Текст книги "Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме"

Глава шестая
Друг может стать для тебя
целым миром

В одночасье я потерял все: самых близких и родных людей и остатки веры в человечество. Даже личные вещи. Мне разрешили оставить при себе только ремень – последнее напоминание о жизни, которую я навсегда потерял.

Нацисты отбирали у новоприбывших все имущество и отправляли в специальное место, где его сортировали евреи-заключенные. Мы называли это место «Канадой», поскольку Канада представлялась нам мирной страной, где во всем присутствовала роскошь: еда, деньги, драгоценности были в изобилии. Все, что я имел, у меня конфисковали и отправили в «Канаду».

Но тяжелее всего было лишиться чувства собственного достоинства. В своей книге «Майн кампф», пропитанной ненавистью, Гитлер обвинял евреев во всех бедах мира. Он мечтал о нашем унижении: хотел, чтобы мы ели как свиньи и ходили в лохмотьях. Он мечтал сделать нас самыми жалкими людьми на земле. Теперь его мечта сбывалась…

Я стал просто номером 172338. У нас отнимали даже имя – ты больше не был человеком. Ты был одной из шестеренок, медленно вращавшихся в гигантской машине, предназначенной для убийств. Вытатуировав на моей руке номер, меня приговорили к медленной смерти, но вначале эти мучители хотели убить мой дух…

Я жил в бараке с четырьмя сотнями евреев со всей Европы: венграми, французами, русскими… Для Гитлера мы все были одинаковыми, поэтому выходцев из разных стран, представителей разных классов и профессий смешивали в одну кучу. Многие не могли поговорить друг с другом из-за языкового барьера, и часто между нами не было вообще ничего общего. Для меня стало настоящим потрясением оказаться в лагере вместе с таким количеством представителей разных культур. Нас объединяла только приверженность к иудаизму, но и под этим каждый подразумевал что-то свое. Одни были очень религиозными людьми, а другие, вроде меня, почти не задумывались о своей вере, пока быть евреем не стало опасно. В детстве я очень гордился тем, что родился немцем, поэтому происходящее казалось мне еще бо́льшим безумием, чем другим. Я до сих пор терзаюсь вопросом: почему? Почему?

Как могло произойти, что люди, с которыми я учился, работал, занимался спортом, отдыхал, могли превратиться в злобных животных?

Как могло произойти, что люди, с которыми я учился, работал, занимался спортом, отдыхал, могли превратиться в злобных животных? Как Гитлеру удалось сделать друзей врагами, цивилизованных людей бесчеловечными зомби? Откуда взялось столько ненависти?

АУШВИЦ БЫЛ ЛАГЕРЕМ СМЕРТИ. Проснувшись утром, ты не мог быть уверен, что вернешься в свою кровать. Нет, не то слово: кроватей у нас не было. Спали мы на жестких нарах из деревянных досок длиной не более двух метров. Морозными ночами укладывались по десять человек в ряд без матрасов и одеял, греясь лишь друг о друга. Скрючивались как сельди в бочке, прижимались как можно теснее, поскольку это давало нам шанс выжить. Спать нас даже при минусовой температуре заставляли голыми, так как в таком виде мы точно не могли сбежать.

В надежде выжить ты ложился спать в объятиях человека, а к утру прижимался уже к мертвому телу с широко раскрытыми глазами, которые смотрели прямо на тебя.

Если ночью кто-то шел в туалет, то на обратном пути будил тех, кто лежал с краю, чтобы они переместились поближе к центру и не замерзли до смерти. Те, кто слишком долго оставался с краю, умирали. Таких набиралось по десять-двенадцать человек. За каждую ночь. В надежде выжить ты ложился спать в объятиях человека, а к утру прижимался уже к мертвому телу с широко раскрытыми глазами, которые смотрели прямо на тебя.

Пережившие ночь принимали холодный душ, выпивали чашку напитка, называемого кофе, с одним-двумя кусками хлеба и шли на работу на один из немецких заводов, где производство было основано на рабском труде заключенных. Многие из самых уважаемых немецких компаний – некоторые из них существуют до сих пор – не гнушались использовать нас для получения прибыли.

Путь до работы под надзором вооруженной охраны занимал до полутора часов (и столько же в обратную сторону). Тонкая униформа и обувь из дерева и парусины были нашей единственной защитой от снега, дождя и ветра. С каждым шагом я ощущал, как острый угол плохо обработанного дерева вонзается в мякоть стопы.

Когда кто-то спотыкался и падал, его тут же расстреливали, а кого-то из нас заставляли нести тело. Вскоре, чтобы не так сильно уставать, мы стали брать с собой тряпье попрочнее, чтобы использовать его в качестве носилок. Откажись кто-нибудь нести тело, нацисты убили бы и его – не сразу, а по возвращении в лагерь, чтобы сделать это показательно, на глазах у как можно большего количества заключенных. Их принцип был предельно прост: если ты не можешь работать, то становишься бесполезен, и тебя убивают.

Принцип был предельно прост: если ты не можешь работать, то становишься бесполезен, и тебя убивают.

Тряпки в Аушвице были на вес золота. А может, и еще дороже. Ими можно было перевязать раны, утеплить или очистить от грязи униформу. Те же носилки для переноски трупов сделать. Я, например, использовал их для изготовления носков, чтобы жесткая деревянная обувь меньше натирала стопы, с этой же целью раз в три дня переворачивал подошву своей обувки на другую сторону, чтобы острые углы не вонзались в одно и то же место. Эти маленькие хитрости тоже помогали мне сохранять какую-никакую форму.

В начале своего пребывания в Аушвице я работал на расчистке территории разбомбленного склада военной техники и боеприпасов, предназначенных для фронта. Он находился в деревне, неподалеку от лагеря. Это была тяжелая и опасная работа, которую мы выполняли голыми руками.

Только благодаря этой дружбе я смог тогда продолжать жить. Зная, что в этом мире есть человек, который позаботится обо мне и о котором позабочусь я.

Но меня напрягала не столько сама работа, сколько отношение ко мне евреев в нашей команде. Они мне не доверяли, поскольку я был немцем, так что мне пришлось научиться держаться особняком. Конечно, исключением являлся Курт. Отец и мама погибли, и я не знал, жива ли моя сестра, и только Курт связывал меня с прежней жизнью и временем, когда я был счастлив. В тот тяжкий период для меня ничего не было важнее дружбы с Куртом. Без него я бы совсем отчаялся после потери родителей. Хотя нас распределили по разным баракам, мы встречались в конце каждого дня, гуляли, разговаривали. Только благодаря этой дружбе я смог тогда продолжать жить. Зная, что в этом мире есть человек, который позаботится обо мне и о котором позабочусь я…

Мы с Куртом никогда не работали в одной команде. Педантичные немцы имели и бережно хранили информацию о местонахождении и профессиях евреев со всей Германии – отчасти это способствовало тому, что они становились все более методичными и умелыми убийцами. К счастью для Курта, его документов в Аушвице не оказалось. Он жил в городе возле самой границы Германии с Польшей, откуда у нацистов никаких сведений не было. Курт назвался сапожником, когда его спросили о профессии, поэтому его и направили шить обувь в мастерской, которая находилась прямо в лагере. В этом моему другу очень повезло. Он не ходил на работу под дождем и снегом, как все мы. Мы возвращались в лагерь оголодавшими и с мозолями на ногах, а он сидел в сухости, да еще и с дополнительной порцией еды в животе. Все остатки еды для заключенных – если таковые имелись – попадали обычно к лагерным портным, сапожникам, плотникам. Предполагалось, что заводы, где мы работали, должны в конце смены обеспечивать нас едой, но ее было так мало! А в лагере уже, как правило, все было съедено.

Курту часто удавалось сохранить немного еды, чтобы подкормить меня. Мы заботились друг о друге, делали все, чтобы хоть немного облегчить друг другу жизнь. Дружба тоже бывает разная, в Аушвице я еще раз убедился, что наша с Куртом – самая что ни на есть настоящая…

ЧТОБЫ ЧТО-ТО ПРЕДПРИНЯТЬ, а тем более улучшить, требуются возможности. Для нас настоящим кладезем возможностей являлась лагерная свалка. Например, там можно было найти выброшенные плотниками затупившиеся ножовки. Я не позволял драгоценной стали пропадать даром: собирал их, стачивал зубья и делал прекрасные ножи с полированными деревянными ручками. Их я обменивал на еду, одежду или мыло у других заключенных (в «Канаде» всегда можно было найти что-то полезное) и у людей гражданских. В Аушвице было много гражданских – поваров, водителей. Это были обычные немцы и поляки, которые просто пытались пережить войну. За дополнительную плату я выполнял их заказы: вытачивал на заводских станках кольца для влюбленных и делал гравировку их инициалов. Дело выгодное: хорошее стальное кольцо можно было обменять даже на рубашку или кусок мыла.

За дополнительную плату я вытачивал на заводских станках кольца для влюбленных и делал гравировку их инициалов.

А однажды я обнаружил на свалке большой дырявый горшок. У меня появилась некая идея, связанная с заключенными-врачами, поэтому я залатал его и принес в лагерь. Врачей в Аушвице было много – наверное, каждый второй еврей из среднего класса. Каждое утро автобус отвозил их на работу в разные больницы. Иногда их отправляли на фронт – оказывать помощь раненым. В этом случае они отсутствовали несколько дней. И за каждый из этих дней им давали по четыре сырые картофелины – в качестве платы. Но сырую картошку есть нельзя – можно отравиться, – тут-то они и шли ко мне. Я предоставлял им горшок и брал за аренду посудины одну картошку из четырех сваренных. И так добывал еду, которой мог поделиться с Куртом. Часто я заходил к нему по вечерам с полными карманами картошки, и две-три из них мы съедали на ужин. В какой-то из вечеров я шел мимо эсэсовцев, и у одного из них, известного особой жестокостью, появилось желание поддать мне сзади ногой, но я как раз повернулся, и удар приняла на себя картошка в моем кармане. Конечно, мне пришлось изобразить боль и начать прихрамывать – иначе он ударил бы меня снова. «Извини, друг, но сегодня у нас на ужин пюре!» – сказал я, придя к Курту.

Уверен, что без Курта меня бы сегодня не было. Ему я обязан своей жизнью. Мы поддерживали друг друга во всем. Когда один из нас был ранен или болен и не мог работать, другой добывал еду и ухаживал за ним. Мы оставляли друг другу маленькие подарки за кирпичом, который я выковырял из стены в туалете: мыло, зубную пасту, тряпки. Когда у меня заболело горло, Курт разрезал свой шарф пополам, чтобы мне было тепло и я смог поправиться. Люди видели, что мы носим один шарф на двоих, и думали, что мы братья. Настолько мы были близки. В среднем заключенный в Аушвице выживал семь месяцев. Без Курта я не протянул бы и половину этого срока.

Многие заключенные предпочитали такой жизни самоубийство. Это происходило настолько часто, что у нас даже появилось особое выражение – «пойти на проволоку».

Проявления дружбы и благодарности были необходимы, чтобы выжить в гитлеровском аду. Многие заключенные предпочитали такой жизни самоубийство. Это происходило настолько часто, что у нас даже появилось особое выражение – «пойти на проволоку». Аушвиц II – Биркенау, часть более крупного лагерного комплекса Аушвиц, был окружен забором из колючей проволоки под током. Прикосновение к нему гарантировало смерть. Люди подбегали к нему и хватались за проволоку, чтобы не доставить нацистам удовольствия их убить. Так я потерял двух своих хороших друзей. Они разделись догола и пошли к проволоке, взявшись за руки. Я не мог их за это осуждать. Часто бывало так плохо, что я и сам предпочел бы смерть. Мы постоянно мерзли и без конца болели. Много раз я говорил Курту: «Пойдем! Какой смысл жить, если завтра придется страдать еще больше?» Курт отказывался. И меня не хотел отпускать…

ЛУЧШЕЕ из того, что ты можешь сделать в жизни, – это стать любимым другим человеком. Вот самый главный из усвоенных мной уроков.

Мне трудно найти точные слова, чтобы выразить то, что я думаю о настоящей дружбе. Такие слова, которые были бы понятны и молодым людям. Скажу, как могу. Без дружбы человек погибает. Друг – тот, кто постоянно напоминает тебе, что значит чувствовать себя живым.

Аушвиц был воплощением кошмара, в нем творились невообразимые ужасы. Но я выжил там, потому что обязан был выжить ради моего друга Курта, обязан был проживать еще и еще один день, чтобы увидеть его снова. Пусть у тебя есть лишь один настоящий друг – мир уже обретает новый смысл. Хороший друг может стать для тебя целым миром.

Дело ведь не просто в том, что мы делились едой, одеждой или лекарствами. Дружба – лучший бальзам для души. С такой дружбой мы могли сделать даже невозможное…

Глава седьмая
Образование – уникальный шанс
на спасение

Вторая команда, в которую меня включили (после той, что расчищала склад боеприпасов), работала в угольной шахте. Не знаю, было ли это наказанием за мое поведение во время «отбора» Менделе или я просто показался достаточно сильным, но меня отправили глубоко под землю на разработку угольного пласта. Работали мы бригадами по семь человек: один вырубал уголь отбойным молотком, остальные загружали тележки и выкатывали их на поверхность. Эта была крайне изнурительная работа. Мы даже не могли встать в полный рост – ходили согнувшись. Работа продолжалась с 6 до 18 часов. За это время нужно было загрузить шесть тележек. Однако нам так хотелось отдохнуть, что мы вкалывали изо всех сил, чтобы выполнить норму к двум часам дня, а потом, перед возвращением на нары, хорошенько расслабиться. Закончив работу, мы выключали лампы и ложились спать. Как-то раз, проснувшись, мы увидели, как команда польских христиан, ненавидевших нас не меньше нацистов, ворует наши тележки, подменяя их своими пустыми. Работать им было лень, а нашему наказанию они бы только обрадовались. Я не собирался такое терпеть. Когда мы вышли строем из шахты и, как полагалось, сняли кепки в знак уважения к охраннику, я вышел из строя и приблизился к нему. Хотел рассказать о случившемся. Охранник завопил, чтобы я вернулся в строй, а когда я открыл рот, закрыл его своим кулаком. Другой удар пришелся мне прямо в ухо, потом из него еще некоторое время текла кровь.

Вскоре после этого меня вызвали в управление лагеря, где я впервые встретился с его начальником. Он спросил, что произошло, и я рассказал, как поляки украли у нас уголь и как меня избил охранник. Не ограничившись этим, поскольку мое возмущение не прошло, я добавил: «Хотите нас убить? Лучше уж сразу застрелите, и делу конец. Все равно через месяц-другой мы будем мертвы, если другим заключенным позволено присваивать результаты нашего труда». Как ни странно, меня отпустили, а на следующей неделе поляков мы уже не увидели. Товарищи обнимали и благодарили меня, и это было приятно. Хотя после избиения охранником у меня еще несколько месяцев сильно болела голова и даже зрение ухудшилось, я ни о чем не жалел. Напротив, чувствовал глубокую радость и удовлетворение тем, что отстоял права – не только свои, но и всей нашей команды. Да, пострадал, но не зря! Может, и немного, но все-таки облегчил жизнь людям, с которыми работал в шахте.

КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ СПУСТЯ произошло еще одно исключительное событие: меня вызвали на встречу с представителем химико-фармацевтического конгломерата «ИГ Фарбениндустри», или просто «ИГ Фарбен», и объявили, что направляют в новую рабочую команду. Оказывается, руководство лагеря узнало, что я обладаю профессиональными навыками в области машиностроения, в том числе и точного, и классифицировало меня как «экономически ценного еврея». Как вам такой термин?

Меня трижды подводили к газовой камере, но метров за двадцать до входа охранник, увидев в списке мое имя, номер и профессию, кричал: «Уберите 172338!» Трижды! У меня был шанс выжить, пока я мог работать и приносить пользу Германии.

Меня трижды подводили к газовой камере, но метров за двадцать до входа охранник, увидев в списке мое имя, номер и профессию, кричал: «Уберите 172338!»

Как тут было снова не вспомнить и мысленно не поблагодарить отца: ведь именно по его настоянию я получил навыки, которые спасали мне жизнь! Он не уставал повторять, как важна для человека работа, которой он вносит вклад в этот мир, как важно, чтобы каждый человек занимался своим делом – это одно из условий развития и в то же время стабильности общества. Отец понял о мироустройстве одну фундаментальную вещь: есть комплекс причин, который может привести к «поломке», выходу из строя общественного механизма, как это произошло в Германии, но даже в этом случае отдельные его части продолжают работать. И пока они работают, мои профессиональные навыки необходимы и меня не пустят в расход…

Я стал инженером-механиком «ИГ Фарбен», компании, совершившей одно из самых ужасных преступлений против евреев. Более тридцати тысяч человек принудительно работали на ее заводах, которые поставляли ядовитый газ «Циклон Б», умертвивший более миллиона человек в газовых камерах.

В Аушвице погибло более миллиона евреев. Но в других лагерях, где такой работы не было, ничто не сдерживало СС от воплощения нацистской мечты о нашем полном уничтожении.

С другой стороны, эти заводы давали какой-то части из нас шанс выжить. Да, в Аушвице погибло более миллиона евреев. Но в других лагерях, где такой работы не было, ничто не сдерживало СС от воплощения нацистской мечты о нашем полном уничтожении. Владельцам предприятий было выгодно сохранить наши жизни – нам даже делали инъекции витаминов и глюкозы, чтобы мы сохраняли работоспособность.

У эсэсовцев были другие приоритеты. Они просто хотели всех нас убить. По замыслу СС концентрационные лагеря предназначались именно для этого. Гитлер настаивал на окончательном решении «еврейского вопроса». Поддерживавшие его высокопоставленные нацисты называли рабский труд, приводивший к смерти заключенных, vernichtung durch arbeit, что означает – истребление трудом. Однако несмотря на их желание и готовность уничтожить всех евреев, едва ли это получалось так быстро, как им хотелось. Каждый день поезда подвозили все новые и новые партии заключенных.

И даже в этом кромешном аду находились заключенные, которые пытались сопротивляться, давать отпор мучителям. Так, женщины из Биркенау, которые работали на «АГ Крупп», где производились боеприпасы, тайно выносили с завода взрывчатые вещества. Каждый день печи крематориев на пару часов выключали, чтобы остудить, и обслуживающие их операторы, воспользовавшись этим перерывом, заложили в них взрывчатку. Когда печи включили, крематории взорвались. Целый месяц мы жили без крематориев и газовых камер. И были несказанно рады – ни дыма, ни запаха смерти! Но радость наша, конечно, была недолгой: печи снова построили, причем еще более мощные. И все стало только хуже…

КАК ИНЖЕНЕР-МЕХАНИК завода «ИГ Фарбен», производившего продукцию для немецкой армии, я отвечал за техническое обслуживание воздуховодов высокого давления, от которых зависела работа всего оборудования, и регулировал давление воздуха. Табличка, висевшая на моей шее, всегда напоминала о том, что, если где-то произойдет утечка, меня повесят.

Хотя к каждому станку был приставлен рабочий, я нес ответственность за двести единиц оборудования целиком и в отдельности. Я был единственным в лагере, кто умел ремонтировать манометры, обеспечивающие нормальную работу станков. Следить за всеми одновременно было просто невозможно, но я кое-что придумал: изготовил две сотни свистков и раздал рабочим, объяснив, для чего они нужны. Заметив, что где-то начинает падать давление, надо было свистнуть. Свисток – и я сразу бегу в нужном направлении исправлять ситуацию. Станки были самых разных типов и изготовлялась на них самая разная продукция – от боеприпасов до химикатов, но между всеми существовала взаимозависимость: если остановится один – остановятся и другие. И в таком случае мне гарантирована смерть. К счастью, за год моей работы ни один станок не сломался.

Ничто в жизни не поколеблет моей веры в возможность чуда: как-то за одним из двух сотен станков я увидел… свою сестру Хенни. Она прошла через «отбор» Менгеле и оказалась в женской части Аушвиц II – Биркенау. Я посмотрел на нее – и мое сердце сжалось и от радости, и от боли. Вместо красавицы с прекрасной кожей и дивными волосами передо мной стояла узница с обритой головой, в лагерной униформе, которая болталась на ее истощенном, измученном голодом теле. Какие страдания ей пришлось перенести! Последний раз мы виделись три месяца назад, когда сошли с поезда, – в день гибели наших родителей. Нам хотелось обняться, вместе погоревать, как-то поддержать друг друга. Но мы не могли даже нормально поговорить: если бы наша родственная связь открылась, нацисты и коллаборационисты наверняка нашли бы способ использовать это против нас.

Хенни изготавливала патроны. На ее рабочем месте было очень жарко, от станка летели искры. Чтобы снизить риск возгорания, ей приходилось стоять в углублении с ледяной водой, которая подавалась из резервуара с системой охлаждения. Целыми днями простаивала она в этой воде, что было губительно для ее здоровья.

И мне на работе часто приходилось промерзать насквозь. Воздуховодов требовалось много, и, чтобы руководить их размещением, я в своей тонкой униформе взбирался на высокую вышку – в снег, в ветер, в суровый мороз. Температура нередко опускалась ниже минус 28 градусов.

…Однажды я проснулся от звона в ушах. Видимо, я случайно заснул, а охранник решил разбудить меня камнем и проделал в моей голове дыру. Он запаниковал, испугался, что убил меня, – ему бы не сошло с рук убийство «экономически ценного еврея». Он попытался остановить кровотечение полотенцем, но потом, видя, что дело плохо, отвез меня в полевой госпиталь. На пути к кабинету, в который охраннику велено было меня доставить, мы проходили мимо операционной, где нейрохирург извлекал пулю из головы нацистского офицера. Не знаю, рассчитывал ли я на что-то или сделал это просто по наитию, но я выкрикнул название оборудования, которое использовал доктор, и что умею его ремонтировать.

В госпитале мне наложили шестнадцать швов. Через четыре дня ко мне подошел доктор, которого я видел в операционной. Это был профессор Нойберт, ведущий нейрохирург и высокопоставленный офицер СС. Он поинтересовался, откуда я знаю названия узкоспециализированного медицинского оборудования.

– Раньше я его делал, – ответил я.

– А можете изготовить такое еще?

– Могу, – сказал я. И добавил: – Конечно, не в нынешней команде…

И Нойберт предложил мне принять участие в изготовлении нейрохирургического операционного стола. На три месяца меня отправили в новую команду, которая занималась его разработкой и реализацией.

Мой отец не преувеличивал важности образования и профессиональных навыков, он, как всегда, оказался прав. Образование и опыт работы спасли мне жизнь – не в первый раз и не в последний раз.