакомы с Дэвидом Сэмсоном? – Она указала на знаменитого комика, который оказался рядом, едва они появились на пороге.

Эдит улыбнулась и протянула ему руку, но он тут же поднес ее к своим белесым губам:

– Леди Бротон.

Эти его знакомые смачные интонации, он покатал имя на языке, наслаждаясь вкусом. Он произнес ее имя достаточно громко, и все стоявшие неподалеку оглянулись и мгновенно сопоставили Саймона и Эдит с историями, которые читали или слышали. Раздался негромкий ропот, их заметили. Эдит приняла подобострастие Сэмсона холодно, кажется, сказала негромко:

– Просто Эдит.

Но Сэмсона так просто с толку не собьешь. Он схватил ее под руку и приготовился провести по комнатам. Он обернулся к озадаченной группе поблизости и объявил:

– Вы знакомы с графиней Бротонской?

Не стоит и говорить, Эдит была в аду.

Я бы немедля спас ее, но Адела удержала меня. Я вот думаю, не испытывала ли она злорадного удовольствия от того, что Эдит демонстрировали, как пленницу римского триумфатора. Адела никогда не рисковала своим положением в старом лагере, отправляясь завоевывать новый, и я полагаю, ей было трудно не испытать победного волнения. Саймон подошел к нам, сияя. Есть люди, которые содрогаются от одной мысли оказаться «предметом» новостей, и есть, наоборот, те, кто жить без этого не может. Саймон был из последних. Пока все присутствующие с легким любопытством провожали его взглядами, он был в своей стихии. Мы отошли, оставив Аделу обрабатывать ради меня довольно мрачного директора по кастингу.

– Как дела? – спросил я.

– Отлично! – ответил Саймон. – Замечательно.

– И что будет дальше?

– В смысле?

– Развод, свадьба, заявление для прессы?

Саймон поднял брови и развел руками.

– Ну и ну! – воскликнул он и рассмеялся, сверкнув зубами. – Ты говоришь совсем как моя мать.

Очень легко забыть, что даже у таких людей, как Саймон, бывают матери. Какая-нибудь достойная вдова мелкого чиновника в квартирке в Лезерхеде, не понимающая, что происходит. Он меня порядком разозлил.

– Знаешь, ты зашел очень далеко. Разве ты не видишь, что сделал больно многим людям?

Он погладил меня по щеке:

– Да ладно тебе.

Безусловно, Адела получила от вечера огромное удовольствие. Настолько же, насколько Эдит измучилась, пока ее водили по комнатам, словно священную корову. Адела наблюдала, как Эдит старается завести светскую беседу с людьми, которые так поразительно походили на обычных людей – тех самых, от которых Эдит так хотелось навсегда сбежать в юности, на что она потратила столько сил и времени. По иронии судьбы, как бы ни был ей ненавистен мир игры в имена, Эдит постепенно привыкла к утешительному уюту закрытых клубов. И вдруг она снова оказалась в чистом поле, где никто не знал тех, с кем она знакома. Она была на грани паники. О чем говорить с людьми, с которыми у вас нет ни общих интересов, ни общих знакомых? Проведя столько времени в Бротоне, она и забыла.

– Надеюсь, она довольна тем, что происходит, – сказала Адела, кутаясь в пальто, когда мы тронулись в длинный путь на юг.

– Да?

– Нет, ну правда! Что она натворила? И уйти, не родив ребенка! Теперь, если дверь захлопнулась, она захлопнулась навсегда. Какая дура!

Меня до сих пор временами повергала в шок житейская мудрость моей жены, которая так прекрасно уживается в ней с ее большой и – я точно знаю – вполне искренней добротой.

– Разве не лучше, что у них нет детей?

– Лучше для кого? Лучше для Чарльза и Гуджи. Не для нее. Родить наследника – единственно верный второй шаг первой жены. Вспомни триумф Консуэло Вандербильт, когда она вернулась в ненавистный Бленхейм в качестве матери нового герцога. Для малышки Эдит подобное уже невозможно. – Она устало вздохнула. – А он!

– Я думал, он тебе довольно симпатичен.

– Он приятный, этакий миленький глупенький блондинчик, но вряд ли это судно, которому можно доверить такой важный груз, как счастье всей твоей жизни. О чем она только думает!

* * *

Похожие мысли мелькали в это же самое время в голове Эдит. Она чувствовала что-то вроде тоскливого разочарования, охватывающего все ее существо. Она побывала на очередной «шоу-бизнес-вечеринке» – это определение эхом отозвалось в ее голове – и вспомнила образ, который некогда создавала для себя: эффектные актрисы, чрезмерно накрашенные красавицы в платьях от-кутюр с блестками, глубокомысленные и взволнованные писатели-евреи, читающие что-то компаниям по углам, певцы, помогающие выйти на улицу пьяному пианисту, и все время – звонкий смех, прорезывающий воздух… По правде говоря, если подумать, то она взяла всю сцену, почти ничего не меняя, из фильма «Все о Еве», который имел так мало общего с этим сборищем заурядностей, поедающих диетическую пищу и рассуждающих о своем отпуске в Греции.

Не радовало ее и то, что они разглядывали ее с любопытством, словно посланницу иного и, очевидно, не одобряемого ими мира. Она не была безразлична к манящему блеску сцены, но начала замечать: качество блеска как такового самих артистов не очень волнует. И что еще хуже, она чувствовала, что появилась в этих неизвестных краях не как звезда (на что она втайне рассчитывала), а как полоумная чудачка.

– Какое жуткое сборище! Что это за люди?

Саймон никогда не отвечал на такие вопросы, да они и были более-менее риторическими. Оба понимали: Эдит считает театральную публику обычной, хотя прямо этого не говорит. Саймон никогда не принимал этот вызов отчасти потому, что его не интересовало, обычные они или нет, поскольку это не имело отношения к делу, отчасти потому, что подозревал – в самой глубине души, – что по ее стандартам он и сам был довольно обычным.

– Я прекрасно провел время, – сказал он.

– Тебе не пришлось терпеть того жуткого типа с голосом, будто он давится фруктовым салатом, который слюнявил мне руку весь вечер. Все твои вечеринки вроде этой?

– А все твои вечеринки состоят из шести худородных аристократов и неудачника, прогоревшего на «Ллойде»? Если да, то, по мне, фруктовый салат лучше. Без рассуждений.

Дальше они ехали молча.